Страница:
Не ответила Манефа, хоть Марья Гавриловна приостановилась, выжидая ее отзыва.
- И благочестный, говорит про него Патап Максимыч, старец, и души доброй, и хозяин хороший,- продолжала Марья Гавриловна.- Должно быть, обманом под такое дело подвели его...
- Где же они теперь? - как бы из забытья очнувшись, спросила Манефа. - В остроге, матушка,- ответила Марья Гавриловна.- Пятьдесят человек, слышь, прогнали... Большая переборка идет.
- Ох, господи!..- с тяжелым вздохом молвила игуменья.
И не смогла дольше сдерживать волненья: облокотилась на стол и закрыла ладонью глаза.
- Что с вами, матушка?- озабоченно спросила ее Марья Гавриловна.
Помолчала Манефа и промолвила взволнованным голосом:
- О брате вздумала... Патап на ум пришел... Знался он с отцом-то Михаилом, с тем красноярским игумном... Постом к нему в гости ездил... с тем... Ну, с тем самым человеком... И, не договорив речи, смолкла Манефа.
- Со Стуколовым? - подсказала Марья Гавриловна.
- Опять же на Фоминой неделе Патап посылал с письмом к отцу Михаилу того детину... Как бишь его?.. забываю все...- говорила Манефа.
Марью Гавриловну теперь в краску бросило... у ней речь не вяжется, у ней слова с языка нейдут.
- Вот что в приказчики-то взял к себе...- продолжала Манефа...- Еще к вам на Радуницу с письмом заходил... Алексеем, никак, зовут. Ни слова Марья Гавриловна. Замолчала и Манефа.
- Ну как братнино-то письмо да в судейские руки попадет! - по малом времени зачала горевать игуменья.- По такому делу всякий клочок в тюрьму волочет, а у приказных людей тогда и праздник, как богатого человека к ответу притянут... Как не притянуть им Патапа?..Матерой осетер не каждый день в ихний невод попадает... При его-то спеси, при его-то гордости!.. Да легче ему дочь, жену схоронить, легче самому живому в могилу лечь!.. Не пережить Патапу такой беды!..
- Не беспокойтесь, матушка,- утешала Манефу Марья Гавриловна.- При мне, как я в Осиповке была, то письмо в целости назад воротилось.
- Как так? - спросила обрадованная игуменья.
- Тот, что... этот приказчик-от... не доехал,- отвечала Марья Гавриловна, отворотясь от Манефы и глядя в окошко.- Дорогой проведал, что старцев забрали... Он и воротился.
- Слава тебе, господи!.. Благодарю создателя!..- набожно перекрестясь, молвила Манефа.- Эки дела-то!.. Эки дела!..- продолжала она, покачивая головой.- В обители, во святом месте, взамен молитвы да поста, чем вздумали заниматься!.. Себя топят и других в омут тянут... Всем теперь быть в ответе!.. Всем страдать!..
- Чем же все-то виноваты, матушка?- спросила удивленная речами игуменьи Марья Гавриловна.- Правый за виноватого не ответчик...- Скитская беда не людская, сударыня... И без вины виноваты останемся,- сказала Манефа.- Давно на нас пасмурным оком глядят, давно обители наши вконец порешить задумали... Худой славы про скиты много напущено... В какой-нибудь захудалой обители человек без виду (Без паспорта.) попадется - про все скиты закричат, что беглыми полнехоньки... Согрешит негде девица, и выйдет дело наружу, ровно в набат про все скиты забьют: "Распутство там, разврат непотребный!.." Много напраслины на обители пущено!.. Много... А тут такое дело, как красноярское!.. Того и гляди на всех оно беду обрушит... И все-то одно к одному - и сборная книга оленевская. и шарпанская икона, и красноярское дело... Всех погубят, все скиты, все обители!..
- Да разберут же правду, матушка. Разве можно наказывать невиноватого?. возразила Марья Гавриловна.
- Можно!..- с жаром сказала Манефа.- По другим местам нельзя, в скитах можно... Давно бы нас разогнали, как иргизских, давно бы весь Керженец запустошили, если бы мы без бережи жили да не было бы у нас сильных благодетелей... Подай, господи, им доброго здравия и вечного души спасения!..
