Нам открыто симпатизировали британские рабочие, и это не могло не получить отражения в лейбористской партии. В течение первых шести недель испанской войны официальные лейбористские лидеры упорно отмалчивались, избегая занять какую-либо вполне определенную позицию. Лишь после того как молчание стало невозможным, они созвали 28 августа специальную конференцию представителей своей парламентской фракции, исполкома партии и Генерального совета конгресса тред-юнионов, на которой было решено:
1. Поддерживать политику нейтралитета в испанской войне.
2. Бороться против проведения массовой кампании в пользу республиканской Испании (на чем настаивали коммунисты).
Таким образом, руководство английского рабочего движения, по существу, присоединилось к той политике «невмешательства», которую проводило британское правительство.
Две недели спустя, 10 сентября, конгресс тред-юнионов в Плимуте подтвердил резолюцию от 28 августа. Предложение об отклонении ее было провалено большинством в 3029 тысяч голосов против 51 тысячи[18].
Главным аргументом, который выдвигали лейбористские и тред-юнионистские лидеры в пользу такой позиции, было запугивание масс опасностью перерастания испанской войны в общеевропейскую. В напряженной атмосфере тех лет этот аргумент был достаточно убедительным для значительной части английского (да и не только английского) пролетариата.
Однако чем ближе мятежники подходили к Мадриду, чем явственней становилась германо-итальянская интервенция в пользу Франко, тем выше поднималась, среди английских и французских рабочих волна протеста против политики «невмешательства». 5–9 октября в Эдинбурге заседала ежегодная конференция лейбористской партии. В разгар ее работы Советское правительство сделало вышецитированное заявление в комитете. Этот демарш с нашей стороны вызвал новый взрыв негодования в пролетарских кругах против блокады Испанской республики. Массы явно рвались в бой, что пришлось совсем не по душе руководству лейбористской партии. Но впечатление, произведенное советским заявлением от 7 октября, было слишком велико, и эдинбургская конференция не могла его игнорировать. Лейбористские заправилы стали маневрировать: лидер партии Эттли и его заместитель Гринвуд посетили британского премьера и потребовали «скорейшего расследования всех обвинений по поводу нарушения некоторыми державами соглашения о невмешательстве» и в случае подтверждения этих нарушений предоставления республиканскому правительству Испании права покупать оружие за границей. О встрече с премьером было доложено лейбористской конференции, которая сочла себя удовлетворенной и окончательное решение о линии партии в «испанском вопросе» передала в руки исполкома. Исполком же после конференции «не нашел оснований» для изменения своей прежней позиции.
Так руководство лейбористской партии саботировало истинные настроения масс. Это повторялось, к сожалению, и в дальнейшем. На протяжении всей испанской войны лейбористская партия в целом (я не говорю об отдельных благородных исключениях) играла предательскую роль по отношению к республиканской Испании, а ее примеру следовали и другие социалистические партии. И теперь, много лет спустя, окидывая взглядом события тех дней, с особенной отчетливостью видишь, какую большую долю ответственности за победу фашизма в Испании несет Второй Интернационал…
Английскому кабинету тоже пришлось маневрировать. 9 октября Плимут от имени своего правительства внес в комитет жалобу на нарушение соглашения о невмешательстве фашистскими державами. Жалоба эта основывалась на тех же самых материалах республиканского правительства Испании, которые фигурировали в советском заявлении от 7 октября, и в соответствии с принятой процедурой была направлена Германии, Италии и Португалии с просьбой дать по ней объяснения. К заседанию 23 октября ответы правительств названных сторон поступили, и председатель комитета Плимут после неудачной атаки против меня предложил перейти к их рассмотрению.
Сначала обсуждался германский ответ. Он состоял из двух частей: в первой берлинское правительство категорически и голословно отвергало все обвинения, выдвинутые против него, а во второй само выдвигало целый ряд обвинений против СССР. И вот тут-то сразу обнаружилась тактика английской стороны. Я не могу утверждать, будто все, что произошло на заседании дальше, было заранее согласовано между Плимутом и Бисмарком (полагаю даже, что формального сговора не было). Однако души их оказались до такой степени настроенными на один камертон, что во время заседания лорд и князь очень гладко разыгрывали одну и ту же мелодию.
Плимут предложил рассматривать германский ответ пункт за пунктом: обвинение такое-то и ответ на него такой-то. Против этого метода трудно было что-либо возразить. Все согласились.
Плимут прежде всего спросил Бисмарка, не желает ли он чем-либо дополнить письменный ответ германского правительства? Немецкий представитель заявил, что «имеет мало что добавить» к документу, полученному из Берлина, и лишь особо подчеркнул, что большая часть обвинений, содержащихся в жалобе британского правительства, относится к фактам, имевшим место еще до подписания Германией соглашения о невмешательстве.
Плимут охотно ухватился за эти слова Бисмарка и довольно долго пережевывал их на разные лады. Выходило так, что германское правительство, в сущности, ни в чем не виновато. Правда, Плимут прибавил, что в английской жалобе, помимо обвинений, основанных на испанских материалах, имеются еще и другие, почерпнутые из собственных британских источников… Тут оратор, сделал маленькую паузу и, многозначительно поглядев на Бисмарка, закончил:
– Может быть, князь Бисмарк в состоянии бросить луч света на эти пункты?
Бисмарк не заставил себя долго ждать и решительно заявил, что все такие обвинения «не имеют под собой никакой почвы»… Впрочем, если председатель комитета желает, он готов запросить у своего правительства дополнительных пояснений по указанным пунктам. При этом немецкий представитель сделал самый любезный жест в сторону Плимута.
