Страница:
В своей «Жизни» Троцкий, цитируя «дословный текст» показаний Ермоленко, категорически говорит: «они ныне напечатаны», но не указывает, где эту публикацию можно найти. Сам автор большевистской истории революции фактически цитирует «дословный текст» из вторых рук – по выдержкам, приведенным в работе исторического семинара Института красных профессоров и в статье бывшего руководителя последних – Покровского. Большевики не опубликовали еще показаний Ермоленко, а выдержки, перемешанные толкованиями, догадками, насмешками (между прочим разные хронологические показания перепутаны между собой, не дают ясного представления о том «невообразимом вздоре», который молол Ермоленко инструктированный и слегка обученный» агентами военной разведки. Троцкий с торжеством устанавливает, что Ермоленко, не считаясь с разностью нового и старого стиля, за две недели до прибытия Ленина посадил его во дворец Кшесинской Троцкий в своем открытии в действительности повторяет, лишь заключение молодых «красных профессоров. Но это не будет уже столь абсолютным «вздором», если принять во внимание, что «дворец Кшесинской» появляется, как видно из текста Покровского, только втором показаний»! Ермоленко, данном 10 июля, когда с фронта был вызван в Петербург. В такой же мере неувязка может быть объяснена неудачной формулировкой протокола, зафиксировавшая слова допрашиваемого что ему еще в Берлине (3 апреля нов. стиля) говорили что Ленин работает во дворце Кшесинской. Но это всё-таки мелочь, хотя и выдвинутая большевистской критикой на первое место. Первоначально у большевиков была тенденция даже отрицать реальность самого существованиям прапорщика Ермоленко. В IV т. названных «Записок о революции» Суханова, помеченном 1922 г., прямо говорится: «Никому неизвестно, существовала ли когда-нибудь в действительности темная личность по имени Ермоленко, согласившаяся быть агентом германского штаба. Неизвестно и то, был такого рода документ, действительно, переслан от начальника штаба верховного главнокомандующего штаба военного министра Керенского. Может быть, был целиком сфабрикован на Дворцовой площади, где около Керенского кишмя кишело черносотенное офицерство». Построение простое и легкое, но, очевидно никуда негодное. Послужной список пр. Ермоленко, кстати сказать, бывшего в плену вместе с автором известных очерков «Плен» В. Корсаком, был приложен к делу, при деле находится и документ, посланный ген. Деникиным. Работающие в семинаре Института красной профессуры (1927 г.) предпочли выдвинуть другую версию – от прапорщика. Ёрмоленко, «будто бы переброшенном немцами с целью агитации, и о показаниях его, состряпанных в штабе. Покровский вводит новый нюанс – надо дискредитировать показания Ермоленко безграмотностью и специфичностью его «филерского» донесения, которое почистили при втором допросе в Петербурге. У Ермоленко назван Иолтуховский потому, что он наторел в слежке за украинскими националистами в плену, а Ленин, как самый популярный, – другого имени Ермоленко назвать не мог. Последний не сразу «понял», что от него требуется донос на Ленина поэтому он все напирал на то, что все дело связано с «украинской секцией» германской разведки, что его послали «для отделения Украины и что он должен состоять в распоряжении Скоропись-Иолтуховскаго», «Послужной список» Ермоленко, действительно не может вызвать к себе большого доверия. «Бывший канцелярский служитель» владивостокскаго полицейского управления, участник в качестве «добровольца» русско-японской войны, произведенный в 1913 г. «в изъятие из закона» в зауряд-прапорщики, никогда не состоявший «на действительной военной службе», может быть отнесен к числу рядовых агентов военной контрразведки, – вероятно, очень храбрый, так как заслужил солдатский Георгий.
Как то странно, что такого агента выбрали в Берлине в уполномоченные по ответственному поручено, сообщили доверительные сведения и т. д.[58]. Во втором своем показании Ермоленко рассказывал, как он въехал 3 апреля с обер-лейтенантом в Берлин. Был отвезен в Главный штаб и имел беседу с упомянутыми Шидницким и Люберсом. Заключил с ними «договор» о работе в России в пользу немцев, получил жалованье 800 р. в месяц и 30% с суммы причиненного России ущерба от взрыва складов, мостов и пр.