Замолчала на короткое время Манефа и опять начала:
- Велик и славен был Иргиз, не нашим Керженским обителям чета, а в чьих руках теперь?.. Давеча спросили вы про царицыну грамоту. Не бывало у нас такой грамоты, а там, на Иргизе, была... Царь Павел Петрович нарочно к иргизским отцам своего генерала присылал - Рунич был по прозванию, с милостивым словом его присылал, три тысячи рублев на монастырское строенье жаловал и грамоту за своей рукою отцу Прохору дал... А тот отец Прохор сам был велик человек - сам из царского рода... (Прохор, игумен Нижневоскресенского Иргизского монастыря, лицо весьма загадочное. Он пришел на Иргиз, будучи еще молодым человеком, в восьмидесятых годах прошлого столетия н умер в тридцатых нынешнего. Обладал огромным богатством, находился в близких и каких-то таинственных сношениях с некоторыми вельможами Екатерины, Павла и Александра I. К нему-то император Павел Петрович в 1797 году присылал Рунича. Про него между старообрядцами ходили слухи, будто он сын грузинского царя, другие называли его даже сыном императрицы Екатерины II. В самом же деле Прохор был сын богатого купца Калмыкова. Отношения к нему императора Павла объясняются тем, что Прохор ссужал его значительными суммами, когда Павел Петрович был еще великим князем.). Слыхали, чай?
- Слыхала, матушка, как не слыхать,- отозвалась Марья Гавриловна.
- А как дошло дело, не помогли Иргизу ни царская грамота, ни царская порода отца Прохора,- продолжала Манефа.- Вживе был еще отец-от Прохор, как его строенье, Воскресенский монастырь, порушили; которых старцев в Сибирь, которых на Кавказ разослали, а монастырь отдали тем, что к никонианам преклонились' Единоверцам. '. Это Иргиз... А мы что перед ним?.. Всё едино, что комары да малые мушицы. Вздумают порешить - многих разговоров с нами не поведут... И постоять-то здесь за нас некому... На Иргизе, когда монастыри отбирали, хоть народное собранье было, не хотел тогда народ часовен отдавать водой на морозе из пожарных труб людей-то тогда разгоняли... А здесь что?.. Послушали б вы, сударыня, что соседушки наши любезные толкуют... Прошлым летом у Глафириных нову "стаю" рубили, так ронжински ребята да елфимовские смеются с галками-то (В заволжских лесах местных плотников нет, они приходят из окрестностей Галича, отчего и зовутся "галками".): "Строй, говорят, строй хорошенько - келейниц-то скоро разгонят, хоромы те нам достанутся..." Вот что у них на уме!.. Христианами зовутся, сами только и дышат обителями, без нашего хлеба-соли давно бы с голоду перемерли, а вот какие слова говорят!.. Теперь лебезят, кланяются, а случись невзгода - пальцем не двинут, рта не разинут... Не то что скиты - Христа царя небесного за ведро вина продадут!..
- Ну уж это, матушка, кажется, вы на них напрасно,- заступилась Марья Гавриловна.
- Давно живу с ними, сударыня, лучше вас знаю их, лоботрясов,- с досадой прервала ее Манефа.- Из-за чего они древлего благочестия держатся?.. Спасения ради?.. Как же не так!.. Из-за выгоды, из-за одной только мирской, житейской выгоды... Надо, правду говорить,- продолжала Манефа, понизив голос,- от людей утаишь, от бога не спрячешь - ины матери смолоду баловались с ребятами, грешили... Плоть, сударыня, сильна в молодые годы бывает... Слаб человек, не всякому дано плоть побороть... Ну, вот - старые-то дружки давно поженились, семьями обзавелись, а с матерями ладов не рушат... Не в ту силу говорю, чтоб матери в старых грехах с ними пребывали... А ведь и под черной рясой и на старости лет молодая-то любовь помнится...
