Дело было темной ночью, и дядя Вася, угрожая бандитам расческой, которую они с испугу приняли за пистолет, конвоировал их до отделения милиции.
   В Крыму мать впервые вышла замуж и родила Лену, мою единственную сестру, которая на двадцать лет меня старше.
   Во время войны фашисты расстреляли отца Лены, а мать с сестрой, спасаясь от оккупантов, пешком пробиралась через горную часть Крыма, пережив множество опасностей и приключений. Она едва не погибла, столкнувшись с предательством крымских татар, перешедших на сторону врага и отравлявших источники питьевой воды. Ей пришлось побывать под пулями татарских охотников за людьми, в первую очередь за беженцами. С тех пор мама на всю жизнь возненавидела татар.
   В моем отношении к татарам присутствовали обе стороны медали. Татары, фигурирующие в рассказах мамы, были врагами, негодяями и предателями. Семья же отца поддерживала с ними самые теплые и дружественные отношения. Отец знал татарский язык и рассказывал о своих друзьях как о добрых, щедрых и трудолюбивых людях. Отношение, с детства сформированное во мне двойственным восприятием татарского народа со временем перенеслось и на все остальные нации и национальности. Я понял, что нет хороших или плохих наций, а есть просто люди, выбирающие свой путь в зависимости от обстоятельств и уверенные в том. что поступают правильно. С тех пор меня перестали волновать вопросы расовой и национальной принадлежности.
   Чудом оставшись в живых, мать с Леной добралась до Ялты. Там по радио передавали объявление, что коммунистов и членов их семей просят собраться в порту и погрузиться на пароход "Червона Украина" для эвакуации.
   Интуиция подсказала маме, что тут что-то не так, и она отправилась в порт, убеждая людей, что эта провокация, и что ни в коем случае нельзя ехать на этом пароходе. Естественно, что на нее смотрели как на безумную, но мама твердо стояла на своем, и так и не села на пароход. Вскоре после выхода из порта "Червону Украину" торпедировали, и все находящиеся на борту пассажиры погибли. Мать бежала из Ялты и через некоторое время оказалась в осажденном Севастополе.
   Вокруг бушевала война. В Севастополе закончились запасы воды, но еще оставались винные погреба, заполненные шампанским. Вместо воды люди пили шампанское и купались в нем. И снова судьба улыбнулась маме. В нее без памяти влюбился красивый морской офицер. Он спрятал ее с дочерью на военном корабле, куда было строго-настрого запрещено брать пассажиров, и вывез из окружения.
   Дальше были эшелоны с беженцами, и, наконец, мама вновь оказалась в Средней Азии, на этот раз на "барже смерти". Местные власти, измученные притоком беженцев, отказались принимать новых людей и, ссылаясь на то, что надо выдержать карантин, отправили баржу с несчастными на середину широкой реки, а на берегу выставили вооруженные посты, чтобы никто вплавь не добрался до берега. Люди умирали как мухи от болезней, голода и недостатка воды.
   Мама, оставив Лену знакомым, оказалась единственной, кто рискнул-таки переплыть реку и выбраться на берег. Не знаю, как ей удалось убедить местные власти, но на следующий день оставшимся в живых разрешили высадиться и разместили их на постой. Потратив последние деньги, мама покупала еду для больных и самоотверженно ухаживала за ними.
   Учитель внимательно слушал мой рассказ, время от времени одобрительно покачивая головой. Когда я остановился, не зная, стоит ли продолжать, я подумал, что все сказанное мной было всего лишь небольшим предисловием к истории жизни членов моей семьи, наполненной страданиями, трудностями и опасностями. Только сейчас до меня действительно дошло, сколь ничтожна была вероятность моего появления на свет, и каким стойким, сильным и героическим оказался характер моих родных. Они прошли через войну, голод, разруху, нечеловеческие лишения и все же выжили и сохранили невероятный заряд жизнелюбия, оптимизма и искренней деятельной любви к людям. У меня на глаза навернулись слезы. Мелкие житейские проблемы и неприятности, случавшиеся в моей жизни показались мне столь ничтожными в свете того, что довелось пережить моим родителям, что мне стало стыдно за себя, за то, что я часто спорил с матерью, считая ее слишком придирчивой и властной, во многом старомодной и неспособной понять мои жизненные цели и интересы. По сравнению с тем, через что прошла она, мой жизненный опыт был ничтожен. Я родился в спокойное мирное время и не знал ужасов голода, разрухи и бомбежек. Эта почти безмятежная уютная жизнь одновременно вызывала у меня чувство радости и стыда.