Когда Ермоленко поставил вопрос: «что же я один буду работать в атом направлении и потому от такой работы много пользы ждать нельзя, на это мне сказали, что напрасно я так думаю, что у Германии достаточное количество работает в России агентов-шпионов…при чем упомянули фамилию Ленина, как лица, работающего от Германии и для Германии и что дела у него идут великолепно». Ермоленко показал, «что на дорогу ему дали 1.500 руб., а 17 мая в Могилев[59] к нему подошли два незнакомых лица и вручили конверт со словами, что в нем жалованье вперед за два месяца и остальное на расходы. В конверте оказалось 50 т. руб. русскими деньгами». Деньги «по распоряжению верховного главнокомандующего» оставлены были в пользу Ермоленко Отсюда вывод: вся эта история вымышлена – деньги Ермоленко дал русский генеральный штаб за донос на Ленина. Если бы деньги были выданы германской контрразведкой, то их отняли бы у Ермоленки; наконец, стали бы немцы выдавать авансы человеку, который явился в русский штаб и ежедневно в этот штаб ходил. Пожалуй, другой вывод был бы более естествен: переброшенному на фронт с определенной целью скорее бы дали деньги, если бы он сумел внушить веру в себя – ведь все значение всякой провокации основывается только на доверии, которым пользуется провокатор пробивной стороны. Наличность 50 т. не отрицают и большевики. Совершенно невероятно, чтобы русская контрразведка могла заплатить Ермоленко такие деньги – она ими не располагала в революционное время. Надо допустить, что сама Ставка выдала такую сумму. Но не будем фантазировать. Пределы для необоснованных догадок неограниченны. Большевистские исследователи сами совершенно запутались в сплетенной паутине – отчасти в силу неразборчивого использования материала, находящегося только в их распоряжении[60].
Не стоит уделять место для уловления этих явных противоречий – не стоит отчасти потому, что показания Ермоленко многим, и не большевикам, в то время показались малоценными. Так для рассмотрения секретных материалов о немецкой пропаганде в Ставку был приглашен Бурцев. На него ни личность Ермоленки, ни его показания не произвели должного впечатления. Он допускал возможность, что показания Ермоленко были до некоторой степени подсказаны контрразведкой или частично подверглись соответственной обработке. «Отмежевывается» от Ермоленко и нач. воен. Контрразведки в Петербурге Никитин, так как, кроме «голословных заявлений», он не дал ничего, все его показания осталось «неубедительным». «Больше того, – утверждает Никитин – у нас даже не было досье Ермоленко. До июльского восстания его фамилию я слышал только раз от Переверзева, а подробным показаниям, данные им в штабе 6-й армии, я узнал от самого Ермоленко только после восстания, когда 8 июля мне его прислала Ставка». «Почему нам не сообщили раньше его показания? Как использовала Ставка самого Ермоленко? Мне неизвестно». «Я увидел – рассказывает Никитин – до смерти испуганного человека, который умолял его спрятать и отпустить. П. А. Александров (следователь) записал показания, а я его спрятал на несколько часов и отпустил. Пробыв в Петрограде не больше суток, он уехал в Сибирь». «Воспоминания» Никитина не всегда точны – он явно в данном случае впадает в противоречие с тем фактом, что в деле имеются помеченные 10-июля более подробные показания, нежели данные Ермоленко в штабе 6-й армии, где зауряд-прапоры из бывших полицейских, может быть, действительно; набавляли себе цену, преувеличивая роль, которую надлежало ему сыграть, и сведения которыми он располагал в апреле месяце. Во всяком случае, до тех пор, пока целиком не будут опубликованы показания Ермоленко, приходится воздержаться от их окончательной оценки и с чрезмерной уверенностью и категоричностью отделять фантазии от действительности; как мы увидим, могут оказаться только кажущимися такими, некоторые противоречие в показаниях Ермоленко когда, например, он помещает, по словам Покровского, одно и то же лицо одновременно и в Берлине и в Киеве.