Смолкла на минуту игуменья и потом сдержанным голосом, отчеканивая каждое слово, продолжала:
- И подати платят за них, и сыновей от солдатчины выкупают, и деньгами ссужают, и всем... Вот отчего деревенские к старой вере привержены... Не было б им от скитов выгоды, давно бы все до единого в никонианство своротили... Какая тут вера?.. Не о душе, об мошне своей радеют... Слабы ноне люди пошли, нет поборников, нет подвижников!.. Забыв бога, златому тельцу поклоняются!.. Горькие времена, сударыня, горькие!..- Неужели в самом деле скитам конец наступает? - в сильном раздумье, после долгого молчанья, спросила Марья Гавриловна.
- Все к тому идет...- покачав головой, со вздохом ответила Манефа.
- Как же вы тогда, матушка?- озабоченно глядя на игуменью, спросила Марья Гавриловна.
- Признаться сказать, давненько я о том помышляю,- молвила Манефа.- Еще тогда, как на Иргизе зачали монастыри отбирать, решила я сама про себя, что рано ли, поздно ли, а такой же участи не миновать и нам. Ради того кой-чем загодя распорядилась, чтоб переменаврасплох не застала.
- Что ж вы сделали, матушка? - спросила Марья Гавриловна.
- А видите ли, дело в чем,- сказала Манефа,- и на Иргизе, и в Слободах, и в Лаврентьеве всех несогласных принять попов, великороссийскими архиереями благословенных, по своим местам разослали - на родину, значит. Кто где в ревизию записан, там и живи до смерти, по другим местам ездить не смей... Когда до наших скитов черед дойдет - с нами то же сделают... Потому и сама я в купчихи к нашему городку приписалась, и матерей, которы получше да полезнее, туда же в мещанки приписала... Когда Керженцу выйдет решенье... нашу обитель чуть не всю в один город пошлют. Там и настроим мы домов к одному месту... Может, позволят и здешне строенья туда перевезть... Часовни хоть не будет, а все же будем жить вкупе... Не станет нынешнего пространного жития, что же делать! Не так живи, как хочется, а как господь благословит... И не я одна так распорядилась, во многих обителях и в здешних, и в Оленевских. и в Улангерских то же сделают. Вкупе-то всем жить будет отраднее.
- А мне-то как быть тогда, матушка?- тревожно спросила Марья Гавриловна.
- Вам, сударыня, беспокоиться нечего, ваша статья иная...- сказала Манефа.- Не в обители живете, имени вашего в списках нету.. путь вам чистый на все четыре стороны.
- А как меня в Москву вышлют да выезд оттоль запретят?.. Тогда что?.. Жить в Москве для меня смерти горчей - сами знаете,- говорила взволнованная Марья Гавриловна.
- Не сделают этого,- молвила Манефа.
- Как не сделают? - возразила Марья Гавриловна.- Про Иргиз поминали вы, а в Казани я знаю купчиху одну, Замошникова по муже была. Овдовевши, что мое же дело, поехала она на Иргиз погостить. Там, в Покровском монастыре игуменья, матушка Надежда, коли слыхали, теткой доводилась ей...
- Знавала я матушку Надежду. Как не знать?- молвила Манефа.- Знакомы были, письмами обсылались. И племяненку-то ее знала...
- Году у тетки она не прогостила, как Иргизу вышло решенье,- продолжала Марья Гавриловна.- И переправили Замошникову в Казань и запретили ей из Казани отлучаться... А родом она не казанская, из Хвалыни была выдана... За казанским только замужем была, как я замосковским... Ну как со мной то же сделают?.. В Москву как сошлют?.. Подумайте, матушка, каково мне будет тогда?.. Призадумалась Манефа.
- Да, и так может случиться,- сказала она.- Вам бы, сударыня, к нашему же городку в купечество записаться. Если б что и случилось,- вместе бы век дожили.. Схоронили бы вы меня, старуху...
- Капитал объявлять надо,- молвила Марья Гавриловна.
- Известно,- подтвердила Манефа.
- А капитал объявить, надо торговлю вести,- сказала Марья Гавриловна.