   - Ты становишься человеком только после того, как осознаешь ценность жизни родителей и твоих предков. Лишь тогда ты сможешь оценить уникальность факта своего рождения, - сказал Ли.
   - Ты хочешь, чтобы я продолжил рассказ? - спросил я.
   - Ты должен рассказывать его себе, а не мне, - ответил Учитель. - Тебе еще предстоит в медитациях прожить жизнь своих родителей, без этого твое осознание нити жизни не станет полным.
   - Что я должен для этого сделать?
   - Для начала выбери случай из жизни твоего отца или матери, который затрагивает самые глубокие струны твоей души, например случай, когда один из них мог погибнуть. Войди в медитацию, и проживи его так, как его пережили твой отец или мать, словно ты сам прошел через это. Сделай это прямо сейчас.
   Я закрыл глаза и расслабился, вспоминая фронтовые рассказы отца. Перед глазами у меня возникали и исчезали смутные расплывчатые образы, из которых постепенно вырисовывались контуры высоких холмов с заснеженными склонами. Неровный гул голосов вокруг перекрывался свистом пуль и отдаленной оружейной канонадой. С флангов подходили немецкие танки. Моя часть отступала. Я с товарищем оставался в окопе, пулеметным огнем прикрывая ее отход.
   Шинель отсырела от пота и влажного снега. Было холодно и хотелось есть. Я был спокоен и зол. Я услышал короткий вскрик, и повернулся к другу. Он оседал на землю. На бурой ткани шинели в верхней части груди проступила кровь.
   - Слава Богу, ранен, - мелькнула мысль, и я оглянулся вокруг, надеясь, что еще не все подводы ушли. Я заметил повара, мчащегося мимо меня в последней оставшейся двуколке и, бросившись наперерез, я успел вцепиться в повод и отчаянным рывком остановил лошадей.
   - Быстрей, твою мать! - заорал повар с искаженным от ярости и страха лицом, осыпая семиэтажным матом неотвратимо надвигающиеся справа танки.
   Одним махом я подхватил раненого, здоровенного мужика, и забросил его в двуколку, по горячке даже не ощутив его тяжести. Повар хлестанул лошадей, а я рванулся к пулемету и вновь принялся поливать огнем вражескую пехоту.
   Отстреляв последнюю ленту патронов, я обернулся назад. Последние тачанки Терской казачьей дивизии приближались к вершине горы, белый склон которой, как муравьями, был сплошь покрыт бегущими вверх людьми, превратившимися в черные мечущиеся пятна на сверкающей белизне снега. Надвигающиеся справа танки расстреливали их прицельным огнем. Можно было уходить.
   Подорвав гранатой пулемет, я побежал к склону, и тут увидел обезумевшего от шума и взрывов коня без всадника. Оседлав его, я помчался вдоль склона, рассудив, что вдали от основной массы людей у меня будет меньше шансов попасть под пулю.
   Пулеметная очередь ударила совсем рядом, и я, вонзив каблуки в ребра коня, успел укрыться за оказавшимся поблизости сараем. Там уже отсиживались несколько отставших от других частей бойцов.
   - Ты на коне. Попробуй отвлечь фрицев и прорваться, а мы тем временем побежим в другую сторону. Иначе нам не спастись, - предложил один из них.
   Скорее надеясь на случай, который уже неоднократно спасал мне жизнь, чем веря, что у меня есть шанс уйти из-под обстрела, я стегнул коня и рванулся вперед.
   Первая же очередь прошила коню бок. Он повалился на снег. накрыв меня своей тушей. Пуля следующей очереди раздробила мне пальцы, державшие повод. Я попытался отползти, но тяжесть мертвого коня, придавившего мне ногу, не давала мне сдвинуться с места. Сердце колотилось, как бешеное. Я прижал раненую руку к груди, чтобы остановить кровотечение и замер в тщетной надежде, что немцы сочтут меня мертвым.
   Проклятый пулеметчик не жалел патронов, всаживая очередь за очередью в содрогающуюся от ударов пуль мертвую лошадь. Я ощущал каждую пулю своим телом так, как будто она насквозь прошивала меня самого, а не конскую тушу...
   Не выдержав эмоционального напряжения, я попытался приоткрыть глаза и прервать медитацию.