Для того чтобы вставить показания Ермоленко в правильные рамки, как будто бы надо, действительно обратиться к «Союзу Освобождения Украины». Выдержка из чрезвычайно ценного документа в свое время была приведена Милюковым в первом выпуске его «Истории революции» – это показания, данные военным летом в августе 17 г. украинским эмигрантом Вд. Степанковским, близко стоявшим к деятельности Союза возвратившимся в Россию. Степанковский расскажет как австрийское правительство постепенно к Союзу охладело и как последний перенес свою деятельность в Берлин и попал на полное иждивение Германии.
Германия, по примеру Австрии, стала выделять пленных украинцев в особые лагеря и пустила туда деятелей Союза для пропаганды отделениям Украины от России в самостоятельное государство, входящее в систему центральных держав. Эту позицию поддерживала в Германии группа, представленная генеральным штабом. Пленные были сосредоточены в лагере «Раштадт», где в 16 г. сформирован был «1-й сичевой Тараса Шевченки полк», одетый в национальные жупаны и к началу 17 г. насчитывавший 1.500 человек из наиболее распропагандированных[61]. Отсюда иногда и делались диверсии в Россию, те самые, о которых рассказывал Деникин, когда под видом инвалидов стали выпускаться здоровые украинские солдаты или перебрасываться на фронт под видом беглецов.
Достаточно ясно, что центральной кухней всех этих планов были Копенгаген и Стокгольм. Сюда «поближе к России» перебрались и вожди СОУ Иолтуховский и Меленевский, связанные с Парвусом еще деятельностью на Балканах. К ним примыкал и Ганецкий. «Нужно думать – заключал Степанковский, – что все они работают вместе». Все дороги ведут в Рим. Тут ужо недалеко и до мостика к Ленину, имя которого неожиданно назвал предназначаемый, быть может, только на роль скромного агента Иолтуховскаго, аауряд-прапорщик Ермоленко, Он мог случайно услышать это имя и от сопровождавшего его обер-лейтенапта. «Глупости» способны были делать и хорошо внешне дисциплинированные немецкие обер-лейтенанты.
Но вот что особо интересно. Иолтуховский и Меленевский оба обратились после революции к Временному Правительству с ходатайством разрешить вернуться на Украину, так нам с момента революции и падения царизма СОУ решил прекратить самостоятельную деятельность за границей, признавая, что правомочна говорить теперь от имени украииского народа единственно Центральная Рада. Революционная Россия не будет держать «дали в майданах неволи Украину», и поэтому по словам Иолтуховскаго, Союз занял нейтральную позицию в борьбе центральных держав с Россией. Все эта нейтральная позиция, если верить показаниям Степанковскаго, была весьма своеобразна. Получил Иолтуховский право вернуться в Россию – я не знаю по его словам, он приехал на Украину в конце 18г Но вот что передавал Степанковский: от самого Иолтуховскаго, а позже, в июле, от чиновника мин. иностр. дел фон-Бергена он слышал, что Иолтуховский создал в Полтаве тайную организацию, которая должна была соперничать с Центральной Радой. Организация эта действовала или должна была действовать с ведома германского штаба. Примыкавшие к ней украинцы по признанию Винниченко, склонны были «оголить» фронт». Разве так уже не прав был Ермоленко, дав двойной адрес Иолтуховскаго?
Как ни отнестись к показаниям Ермоленко, едва их можно признать «решающими» для определения отношения большевиков к германскому военному командованию, как это делает в своих воспоминаниях Керенский: Ермоленко де «были указаны пути и средства сношения, банки, через которые будут получаться денежные средства, а также некоторые другие виднейшие агенты, среди которых крупные украинцы – самостийники и…. Ленин». Своей излишней категоричностью, значительно расширявшей сведения, полученные через Ермоленко, Керенский дал лишь повод для издевательств со стороны достаточно ловкого и острого полемиста Троцкого[62]. Исследовать указанные Ермоленко пути, выследить агентов связи между Лениным и Людендорфом, захватить их с поличным, если это окажется возможным, – продолжает Керенский – вот трудная задача, которая встала тогда перед Временным Правительством». «Малейшая огласка, конечно, заставила бы германский штаб изменить систему сношений с Россией… Даже в самом правительстве необходимо было в наибольшей степени ограничить круг посвященных в эту государственную тайну чрезвычайной важности. Мы решили с ген. Алексеевым, что работа по разоблачению по путям Ермоленко связей неприятеля с украинцами будет производиться в особо секретном порядке в Ставке[63]. Расследование же указаний на Ленина я взял на ответственность Временного Правительства.