Плимут обратился к участникам заседания:
– Желает ли кто-нибудь взять слово?
Желающих не оказалось. Это было характерно для комитета. В прениях обычно участвовали лишь представители пяти великих держав – Англии, Франции, СССР, Германии и Италии. Все остальные молчали или отделывались ничего не значащими замечаниями, относившимися, как правило, к разным процедурным вопросам. В данном же случае Гранди и Корбен тоже не считали нужным высказаться. Первый потому, что поведение Плимута не сулило никаких неприятностей для его германского коллеги. А второй вообще больше всего заботился о том, чтобы в комитете не происходило «скандалов».
Тогда попросил слова я и подверг германский ответ уничтожающей критике. Особенно категоричны были мои возражения против попыток германской стороны голословно отвергать выдвинутые против нее обвинения.
Плимут поспешил на помощь Бисмарку. Заявив, что он будет подходить к вопросу «с чисто юридической точки зрения», председатель затратил немало энергии на то, чтобы доказать, будто факты, которые я инкриминировал германскому правительству, случились до того, как Германия вступила в комитет. Речь свою Плимут закончил обычным припевом:
– Я был бы очень рад, если бы кто-либо высказал свое мнение по поводу происходящей дискуссии…
Желающих высказаться не оказалось снова. Плимут с видом сожаления констатировал это и тут же предложил воспользоваться любезной готовностью князя Бисмарка запросить германское правительство о некоторых еще не вполне выясненных пунктах.
Я решительно воспротивился его предложению. Оно означало лишь новую затяжку в суждении комитета по вопросу большой срочности.
– Лично мне, кажется, – добавил я, – что германский ответ на английскую жалобу неудовлетворителен.
Было, конечно, ясно, что комитет меня не поддержит. Тем не менее я настаивал на немедленном решении. Расчет мой был прост: отрицательный вотум по британской жалобе явится еще одним ярким свидетельством никчемности соглашения о невмешательстве и послужит делу разоблачения всего фарса, выдуманного англо-французскими «умиротворителями».
Твердая позиция, занятая советской стороной, имела свой результат: решение было принято немедленно. Сделав бесстрастно-непроницаемое лицо, точно Фемида с завязанными глазами, Плимут объявил:
– Германский ответ должен считаться удовлетворительным… Советский представитель держится иного взгляда, но…
Председатель выразительно пожал плечами, как бы досказывая недосказанное, – «это, мол, его частное дело» – и затем стал развивать мысль о том, что вообще жалобы на несоблюдение соглашения о невмешательстве «следует рассматривать, во всяком случае на первом этапе, в подкомитете». Все участники заседания молчали, опустив глаза. Никто не выразил несогласия, хотя некоторым членам комитета, как я это впоследствии узнал, совсем не нравилась линия, взятая председателем. Но таков уж был обычай, установившийся в комитете с самого начала его работы…
Меня рассердило безмолвие, царившее за столом, и я обратился к Плимуту с вопросом:
– Не могу ли узнать, что именно вы находите удовлетворительным в германском ответе… Его содержание? Или его форму? Или пояснения к нему, данные князем Бисмарком?
Плимут растерянно заморгал глазами и несколько неуверенно ответил:
– Боюсь, что мне трудно разобраться в этих оттенках… И непонятно, какую цель преследует данный вопрос.
Я продолжал еще резче:
– Хотелось бы выяснить, в каком смысле вы находите германский ответ удовлетворительным?
В этот момент сидевший справа от Плимута помощник секретаря Роберте что-то зашептал ему на ухо. Плимут вдруг покраснел, свирепо замотал головой и уже совсем другим тоном воскликнул:
– Я не позволю подвергать себя допросу!.. Вы можете сами составить себе такое мнение, какое находите нужным.
Было ясно, что Роберте «настропалил» Плимута (это в дальнейшем часто повторялось), и тот ринулся в бой, как бык, опустив рога.
Чтобы парировать атаку Плимута, я выдвинул вопрос о морском контроле португальских портов. Нота об этом была направлена в комитет С. Б. Каганом еще 12 октября. В немногих, но очень решительных словах мною была подчеркнута чрезвычайная спешность этого вопроса.
Плимут сразу перешел к обороне. Он стал доказывать, что нет бесспорных доказательств виновности Португалии, что вообще не следует выделять одну страну как козла отпущения, а нужно думать о мерах более общего порядка.
Корбен поддержал предложение Плимута о перенесении португальского вопроса в подкомитет. То же самое мнение высказал бельгийский представитель барон Картье де Маршьея. Затем поднялся голландский представитель барон Свиндерен и, стараясь придать своему голосу теплоту и проникновенность, обратился ко мне с настойчивой просьбой не требовать немедленного рассмотрения португальского вопроса, ибо согласно принятой процедуре надо сначала рассмотреть ответы итальянского и португальского правительств на предъявленные им обвинения, а затем уже решать, что делать дальше. Это была еще одна попытка оттянуть на неопределенный срок совершенно неотложное дело, и кровь во мне невольно закипела. С резкостью, от которой, собственно говоря, можно было бы воздержаться, я ответил:
– Боюсь, что никак не смогу согласиться удовлетворить просьбу голландского посланника. Конечно, процедура – очень важная вещь, но нельзя же, в самом деле, рассматривать процедуру как какую-то каменную богиню, неподвижную, безжалостную и совершенно парализующую живое действие. Процедура должна служить людям, а не люди – процедуре. В данном конкретном случае фактор времени имеет величайшее значение. Поэтому у меня нет иного выбора, как настаивать на немедленном обсуждении моего предложения[19].
