Однако, к немалому моему изумлению, свежей раны на теле юноши не оказалось. Сквозь разорванные бархатные штаны виднелось темное пятно засохшей крови на левом бедре. Но это была, несомненно, кровь от раны, полученной в сражении.
Где же рана, которую ему нанес саблей Райас? Я отчетливо видел пятно только что пролитой крови. Сомнениям тут места не было. Кровь алела на белой полотняной рубашке, темные пятна ее виднелись и на складках груди, и на рукавах, даже на бледных щеках мертвого юноши застыло несколько красных брызг.
Откуда же взялась эта кровь? Я терялся в догадках. На теле харочо не было ни одной свежей раны, ни одной свежей царапины.
Может быть, разбойник не успел исполнить свое жестокое намерение? Может быть, смерть его жертвы была вызвана раной, полученной в бою? Может быть, страшная угроза Райаса только сократила уже начинавшуюся агонию?
В то время как различные предположения проносились в моей голове, я заметил какой-то блестящий предмет, валявшийся в траве. Сделав несколько шагов, я поспешил поднять его. Это было мачете – оружие, представляющее собою нечто среднее между саблей и охотничьим ножом. Такие мачете можно увидеть в каждом мексиканском доме и за поясом у каждого мексиканского кабальеро.
Принадлежало ли мачете мертвому юноше? Или я только что видел его сверкающий клинок в руках сальтеадора?
Подняв мачете с земли, я внимательно осмотрел его. Клинок ярко блестел. На светлой поверхности его не было ни единого пятнышка.
Вертя в руках изящную роговую рукоятку, я почувствовал, что мои пальцы становятся влажными. Что это? Может быть, роса, покрывавшая траву, на которой лежало мачете?
Нет! При свете луны, падавшем на меня, я разглядел нечто гораздо более темное, чем капли росы. И рукоятка, и мои пальцы, сжимавшие ее, покраснели, словно рубины.
Это была кровь. Свежая кровь, только что пролившаяся из человеческого тела.
Это или кровь Калроса, или кровь Райаса. Итак, выстрел попал в цель.
В то время как я размышлял об этом, вдалеке зазвенел голос, так же не похожий на голос Калроса и Райаса, как музыка не похожа на уличный шум.
– Калрос, дорогой Калрос! Не ты ли звал меня? Ответь же мне поскорее! О, этот выстрел! Неужели же кто-нибудь стрелял в него? Нет, быть не может! Я ведь слышала собственными ушами, как он разговаривал после этого. Калрос! Ответь же! Здесь ли ты? Ведь это я зову тебя. Я, твоя Лола!
Не знаю, откуда звучал этот чудесный голос – из чащи кустарника или с неба? Но я знаю, что самая дивная музыка не показалась бы мне слаще и не наполнила бы мою душу более странным трепетом.
Несколько секунд я колебался, не зная, что ответить на призывный крик незнакомой девушки. У меня не хватало мужества показать ей Калроса. Ведь это было бездыханное тело, уже распростившееся с жизнью.
Какое печальное зрелище представилось бы глазам возлюбленной Долорес… любящей Долорес! Я был уверен в том, что сердце ее горело любовью. Глядя на статного юношу, сохранившего всю свою красоту даже на ложе смерти, я не удивлялся той тоске, которая звучала в женском голосе, призывавшем «дорогого Калроса».
Голос этот зазвенел снова. В нем смешались отчаянье и страсть:
– Калрос! О Калрос! Почему ты не отвечаешь мне? Ведь это я, Лола, твоя Лола!
– Лола! – крикнул я, охваченный непонятным волнением. – Идите сюда! Идите сюда! Калрос здесь!
В ответ раздалось ликующее восклицание, и мгновение спустя женщина вышла из-за кустов и остановилась на краю поляны.
Глава V. ТЯГОСТНОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ
Было полнолуние. Мне всегда казалось, что мексиканская луна с особым наслаждением взирает на красивых женщин. Но никогда еще лучи ее не ласкали женщины прекраснее той, которую я увидел.
У нее был особый тип красоты, характерный для той страны, где я с ней встретился, и особенно для провинции, которую мексиканцы называют Тиерра-Калиенте, то есть для береговой области Веракрус.
Образ Лолы крепко запечатлелся в моей памяти именно таким, каким он представлялся мне тогда. Потом, когда я ближе познакомился с ней, он занял громадное место в моем сердце.
