Эта история окончательно погубила Ван Дика во мнении полка. И без того уже многие офицеры перестали разговаривать с ним после давешней истории с Армстронгом. Теперь же только двое или трое решились подойти к нему – с предложением подать в отставку.
– Знаете что, мой милый, – говорил ему в тот же вечер капитан Грюнтей за стаканом пунша, – вам будет нелегко удержаться в полку. Может быть, тут и нет вашей вины, но обстоятельства сложились против вас, и все приняли сторону этого маленького интригана Армстронга. Не лезьте на рожон, – лучше уступить сразу.
Когда после этого Корнелиус пробирался в темноте к себе, он, проходя мимо палатки Армстронга, услышал вдруг свое имя и, следуя давней подлой привычке, остановился и стал подслушивать.
Марк Мэггер как раз беседовал с раненым Армстронгом. Он целый день торчал подле коменданта и наполнял себя впечатлениями, а свою книжку заметками. Как только кончилось сражение, он тут же, не сходя с места, написал чудесный рассказ о происшедшем, снабдив его разными чертежами и набросками, а Чарлей Колорадо в тот же час поскакал с этой драгоценной корреспонденцией на ближайшую станцию для отсылки ее в редакцию «Геральда».
Исполнив свой долг, Мэггер поспешил навестить своего раненого приятеля.
– Хорошо, – говорил Армстронг в ту минуту, как Корнелиус остановился у палатки, – оставим этот разговор. Что сделал или чего не сделал Ван Дик, нам какое дело?
– Видели вы этого черта Мак Дайармида, как он сражался?
– Да, как лев. Знаете, одно время я уже думал, что его возьмут-таки в плен.
– О нет, этого бояться было нечего! Он скорее дал бы себя изрубить в куски. Ведь он хорошо знал, что его ожидает.
– Да, я очень рад, что он не попал в плен; но, быть может, Эван Рой увез не более как труп Мак Дайармида, – вот чего я боюсь. А впрочем, смерть солдата на поле битвы – для него самая завидная. Он не мог бы ни прозябать среди сиуксов, ни возвратиться в нашу среду… Какая жалость, что этот прекрасный малый, такой храбрый, такой способный… пошел по ложной дороге…
– Да, несколько бы таких, как он, офицеров, и наша армия стала бы лучшей в мире. Как вы полагаете: его никто не узнал?
– Никто, я в этом уверен. Во-первых, боевая окраска изменила его лицо, а во-вторых, ведь только мы двое и знаем его. Кто может вообразить, что вождь индейцев Золотой Браслет – бывший кадет Вест-Пойнта?
– Это, в самом деле, очень неожиданно; а кстати: вы непременно должны позволить мне рассказать его историю в «Геральде».
– Нет, любезный Мэггер, пожалуйста, не говорите мне об этом. Ведь кому же, как не ему да Красной Стреле, обязаны мы тем, что остались в живых? Без его вмешательства с нами тогда покончили бы задолго до урагана, который помог нам скрыться. Если бы мы были уверены, что он умер, ну, тогда другое дело, но это вовсе не достоверно. Эвану Рою, быть может, удалось возвратить его к жизни. Надо сохранить его тайну. Для нас это долг чести.
– Согласен с вами, но и вы сознайтесь же, что большей услуги Мак Дайармиду и вам не может оказать ни один завзятый журналист; как-то: сохранить втайне такую любопытную новость.
– Ценю жертву по достоинству, будьте в том уверены, – сказал, улыбаясь, Армстронг.
– Вот что, постарайтесь-ка хорошенько отдохнуть за эту ночь, – сказал Мэггер, поднимаясь. – Доктор говорил, что рана ваша не опасна, а полковник готовит вам самую чудодейственную перевязку: о подвигах ваших дать в приказе по отряду.
Корнелиус поторопился уйти, чтобы не быть застигнутым.
– Да, отличные новости! – говорил он сам с собой в своей палатке. – Вот так история! Армстронг и Мэггер знают вождя Золотой Браслет. Надо бы их вывести на чистую воду.