Атмосфера за столом комитета сильно накалилась. На помощь Плимуту пришли шведский представитель барон Пальмшерна и польский представитель граф Э. Рачинский. Они крепко уцепились за процедурные помехи и постарались при содействии Корбена потопить в них реальную сущность португальского вопроса. Плимуту оставалось лишь собирать падающие к его ногам яблоки.
В конечном счете португальский вопрос был отложен до следующего пленарного заседания, и комитет приступил к составлению коммюнике о текущем дне работы. Сделать это оказалось не легко. Страсти кипели, споры разгорались, требования умножались. Каждая сторона стремилась особенно ярко отразить в коммюнике свою точку зрения. Каждый выступавший на заседании заботился о том, чтобы сущность его слов была воспроизведена правильно. Понадобилось около двух часов, пока окончательный текст был выработан, но зато, не в пример коммюнике о прошлых заседаниях комитета, этот документ довольно точно отражал то, что действительно происходило на пленуме.
Был уже десятый час, когда я и сопровождавший меня С. Б. Каган вышли из министерства иностранных дел на улицу. Моросил мелкий дождь, по темному небу неслись низкие облака. Каган заметил:
– Мы просидели пять часов без перерыва, и нам даже не предложили чашки пятичасового чая! Просто не узнаю англичан.
– Да, – согласился я, – страсти в комитете достигают такого накала, что не выдерживают даже вековые английские традиции… Все, кажется, предвещает нам бурную жизнь…
И в дальнейшем это предположение подтвердилось.
Открытая постановка вопроса о нарушениях фашистскими державами соглашения о невмешательстве явилась несомненным шагом вперед по сравнению с той игрой в дипломатические бирюльки, которой комитет занимался в самые первые недели своего существования. Это было целиком заслугой советской стороны.
Но мы отдавали себе ясный отчет в том, что теперь фашистские державы непременно ринутся в контратаку. И это действительно случилось во второй половине октября. Одна за другой последовали ноты Германии, Италии и Португалии, в которых выдвигались обвинения против СССР как державы, снабжающей оружием Испанскую республику.
Рассмотрению жалоб как одной, так и другой сторон было посвящено 7 пленарных заседаний комитета[20]. При этом Плимут, как председатель, с самого начала установил следующую процедуру: полученная комитетом жалоба передавалась правительству, против которого она была направлена, с просьбой дать свои объяснения, и когда такие объяснения поступали, то они вместе с жалобой рассматривались на пленарном заседании. Как правило, правительства, обвиненные в нарушении невмешательства, начисто отрицали свою вину, и в результате комитет попадал в чрезвычайно затруднительное положение. Собственных средств для проверки правильности или неправильности обвинений у него не имелось, а утверждения сторон в подобных случаях были полярно противоположны. В конечном счете лорд Плимут заявлял, что выдвинутое обвинение не доказано, и затем переходил к следующему пункту порядка дня. Однако в ходе дебатов страсти разгорались, стороны никак не хотели смириться, и это находило широкий резонанс далеко за пределами комитета.
Хорошим образчиком того, как протекало в комитете обсуждение жалоб, может служить заседание 23 октября, подробно описанное мной выше. Еще более бурным было следующее заседание, 28 октября, где заканчивалось обсуждение жалоб на нарушение невмешательства Германией, Италией и Португалией. Разумеется, я опять оказался там один против всех, и не потому, что все 26 представителей капиталистических стран действительно находили ответы Германии, Италии и Португалии удовлетворительными. Совсем нет! Сидевший слева от меня шведский посланник Пальмшерна не раз во время обсуждения бросал под сурдинку по адресу фашистских представителей восклицания вроде: «Возмутительно!», «Безобразие!», «Нет предела их наглости!» А чехословацкий посланник Ян Масарик в разговоре со мной уже после заседания пользовался еще более энергичными выражениями, оценивая позицию Германии и Италии. Были и другие члены комитета (например, норвежец Кольбан, грек Симопулос и еще кое-кто), сильно шокированные бесцеремонной ложью Гранди и Бисмарка. Однако на заседании все они упорно молчали, опустив глаза к зеленому сукну на столе, и тем самым содействовали черному делу фашистов. Всех их сковывал страх перед «великими державами», и прежде всего перед гитлеровской Германией.
Пользуясь этим, лорд Плимут старался нарочито подчеркивать мою изоляцию. Не раз, бывало, после моих выступлений он высказывал диаметрально противоположную точку зрения и затем задавал вопрос всем участникам заседания:
– Могу я считать, что остальные члены комитета разделяют мое мнение?
«Остальные члены» молчали, и Плимут принимал это за выражение полного согласия. Конечно, окончательного решения в подобных случаях комитет принять не мог, поскольку в нём господствовал принцип единогласия. Тем не менее маневры Плимута несомненно имели политическое значение: он как бы демонстрировал перед лицом мировой общественности, что вся Европа, мол, едина в своем мнении и что только эти несносные «большевики» мутят воду.
Так было при оценке ответа Италии по обвинению ее в нарушении невмешательства. То же самое произошло и при рассмотрении нашей жалобы против Португалии, датированной 24 октября.