Кроме кн. Львова в правительстве об этом знали, кроме меня, только двое: министр иностранных дел Терещенко и министр путей сообщения Некрасов («Триумвират»). И в этом узком кругу исполнение задачи было поручено Терещенко, а каждый из нас остальных старался по возможности не интересоваться подробностями начатой работы… А работа была крайне кропотливая, трудная, сложная и долгая». Вот почему материалы, полученные из Ставки даже не были сообщены в петербургскую военную контрразведку, которая концентрировала у себя расследование связи большевиков и немцев; вот почему доклад о Ермоленко в течение полутора месяцев «оставался под спудом». Но ни Керенский, ни Терещенко который вел непосредственно расследование, ничего не сообщили впоследствии о своей работе, увенчавшейся исключительным успехом: итог «получился для Ленина убийственный» – «весь аппарат сношений Ленина с Германией был установлен». И далее несколько неожиданно Керенский рассказывает, в сущности, только то, что было известно в июльские дни по данным, полученным контрразведкой.
3. «Русская Дрейфусиада».
Как то странно, что такого агента выбрали в Берлине в уполномоченные по ответственному поручено, сообщили доверительные сведения и т. д.[58]. Во втором своем показании Ермоленко рассказывал, как он въехал 3 апреля с обер-лейтенантом в Берлин. Был отвезен в Главный штаб и имел беседу с упомянутыми Шидницким и Люберсом. Заключил с ними «договор» о работе в России в пользу немцев, получил жалованье 800 р. в месяц и 30% с суммы причиненного России ущерба от взрыва складов, мостов и пр.
Когда Ермоленко поставил вопрос: «что же я один буду работать в атом направлении и потому от такой работы много пользы ждать нельзя, на это мне сказали, что напрасно я так думаю, что у Германии достаточное количество работает в России агентов-шпионов…при чем упомянули фамилию Ленина, как лица, работающего от Германии и для Германии и что дела у него идут великолепно». Ермоленко показал, «что на дорогу ему дали 1.500 руб., а 17 мая в Могилев[59] к нему подошли два незнакомых лица и вручили конверт со словами, что в нем жалованье вперед за два месяца и остальное на расходы. В конверте оказалось 50 т. руб. русскими деньгами». Деньги «по распоряжению верховного главнокомандующего» оставлены были в пользу Ермоленко Отсюда вывод: вся эта история вымышлена – деньги Ермоленко дал русский генеральный штаб за донос на Ленина. Если бы деньги были выданы германской контрразведкой, то их отняли бы у Ермоленки; наконец, стали бы немцы выдавать авансы человеку, который явился в русский штаб и ежедневно в этот штаб ходил. Пожалуй, другой вывод был бы более естествен: переброшенному на фронт с определенной целью скорее бы дали деньги, если бы он сумел внушить веру в себя – ведь все значение всякой провокации основывается только на доверии, которым пользуется провокатор пробивной стороны. Наличность 50 т. не отрицают и большевики. Совершенно невероятно, чтобы русская контрразведка могла заплатить Ермоленко такие деньги – она ими не располагала в революционное время. Надо допустить, что сама Ставка выдала такую сумму. Но не будем фантазировать. Пределы для необоснованных догадок неограниченны. Большевистские исследователи сами совершенно запутались в сплетенной паутине – отчасти в силу неразборчивого использования материала, находящегося только в их распоряжении[60].