   Я вздрогнул от неожиданности, услышав резкий и почти злой крик Учителя:
   - Продолжай!
   Сознание на какой-то момент отключилось, и я погрузился в темноту. Мое тело сотрясали резкие неприятные толчки. Левую руку терзала ноющая боль, усиливающаяся от тряски и становящаяся почти нестерпимой. Я открыл глаза и снова увидел вокруг грязный истоптанный снег. Я знал, что каким-то образом сумел отлежаться до темноты за убитым конем, потом высвободил ногу и добрался до полевого госпиталя. Там мне перебинтовали руку, сказав, что случись это летом, а не зимой, пальцы пришлось бы ампутировать. Врач дал мне единственную оставшуюся при госпитале клячу, которая была такой старой и измученной, что не была способна перейти даже на рысь, не говоря уж о галопе. Несмотря на все мои понукания, лошадь переставляла ноги медленно и осторожно, словно дряхлая старушка, боящаяся поскользнуться, но все же это было лучше, чем идти пешком.
   Я двигался по дороге в направлении, куда должна была отойти моя часть. Вокруг было спокойно, шум рвущихся снарядов глухо доносился откуда-то со стороны. Бой шел в нескольких километрах от меня.
   Это хрупкое затишье разорвал стремительно надвигающийся сзади рев моторов. Я обернулся. Прямо на меня пикировал немецкий истребитель.
   Я заорал на клячу, изо всех сил понукая ее ногами и здоровой рукой, которой я вцепился в повод, но проклятое животное даже не подумало ускорить шаг. Оно продолжало аккуратно и осторожно переставлять ноги, явно не понимая, что от него хотят.
   Я забыл о боли в раненой руке, представляя, что мне придется испытать, если очередь не убьет меня сразу, а только ранит. Я знал, что это конец, и единственное, чего я хотел - это умереть мгновенно, без новой боли и предсмертных мучений. Я откинул туловище назад, так, чтобы не спина, а макушка моей головы была направлена к самолету, и пули вошли в нее, а не в тело. Чисто автоматически я продолжал отчаянно понукать лошадь, которая по-прежнему не обращала на это никакого внимания.
   Пулеметная очередь взметнула фонтанчики снега далеко впереди. Моторы проревели над самой моей головой, и, обогнав меня, истребитель лег на крыло, делая круг, чтобы снова зайти на цель.
   - Мазила, мать твою... - выругался я про себя. - Даже расстрелять по-человечески не можешь!
   Показавшаяся мне бесконечно долгой новая пулеметная очередь снова легла впереди, на этот раз несколько ближе.
   Немец зашел на новый круг.
   - Упорная скотина, - подумал я. - Такой не отвяжется, пока не добьется своего.
   Во мне оживала надежда. Я понял, почему истребитель не мог попасть в меня. Фриц был хорошим стрелком, но он с типично немецкой педантичностью слепо следовал выученным назубок правилам и инструкциям. Нарушить правила он не мог, даже если что-то не получалось.
   Наблюдая за мной сверху, он не мог различить, идет лошадь шагом или галопом, но, глядя на то, как бешено я ее понукал, он должен был заключить, что коняга мчится во весь опор, и, естественно, давал при стрельбе упреждение, предусмотренное инструкциями для скачущей галопом лошади.
   - Промажешь, - сказал я сквозь зубы, с удвоенной силой понукая упрямую клячу.
   В третий раз пули впились в землю передо мной. Сделав большой вираж, самолет скрылся в том же направлении, откуда прилетел.
   - Наверно, расстрелял весь боекомплект, - подумал я. - Пусть теперь до конца жизни гадает, почему он в меня не попал.
   Отпустив поводья, я обессиленно склонился на шею лошади. Она с облегчением остановилась и замерла, тяжело дыша, как будто действительно только что неслась галопом. Перевязанная рука снова начала болеть. Я смертельно устал. Мне хотелось одного - закрыть глаза и заснуть на неделю или на несколько лет, пока не кончится это безумие, эта бесконечная беспощадная война.
   Прошло несколько минут. Я выпрямился в седле и здоровой рукой натянул повод. Лошадь с тяжелым вздохом подняла голову и обреченно двинулась вперед нетвердым медленным шагом. Я был жив. Нить моей жизни не прервалась. Я ехал в свою часть.