Во втором из этих двух случаев одновременно с нами аналогичную жалобу опубликовало правительство Испанской республики. Португальскому министру иностранных дел Монтейро пришлось представлять в комитет объяснения по обоим документам сразу. Ответ его поражал прежде всего своими размерами: 21 страница на машинке в адрес СССР и 46 страниц в адрес Испанской республики, а всего 67 страниц! Я имел все основания иронически заметить, что Монтейро несомненно заслуживает высшего балла за усердие и прилежание, которые, видимо, объясняются его желанием максимально использовать редкий для Португалии случай покрасоваться на международной арене.
Но еще более поразительно было содержание произведений Монтейро. В них он сначала вяло и неубедительно пытался опровергнуть конкретные обвинения против Португалии в нарушении соглашения о невмешательстве, а затем переходил к контробвинениям. И вот тут-то охваченный бурным вдохновением, он наговорил уйму самых вопиющих нелепостей.
Монтейро обвинял Советское правительство в стремлении к «европейскому господству», для чего Москва якобы хочет превратить Испанию в «коммунистическую республику», а больше всего, «напасть на Португалию». Далее следовало утверждение, будто бы в марте 1936 года советские суда доставили в Испанию «массу оружия», а также «химические продукты для отравления пищи и воды». Упоминалось и о том, что будто бы назначенный осенью того же года новый советский посол прибыл в Мадрид в сопровождении свиты в 140 человек, при поддержке 100 самолетов, с баснословным количеством летчиков и военно-технических экспертов. Подобными «откровениями» пестрели почти все страницы португальского ответа. Я жестоко высмеял его в своем выступлении и сравнил Монтейро с провинциальным трагиком, который, разыгрывая старомодную мелодраму, перелицованную на современный лад, хочет до смерти напугать зрителей изображением «коммунистического дьявола с рогами и хвостом».
– Не подлежит сомнению, – говорил я, – что народы Советского Союза питают вполне естественные симпатии к испанской демократии. За это нам нет оснований извиняться. Однако не здесь лежит главный мотив, определяющий в настоящее время отношение СССР к Испании. Советское правительство считает, что сейчас в Испании происходит крупная аванпостная битва между силами мира и силами войны. Испанское правительство олицетворяет собой силы мира, мятежные генералы – силы войны.
Если испанскому правительству удастся подавить мятеж, это не только сохранит еще одну страну в лагере сторонников мира. Это также окажет глубокое влияние на все положение в Европе, укрепляя повсюду веру в силы демократии и в возможность мирного урегулирования международных проблем. В таком случае опасность войны, которая в наши дни, как тяжелая туча, висит на горизонте, была бы значительно ослаблена и политическое небо Европы заметно прояснилось бы.
Но если, наоборот, победа достанется мятежным генералам, поддерживаемым, вопреки соглашению о «невмешательстве», некоторыми державами, тогда не только Испания жестоко пострадает от внутренней катастрофы, но и вся европейская обстановка будет глубоко омрачена. Ибо торжество мятежных генералов явится таким громадным толчком для разнуздывания всех сил агрессии, ненависти и разрушения в Европе, что новая ужасная война поглотит в самом близком будущем всю эту часть света.
Здесь и только здесь лежит та основная причина, которая заставляет Советское правительство и народы Советского Союза принимать так близко к сердцу нынешние события в Испании. Политика мира, последовательно проводимая Советским Союзом, определяет собой в настоящее время отношение СССР к испанским делам[21].
Это было в то время крайне нужное разъяснение, ибо сказки о стремлении Советского правительства создать в Испании «коммунистическую республику» имели широкое хождение в Европе, и притом не только в фашистских державах; им верили многие политики в США, Англии и Франции. Твердое заявление советской стороны в комитете (не раз повторенное в дальнейшем) о том, что действиями СССР в «испанском вопросе» руководят интересы мира и безопасности европейских народов, давало в руки мировой демократии острое оружие для борьбы с фашистской агрессией.
Как же отнеслись к нашим заявлениям на заседании 28 октября другие члены комитета? Гранди и Бисмарк, конечно, всячески поддерживали Португалию, а остальные, как обычно, молчали, опустив очи долу. Каково было поведение Плимута? Плимут со своей стороны сделал все возможное для того, чтобы обелить Португалию и показать, как несговорчивы и жестковыйны эти «большевики».
Было ясно, что ничего доброго от комитета ждать нельзя. Поэтому Советское правительство поручило мне огласить на том же заседании 28 октября новое наше заявление, в котором говорилось:
Оглядываясь сейчас на события тех лет, яснее, чем когда-либо, видишь, что позиция нашего правительства была правильна. Если можно о чем-либо пожалеть, так только о том, что географическая отдаленность Испании от СССР и тогдашнее мировое соотношение сил не позволили нам оказать Испанской республике еще более эффективную помощь.
В связи с заседанием комитета 28 октября в памяти у меня остался один полукомический эпизод. Оно началось в 3 часа дня. Когда пробило пять, мне вспомнилось, что на прошлом заседании хозяева не позаботились о том, чтобы угостить членов комитета традиционной чашкой пятичасового чая. Подумал про себя: «Уж если плимуты и корбены заставляют нас выслушивать за этим столом бездну лицемерно-дипломатического вздора, так пусть, по крайней мере, поят нас чаем и кормят бутербродами!»
1. Поддерживать политику нейтралитета в испанской войне.
2. Бороться против проведения массовой кампании в пользу республиканской Испании (на чем настаивали коммунисты).
Таким образом, руководство английского рабочего движения, по существу, присоединилось к той политике «невмешательства», которую проводило британское правительство.