Волшебная картина открылась моим глазам. В голубоватых, мягких лучах лунного света стояла девушка, обещавшая стать совершенством или, вернее, уже достигшая совершенства. Более прекрасного существа я не могу себе представить.
Она была среднего роста и нисколько не походила на воздушную сильфиду. Ее вполне уже сформировавшаяся фигура казалась гибкой, сильной; даже внушительной. Отчетливо выделяясь на зеленовато-черном фоне окутанного мраком кустарника, она поразила меня необычайной гармонией линий. Голова Лолы, и щеки, шея, плечи, грудь, талия и ноги, – все отличалось удивительным изяществом. Каждый изгиб тела девушки дышал грацией и силой. И все очертания сливались между собой, образуя одну живую прихотливую линию, похожую на красивую движущуюся змею.
Угадывая прелесть этих линий, Хогарт постоянно стремился изобразить их в своих картинах. Но попытки его следует признать неудачными. Очаровательная девушка, которую я впервые увидел при свете луны на поле Сьерро-Гордо, была воплощением предчувствуемой им красоты.
Одежда не скрывала восхитительных очертаний ее тела. Впрочем, скрыть их было бы трудно даже в том случае, если бы она носила чудовищно сложное модное платье. К счастью, Лола не гналась за модой. Белоснежная батистовая рубашка без рукавов и прозрачное платье из тонкого муслина давали возможность —
…являть свободно красоту
во всех ее живых оттенках.
Легкая голубовато-серая шаль, покрывавшая голову девушки, обвивалась вокруг ее плеч, слегка приподнимаясь на груди. Сзади из-под этой шали виднелись две густые косы, оканчивавшиеся ярко-красным бантом и спускавшиеся до самой талии.
Бросив на девушку беглый взгляд, я решил, что она ходит босиком. Сквозь батистовую рубашку и муслиновое платье просвечивали голые до колен ноги, похожие на ноги античной статуи. Чулок Лола действительно не признавала. Но скоро я рассмотрел атласные туфельки, спрятавшиеся в высокой траве. Вид обнаженных ног и легкой, но дорогой обуви, весьма мало приспособленной для прогулки по колючему кустарнику, нисколько не удивил меня. Я знал, что все местные жительницы носят такую обувь и обходятся без чулок.
В эту минуту, впрочем, я думал не об этом. И внимание мое, и глаза мои были устремлены на прелестное лицо Лолы.
Она показалась мне поразительно красивой. Но, к сожалению, я не мастер описывать такие вещи.
Разумеется, я мог бы сказать, что смуглая кожа Лолы отливала золотом, что на щеках ее играл румянец, что губы походили на два прижавшихся друг к другу лепестка пунцовой розы, что иногда лепестки эти приоткрывались, показывая два ряда жемчужных зубов, что темные как ночь брови изгибались наподобие лунного серпа, что черные глаза искрились ярким и теплым светом, что нос принадлежал к типу носов, прозванных орлиными, что шея у нее была круглая и изящная. Но все это было бы лишь сухим перечнем, не дающим ни малейшего понятия о необыкновенной прелести Лолы. Красота состоит не в правильности той или иной черты, а в определенном сочетании черт, в их взаимной гармонии, в их выражении. Именно такой настоящей красотой наделила природа Лолу.
Она произвела на меня большое впечатление. И, несмотря на то, что сердце мое в то время было не совсем свободно, я поддался очарованию. Мне не хотелось двигаться с места. Я задумчиво любовался Лолой. Она стояла в нескольких шагах от меня; луна светила ярко, и я отчетливо видел лицо девушки. Я рассмотрел его во всех подробностях, уловил множество сменяющихся на нем выражений, заметил, как сбежал румянец с ее золотисто-смуглых щек, уступив место смертельной бледности.
Молча глядел я на неожиданное и прекрасное видение. Удивление, быстро уступившее место восторгу, не позволяло мне заговорить.
В течение нескольких минут молодая девушка молчала тоже. Но у нее для этого были совсем иные мотивы.
Глаза ее не отрывались… не от меня, нет!.. От тела, лежавшего у моих ног. На меня она посмотрела только один раз, да и то мельком. Взгляд ее тотчас же устремился на неподвижную фигуру Калроса.
Сперва этот взгляд был полон недоумения. Впрочем, недоумение продолжалось недолго. Минуту спустя в глазах девушки появилось выражение смертельной муки. Она узнала Калроса, своего любимого Калроса. Он лежал на земле с забрызганным кровью лицом. Он безмолвствовал, хотя и не спал. Он был неподвижен и нем. Может быть, он умер?