Глава 19. ПАРТИЯ НА БИЛЬЯРДЕ
Наступил канун Рождества. Прошло уже два месяца с тех пор, как Корнелиус Ван Дик, из-за единодушного осуждения, выраженного обществом офицеров, принужден был подать в отставку. Желая сколько-нибудь утешить себя, он бросился во все тяжкие и наслаждался всеми удовольствиями, какие только представлял Нью-Йорк человеку со средствами и без определенных занятий.
В этот вечер Ван Дик был в итальянской опере и, не успел он усесться на своем обычном месте в партере, как увидел во втором ряду полковника Сент-Ора, прибывшего с женой в Нью-Йорк. Голова полковника испугала отставного поручика более, чем голова медузы Горгоны, и он поспешил скрыться. Его всюду преследовала краткая надпись, сделанная полковником на прошении Ван Дика об отставке. Эта надпись гласила: «Настоятельно прошу министра: армия много выиграет от немедленного увольнения этого офицера. Сент-Ор». Достаточно было увидеть полковника, чтобы приведенные выше слова так явственно привиделись Ван Дику, словно были начертаны на театральном занавесе.
Покидая оперу, он говорил про себя:
«Делать нечего, в ближайшем кафе можно сыграть партию на бильярде».
Он стал искать партнера, как вдруг слух его был поражен звуками знакомого голоса, говорившего:
– Дорогой Мэггер, вы должны дать мне по крайней мере двадцать пять очков вперед. Вы знаете, что у нас в крепости нет бильярда, и у меня не было возможности набить себе руку.
Толстяк, произносивший эти слова, был не кто иной как капитан Штрикер. Он знал историю Корнелиуса, – значит, надо было поспешить и отсюда. К тому же специальный корреспондент пристально и не особенно любезно смотрел ему в глаза. Корнелиус знал Марка Мэггера в лицо; он читал его знаменитую заметку в три столбца под заманчивым заголовком: «Медведь-на-задних-лапах. Военный совет в лагере сиуксов. Подробный отчет специального корреспондента „Геральда“. Он читал также повествование о подвигах Армстронга и своих двусмысленных похождениях, и, конечно, не имел ни малейшего желания вспоминать теперь свои неприятности.
Итак, он собрался еще раз улизнуть, как вдруг почувствовал, что кто-то положил ему на плечо руку и тихо и серьезно сказал:
– Наконец-то я встретил вас, господин Ван Дик…
Бывший поручик быстро повернулся и очутился перед высоким молодым человеком, которого он, казалось, где-то видел, но узнать обладателя этих черных глаз и бледного лица с иронической улыбкой на тонких губах он не мог.
Незнакомец был щегольски одет, без той пестроты, которая всегда выдает человека смешанной крови, каковым он несомненно был: ни массивной цепочки на жилете, ни брильянта на галстуке, ни колец на пальцах, – прекрасно сшитый сюртук, безукоризненные перчатки, – так что Корнелиус, несмотря на все желание, не имел бы, к чему придраться.
Было, между тем, что-то такое в лице незнакомца, что сильно не понравилось Ван Дику и исключало желание с его стороны побеседовать с ним, и он решился прибегнуть к средству, не раз ему удававшемуся.
– Я не имею чести вас знать, милостивый государь, – сказал он, поворачиваясь к выходу.
Но в ту же минуту Ван Дик почувствовал, что его держат.
– Однако коротка же у вас память, господин Ван Дик! – сказал Мак Дайармид.
Наконец-то он встретил человека, которого ненавидел и искал уже три года.
– Я-то вас знаю! – прибавил он многозначительно.
Он говорил хладнокровно, и улыбка не сходила с его уст; тем не менее отставной поручик почуял в воздухе грозу.