Две недели спустя, 10 сентября, конгресс тред-юнионов в Плимуте подтвердил резолюцию от 28 августа. Предложение об отклонении ее было провалено большинством в 3029 тысяч голосов против 51 тысячи[18].
Главным аргументом, который выдвигали лейбористские и тред-юнионистские лидеры в пользу такой позиции, было запугивание масс опасностью перерастания испанской войны в общеевропейскую. В напряженной атмосфере тех лет этот аргумент был достаточно убедительным для значительной части английского (да и не только английского) пролетариата.
Однако чем ближе мятежники подходили к Мадриду, чем явственней становилась германо-итальянская интервенция в пользу Франко, тем выше поднималась, среди английских и французских рабочих волна протеста против политики «невмешательства». 5–9 октября в Эдинбурге заседала ежегодная конференция лейбористской партии. В разгар ее работы Советское правительство сделало вышецитированное заявление в комитете. Этот демарш с нашей стороны вызвал новый взрыв негодования в пролетарских кругах против блокады Испанской республики. Массы явно рвались в бой, что пришлось совсем не по душе руководству лейбористской партии. Но впечатление, произведенное советским заявлением от 7 октября, было слишком велико, и эдинбургская конференция не могла его игнорировать. Лейбористские заправилы стали маневрировать: лидер партии Эттли и его заместитель Гринвуд посетили британского премьера и потребовали «скорейшего расследования всех обвинений по поводу нарушения некоторыми державами соглашения о невмешательстве» и в случае подтверждения этих нарушений предоставления республиканскому правительству Испании права покупать оружие за границей. О встрече с премьером было доложено лейбористской конференции, которая сочла себя удовлетворенной и окончательное решение о линии партии в «испанском вопросе» передала в руки исполкома. Исполком же после конференции «не нашел оснований» для изменения своей прежней позиции.
Так руководство лейбористской партии саботировало истинные настроения масс. Это повторялось, к сожалению, и в дальнейшем. На протяжении всей испанской войны лейбористская партия в целом (я не говорю об отдельных благородных исключениях) играла предательскую роль по отношению к республиканской Испании, а ее примеру следовали и другие социалистические партии. И теперь, много лет спустя, окидывая взглядом события тех дней, с особенной отчетливостью видишь, какую большую долю ответственности за победу фашизма в Испании несет Второй Интернационал…
Английскому кабинету тоже пришлось маневрировать. 9 октября Плимут от имени своего правительства внес в комитет жалобу на нарушение соглашения о невмешательстве фашистскими державами. Жалоба эта основывалась на тех же самых материалах республиканского правительства Испании, которые фигурировали в советском заявлении от 7 октября, и в соответствии с принятой процедурой была направлена Германии, Италии и Португалии с просьбой дать по ней объяснения. К заседанию 23 октября ответы правительств названных сторон поступили, и председатель комитета Плимут после неудачной атаки против меня предложил перейти к их рассмотрению.
Сначала обсуждался германский ответ. Он состоял из двух частей: в первой берлинское правительство категорически и голословно отвергало все обвинения, выдвинутые против него, а во второй само выдвигало целый ряд обвинений против СССР. И вот тут-то сразу обнаружилась тактика английской стороны. Я не могу утверждать, будто все, что произошло на заседании дальше, было заранее согласовано между Плимутом и Бисмарком (полагаю даже, что формального сговора не было). Однако души их оказались до такой степени настроенными на один камертон, что во время заседания лорд и князь очень гладко разыгрывали одну и ту же мелодию.
Плимут предложил рассматривать германский ответ пункт за пунктом: обвинение такое-то и ответ на него такой-то. Против этого метода трудно было что-либо возразить. Все согласились.
Плимут прежде всего спросил Бисмарка, не желает ли он чем-либо дополнить письменный ответ германского правительства? Немецкий представитель заявил, что «имеет мало что добавить» к документу, полученному из Берлина, и лишь особо подчеркнул, что большая часть обвинений, содержащихся в жалобе британского правительства, относится к фактам, имевшим место еще до подписания Германией соглашения о невмешательстве.
Плимут охотно ухватился за эти слова Бисмарка и довольно долго пережевывал их на разные лады. Выходило так, что германское правительство, в сущности, ни в чем не виновато. Правда, Плимут прибавил, что в английской жалобе, помимо обвинений, основанных на испанских материалах, имеются еще и другие, почерпнутые из собственных британских источников… Тут оратор, сделал маленькую паузу и, многозначительно поглядев на Бисмарка, закончил:
– Может быть, князь Бисмарк в состоянии бросить луч света на эти пункты?
Бисмарк не заставил себя долго ждать и решительно заявил, что все такие обвинения «не имеют под собой никакой почвы»… Впрочем, если председатель комитета желает, он готов запросить у своего правительства дополнительных пояснений по указанным пунктам. При этом немецкий представитель сделал самый любезный жест в сторону Плимута.
Плимут обратился к участникам заседания:
– Желает ли кто-нибудь взять слово?
Желающих не оказалось. Это было характерно для комитета. В прениях обычно участвовали лишь представители пяти великих держав – Англии, Франции, СССР, Германии и Италии. Все остальные молчали или отделывались ничего не значащими замечаниями, относившимися, как правило, к разным процедурным вопросам. В данном же случае Гранди и Корбен тоже не считали нужным высказаться. Первый потому, что поведение Плимута не сулило никаких неприятностей для его германского коллеги. А второй вообще больше всего заботился о том, чтобы в комитете не происходило «скандалов».