Не стоит уделять место для уловления этих явных противоречий – не стоит отчасти потому, что показания Ермоленко многим, и не большевикам, в то время показались малоценными. Так для рассмотрения секретных материалов о немецкой пропаганде в Ставку был приглашен Бурцев. На него ни личность Ермоленки, ни его показания не произвели должного впечатления. Он допускал возможность, что показания Ермоленко были до некоторой степени подсказаны контрразведкой или частично подверглись соответственной обработке. «Отмежевывается» от Ермоленко и нач. воен. Контрразведки в Петербурге Никитин, так как, кроме «голословных заявлений», он не дал ничего, все его показания осталось «неубедительным». «Больше того, – утверждает Никитин – у нас даже не было досье Ермоленко. До июльского восстания его фамилию я слышал только раз от Переверзева, а подробным показаниям, данные им в штабе 6-й армии, я узнал от самого Ермоленко только после восстания, когда 8 июля мне его прислала Ставка». «Почему нам не сообщили раньше его показания? Как использовала Ставка самого Ермоленко? Мне неизвестно». «Я увидел – рассказывает Никитин – до смерти испуганного человека, который умолял его спрятать и отпустить. П. А. Александров (следователь) записал показания, а я его спрятал на несколько часов и отпустил. Пробыв в Петрограде не больше суток, он уехал в Сибирь». «Воспоминания» Никитина не всегда точны – он явно в данном случае впадает в противоречие с тем фактом, что в деле имеются помеченные 10-июля более подробные показания, нежели данные Ермоленко в штабе 6-й армии, где зауряд-прапоры из бывших полицейских, может быть, действительно; набавляли себе цену, преувеличивая роль, которую надлежало ему сыграть, и сведения которыми он располагал в апреле месяце. Во всяком случае, до тех пор, пока целиком не будут опубликованы показания Ермоленко, приходится воздержаться от их окончательной оценки и с чрезмерной уверенностью и категоричностью отделять фантазии от действительности; как мы увидим, могут оказаться только кажущимися такими, некоторые противоречие в показаниях Ермоленко когда, например, он помещает, по словам Покровского, одно и то же лицо одновременно и в Берлине и в Киеве.
Для того чтобы вставить показания Ермоленко в правильные рамки, как будто бы надо, действительно обратиться к «Союзу Освобождения Украины». Выдержка из чрезвычайно ценного документа в свое время была приведена Милюковым в первом выпуске его «Истории революции» – это показания, данные военным летом в августе 17 г. украинским эмигрантом Вд. Степанковским, близко стоявшим к деятельности Союза возвратившимся в Россию. Степанковский расскажет как австрийское правительство постепенно к Союзу охладело и как последний перенес свою деятельность в Берлин и попал на полное иждивение Германии.
Германия, по примеру Австрии, стала выделять пленных украинцев в особые лагеря и пустила туда деятелей Союза для пропаганды отделениям Украины от России в самостоятельное государство, входящее в систему центральных держав. Эту позицию поддерживала в Германии группа, представленная генеральным штабом. Пленные были сосредоточены в лагере «Раштадт», где в 16 г. сформирован был «1-й сичевой Тараса Шевченки полк», одетый в национальные жупаны и к началу 17 г. насчитывавший 1.500 человек из наиболее распропагандированных[61]. Отсюда иногда и делались диверсии в Россию, те самые, о которых рассказывал Деникин, когда под видом инвалидов стали выпускаться здоровые украинские солдаты или перебрасываться на фронт под видом беглецов.
Достаточно ясно, что центральной кухней всех этих планов были Копенгаген и Стокгольм. Сюда «поближе к России» перебрались и вожди СОУ Иолтуховский и Меленевский, связанные с Парвусом еще деятельностью на Балканах. К ним примыкал и Ганецкий. «Нужно думать – заключал Степанковский, – что все они работают вместе». Все дороги ведут в Рим. Тут ужо недалеко и до мостика к Ленину, имя которого неожиданно назвал предназначаемый, быть может, только на роль скромного агента Иолтуховскаго, аауряд-прапорщик Ермоленко, Он мог случайно услышать это имя и от сопровождавшего его обер-лейтенапта. «Глупости» способны были делать и хорошо внешне дисциплинированные немецкие обер-лейтенанты.
Но вот что особо интересно. Иолтуховский и Меленевский оба обратились после революции к Временному Правительству с ходатайством разрешить вернуться на Украину, так нам с момента революции и падения царизма СОУ решил прекратить самостоятельную деятельность за границей, признавая, что правомочна говорить теперь от имени украииского народа единственно Центральная Рада. Революционная Россия не будет держать «дали в майданах неволи Украину», и поэтому по словам Иолтуховскаго, Союз занял нейтральную позицию в борьбе центральных держав с Россией. Все эта нейтральная позиция, если верить показаниям Степанковскаго, была весьма своеобразна. Получил Иолтуховский право вернуться в Россию – я не знаю по его словам, он приехал на Украину в конце 18г Но вот что передавал Степанковский: от самого Иолтуховскаго, а позже, в июле, от чиновника мин. иностр. дел фон-Бергена он слышал, что Иолтуховский создал в Полтаве тайную организацию, которая должна была соперничать с Центральной Радой. Организация эта действовала или должна была действовать с ведома германского штаба. Примыкавшие к ней украинцы по признанию Винниченко, склонны были «оголить» фронт». Разве так уже не прав был Ермоленко, дав двойной адрес Иолтуховскаго?