   Я открыл глаза. Лицо Учителя было спокойным и бесстрастным. Мне показалось, что какой-то огромный болезненный нарыв лопнул в моей душе, и впервые в жизни я зарыдал навзрыд. Я плакал, как ребенок, оплакивая невыносимые страдания и боль, через которые прошли мои родители для того, чтобы, наконец, встретиться и создать новую нить жизни, мою, такую безмятежную и благополучную по сравнению с тем, что довелось пережить им. Я плакал о солдатах, нити жизни которых оборвались на грязном окровавленном снегу, и вместе с которыми погибли их еще не родившиеся дети.
   Мне было стыдно, что мне так повезло, но захлестнувшее меня глубинное понимание уникальности того факта, что моя нить жизни, такая тоненькая и беззащитная перед лицом ужасов и катастроф, сотрясающих мир, сумела протянуться из глубины времен и веков, и, осветившись на какой-то миг светом моего сознания, уже не прервется никогда, уходя в бесконечность, наполнило меня почти экстатическим благоговением перед невероятным чудом жизни. Жизнь, дарованная мне, действительно была чудом, и, незаметно для меня, слезы печали перешли в слезы благодарности и счастья.
   Плач прекратился сам собой, словно я исчерпал свои внутренние ресурсы. В душе остались только тишина и спокойствие, как на омытых росой лугах теплым весенним утром.
   - Теперь ты знаешь, что такое осознание ценности жизни, - негромко сказал Учитель. - Мало того, что твои родители и предки сотни раз подвергались опасностям, каждая из которых могла прервать уникальную цепь перемен, приведшую к твоему рождению, тебе еще удалось выиграть конкурс среди миллионов сперматозоидов, погибших на своем героическом пути к яйцеклетке. Поверь мне, это гораздо труднее, чем выиграть в лотерее.
   Взглянув на мое серьезное лицо. Ли оглушительно расхохотался.
   Я образно представил себе, как повиливающие хвостиком сперматозоиды, напоминающие мчащихся в морские волны леммингов, пихают и расталкивают друг друга, устремляясь к заветной яйцеклетке. Контраст этой картины со сценами из Великой Отечественной войны, которые я только что прожил, был так нелеп, и в то же время в них было что-то общее - стремление в будущее, борьба, смерть и продолжение нити жизни. Я взглянул на раскачивающегося от смеха Учителя и тоже захохотал вслед за ним, сам не понимая, почему.

Глава 15

   Тема жестокости много раз всплывала в наших разговорах с Ли, и урок, который он преподал мне во время обучения в лесах Партизанского водохранилища имел свою предысторию. Поводом к нему послужил вопрос, который мне задал один из моих учеников-комитетчиков, сильный, уравновешенный и хорошо подготовленный боец.
   Как-то после занятий он отвел меня в сторону и, смущаясь, сказал:
   - Знаешь, Саша, похоже, у меня проблема. Недавно я оказался в ситуации, когда самым правильным решением было выбить противнику глаза. Я уже поднял руку, но что-то меня остановило. Я просто не мог нанести удар. Мне казалось, я чувствую, как мои пальцы впиваются в его глазницы, проникая вглубь и выворачивая окровавленные глазные яблоки. У меня заболели глаза и меня чуть не стошнило. К счастью, я сумел справиться с собой и провести другой прием, но то, что произошло, могло стоить мне жизни. Я не считаю себя слабаком и чересчур гуманным человеком. Я мог бы взорвать или пристрелить врага без всякой жалости и угрызений совести, но какой-то внутренний барьер мешает мне вырывать глаза, разрывать ноздри и рот и делать подобные приемы. Как мне преодолеть этот барьер?
   Подобные вопросы возникали у многих моих учеников, я тоже, правда в более легкой форме, сталкивался с подобной проблемой, и я не раз задавал Ли вопросы на эту тему.
   С раннего детства отец привил мне страсть к охоте, и убийство диких животных я воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Мне часто приходилось сворачивать шеи раненым птицам и добивать зайцев и лис. Уничтожение животных не доставляло мне удовольствия, но также и не вызывало угрызений совести. Я добивал подранков из сострадания, и охота для меня была скорее не развлечением, а увлекательным и азартным способом добычи пропитания. Доходы моей семьи были весьма скромными, и свежее мясо к столу всегда приходилось кстати.