Тогда попросил слова я и подверг германский ответ уничтожающей критике. Особенно категоричны были мои возражения против попыток германской стороны голословно отвергать выдвинутые против нее обвинения.
Плимут поспешил на помощь Бисмарку. Заявив, что он будет подходить к вопросу «с чисто юридической точки зрения», председатель затратил немало энергии на то, чтобы доказать, будто факты, которые я инкриминировал германскому правительству, случились до того, как Германия вступила в комитет. Речь свою Плимут закончил обычным припевом:
– Я был бы очень рад, если бы кто-либо высказал свое мнение по поводу происходящей дискуссии…
Желающих высказаться не оказалось снова. Плимут с видом сожаления констатировал это и тут же предложил воспользоваться любезной готовностью князя Бисмарка запросить германское правительство о некоторых еще не вполне выясненных пунктах.
Я решительно воспротивился его предложению. Оно означало лишь новую затяжку в суждении комитета по вопросу большой срочности.
– Лично мне, кажется, – добавил я, – что германский ответ на английскую жалобу неудовлетворителен.
Было, конечно, ясно, что комитет меня не поддержит. Тем не менее я настаивал на немедленном решении. Расчет мой был прост: отрицательный вотум по британской жалобе явится еще одним ярким свидетельством никчемности соглашения о невмешательстве и послужит делу разоблачения всего фарса, выдуманного англо-французскими «умиротворителями».
Твердая позиция, занятая советской стороной, имела свой результат: решение было принято немедленно. Сделав бесстрастно-непроницаемое лицо, точно Фемида с завязанными глазами, Плимут объявил:
– Германский ответ должен считаться удовлетворительным… Советский представитель держится иного взгляда, но…
Председатель выразительно пожал плечами, как бы досказывая недосказанное, – «это, мол, его частное дело» – и затем стал развивать мысль о том, что вообще жалобы на несоблюдение соглашения о невмешательстве «следует рассматривать, во всяком случае на первом этапе, в подкомитете». Все участники заседания молчали, опустив глаза. Никто не выразил несогласия, хотя некоторым членам комитета, как я это впоследствии узнал, совсем не нравилась линия, взятая председателем. Но таков уж был обычай, установившийся в комитете с самого начала его работы…
Меня рассердило безмолвие, царившее за столом, и я обратился к Плимуту с вопросом:
– Не могу ли узнать, что именно вы находите удовлетворительным в германском ответе… Его содержание? Или его форму? Или пояснения к нему, данные князем Бисмарком?
Плимут растерянно заморгал глазами и несколько неуверенно ответил:
– Боюсь, что мне трудно разобраться в этих оттенках… И непонятно, какую цель преследует данный вопрос.
Я продолжал еще резче:
– Хотелось бы выяснить, в каком смысле вы находите германский ответ удовлетворительным?
В этот момент сидевший справа от Плимута помощник секретаря Роберте что-то зашептал ему на ухо. Плимут вдруг покраснел, свирепо замотал головой и уже совсем другим тоном воскликнул:
– Я не позволю подвергать себя допросу!.. Вы можете сами составить себе такое мнение, какое находите нужным.
Было ясно, что Роберте «настропалил» Плимута (это в дальнейшем часто повторялось), и тот ринулся в бой, как бык, опустив рога.
Чтобы парировать атаку Плимута, я выдвинул вопрос о морском контроле португальских портов. Нота об этом была направлена в комитет С. Б. Каганом еще 12 октября. В немногих, но очень решительных словах мною была подчеркнута чрезвычайная спешность этого вопроса.
Плимут сразу перешел к обороне. Он стал доказывать, что нет бесспорных доказательств виновности Португалии, что вообще не следует выделять одну страну как козла отпущения, а нужно думать о мерах более общего порядка.
Корбен поддержал предложение Плимута о перенесении португальского вопроса в подкомитет. То же самое мнение высказал бельгийский представитель барон Картье де Маршьея. Затем поднялся голландский представитель барон Свиндерен и, стараясь придать своему голосу теплоту и проникновенность, обратился ко мне с настойчивой просьбой не требовать немедленного рассмотрения португальского вопроса, ибо согласно принятой процедуре надо сначала рассмотреть ответы итальянского и португальского правительств на предъявленные им обвинения, а затем уже решать, что делать дальше. Это была еще одна попытка оттянуть на неопределенный срок совершенно неотложное дело, и кровь во мне невольно закипела. С резкостью, от которой, собственно говоря, можно было бы воздержаться, я ответил:
– Боюсь, что никак не смогу согласиться удовлетворить просьбу голландского посланника. Конечно, процедура – очень важная вещь, но нельзя же, в самом деле, рассматривать процедуру как какую-то каменную богиню, неподвижную, безжалостную и совершенно парализующую живое действие. Процедура должна служить людям, а не люди – процедуре. В данном конкретном случае фактор времени имеет величайшее значение. Поэтому у меня нет иного выбора, как настаивать на немедленном обсуждении моего предложения[19].
Атмосфера за столом комитета сильно накалилась. На помощь Плимуту пришли шведский представитель барон Пальмшерна и польский представитель граф Э. Рачинский. Они крепко уцепились за процедурные помехи и постарались при содействии Корбена потопить в них реальную сущность португальского вопроса. Плимуту оставалось лишь собирать падающие к его ногам яблоки.