Впрочем, надо заметить, что в этот раз недоумение Ван Дика было искренним. Ведь он всего два раза в жизни встречался с Мак Дайармидом: первый раз – в Вест-Пойнте, когда увидел его кадетом с запретной сигарой во рту, и второй раз – в боевом костюме вождя в тот несчастный момент, когда он, Корнелиус, улепетывал во все лопатки от Золотого Браслета и, конечно, был лишен возможности как следует его разглядеть.
А потому не совсем твердым голосом он произнес:
– Должно быть, я позабыл… С кем имею честь?
– Милостивый государь, – начал тот, не отвечая на вопрос, – однажды мне привелось быть в обществе молодых людей, только что выпущенных из Вест-Пойнта, и они рассказали мне, как один из кадетов был только что исключен и лишен производства вследствие доноса одного офицера, подлого негодяя, который даже не состоял на службе в академии, и которому никакого дела до всего этого не было. Ему вовсе незачем было совать туда свой нос… но он… он записался в шпионы из любви к искусству.
Ван Дик начинал понимать, что происходит, но не подал и вида…
– Не понимаю… каким образом все, что вы говорите, может касаться меня?
– А вот каким образом, – ответил незнакомец, – меня зовут Мак Дайармид. Поняли? А подлый негодяй, шпион, постаравшийся лишить Мак Дайармида производства, подлец, изменивший впоследствии и долгу своей службы, – прозывается Корнелиусом Ван Диком.
Уже за минуту перед тем Ван Дик опустил руку в карман, где, по обычаю американцев, носил револьвер.
Что касается Мак Дайармида, то он говорил, не возвышая голоса, отчеканивая слова и в такт ударяя хлыстом по сапогу. Хоть беседа их велась тихо, не выходя из пределов обычного разговора, тем не менее в выражении их лиц, в позе было что-то особенное, и люди, всегда жадные до зрелищ, уже обступили их.
Как только Мак Дайармид произнес рядом с именем собеседника слово «подлец», Ван Дик вынул руку из кармана; в ней был пистолет. Он поднял его и выстрелил почти в упор в своего противника.
Но одновременно с выстрелом послышался свист хлыста. Мак Дайармид ударил по руке Ван Дика и вышиб револьвер. Парируя по правилам фехтования руку Ван Дика, он полоснул его хлыстом дважды по лицу, по правой и по левой щеке, оставив на них синеватые полосы.
Все это произошло в мгновение ока. Некоторые из толпы бросились к Ван Дику и оттащили его подальше. Но никто не посмел коснуться Мак Дайармида.
Корнелиус воспользовался своим положением и начал осыпать своего противника самыми оскорбительными прозвищами; Мак Дайармид стоял безмолвно и только оглядывал врага с явным презрением.
В это время из толпы вышел широкоплечий господин с рыжей бородой – это был Эван Рой; он поднял с пола револьвер и вынул из него патроны.
Ван Дик, высвободившись из державших его рук, с лицом, на котором сияли две синие полосы, особенно заметные на багровых щеках, как безумный озирался вокруг… Ему казалось, что весь форт Лукут неожиданно очутился в Нью-Йорке, чтобы быть свидетелем его позора. Перед его глазами мелькнули капитан Сент-Ор, капитан Штрикер, капитан Бюркэ, поручик Армстронг – все изумленные смелостью Мак Дайармида. Наконец, тут же очутился и Марк Мэггер.
А Мак Дайармид все улыбался.
Между тем Эван Рой, покончив с револьвером, подошел к злополучному Ван Дику и, протягивая оружие, громко сказал с изысканной вежливостью:
– Вот ваша игрушка, сударь. Я вынул патроны, чтобы вы как-нибудь нечаянно не поранили себя. А то, чего доброго, и до беды недалеко.
Зрители расхохотались и, так как, по всему судя, зрелище не должно было иметь продолжения, многие повернулись, чтобы разойтись по своим углам, как вдруг Корнелиус, выведенный из себя, закричал с азартом:
– Хорошо смеяться, когда вас семь против одного!.. Но если бы здесь нашелся порядочный человек, готовый быть моим секундантом…
Он посмотрел на своих прежних товарищей по оружию. Капитан Бюркэ, сошедшийся с ним во время совместного проживания в форте Лукут, не мог остаться равнодушным к его призыву.