- Зачем?- возразила Манефа.- Наш городок махонький, а в нем боле сотни купцов наберется... А много ль, вы думаете, в самом-то деле из них торгует?.. Четверых не сыщешь, остальные столь великие торговцы, что перед новым годом бьются, бьются, сердечные, по миру даже сбирают на гильдию. Кто в долги выходит, кто последню одежонку с плеч долой, только б на срок записаться.
- Зачем же это? - с удивленьем спросила Марья Гавриловна.- Оставались бы в мещанах, коли нет капитала.- А от солдатчины-то ухорониться?..- ответила Манефа.- Рекрутски-то квитанции ноне ведь дороги стали, да и мало их что-то. А как заплатил гильдию, так и не бойся ни бритого лба, ни красной шапки... Которы сродников много имеют,- в складчину гильдию-то выправляют. В одном-то капитале иной раз душ пятьдесят мужских записано: всего тут есть - и купецких сыновей, и купецких братьев, и купецких племянников, и купецких внуков. А коль скоро все из лет выйдут - тогда и гильдию больше не платят, в мещанах остаются... Этак-то не в пример дешевле квитанций обходится, особенно коли много сродства к одному капиталу приписано.
- Ну, меня-то пускай в солдаты не забреют,- усмехнулась Марья Гавриловна.А коли мне капитал вносить, так уж надо в самом деле торговым делом заняться... Я же по третьей не запишусь.- Вам надо по первой,- молвила Манефа.- Как же можно в третью с вашим капиталом?
- А в вашем городу по первой-то много ль приписано? - спросила Марья Гавриловна.- По первой! - усмехнулась Манефа.- И по второй-то сроду никого не бывало. Какой наш город!.. Слава только, что город. Хуже деревни!..
- То-то и есть,- молвила Марья Гавриловна.- Не то что по первой, по второй если припишусь, толков не мало пойдет. А как делов-то не стану вести - на что ж это будет похоже?..
- Какими же вам, Марья Гавриловна, делами заниматься? - сказала на то Манефа.- Дело женское, непривычное... Какие вам дела?
- Да хоть бы на Волге пароходы завести?- подняв голову, с живостью молвила Марья Гавриловна.- Пароходное дело хвалят, у брата тоже бегают пароходы - и большую пользу он от них получает.
- Куда вам с пароходами, сударыня! - возразила Манефа.- И мужчине не всякому такое дело к руке приходится.
- Приказчика найду,- молвила Марья Гавриловна.
- Разве что приказчика,- сказала Манефа.- Только народ-от ноне каков стал!.. Совести нет ни в ком - как раз оберут.
- Эх, матушка, будто на свете уж и не стало хороших людей?.. Попрошу, поищу, авось честный навернется. Бог милостив!.. Патапа Максимыча попрошу. Вот на похоронах познакомилась я с Колышкиным Сергеем Андреичем. Патап же Максимыч ему пароходное дело устроил, а теперь подите-ка вы... По всей Волге гремит имя Колышкина.
- Слыхала про него,- отозвалась Манефа.- Дела у него точно что хорошо идут. - Благословите-ка, матушка,- молвила Марья Гавриловна.
- На что? - спросила Манефа.
- Капитал объявлять, пароходы заводить, приказчика искать,- сказала Марья Гавриловна, весело глядя на Манефу.
- Суета!- сдержанным, но недовольным голосом молвила игуменья, однако, немного помолчав, прибавила: - Бог благословит на хорошее дело...
- Да ведь сами же вы, матушка, и гильдию платите и купчихой числитесь.
- Мое дело другое, сударыня.- Ради христианского покоя это делаю, ради безмятежного жития. Поневоле так поступаю... А вы человек вольный, творите волю свою, якоже хощете... А я было так думала, что нам вместе жить, вместе и помереть... Больно уж привыкла я к вам.
- Что ж? И я возле вас в городу построюсь. Будем неразлучны,- сказала Марья Гавриловна.
- Разве что так,- ответила Манефа.- А лучше бы не дожить до того дня,грустно прибавила она.- Как вспадет на ум, что раскатают нашу часовню по бревнышкам, разломают наши уютные келейки, сердце так и захолонёт... А быть беде, быть!.. Однакож засиделась я у вас, сударыня, пора н до кельи брести...