– Умер? Неужели умер?
Эти слова как бы невольно сорвались с уст Лолы.
Вдруг глаза ее сверкнули. Их выражение сразу изменилось, страдание уступило место исступленному гневу.
Я тотчас же понял, что объектом этого гнева является моя скромная особа. Сперва я только удивился. Мне еще ни разу не пришло в голову, что пребывание мое на маленькой поляне может казаться подозрительным. Я по-прежнему стоял около окровавленного тела молодого харочо. Каких-нибудь пять минут тому назад Калрос еще разговаривал… Издалека, должно быть, был слышен его возбужденный голос… И другой голос что-то отвечал ему.
Потом раздался выстрел. Из дула пистолета, который я все еще держал в правой руке, выходила тоненькая струйка дыма. Калрос, по-видимому, умер. Кто же, кроме меня, мог убить его?
Я услышал слово «убийца» и несколько других не менее страшных эпитетов. Потом молодая девушка бросилась к тому месту, где я стоял. Будь у нее оружие, она убила бы меня не задумываясь. Взглянув на ее крепко сжатые кулаки, я решил, что она собирается ударить меня, и отступил на несколько шагов.
Два-три мгновения она стояла передо мной, не двигаясь и пристально глядя на меня. Сквозь полураскрытые, слегка дрожащие губы виднелись два ряда ровных зубов. Эти губы, соперничавшие белизною с жемчужинами, угрожающе сверкали в лунном свете. Прекрасные пылающие глаза ме тали молнии.
– Я не виновен! – воскликнул я. – Не я сделал это. Не я.
– Убийца! Чудовище!.. Как смеешь ты отрицать то, что произошло чуть ли не при мне? Какие тут могут быть сомнения? У тебя в руках пистолет… а тут… тут свежие пятна крови!
– Это не его кровь, – поспешно перебил я ее.
Но Лола не слушала меня. Быстро обернувшись, бросилась она к распростертой на земле фигуре. Я пробовал продолжать. Дикие вопли заглушили мой голос.
– Умер!.. Калрос!.. Дорогой Калрос! Ты умер? Скажи мне хоть одно слово. Прошепчи, что ты еще жив. Горе мне! Неужели же это правда? Ты ничего не отвечаешь… Ты даже не дышишь… Где же рана, лишившая тебя жизни, а меня единственного друга? Где?.. Где?..
И, не переставая издавать отрывистые восклицания, она как бы машинально начала осматривать рану без чувств распростертого харочо.
Глава VI. ЛЮБЯЩАЯ ДЕВУШКА
Мое положение было не из приятных. Все как будто говорило против меня. Необходимо было объясниться.
Сделав несколько шагов вперед, я подошел к молодой девушке и, как только она замолчала, повторил свои уверения.
– Это не его кровь, – сказал я. – Это кровь другого человека. Ваш друг не был ранен… по крайней мере, теперь. Я не причинил ему зла. Его смерть вызвала вот эта рана. – Я показал темное пятно на бедре Калроса. – Он был ранен пулей во время сражения.
– Но вот эта кровь на груди его, на щеке… Смотрите! Она еще не успела высохнуть.
– Повторяю, это не его кровь. Верьте мне. Мой убедительный тон, казалось, произвел на нее впечатление.
– Но чья же это кровь? Чья? – спросила она, пытливо глядя на меня.
– Того человека, который собирался убить Калроса. Мой выстрел помешал ему осуществить это намерение. Но разговор с ним очень расстроил вашего друга. Негодяй хотел пронзить его этим мачете.
Я взял мексиканский нож и показал его девушке.
– Смотрите! Рукоятка запачкана кровью. Это кровь человека, который сделался бы убийцей Калроса, если бы моя пуля не подоспела вовремя. Знакомо вам это оружие?
– О, сеньор, я, право, затрудняюсь ответить на ваш вопрос. Ведь это мачете. Все они совершенно одинаковы.
– Слыхали ли вы когда-нибудь имя Рамона Райаса?
Лола громко вскрикнула:
– Это был он?
– Да.
– Рамон Райас! Еще бы мне не знать его! Это наш заклятый враг. Он поклялся убить Калроса. Неужели же он сдержал свою клятву? О, Калрос! Калрос!
Девушка снова наклонилась над телом харочо и, опустившись на колени, страстно прильнула губами к его окровавленной щеке. Руки ее нежно обвились вокруг бездыханного тела.