– Я готов служить вам, любезный Ван Дик, – сказал он, выходя вперед. – И пусть никто не скажет, будто ни один из старых товарищей не откликнулся на ваш призыв.
Несчастный ухватился за протянутую ему руку, как утопающий хватается за поданный ему шест.
– Вот, смотрите: человек, которого я совсем не знаю, меня оскорбил. Прошу вас, дорогой капитан, разъясните это дело… Меня вы найдете на Пятой авеню.
– Хорошо. Я берусь за это.
И Ван Дик поторопился уйти, чтобы скрыть в ночной темноте свое великое унижение.
Капитан Бюркэ, как и большая часть офицеров армии, ирландец и хвастался знанием всех тонкостей по ведению так называемых «дел чести». Подойдя к Мак Дайармиду и Эвану Рою, он изысканно вежливо поклонился и повел такую речь:
– Господа, я не имею чести быть с вами знакомым, но я у полагаю, что церемонии взаимного представления будут излишни, если я объявлю, что обращаюсь к вам от имени моего друга Ван Дика.
Говоря это, он протянул Мак Дайармиду свою визитную карточку.
Тот взял ее с легким наклоном головы, потом вынул из кармана и вручил капитану в обмен свою карточку со своим именем и адресом.
– Очень рад с вами познакомиться, – сказал с новым поклоном капитан. – Угодно вам предоставить мне вести переговоры с кем-нибудь из ваших друзей?
– Вот мой родственник, господин Эван Рой, вы можете вести переговоры с ним.
И, поклонившись, он ушел. Ирландец и горец остались вдвоем.
Эван Рой тотчас почувствовал потребность поставить себя на высоту положения данной минуты, и так как приемы высшей дипломатии и любезности соединялись в его мыслях с представлением о бутылке хорошего вина, то он и начал с церемонного заявления:
– Не находите ли вы, капитан, что говорить об этом щекотливом деле всего лучше, сидя в отдельном кабинете за стаканом доброго вина?
– Прекрасная мысль! – воскликнул офицер. – Я к вашим услугам.
И оба секунданта направились вместе по лестнице, ведущей в верхний этаж.
Между тем Армстронг быстро подошел к Мак Дайармиду.
– Вы с ума сошли, – сказал он тихо, горячо пожимая его руку, – мало того, что вы объявились в Нью-Йорке, вы еще затеваете целый скандал, и это после того, как вы только что… Вы знаете, на что я намекаю… Вы что же, хотите себя погубить?
– Мой милый Франк! В награду за смелость мне удалось увидеть вас, и этого довольно, чтобы вознаградить меня за некоторые неудобные последствия моего появления здесь. Но у меня были серьезные дела, с которыми надо было покончить. Надо было обеспечить мать и сестру и, наконец, наказать этого подлого мерзавца…
– Да какие у вас счеты с Ван Диком? Я не знал, что вы с ним знакомы.
– Какие у меня с ним счеты? – переспросил Мак Дайармид глухим голосом. – Так знайте же, что Ван Дик разрушил мою карьеру и исковеркал мою жизнь; он сделал меня бунтовщиком и бросил на ту дорогу, с которой нет выхода, кроме смерти или изгнания. И все это из-за нарушения пустого правила, до которого ему и дела никакого не было. Вы помните ту дурную отметку, которую мне поставили и которая решила мою участь? В течение многих дней я разузнавал, расспрашивал и, наконец, убедился, что этот донос сделан был Ван Диком. Он проходил по коридору, идя к генералу, приложил глаза к замочной скважине и увидел нас курящими. Он поторопился так громко заявить об этом, что комиссия не могла оставаться глуха к его заявлению, отправилась в дортуар и застала нас с поличным, то есть с сигарою в зубах. Я узнал это от одного из офицеров-очевидцев. Вы удивляетесь, что до сих пор я вам не говорил об этом ни слова? Это потому, что мне хотелось одному казнить мерзавца. Теперь вы понимаете, почему я явился сюда поговорить с ним; ведь на поле битвы это мне не удалось, он сбежал.