И, простившись с Марьей Гавриловной, тихими стопами побрела игуменья к своей "стае".
Из растворенных окон келарни слышались голоса: то московский посол комаровских белиц петь обучал. Завернула в келарню Манефа послушать их.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Василий Борисыч в Манефиной обители как сыр в масле катался. Умильный голосистый певун всем по нраву пришелся, всем угодить успел.
С матерью Манефой и с соборными старицами чуть не каждый день по нескольку часов беседовал он от писания или рассказывал про Белую Криницу, куда ездил в лучшую пору ее, при первом митрополите Амвросии. С матерью Аркадией водил длинные разговоры про уставную службу на Рогожском кладбище и рассказывал ей, как справляется чин архиерейского служенья митрополитом. Мать Назарету утешал разговорами о племяннице ее Домнушке и о порядках, какие заведены в Антоновской палате, где она при старухах в читалках живет. С Таифой беседовал о хозяйственных распорядках; оказалось, что Василий Борисыч и по хозяйству был сведущ. Мать казначея наговориться не могла с таким хорошим гостем... А больше всего дружил он с матушкой Виринеей, выучил ее, как свежие кочни капусты сберегать на зиму, как рябину в меду варить, как огурцы солить, чтоб вплоть до весны оставались зелеными. Раз до того заговорился с ней гораздый на все Василий Борисыч, что даже стал поучать матушку-келаря, как ветчину коптить. Мать Виринея плюнула на такие слова, обозвала московского посланника оболтусом и шибко на него прикрикнула: "Вздурился, что ль, батька? Разве в обители жрут скоромятину?" Это не помешало, однако, добрым отношениям Василия Борисыча к добродушной Виринее: возлюбила она его, как сына, не нарадуется, бывало, как завернет он к ней в келарню о разных разностях побеседовать... Про белиц и поминать нечего - души не чаяли они в Василье Борисыче, все до единой от речей и от песен его были без ума, и одна перед другой старались угодить, чем только могли, залетному соловью... Сам Василий Борисыч из девиц больше с певчими водился. Они и в разговорах поумней других были, и собой пригожее, и руки у них были не мозолистые, не закорузлые, как у рабочих белиц, а нежные, пышные, мягкие. Это с первых же дней скитского житья-бытья спознал Василий Борисыч. А пуще всего заглядывался он на смуглую, румяную, чернобровую Устинью Московку. Еще в Москве видал он ее у знакомых, где Устинья два лета жила в канонницах, "негасимую свечу" стояла... Там еще, где-то на Солодовке, с Устиньей он шашни завел, да не успел до конца добиться - дочитала она свечу и уехала в леса за Волгу...
По просьбе матушки Манефы начал Василий Борисыч оба клироса "демественному" пению обучать. Пропел с ними стихеры и воззвахи на все господские праздники, принялся за догматики; вдруг занятия его с девицами порасстроились, в Осиповку на похороны надо было им ехать. Покаместь они были там, Василий Борисыч успел побывать в Улангере и уговорить некоторых из тамошних стариц на прием владимирского архиепископа... Успел Василий Борисыч и попеть с улангерскими певицами, облюбовал и там одну девицу в Юдифиной обители - нежную, беленькую, маленькую ростом Домнушку, но и с ней, как с Устиньей в Москве, дела не успел до конца довести. Гостеприимная Манефина обитель больше всех полюбилась московскому посланнику. Думал недельку пожить в ней, да, заглядевшись на Устинью, решился оставаться, пока из обители вон его не вытурят.
В тот самый вечер, как мать Манефа сидела у Марьи Гавриловны и вела грустные речи о падении, грозящем скитам Керженским, Чернораменским, Василий Борисыч, помазав власы своя елеем, то есть, попросту говоря, деревянным маслом, надев легонький демикотоновый кафтанчик и расчесав реденькую бородку, петушком прилетел в келарню добродушной Виринеи. Завязался у них поучительный разговор о черепокожных, про которых во всех уставах поминается, что не токмо мирским, но и старцам со старицами разрешено их ядение по субботам и неделям святой великой четыредесятницы. Мать Виринея утверждала, что это об орехах говорится, а Василий Борисыч того мнения держался, что черепокожные - морские плоды, и сослался на одну древлеписьменную книгу, где в самом деле такое объяснение нашлось.