В конечном счете португальский вопрос был отложен до следующего пленарного заседания, и комитет приступил к составлению коммюнике о текущем дне работы. Сделать это оказалось не легко. Страсти кипели, споры разгорались, требования умножались. Каждая сторона стремилась особенно ярко отразить в коммюнике свою точку зрения. Каждый выступавший на заседании заботился о том, чтобы сущность его слов была воспроизведена правильно. Понадобилось около двух часов, пока окончательный текст был выработан, но зато, не в пример коммюнике о прошлых заседаниях комитета, этот документ довольно точно отражал то, что действительно происходило на пленуме.
Был уже десятый час, когда я и сопровождавший меня С. Б. Каган вышли из министерства иностранных дел на улицу. Моросил мелкий дождь, по темному небу неслись низкие облака. Каган заметил:
– Мы просидели пять часов без перерыва, и нам даже не предложили чашки пятичасового чая! Просто не узнаю англичан.
– Да, – согласился я, – страсти в комитете достигают такого накала, что не выдерживают даже вековые английские традиции… Все, кажется, предвещает нам бурную жизнь…
И в дальнейшем это предположение подтвердилось.
Открытая постановка вопроса о нарушениях фашистскими державами соглашения о невмешательстве явилась несомненным шагом вперед по сравнению с той игрой в дипломатические бирюльки, которой комитет занимался в самые первые недели своего существования. Это было целиком заслугой советской стороны.
Но мы отдавали себе ясный отчет в том, что теперь фашистские державы непременно ринутся в контратаку. И это действительно случилось во второй половине октября. Одна за другой последовали ноты Германии, Италии и Португалии, в которых выдвигались обвинения против СССР как державы, снабжающей оружием Испанскую республику.
Рассмотрению жалоб как одной, так и другой сторон было посвящено 7 пленарных заседаний комитета[20]. При этом Плимут, как председатель, с самого начала установил следующую процедуру: полученная комитетом жалоба передавалась правительству, против которого она была направлена, с просьбой дать свои объяснения, и когда такие объяснения поступали, то они вместе с жалобой рассматривались на пленарном заседании. Как правило, правительства, обвиненные в нарушении невмешательства, начисто отрицали свою вину, и в результате комитет попадал в чрезвычайно затруднительное положение. Собственных средств для проверки правильности или неправильности обвинений у него не имелось, а утверждения сторон в подобных случаях были полярно противоположны. В конечном счете лорд Плимут заявлял, что выдвинутое обвинение не доказано, и затем переходил к следующему пункту порядка дня. Однако в ходе дебатов страсти разгорались, стороны никак не хотели смириться, и это находило широкий резонанс далеко за пределами комитета.
Хорошим образчиком того, как протекало в комитете обсуждение жалоб, может служить заседание 23 октября, подробно описанное мной выше. Еще более бурным было следующее заседание, 28 октября, где заканчивалось обсуждение жалоб на нарушение невмешательства Германией, Италией и Португалией. Разумеется, я опять оказался там один против всех, и не потому, что все 26 представителей капиталистических стран действительно находили ответы Германии, Италии и Португалии удовлетворительными. Совсем нет! Сидевший слева от меня шведский посланник Пальмшерна не раз во время обсуждения бросал под сурдинку по адресу фашистских представителей восклицания вроде: «Возмутительно!», «Безобразие!», «Нет предела их наглости!» А чехословацкий посланник Ян Масарик в разговоре со мной уже после заседания пользовался еще более энергичными выражениями, оценивая позицию Германии и Италии. Были и другие члены комитета (например, норвежец Кольбан, грек Симопулос и еще кое-кто), сильно шокированные бесцеремонной ложью Гранди и Бисмарка. Однако на заседании все они упорно молчали, опустив глаза к зеленому сукну на столе, и тем самым содействовали черному делу фашистов. Всех их сковывал страх перед «великими державами», и прежде всего перед гитлеровской Германией.
Пользуясь этим, лорд Плимут старался нарочито подчеркивать мою изоляцию. Не раз, бывало, после моих выступлений он высказывал диаметрально противоположную точку зрения и затем задавал вопрос всем участникам заседания:
– Могу я считать, что остальные члены комитета разделяют мое мнение?
«Остальные члены» молчали, и Плимут принимал это за выражение полного согласия. Конечно, окончательного решения в подобных случаях комитет принять не мог, поскольку в нём господствовал принцип единогласия. Тем не менее маневры Плимута несомненно имели политическое значение: он как бы демонстрировал перед лицом мировой общественности, что вся Европа, мол, едина в своем мнении и что только эти несносные «большевики» мутят воду.
Так было при оценке ответа Италии по обвинению ее в нарушении невмешательства. То же самое произошло и при рассмотрении нашей жалобы против Португалии, датированной 24 октября.
Во втором из этих двух случаев одновременно с нами аналогичную жалобу опубликовало правительство Испанской республики. Португальскому министру иностранных дел Монтейро пришлось представлять в комитет объяснения по обоим документам сразу. Ответ его поражал прежде всего своими размерами: 21 страница на машинке в адрес СССР и 46 страниц в адрес Испанской республики, а всего 67 страниц! Я имел все основания иронически заметить, что Монтейро несомненно заслуживает высшего балла за усердие и прилежание, которые, видимо, объясняются его желанием максимально использовать редкий для Португалии случай покрасоваться на международной арене.
Но еще более поразительно было содержание произведений Монтейро. В них он сначала вяло и неубедительно пытался опровергнуть конкретные обвинения против Португалии в нарушении соглашения о невмешательстве, а затем переходил к контробвинениям. И вот тут-то охваченный бурным вдохновением, он наговорил уйму самых вопиющих нелепостей.