– Да, я вас понимаю, – сказал Армстронг, – но это не извиняет вашего безрассудства. В данную минуту вам следовало бы быть в Канаде, в Европе, где угодно, только не в Нью-Йорке, мой милый…
– А какое мне дело до того, что может случиться? – возразил мрачно Мак Дайармид. – Дела свои я устроил. Остается только всадить пулю в этого мерзавца – и будь что будет!.. Моя жизнь кончена. Я потерял то, что давало ей смысл: мне хотелось обеспечить индейским племенам сносное существование. А об остальном я беспокоюсь столько же, сколько о прошлогоднем снеге, – прибавил он, беззаботно щелкнув пальцами. – Но довольно обо мне… Как ваша рана, мой милый Франк? Я слышал, вы были ранены в руку. Да вы и теперь еще носите повязку?
– Рука моя почти совсем поправилась, благодарю. Но вы сами, мне казалось, были в тяжелом состоянии, когда вас подхватил Эван Рой.
– А вы знали об этом? – спросил Мак Дайармид с доброй усмешкой. – Да, меня порядочно помяли. Но индейцы умеют как никто в мире заживлять раны. В шесть недель старейшина поставил меня на ноги.
– Ради Бога, потише! – сказал Армстронг. – Не услышали бы вас!..
– Да кто же здесь может меня узнать? Эти господа там – ваши друзья?
– Да, это офицеры моего полка и с ними кое-кто, вам тоже не совсем незнакомый: Мак Мэггер, корреспондент «Геральда».
– В самом деле? – сказал Мак Дайармид и взглянул в указанную сторону, где был Мэггер, поглощенный партией в бильярд с капитаном Штрикером. – Пожалуйста, Армстронг, представьте меня ему. Мне занятно, узнает ли он меня.
Франк вынужден был исполнить эту странную просьбу, и несколько минут спустя у бильярда завязалась оживленная беседа между теми, которые три месяца тому назад отчаянно сражались на берегах Малого Миссури. Мак Дайармида очень занимало, что никто его не узнавал.
– Я прочитал с большим интересом ваш репортаж о посещении лагеря Медведя-на-задних-лапах, – говорил он Марку Мэггеру. – Полагаю, вам пришлось вынести очень сильные ощущения, и что размышления ваши в священном шатре были не из веселых.
Корреспондент, полулежа на бильярде, примеривался, как лучше осуществить довольно спорный удар карамболем. Сделав шар, он привстал и оглядел вопрошавшего.
– Вы спрашиваете, – ответил он, – каковы были мои размышления? А вот какие: до тех пор я думал, что во всех Соединенных Штатах нет человека смелее меня… Ну, а в ту минуту мне пришлось признать, что я встретил человека еще более смелого.
Затем он вернулся к бильярду и удар за ударом сделал чуть ли не пять карамболей.
Когда наступила очередь Штрикера играть, Мэггер снова повернулся к Мак Дайармиду и сказал:
– Вы знаете, мне первому нужно получить сведения о вашей будущей дуэли с Ван Диком. Я рассчитываю на них для «Геральда», – и при этом посмотрел на него так, как смотрит человек, видящий своего собеседника насквозь.
Мак Дайармид, готовый было рассердиться, расхохотался и сказал:
– Ох уж эти журналисты! Никогда не знаешь, серьезно они говорят или нет.
Внимание его скоро было отвлечено судьей Брэнтоном, который, поболтав со старыми знакомыми офицерами крепости, изъявил свою радость при виде Мак Дайармида. Само собой разумеется, о происшествии с его племянником Корнелиусом он ничего не знал.