Если бы юноша был жив, находился в сознании и мог рассчитывать на выздоровление, я бы, наверное, позавидовал ему. Но мертвым не завидуют. Иное, более бескорыстное чувство пробудилось в моей душе.
Калрос не нуждался в чьей-либо помощи. Но живое существо, рыдавшее над его телом, я мог и должен был утешить. Действительно ли он мертв? Я начинал сомневаться в этом.
В то время как я стоял подле Лолы, до слуха моего донесся звук, весьма похожий на вздох. Во всяком случае, это не было тихое рыдание бедной девушки. Как раз в ту минуту она подняла голову и отвернулась.
Звук, привлекший мое внимание, раздался с другой стороны. Мне показалось, что он сорвался с губ человека, которого мы считали умершим.
Я приложил ухо к его рту и стал ждать повторения этого звука. И действительно он повторился. Это был подавленный вздох.
Я понял, что дыхание с трудом вырывается из стесненной груди раненого.
– Лола, – шепнул я. – Ваш Калрос не умер. Он еще дышит.
Но Лола и без слов догадалась о моем открытии. Подобно мне, приложила она ухо к губам юноши. И по внезапно посветлевшему лицу ее я понял, что Калрос снова вздохнул. Она так жадно ожидала следующего вздоха, словно от этого зависела ее собственная жизнь.
Еще ниже склонилась она над молодым харочо и еще теснее прижала свое ухо к его губам, машинально отталкивая меня.
Я ласково заставил ее приподняться.
– Надо действовать, Лола. По-видимому, ваш друг в глубоком обмороке. У меня есть с собою лекарство, которое может привести его в чувство. Позвольте мне поухаживать за ним.
Я достал из кармана фляжку, которую, к счастью, не забыл захватить. Она была наполнена каталонской водкой – одним из самих крепких спиртных напитков на свете.
Не говоря ни слова, Лола поспешно отошла в сторону и замерла на месте, наблюдая за каждым моим движением с напряженным вниманием любящей сестры, присутствующей при том, как доктор оказывает первую помощь больному брату.
Я нащупал пульс раненого. Несмотря на крайнюю ограниченность моих медицинских познаний, мне скоро стало ясно, что он слабый, но довольно ровный и что в нем нет тех перебоев, которые так похожи на мигание готовой погаснуть лампы.
Лола прочла надежду в моем взгляде. Глаза ее тотчас же загорелись радостью.
Откупорив свою походную фляжку, я приложил ее к губам раненого и влил ему в рот несколько глотков каталонской водки.
Действие ее сказалось почти немедленно. Грудь Калроса расширилась, дыхание стало гораздо свободнее, в потускневших зрачках вспыхнул живой огонек.
Мне с трудом удалось отстранить девушку, кинувшуюся обнимать своего возлюбленного.
В глазах Калроса появилось сознательное выражение. Мне показалось даже, что он узнал Лолу. Его губы зашевелились. По-видимому, он хотел что-то сказать, но не был еще в состоянии издать хотя бы звук.
Я вторично приложил фляжку к его рту и влил ему в горло почти стакан каталонской водки.
Не прошло и десяти секунд, как эта новая порция «лекарства» произвела должное действие. Молодой харочо сделал несколько движений и зашептал что-то.
Девушка снова рванулась к нему. Ей страстно хотелось осыпать его своими ласками. Судя по той радости, с которой она приветствовала его воскрешение, любовь ее была безгранична.
– Отойдите от него, – сказал я, отстраняя девушку. – В его теле почти не осталось крови. Это и было причиной его обморока. Потеря крови и душевное потрясение, пережитое им во время разговора с… – Мне не хотелось лишний раз оскорблять ее слух ненавистным ей именем. – Всякое волнение может оказаться для него роковым. Если вы действительно любите этого человека, отойдите подальше и старайтесь не попадаться ему на глаза, пока он не окрепнет и не будет в силах спокойно пережить счастье встречи с вами.
Какими ненужными и жалкими показались мне собственные слова: «Если вы действительно любите этого человека!» Вид молодого харочо, смертельно бледного, но все-таки прекрасного, исключал всякое другое предположение.
А прелестная Лола, одинаково пленительная в моменты горя и злобы, отчаяния и надежды, каждым своим движением доказывала, что Калрос Вергара был ее единственным избранником.
– Отойдите подальше, – повторил я. – Очень прошу вас не приближаться к раненому до моего возвращения. Он крайне слаб. Ночной воздух для него вреден. Я позову людей, которые помогут мне перенести раненого в мою палатку. Заклинаю вас, сеньорита, не обнаруживайте своего присутствия. Как я уже говорил, малейшее потрясение может оказаться для него роковым.