   Незаметно для меня самого встречи с Ли изменили мое отношение к охоте. Хотя он обучал меня совершенному искусству убивать, мое мировоззрение изменилось настолько, что убийство животных даже ради пропитания стало мне неприятно, хотя я по-прежнему мог спокойно свернуть шею птице или добить раненого зверька.
   Как-то раз я упомянул об этом в разговоре с Учителем.
   - Это плохо, - сказал Ли. - Ты перестал быть жестоким.
   - А разве быть жестоким хорошо? - спросил я.
   - Я говорю о естественной, а не о патологической жестокости, - пояснил он. - Раньше ты был жестоким, не задумываясь об этом. Жестокость не поражала твоих чувств, ты был естественным, как сама природа. Я благодарен твоему отцу за то, что он с детства приучил тебя охотиться. Ты даже не представляешь, как много он сделал для тебя, показав тебе естество этой стороны жизни. Жизнь - это цепочка смертей, это то, что называется цепочкой питания.
   - Ты имеешь в виду пищевую цепочку? - спросил я.
   - Опять ты цепляешься за научные термины, - недовольно сказал Ли. - Термины заслоняют суть вещей. Для меня "цепочка питания" звучит более живо и образно, чем мертвый термин "пищевая цепочка". Но суть не в этом. Когда ты встал на путь воинов жизни, ты научился ценить и уважать жизнь во всех ее проявлениях, и на смену твоей естественной и невинной жестокости пришло осознание того, что "Спокойные" называют "преступлением перед жизненностью высшего и низшего порядка". Преступление перед жизненностью высшего порядка - это лишение жизни человека, а преступление перед жизненностью низшего порядка - это уничтожение животных и растений.
    Здесь слово "преступление" не совсем правомерно. "Преступление" автоматически ассоциируется с чем-то плохим, запретным и греховным, а для воина жизни не существует таких понятий, как "плохое, запретное и греховное". Это относительные понятия, меняющиеся в зависимости от морали и культуры общества. Хотя и не совсем точно, но действия воина жизни классифицируются скорее не как плохие и хорошие, а как целесообразные и нецелесообразные.
    Целесообразно то, что обеспечивает выживание и гармоничное развитие каждого последователя Шоу-Дао и всего клана в целом, а все, что не является целесообразным, естественно, является нецелесообразным.
    По мере развития мироосознания и "вкуса жизни" у каждого из последователей "Спокойных" на смену естественной жестокости приходит неприятие преступлений перед жизненностью высшего и низшего порядка, но следующим этапом развития воина жизни является возвращение к его естественной жестокости, но на этот раз - к жестокости целесообразной.
    Жестокость, необходимая тебе для выживания, получения пропитания, обучения и саморазвития, а также для самозащиты является жестокостью целесообразной, и она не должна поражать твоих чувств, будучи простой и безличной, не связанной ни с наслаждением, ни со страданием. К внутреннему пониманию целесообразной жестокости ты придешь через медитации осознания, но помимо осознания тебе необходима еще и практика, поэтому на некоторое время мы вернемся к любимому занятию твоего детства - охоте.
   Несколько дней спустя мы отправились в горы охотиться на хомяков. Мне были симпатичны эти любопытные юркие зверьки длиной чуть больше ладони с рыжевато-белыми мордочками и с коротким, утолщенным у основания хвостом.
   Ли уверенно вел меня среди невысоких пологих холмов живописно украшенных скалистыми обрывами к месту, где, как он утверждал, водилось множество хомяков. Наконец, наши шаги вспугнули несколько зверьков, и они, прошелестев по траве, молниями бросились в норы.
   Учитель остановился.
   - Мы будем охотиться здесь, - сказал он. - Ты начнешь охоту с медитации осознания смерти. Представь себе хомяка, представь, как ты схватил его руками, ощути трепет его горячего живого тельца, как оно бьется и сопротивляется твоим усилиям удержать его. А потом представь, что ты его убиваешь, прочувствуй его предсмертные судороги, запах крови и смерти. Ты забираешь его жизнь не потому, что это доставляет тебе удовольствие. Это недостойно человека. Его жизнь нужна тебе, чтобы через ощущения естественной жестокости получить знания о жизни и смерти. Таким образом ты подкрепишь свою жизненность жизненностью менее развитого существа.