- Так вот оно что,- с удивленьем покачивая головой, говорила мать Виринея, увидя в почитаемой за святую книге такие неудобь понимаемые речи.- Так вот оно что - морские плоды!.. Что ж это за морские плоды такие?.. Научи ты меня, старуху, уму-разуму, ты ведь плавал, поди, по морям-то, когда в митрополию ездил... Она ведь, сказывают, за морем.
- Не за морем, матушка, а токмо по близости Черного моря, того самого, что в Прологах Евксинским понтом нарицается,- молвил Василий Борисыч.
- Помню, голубчик, помню,- сказала Виринея.- А видел ли ты его, касатик?
- Кого, матушка?
- А этот понт-от...- сказала Виринея.- Ведь это, стало-быть, тот, про который на троицкой утрени поют: "В понте покрыв Фараона" (Так в дониконовских книгах. Ныне поется: "Понтом покрыв".).
- То другой, матушка,- ответил Василий Борисыч.- Много ведь их, понтов-то, у господа,- прибавил он.
- Эка премудрость божия! - с умиленьем сказала Виринея, складывая на груди руки...- Чего-то, чего на свете нет!.. Так что же, видел ты его, голубчик?.. Понт-от этот?..
- Довелось видеть, матушка, довелось, как в Одессе проездом был,- молвил Василий Борисыч.
- Что ж, родной, этот понт-море, поди, пространное и глубокое? - с любопытством продолжала расспросы свои мать Виринея.
- Пространное, матушка, пространное - краев не видать,- подтвердил Василий Борисыч.
- И глубокое? - спросила Виринея. - Глубокое, матушка - дна не достать,ответил Василий Борисыч.
- Как Волга, значит...- со вздохом молвила Виринея и облокотившись на стол, положила щеку на руку.
- Какая тут Волга! - усмехнулся Василий Борисыч.- Говорят тебе, дна не достать.
- Премудрости господней исполнена земля! - набожно молвила Виринея.- Так вот оно, море-то, какое... Пространное и глубокое, в нем же гадов несть числа,- глубоко вздохнув, добавила она словами псалтыря. - Есть, матушка, и гады есть,- подтвердил Василий Борисыч.
- Какие же это плоды-то морские, сиречь черепокожные?.. Ты мне, родной, расскажи.. Научи, Христа ради... Видал ты их, касатик?.. Отведывал?.. Какие на вкус-то?.. Чудное, право, дело!..
- Морскими плодами, матушка, раковины зовутся, пауки морские да раки... начал было Василий Борисыч.
- Полно ли тебе, окаянному!..- закричала Виринея, подняв кверху попавшуюся под руку скалку.- Дуру, что ли, неповитую нашел смеяться-то?.. А?.. Смотри ты у меня, лоботряс этакой!.. Я те благословлю по башке-то!.. Досада взяла Василия Борисыча.
- Ну, матушка, с тобой говорить, что солнышко в мешок ловить,- сказал он.Как же ты этого понять не можешь!
- Статочное ли дело, чтоб святые отцы такую погань вкушали?- громче прежнего закричала Виринея.- И раков-то есть не подобает, потому что рак водяной сверчок, а ты и пауков приплел... Эх, Васенька, Васенька! Умный ты человек, а ину пору таких забобонов нагнешь, что и слушать-то тебя грех. Василий Борисыч плюнул даже с досады. Да, забывшись, плюнул-то на грех не в ту сторону. Взъелась на него Виринея.- Что плюешься?.. Что?.. Окаянный ты этакой! - закричала она на всю келарню, изо всей силы стуча по столу скалкой...- Куда плюнул-то?.. В кого попал?.. Креста, что ль, на тебе нет?.. Коли вздумал плеваться, на леву сторону плюй - на врага, на диавола, а ты, гляди-ка, что!.. На ангела господня наплевал... Аль не знаешь, что ко всякому человеку ангел от бога приставлен, а от сатаны бес... Ангел на правом плече сидит, а бес на левом... Так ты и плюй налево, а направо плюнешь - в ангела угодишь... Эх ты, неразумный!.. А еще книги все знаешь, к митрополиту за миром ездил!.. Эх ты!.. - Так что ж, по-вашему, матушка, означают эти черепокожные, сиречь морские плоды?- спросил Василий Борисыч, стараясь замять разговор о плевке, учиненном не по правилам.