Монтейро обвинял Советское правительство в стремлении к «европейскому господству», для чего Москва якобы хочет превратить Испанию в «коммунистическую республику», а больше всего, «напасть на Португалию». Далее следовало утверждение, будто бы в марте 1936 года советские суда доставили в Испанию «массу оружия», а также «химические продукты для отравления пищи и воды». Упоминалось и о том, что будто бы назначенный осенью того же года новый советский посол прибыл в Мадрид в сопровождении свиты в 140 человек, при поддержке 100 самолетов, с баснословным количеством летчиков и военно-технических экспертов. Подобными «откровениями» пестрели почти все страницы португальского ответа. Я жестоко высмеял его в своем выступлении и сравнил Монтейро с провинциальным трагиком, который, разыгрывая старомодную мелодраму, перелицованную на современный лад, хочет до смерти напугать зрителей изображением «коммунистического дьявола с рогами и хвостом».
– Не подлежит сомнению, – говорил я, – что народы Советского Союза питают вполне естественные симпатии к испанской демократии. За это нам нет оснований извиняться. Однако не здесь лежит главный мотив, определяющий в настоящее время отношение СССР к Испании. Советское правительство считает, что сейчас в Испании происходит крупная аванпостная битва между силами мира и силами войны. Испанское правительство олицетворяет собой силы мира, мятежные генералы – силы войны.
Если испанскому правительству удастся подавить мятеж, это не только сохранит еще одну страну в лагере сторонников мира. Это также окажет глубокое влияние на все положение в Европе, укрепляя повсюду веру в силы демократии и в возможность мирного урегулирования международных проблем. В таком случае опасность войны, которая в наши дни, как тяжелая туча, висит на горизонте, была бы значительно ослаблена и политическое небо Европы заметно прояснилось бы.
Но если, наоборот, победа достанется мятежным генералам, поддерживаемым, вопреки соглашению о «невмешательстве», некоторыми державами, тогда не только Испания жестоко пострадает от внутренней катастрофы, но и вся европейская обстановка будет глубоко омрачена. Ибо торжество мятежных генералов явится таким громадным толчком для разнуздывания всех сил агрессии, ненависти и разрушения в Европе, что новая ужасная война поглотит в самом близком будущем всю эту часть света.
Здесь и только здесь лежит та основная причина, которая заставляет Советское правительство и народы Советского Союза принимать так близко к сердцу нынешние события в Испании. Политика мира, последовательно проводимая Советским Союзом, определяет собой в настоящее время отношение СССР к испанским делам[21].
Это было в то время крайне нужное разъяснение, ибо сказки о стремлении Советского правительства создать в Испании «коммунистическую республику» имели широкое хождение в Европе, и притом не только в фашистских державах; им верили многие политики в США, Англии и Франции. Твердое заявление советской стороны в комитете (не раз повторенное в дальнейшем) о том, что действиями СССР в «испанском вопросе» руководят интересы мира и безопасности европейских народов, давало в руки мировой демократии острое оружие для борьбы с фашистской агрессией.
Как же отнеслись к нашим заявлениям на заседании 28 октября другие члены комитета? Гранди и Бисмарк, конечно, всячески поддерживали Португалию, а остальные, как обычно, молчали, опустив очи долу. Каково было поведение Плимута? Плимут со своей стороны сделал все возможное для того, чтобы обелить Португалию и показать, как несговорчивы и жестковыйны эти «большевики».
Было ясно, что ничего доброго от комитета ждать нельзя. Поэтому Советское правительство поручило мне огласить на том же заседании 28 октября новое наше заявление, в котором говорилось:
«Работа Комитета убедила Советское правительство в том, что сейчас не существует никаких гарантий против дальнейшего снабжения военными материалами мятежных генералов. При таких обстоятельствах Советское правительство полагает, что впредь до создания таких гарантий и осуществления действительного контроля над строгим выполнением обязательств о невмешательстве те правительства, которые считают снабжение законного испанского правительства отвечающим нормам международного права, международного порядка и международной справедливости, вправе морально не считать себя более связанными соглашением, чем правительства, снабжающие мятежников вопреки соглашению»[22].Это третье по счету на протяжении одного месяца заявление Советского правительства еще определеннее, чем два предшествовавших (от 7 и 23 октября), утверждало, что мы не позволим вместе с водой выплеснуть из ванны ребенка и связать себя юридической паутиной невмешательства, которое нарушают фашистские державы. В сложившейся обстановке справедливость и разумный политический расчет требовали, чтобы мы снабжали оружием испанскую демократию.
Оглядываясь сейчас на события тех лет, яснее, чем когда-либо, видишь, что позиция нашего правительства была правильна. Если можно о чем-либо пожалеть, так только о том, что географическая отдаленность Испании от СССР и тогдашнее мировое соотношение сил не позволили нам оказать Испанской республике еще более эффективную помощь.
В связи с заседанием комитета 28 октября в памяти у меня остался один полукомический эпизод. Оно началось в 3 часа дня. Когда пробило пять, мне вспомнилось, что на прошлом заседании хозяева не позаботились о том, чтобы угостить членов комитета традиционной чашкой пятичасового чая. Подумал про себя: «Уж если плимуты и корбены заставляют нас выслушивать за этим столом бездну лицемерно-дипломатического вздора, так пусть, по крайней мере, поят нас чаем и кормят бутербродами!»