Кажется, дела почтенного негоцианта и судьи не были в прежнем блестящем положении, несмотря на его неустанную погоню за наживой! Сейчас, при виде богача Мак Дайармида, ему пришло в голову сбыть ему кое-какие акции, которые должны были вот-вот обесцениться. Мак Дайармид не обманывался на счет сделанного ему предложения, но он дорожил влиянием Брайтона на общество, его, полуиндейца, в это общество всегда влекло; поэтому он, не соглашаясь и не отказываясь, обещал подумать. Судья же с самым сердечным радушием сказал:
– Почему бы вам не выбраться к нам на рождественские праздники? Мы почти соседи: ваш деревенский дом не далее двадцати миль от моего. Завтра я жду полковника Сент-Ора с женой, еще кое-кого из друзей и был бы счастлив представить им вас.
Мак Дайармид не решался отвечать, не зная, чем кончится совещание Эвана Роя с капитаном; как раз в это время Эван Рой спустился по лестнице из отдельного кабинета, где проходили предварительные переговоры.
– Ну что? – спросил молодой человек, увлекая его в сторону.
– Еще ничего не решено. Капитан просит время для переговоров со своим другом.
– Значит, во всяком случае не завтра?
– Нет, вероятнее всего – послезавтра.
– Я счастлив, что завтра могу воспользоваться вашим любезным приглашением, – сказал Мак Дайармид, возвратившись к судье.
Глава 20. НА БЕРЕГУ ГУДЗОНА
На следующее утро скорый поезд остановился у маленькой станции Брэнтонвиль на Гудзоне.
Замерзшая река и берега ее покрыты толстым слоем снега; вдоль реки скользят по льду санки на парусах, подгоняемые северным ветром, и оспаривают друг у друга первенство в быстроте. Над платформой, переполненной пассажирами, виднеются горы с гирляндами хвойной зелени, а дальнейший пейзаж пропадает в снежной пелене.
На вершине ближайшей возвышенности можно все-таки различить бедную деревушку, а не доходя до нее, на склоне, возле дороги, извивающейся вверх по горе, – стоит большой каменный дом, желтоватый цвет которого выделяется на белом снегу.
– Вот, должно быть, дом Брэнтона, – сказал капитан Джим, выходя из вагона со своим братом, его женой и подпоручиком Армстронгом.
В ту же минуту к ним подошел лакей со шляпой в руке и спросил:
– Не вы ли, господа, гости, ожидаемые господином Брэнтоном? Если да, то смею доложить, что здесь приготовлены вам сани. Позвольте мне билеты, чтобы получить ваш багаж.
– Вот и прекрасно, нас ждали и позаботились о наших удобствах; мне это нравится, – говорил Джим Армстронгу в то время, как полковник Сент-Ор усаживал жену в легкие сани. – Это я называю широким гостеприимством!
Через две минуты пассажиры уселись, укрылись меховыми полостями и быстро помчались в гору, к дому судьи.
Мисс Жюльета Брэнтон сама встретила их на крыльце. Надо признать, что роль хозяйки отлично удалась ей. Все качества, необходимые для этой роли, были налицо. Недаром она, как и все богатые американские девушки, побывала в Европе в самых модных местах, насмотрелась на самых изящных леди и мисс, усвоив их уменье быть утонченно-вежливой с каждым так, что каждый, испытывая на себе прелесть ее обхождения, воображал, что любезность расточается только перед ним одним.
С госпожою Сент-Ор она была нежно-приветлива, к полковнику исполнена внимания, а с капитаном была совсем на дружеской ноге. Что касается Армстронга, то и тут она показала себя очаровательной, хоть и держала его на известном расстоянии от себя, с холодным достоинством; сначала это интриговало его, но потом он стал чувствовать себя оскорбленным.
Но всех любезнее был с ним хозяин дома, судья Брэнтон, как будто Армстронг был лично нужен и приятен ему, а не был, на самом-то деле, приглашен из внимания к полковнику.