- Известно, орехи,- сухо ответила Виринея.
- Как же орехи-то на воде выросли?- спросил Василий Борисыч.
- Божиим повелением,- сказала Виринея.
- Ну, матушка, с тобой говорить, что воду решетом носить,- молвил с досадой Василий Борисыч.- Что в книге-то писано?.. "Морские плоды". Так ли?..
- С толку ты меня сбиваешь, вот что... И говорить с тобой не хочу,перебила его мать Виринея и, плюнув на левую сторону, где бес сидит, побрела в боковушу.
Между тем как в келарне шел спор о черепокожных и о плевках, она наполнилась певицами, проведавшими, что учитель их сидит у Виринеи.Троицын день наступал. Хотелось Василию Борисычу утешить гостеприимную Манефу добрым осмогласным пением, изрядным демеством за всенощной и за вечерней. Попа нет, на листу лежать не станут (За великой вечерней в Троицын день три молитвы, читаемые священником, старообрядцы слушают не стоя на коленях, как это делается в православных церквах, а лежа ниц, причем подкладывают под лицо цветы или березовые ветки. Это называется "лежать на листу". ), зато в часовне такое будет пение, какое, может статься, и на Иргизе не часто слыхивали... За это Василий Борисыч брался, а он дела своего мастер, в грязь лицом себя не ударит...
Уже по нескольку раз пропел он с ученицами и воззвахи, и догматик праздника, и весь канон, и великий прокимен вечерни: "Кто бог велий!" Все как по маслу шло, и московский посол наперед радовался успеху, что должен был увенчать труды его... А баловницам певицам меж тем прискучило петь одно "божество", и, не слушая учителя, завели они троицкую псальму... Василий Борисыч поневоле пристал к ним, и вскоре звонкий голосок его покрыл всю певчую стаю... С увлеченьем пел он, не спуская глаз с разгоревшихся щек миловидной Устиньи Московки:
Источник духовный
Днесь радости полный,
Страны всего света, слышьте,
С апостолы приимите
Росу, росу благодати,
Росу благодати.
Облак разделяше,
Языки рождаше,
Рыбарям огненная,
Евреям ужасная,
И всем врагам страшная.
И всем и всем врагам страшная.
Фленушка все время одаль сидела. Угрюмо взглядывала она на Василья Борисыча и казалась совершенно безучастною к пению. Не то унынье, не то забота туманила лицо ее. Нельзя было узнать теперь всегда игривую, всегда живую баловницу Манефы. Совесть ли докучала ей; над Настиной ли смертью она призадумалась; над советом ли матушки надеть иночество и прибрать к рукам всю обитель; томила ль ее досада, что вот и Троица на дворе, а казанского гостя Петра Степаныча Самоквасова все нет как нет?.. Не разгадаешь... И Марьюшка и Василий Борисыч не раз обращались к ней с шуточками, но Фленушка будто не слыхала речей их. Пасмурными взорами оглядывала она исподлобья певших белиц.
Вдруг, ни с того ни с сего, вскочила она с места, живым огнем сверкнули глаза ее, и, подскочив к Василью Борисычу, изо всей силы хлопнула его по плечу.
- И благочестный, говорит про него Патап Максимыч, старец, и души доброй, и хозяин хороший,- продолжала Марья Гавриловна.- Должно быть, обманом под такое дело подвели его...
- Где же они теперь? - как бы из забытья очнувшись, спросила Манефа. - В остроге, матушка,- ответила Марья Гавриловна.- Пятьдесят человек, слышь, прогнали... Большая переборка идет.
- Ох, господи!..- с тяжелым вздохом молвила игуменья.
И не смогла дольше сдерживать волненья: облокотилась на стол и закрыла ладонью глаза.
- Что с вами, матушка?- озабоченно спросила ее Марья Гавриловна.