Как ни отнестись к показаниям Ермоленко, едва их можно признать «решающими» для определения отношения большевиков к германскому военному командованию, как это делает в своих воспоминаниях Керенский: Ермоленко де «были указаны пути и средства сношения, банки, через которые будут получаться денежные средства, а также некоторые другие виднейшие агенты, среди которых крупные украинцы – самостийники и…. Ленин». Своей излишней категоричностью, значительно расширявшей сведения, полученные через Ермоленко, Керенский дал лишь повод для издевательств со стороны достаточно ловкого и острого полемиста Троцкого[62]. Исследовать указанные Ермоленко пути, выследить агентов связи между Лениным и Людендорфом, захватить их с поличным, если это окажется возможным, – продолжает Керенский – вот трудная задача, которая встала тогда перед Временным Правительством». «Малейшая огласка, конечно, заставила бы германский штаб изменить систему сношений с Россией… Даже в самом правительстве необходимо было в наибольшей степени ограничить круг посвященных в эту государственную тайну чрезвычайной важности. Мы решили с ген. Алексеевым, что работа по разоблачению по путям Ермоленко связей неприятеля с украинцами будет производиться в особо секретном порядке в Ставке[63]. Расследование же указаний на Ленина я взял на ответственность Временного Правительства.
Кроме кн. Львова в правительстве об этом знали, кроме меня, только двое: министр иностранных дел Терещенко и министр путей сообщения Некрасов («Триумвират»). И в этом узком кругу исполнение задачи было поручено Терещенко, а каждый из нас остальных старался по возможности не интересоваться подробностями начатой работы… А работа была крайне кропотливая, трудная, сложная и долгая». Вот почему материалы, полученные из Ставки даже не были сообщены в петербургскую военную контрразведку, которая концентрировала у себя расследование связи большевиков и немцев; вот почему доклад о Ермоленко в течение полутора месяцев «оставался под спудом». Но ни Керенский, ни Терещенко который вел непосредственно расследование, ничего не сообщили впоследствии о своей работе, увенчавшейся исключительным успехом: итог «получился для Ленина убийственный» – «весь аппарат сношений Ленина с Германией был установлен». И далее несколько неожиданно Керенский рассказывает, в сущности, только то, что было известно в июльские дни по данным, полученным контрразведкой.
3. «Русская Дрейфусиада».
Так назвали большевики дни, последовавшие за июльским уличным выступлением, организованным партией Ленина против Временного Правительства[64] Ленину и иже с ним было предъявлено официальное обвинение в измене. Так как следственное июльское дело вне нашей досягаемости, в основу изложения приходится положить воспоминания того, кто руководил тем центром, около которого сосредоточились собирание и предварительная разработка обвинительного материала. Мы начнем с известных уже нам воспоминаний начальника контрразведки петербургского военного округа. Кое-где придется восполнить пробелы памяти полк. Никитина, пользуясь случайными отрывками из следственного дела, использованными советской историографией, и газетными сообщениями того времени. И следует еще раз с самого начала повторить сделанную уже оговорку. В авторском предисловии к книге «Роковые годы» говорится; «Взвешивая каждое слово, я стремился изложить только факты, которые в своих существенных чертах все могут быть доказаны историком». На примере с документами, касавшимися эпизода с Черновым, можно было уже увидеть, что в действительности не всегда это так. Некоторые и другие «факты», сообщаемые Никитиным, опровергаются документами, т. с. перестают быть фактами. В процессе работы над воспоминаниями у бывшего начальника петербургской контрразведки в распоряжении, очевидно, почти не было документов – единственным исключением являются воспроизводимые им копии 29 телеграмм Ганецкого и к Ганецкому, которыми обменивались в первые месяцы революции Стокгольм и Петербург (копии с этих телеграмм вручены были контрразведке представителем аналогичного учреждения иностранного государства). Память мемуаристов иногда непроизвольно даже способна совершать курбеты, далеко отклоняющее рассказ оттого, что было в действительности, или предположения и догадки выдавать за установленные факты. Не всегда можно сделать проверку, и именно то, что автор воспоминаний строго не «взвешивает каждое слово», должно ослаблять впечатление от некоторых его заключений тогда, когда дело касается фактов, проверить которые мы не в состоянии. Приходится принимать их только на веру. Мне кажется, что, быв. министр юстиции Врем. Правительства Переверзев, принявший столь активное участие в июльских делах, слишком поспешил с безоговорочным признанием «совершенной правдивости и правоты» изложения, данного в книге «Роковые годы» полк. Никитина[65]. «Ничего, – писал Переверзев (письмо в „Посл. Нов.“ 31 октября 30 г.) – к этой стороне его мемуаров я прибавить не могу, равно, как не могу внести в нее каких либо исправлений».