Взгляд, брошенный девушкой в ответ на эти слова, произвел на меня сильное и странное впечатление. Мне почудилось в нем что-то радостное и в то же время скорбное.
Мое разыгравшееся воображение тотчас же принялось строить воздушные замки. Что, если в глазах Лолы, устремленных на меня, светилась не одна только благодарность?
Признаюсь, я обрадовался. Даже в этот печальный час мне стало изумительно легко при мысли, что когда-нибудь я заменю в сердце Лолы живого или мертвого Калроса Вергару.
Глава VII. ОГРАБЛЕНИЕ МЕРТВЕЦА
Я разбудил человек шесть солдат, погруженных в глубокий сон. Один из них, долгое время служивший в госпитале, был немного знаком с хирургией.
В палатке моей стояло катре – походная кожаная кровать, являющаяся обычной принадлежностью лагерной меблировки офицеров мексиканской армии. Укрепив эту кровать на двух шестах, мы превратили ее в превосходные носилки.
Быстро покончив с приготовлениями, я провел моих людей через чапарраль. Они уложили раненого на катре с такой бережной осторожностью, как будто он был не врагом их, а товарищем.
Калрос уже пришел в себя, но я позволил ему увидеться с его «дорогой Лолой» только после того, как он очутился в моей палатке, где фельдшер заботливо перевязал ему рану.
Опасаясь последствий внезапного потрясения – неожиданное счастье бывает иногда губительным, – я уговорил Лолу не подходить к раненому… Несмотря на мучительное желание поговорить со своим любимым Калросом, она свято исполнила мою просьбу.
Когда импровизированный хирург уверил меня, что молодому харочо не угрожает никакой опасности, что рана его не смертельная и что длительный обморок был вызван чрезвычайной слабостью, связанной с потерей громадного количества крови, – только тогда разрешил я Лоле подойти к носилкам. Признаться, нелегко мне было дать это разрешение.
Минуту спустя прекрасная Лола уже обнимала своего возлюбленного.
Сцена эта была так трогательна, что даже мои суровые товарищи по оружию, стоявшие около катре, проявили при виде ее некоторое волнение. Слушая, как влюбленные обмениваются нежными и счастливыми словами, я испытывал какое-то грустное, даже мучительное чувство. Ревность терзала меня. Я завидовал ласкам, расточаемым юному харочо.
Скоро солдаты удалились в свою палатку, намереваясь продолжить внезапно прерванный сон. Бывший фельдшер ушел вместе с ними. Я остался в обществе Калроса и Лолы.
Я не мог не завидовать раненому. Ради того, чтобы за мной ухаживала такая сестра милосердия, я охотно поменялся бы с ним ролями.
Лола слышала, как фельдшер уверял меня, что рана Калроса отнюдь не смертельна. Она поспешила сообщить об этом своему другу. Страх смерти не мешал им свободно обмениваться мыслями.
Может быть, они горели нетерпением сказать друг другу несколько слов без свидетелей? Подумав, что мое присутствие им в тягость, я решил уйти. По правде говоря, сделать это мне было нелегко.
Набросив на плечи плащ, я вышел из палатки. Влюбленные остались вдвоем.
Ночь была тиха. Безмолвие ее показалось мне еще более торжественным, чем прежде. Ни один звук не нарушал его.
Даже стоны раненых, которых не успели или не сочли нужным подобрать, почти непрерывно раздававшиеся час тому назад, совершенно замолкли.
Несколько удивленный этим, я погрузился в глубокую задумчивость. Уж не выстрел ли мой был причиной их непонятной сдержанности? Может быть, они вообразили, что на поле битвы бродят грабители, и решили страдать молча, чтобы не привлекать своими стонами внимание этих отвратительных коршунов? Иного объяснения царящей вокруг меня тишины я не мог придумать.
Погуляв в течение некоторого времени по чапарралю, я снова подошел к своей палатке. Этот кусок холста, натянутый на колья и озаренный светом только что зажженной лампы, притягивал меня к себе, словно магнит. Искушение было слишком велико. И, не устояв перед ним, я скоро очутился у входа в палатку.
Полог был распахнут. Мне было видно все, что происходило внутри. Вытянувшись во весь рост, раненый неподвижно лежал на катре в той позе, в какой я оставил его четверть часа назад. Склонившаяся над ним Лола не спускала с него пристального взгляда. И несмотря на то, что Калрос спал, прекрасные глаза девушки горели самой пылкой любовью.