   Я опустился на землю и сосредоточился. Без особого труда я ощутил в своих руках жестковатый короткий мех, тепло и трепет вырывающегося зверька. Это было приятное ощущение. Теперь я должен был убить хомячка, но мне не хотелось этого делать. Я перешел к медитации осознания необходимости принесения одной жизни в жертву другой, и жалость к зверьку ушла, сменившись отрешенной решимостью и смирением перед судьбой, заставляющей меня делать то, что я должен был сделать. С коротким хриплым выдохом я сжал руки, и резко развел их в стороны, как бы разрывая хомяка пополам. Мне почудилось, что я услышал его исполненный ужаса предсмертный писк, и горячие струи крови, дурманя меня своим сладковатым пряным запахом, потекли по рукам. Я вздрогнул и открыл глаза, с недоумением глядя на свои судорожно сжатые кулаки. То, что они оказались пусты, в первый момент удивило меня.
   - Неплохо. Воин жизни готов к охоте, - с ехидной ухмылкой подначил меня Ли. - Как ты предполагаешь их ловить?
   - Можно сделать силки или ловушки и положить в них приманку, - предложил я.
   - Увы, мой маленький брат, - покачал головой Учитель. - Тебе придется ловить их руками.
   - Руками? - переспросил я. - Но это же невозможно. Они слишком быстро двигаются и не отходят далеко от нор, где они могут укрыться. Я просто не успею их схватить.
   - Для последователя учения "Спокойных" нет ничего невозможного, - торжественно заявил Ли. - Человеку трудно поймать хомяка потому, что его руки находятся слишком далеко от земли. Чтобы охотиться на них, ты должен превратиться в животное.
   - Как это? - спросил я.
   - Смотри.
   Ли согнул ноги и наклонил туловище вперед так, что его свободно болтающиеся руки опустились почти до земли, и пробежался в таком положении, опираясь на руки при резких переменах направления движения. Потом он прыгнул вперед, используя технику "прыжок с камня" - резкое понижение центра тяжести, - и быстрым оглаживающе-бьющим круговым движением рук прижал что-то к земле.
   Я подбежал к нему, думая, что он действительно поймал хомяка, но руки Учителя были пусты.
   - Ты был похож на гиббона, - улыбнулся я.
   - Попробуй сделать то же самое, - сказал Ли. - Ты должен научиться легко и свободно передвигаться на четвереньках или с руками, находящимися у самой земли. Учти, у хомяков есть привычка бросаться с устрашающими криками и фырканьем на того, кто перерезает им путь к норе. Очень быстрым круговым движением рук сбоку и сверху-вниз ты должен крепко прижать голову и лапы зверька к земле, чтобы он не успел перевернуться и вцепиться в тебя зубами. Любое мелкое животное нужно ловить, накрывая его ладонью в сторону головы, а чтобы умертвить, ему или быстрым движением сворачивают голову, или ломают позвоночник движением, имитирующим разрывание пополам. Точно так же поступают и со змеями. Их разрывают пополам, держа одной рукой за голову, а другой - за хвост.
   Я попробовал двигаться, как гиббон, и это у меня неплохо получилось. Согласно китайскому гороскопу, я был огненной обезьяной, и, возможно, в связи с этим мне с детства нравилось изображать обезьян. Мне вспомнился школьный КВН, в котором я играл роль человека-обезьяны - пришельца с далекой планеты. Я двигался примерно так же, как мне показал сейчас Ли, и удивил публику, умудрившись съесть целиком яблоко, наколотое на кончик зонтика, помогая себе при этом ногой.
   Я пробежался на четвереньках, время от времени совершая "прыжок с камня" и резко прижимая ладонями к земле воображаемого хомячка.
   - Хватит скакать, пора приступать к охоте, - сказал Учитель, доставая из сумки полиэтиленовые пакеты, наполненные зерном, семечками и орешками. Сначала мы отыщем их норы, затем рассыпем приманку, и, затаившись, будем ждать, пока они отойдут далеко от нор, а потом ты прыгнешь вперед и отрежешь им путь к спасению.
   Присев на корточки, я замер. Прошло минут двадцать, прежде чем хомяки успокоились и, обнаружив приманку, принялись с аппетитом поедать ее. Я рванулся вперед наперерез одному из зверьков и уже протянул к нему руки, как тот, яростно крича и фыркая, бросился на меня, как камикадзе. Хотя Ли предупредил меня об этих повадках хомяков, его атака оказалась слишком неожиданной. Легкий испуг заставил меня замешкаться на мгновение, и хомяк, резко нырнув в сторону, ушел у меня из-под рук и забился в нору.