Никитин на страницах своих воспоминаний рассказал, с каким невероятным трудом пришлось ему восстановить разрушенную переворотом военную контрразведку – вплоть до того, что первые деньги на организацию столь необходимого в период войны государственного дела ему пришлось взять взаймы у частного лица. Для деятельности немецких агентов всех рангов и мастей в таких условиях открывался широкий простор. Может быть, русская военная контрразведка была бы совершенно беспомощна, если бы не находила поддержки со стороны иностранных делегаций союзных держав.
«Досье» контрразведки революционного периода открывается в Петербурге расследованием деятельности журналиста Колышко, прибывшего из Стокгольма в начале апреля. Колышко довольно явно принадлежал к кругу тех «пацифистов», которые работали на сепаратный мир России с Германией – он еще до революции приезжал, в Петербург для информации премьер-министра Штюрмера. В мою задачу отнюдь не входит рассмотрение всех начинаний, так или иначе связанных с немецким главным штабом, поэтому частное досье Колышко я приоткрою только на той странице, где Никитин пытается установить некоторую связь между деятельностью Колышко и деятельностью Ленина. При обысках, произведенных чинами контрразведки, было обнаружено собственноручное письмо Колышки, адресованное в Стокгольм близкому ему лицу некоей Брейденбод, по сведениям английской разведки, находившейся в непосредственной связи с немецким штабом.
Письмо на французском языке было направлено с нарочным. – по утверждению самого «журналиста К» письмо его было извлечено из дипломатической вализы («П. Н» 25. X. 32). «Мы много работали, чтобы прощать Милюкова и Гучкова»-писал Колышко, по словам Никитина, «дословно»: «теперь почва подготовлена: «а bоn еntеndeur salut» (автор переводит так: имеющий уши, да слышат). Далее шло указание на необходимость передать партии центра Рейхстага, «чтобы она перестала бряцать оружием», что «ее непримиримые требования аннексий и контрибуции губят Германию». Тут же указывалось, что «Ленин не соглашается поддерживать эти требования». Наконец, следовала просьба прислать пол миллиона руб. через Стокгольм и пол миллиона через Христианию (Колышко приобрел у Нотовича «Петроградский Курьер» для создания газеты, которая проводила бы германофильскую линию). Во фразе, относящейся к Ленину, Никитин видит доказательство «каких то переговоров» Колышко с Лениным. Конечно, можно дать и иное толкование словам Колышко (если допустить, что фраза воспроизведена точно) – вопрос мог идти об использовании агитации Ленина.
Контрразведка, между прочим, установила, что Колышко посещал некий Степин, игравшей активную роль среди большевиков (Степин, бывш. агент компании Зингер, имел значительные связи среди рабочих, которым продавал до революции швейные машины в кредит). По наблюдениям агентов наружного наблюдения, «начиная с апреля месяца 1917 г. Степин нанимал людей для участия в большевистских демонстрациях». Сдружившись со Степином, один из таких ловких тайных агентов, пообещавший дать Степину казачьи связи, проник в его бюро, где Степин показал ему «пачки» денег в мелких купюрах по 5-10-25 рублей. «Просматривая рапорты агентов, – утверждает начальник контрразведки – можно было убедиться, что не проходило и двух дней, чтобы Степин не побывал в штабе Ленина, в доме Кшесинской». 3-го июля в 6 час. вечера Савицкий (упомянутый агент контрразведки) застал Степина за прямой раздачей денег солдатам. Последний самодовольно заявил, что денег у него, сколько угодно, что он «первый человек у Ленина», что последний ему доверяет и «сам дает деньги». Так ли это было в действительности или нет, но во всяком случае можно сделать вывод, что к Ленину прилипали всякого рода немецкие агенты. Степин был арестован[66].