Мне было слишком больно смотреть на эту трогательную картину. С трудом преодолевая волнение, я отвернулся. Кроме того, меня мучил стыд.
Решив продолжать прогулку, я снова принялся бродить по Сьерро-Гордо, где еще недавно стояли лагерем наши враги. Кое-где виднелись мексиканские палатки. Впрочем, их было немного. Почти все солдаты Санта-Анны жили в шалашах, сделанных из сплетенных между собой веток и покрытых камышом или травой.
Палатки являлись исключительной привилегией высшего командного состава. К моменту нашего появления их осталось не больше дюжины.
В некоторые из них я заглянул. Они давно уже пустовали. Владельцы палаток бросили их на произвол судьбы. Но в трех или четырех из них я нашел человеческие трупы. Вытянувшись на катре или просто на земле, лежали мертвецы, роскошные мундиры которых указывали на то, что эти люди еще недавно играли важную роль в мексиканской армии.
Один из мертвецов лежал так близко от входа в палатку, что лучи полного месяца, свободно проникавшие через откинутый полог, падали прямо на его лицо. Это был человек могучего сложения, безжизненные черты которого все еще сохраняли поразительную красоту. Я невольно залюбовался темно-оливковым цветом его лица, безупречно правильными чертами, черной как смоль бородкой и небольшими усами. Костюм его представлял странную смесь статского платья и военного, но, по знакам отличия на эполетах, мне стало ясно, что передо мною дивизионный генерал. Впоследствии я узнал его имя. Это был генерал Васкец, один из самых отважных наших противников, до последней минуты мужественно защищавший свою позицию на вершине Телеграфного Холма. Пуля, попавшая ему в живот, оборвала и жизнь его, и блестяще начатую карьеру. Он умер вскоре после того, как его перенесли в палатку.
Доблестному мексиканцу даже не сделали перевязку. По всей вероятности, положение его было признано безнадежным. К тому же во время паники, всегда сопутствующей беспорядочному отступлению, на раненых, даже в том случае, когда они принадлежат к высшему командному составу, обращают чрезвычайно мало внимания.
Брюки Васкеца были немного спущены – очевидно, кто-то все-таки осматривал рану. Небесно-голубой мундир пестрел пятнами засохшей, почерневшей крови. Ее неприятный, едкий запах отравлял воздух.
Я собирался уже выйти из палатки, в которую вошел, привлеченный благородной наружностью этого мертвеца, как вдруг одно странное, даже больше – поразительное обстоятельство пригвоздило меня к месту.
Тело мексиканского генерала лежало на земле, голова была приблизительно на середине палатки, а ноги высовывались наружу. Ноги-то и привлекли мое внимание. При виде своеобразных сапог, в которые они были обуты, я невольно наклонился, чтобы рассмотреть их. Такие изящные желтые сапоги носили щеголи времен Карла II. В наши дни их можно изредка видеть только на сцене. Блестящие шпоры ярко сверкали при лунном свете.
Если бы я не видел только что человека, которому принадлежала эта странная обувь, я подумал бы, что в палатке покоился какой-нибудь рыцарь былых времен. Взглянув на эти необычайные сапоги, я захотел посмотреть и на их владельца.
Но то поразительное явление, которое заставило меня замереть в неподвижности у выхода из палатки, бросилось мне в глаза уже после того, как я внимательно оглядел Васкеца.
Чтобы выбраться из палатки, мне нужно было пройти вплотную мимо трупа и даже перешагнуть через него. Я уже проделал это, когда входил в палатку. Не успел я, однако, на этот раз занести ногу, как мне почудилось, что покойник шевелится.
Крайне изумленный, я отдернул ногу и остановился. Мне стало немного страшно.
В следующий момент испуг, охвативший меня, перешел в настоящий ужас. Это не было плодом фантазии или обмана зрения: труп действительно шевелился.
Если бы я даже не видел его движения, изменившаяся поза мертвеца все равно убедила бы меня в том, что это не галлюцинация. Голова, первоначально покоившаяся на середине палатки, лежала теперь значительно ближе к холщовой стене. Мало того, она медленно, но явно подвигалась к входному отверстию.
Последние мои сомнения рассеялись, когда я увидел, как все тело мертвеца рванулось вперед.
Я не был в состоянии остаться дольше в палатке и одним прыжком выскочил из нее.