Несмотря на любезности судьи, бедный юноша, удалившись в назначенную ему комнату, с грустью отметил про себя, что ни отец, ни дочь ни единым словом не вспомнили о его недавних подвигах и даже не поинтересовались полученной им раной. Тут был повод и для удивления и для обиды: ведь «Геральд» разнес во все концы света рассказ о его неустрашимости, и слава отданного о нем приказа по армии была еще так свежа.
«Должно быть, мне придется здесь разыгрывать довольно глупую роль», – грустно раздумывал юноша, прислонившись к холодному стеклу окна и глядя на расстилавшийся перед ним зимний пейзаж.
«Если бы меня наградили чином, а то ничего, только рука на перевязи, – с этим далеко не уйдешь! Одного этого недостаточно, чтобы она взглянула на меня любезнее… Вот Нетти не так бы отнеслась ко мне… Славная девушка!.. Мне совсем не следовало приезжать сюда, – восклицал он про себя в печальном раздумье, – особенно после этого глупого письма!.. И где только был мой разум, когда я решился его написать… Если Нетти прочитала ей мое письмо и отдала локон моих волос, должна же она быть мне благодарна, по крайней мере…»
И, задумавшись, он прибавил:
«Бедная Нетти, такая милая, такая чистая, и я решился дать ей это поручение!..»
Он долго стоял у окна, ничего не видя пред собой, – не видя картины чудесного заката солнца на прозрачном небе, обрамлявшем снеговую поляну.
Вдруг послышался колокольчик, и у крыльца остановились сани; из них вылез Ван Дик, укутанный в широкую шубу, отчего казался еще толще.
– Вот тебе и раз! – сказал Франк. – Да, видно, судья Брэнтон не мастер подбирать гостей. Ван Дик встретится со мной; мало того, встретится с полковником, который спровадил его в отставку. Ну, это хозяйское дело. Однако, пора одеваться к обеду.
Обыкновенно Франк не особенно занимался своим туалетом, но тут провел перед зеркалом несколько лишних минут.
Надевая впервые штатское платье, он испытывал такое же удовольствие, какое доставляет первый мундир вновь произведенному офицеру. При всей скромности Армстронг, поглядевшись в зеркало, не мог не улыбнуться своей красивой наружности; черная перевязь, поддерживавшая раненую руку, никак не портила общего впечатления.
Зала была еще пуста, когда он вошел. От нечего делать он принялся перелистывать книги и газеты, лежавшие на столе; потом взял альбом с фотографиями, отошел в светлую нишу комнаты и там уселся.
Это была коллекция портретов разных государей и знаменитостей: Линкольна и Вашингтона, генерала Скотта и Виктории, Виктора Эммануила и Патти, президента Гранта и Ирвинга; потом фамильные портреты: самого Брайтона, Корнелиуса и целого ряда разных тетушек с сердитыми и подозрительными лицами…
«Они точно злятся на меня, эти барыни, за то, что я гонюсь за приданым их племянницы, – подумал про себя бедный малый. – А что же, ведь они, пожалуй, и правы. Подпоручик, у которого кроме жалованья ни гроша за душой, смеет мечтать о такой богачке, как мисс Брэнтон!»
Он глубоко вздохнул и перевернул страницу; перед ним были два портрета – Жюльеты и Нетти, один против другого. Жюльета, холодная, улыбающаяся и ясная как прекрасный летний день, торжествующая сознанием безупречной правильности каждой черты своего лица. Ее темно-голубые глаза встречали спокойной иронией того, кто хотел бы прочесть в них что-нибудь. И в первый раз в жизни Франку пришло на ум, что этому лицу и этим глазам недостает… души! Ему вспомнились те богини, которых Тициан изображал сколь прекрасными, столь же бесстрастными.
Вот Нетти – совсем другое дело! Милое живое личико, похудевшее и побледневшее за последнее время, эти голубые глаза, этот ротик со сжатыми губками, как бы с затаенным страданием, эти белокурые локоны на высоком и чистом лбу, – какое чудное выражение во всем ее облике.