Никитин на страницах своих воспоминаний рассказал, с каким невероятным трудом пришлось ему восстановить разрушенную переворотом военную контрразведку – вплоть до того, что первые деньги на организацию столь необходимого в период войны государственного дела ему пришлось взять взаймы у частного лица. Для деятельности немецких агентов всех рангов и мастей в таких условиях открывался широкий простор. Может быть, русская военная контрразведка была бы совершенно беспомощна, если бы не находила поддержки со стороны иностранных делегаций союзных держав.
«Досье» контрразведки революционного периода открывается в Петербурге расследованием деятельности журналиста Колышко, прибывшего из Стокгольма в начале апреля. Колышко довольно явно принадлежал к кругу тех «пацифистов», которые работали на сепаратный мир России с Германией – он еще до революции приезжал, в Петербург для информации премьер-министра Штюрмера. В мою задачу отнюдь не входит рассмотрение всех начинаний, так или иначе связанных с немецким главным штабом, поэтому частное досье Колышко я приоткрою только на той странице, где Никитин пытается установить некоторую связь между деятельностью Колышко и деятельностью Ленина. При обысках, произведенных чинами контрразведки, было обнаружено собственноручное письмо Колышки, адресованное в Стокгольм близкому ему лицу некоей Брейденбод, по сведениям английской разведки, находившейся в непосредственной связи с немецким штабом.
Письмо на французском языке было направлено с нарочным. – по утверждению самого «журналиста К» письмо его было извлечено из дипломатической вализы («П. Н» 25. X. 32). «Мы много работали, чтобы прощать Милюкова и Гучкова»-писал Колышко, по словам Никитина, «дословно»: «теперь почва подготовлена: «а bоn еntеndeur salut» (автор переводит так: имеющий уши, да слышат). Далее шло указание на необходимость передать партии центра Рейхстага, «чтобы она перестала бряцать оружием», что «ее непримиримые требования аннексий и контрибуции губят Германию». Тут же указывалось, что «Ленин не соглашается поддерживать эти требования». Наконец, следовала просьба прислать пол миллиона руб. через Стокгольм и пол миллиона через Христианию (Колышко приобрел у Нотовича «Петроградский Курьер» для создания газеты, которая проводила бы германофильскую линию). Во фразе, относящейся к Ленину, Никитин видит доказательство «каких то переговоров» Колышко с Лениным. Конечно, можно дать и иное толкование словам Колышко (если допустить, что фраза воспроизведена точно) – вопрос мог идти об использовании агитации Ленина.
Контрразведка, между прочим, установила, что Колышко посещал некий Степин, игравшей активную роль среди большевиков (Степин, бывш. агент компании Зингер, имел значительные связи среди рабочих, которым продавал до революции швейные машины в кредит). По наблюдениям агентов наружного наблюдения, «начиная с апреля месяца 1917 г. Степин нанимал людей для участия в большевистских демонстрациях». Сдружившись со Степином, один из таких ловких тайных агентов, пообещавший дать Степину казачьи связи, проник в его бюро, где Степин показал ему «пачки» денег в мелких купюрах по 5-10-25 рублей. «Просматривая рапорты агентов, – утверждает начальник контрразведки – можно было убедиться, что не проходило и двух дней, чтобы Степин не побывал в штабе Ленина, в доме Кшесинской». 3-го июля в 6 час. вечера Савицкий (упомянутый агент контрразведки) застал Степина за прямой раздачей денег солдатам. Последний самодовольно заявил, что денег у него, сколько угодно, что он «первый человек у Ленина», что последний ему доверяет и «сам дает деньги». Так ли это было в действительности или нет, но во всяком случае можно сделать вывод, что к Ленину прилипали всякого рода немецкие агенты. Степин был арестован[66].