Помолчала Манефа и промолвила взволнованным голосом:
- О брате вздумала... Патап на ум пришел... Знался он с отцом-то Михаилом, с тем красноярским игумном... Постом к нему в гости ездил... с тем... Ну, с тем самым человеком... И, не договорив речи, смолкла Манефа.
- Со Стуколовым? - подсказала Марья Гавриловна.
- Опять же на Фоминой неделе Патап посылал с письмом к отцу Михаилу того детину... Как бишь его?.. забываю все...- говорила Манефа.
Марью Гавриловну теперь в краску бросило... у ней речь не вяжется, у ней слова с языка нейдут.
- Вот что в приказчики-то взял к себе...- продолжала Манефа...- Еще к вам на Радуницу с письмом заходил... Алексеем, никак, зовут. Ни слова Марья Гавриловна. Замолчала и Манефа.
- Ну как братнино-то письмо да в судейские руки попадет! - по малом времени зачала горевать игуменья.- По такому делу всякий клочок в тюрьму волочет, а у приказных людей тогда и праздник, как богатого человека к ответу притянут... Как не притянуть им Патапа?..Матерой осетер не каждый день в ихний невод попадает... При его-то спеси, при его-то гордости!.. Да легче ему дочь, жену схоронить, легче самому живому в могилу лечь!.. Не пережить Патапу такой беды!..
- Не беспокойтесь, матушка,- утешала Манефу Марья Гавриловна.- При мне, как я в Осиповке была, то письмо в целости назад воротилось.
- Как так? - спросила обрадованная игуменья.
- Тот, что... этот приказчик-от... не доехал,- отвечала Марья Гавриловна, отворотясь от Манефы и глядя в окошко.- Дорогой проведал, что старцев забрали... Он и воротился.
- Слава тебе, господи!.. Благодарю создателя!..- набожно перекрестясь, молвила Манефа.- Эки дела-то!.. Эки дела!..- продолжала она, покачивая головой.- В обители, во святом месте, взамен молитвы да поста, чем вздумали заниматься!.. Себя топят и других в омут тянут... Всем теперь быть в ответе!.. Всем страдать!..
- Чем же все-то виноваты, матушка?- спросила удивленная речами игуменьи Марья Гавриловна.- Правый за виноватого не ответчик...- Скитская беда не людская, сударыня... И без вины виноваты останемся,- сказала Манефа.- Давно на нас пасмурным оком глядят, давно обители наши вконец порешить задумали... Худой славы про скиты много напущено... В какой-нибудь захудалой обители человек без виду (Без паспорта.) попадется - про все скиты закричат, что беглыми полнехоньки... Согрешит негде девица, и выйдет дело наружу, ровно в набат про все скиты забьют: "Распутство там, разврат непотребный!.." Много напраслины на обители пущено!.. Много... А тут такое дело, как красноярское!.. Того и гляди на всех оно беду обрушит... И все-то одно к одному - и сборная книга оленевская. и шарпанская икона, и красноярское дело... Всех погубят, все скиты, все обители!..
- Да разберут же правду, матушка. Разве можно наказывать невиноватого?. возразила Марья Гавриловна.
- Можно!..- с жаром сказала Манефа.- По другим местам нельзя, в скитах можно... Давно бы нас разогнали, как иргизских, давно бы весь Керженец запустошили, если бы мы без бережи жили да не было бы у нас сильных благодетелей... Подай, господи, им доброго здравия и вечного души спасения!..
Замолчала на короткое время Манефа и опять начала:
- Велик и славен был Иргиз, не нашим Керженским обителям чета, а в чьих руках теперь?.. Давеча спросили вы про царицыну грамоту. Не бывало у нас такой грамоты, а там, на Иргизе, была... Царь Павел Петрович нарочно к иргизским отцам своего генерала присылал - Рунич был по прозванию, с милостивым словом его присылал, три тысячи рублев на монастырское строенье жаловал и грамоту за своей рукою отцу Прохору дал... А тот отец Прохор сам был велик человек - сам из царского рода... (Прохор, игумен Нижневоскресенского Иргизского монастыря, лицо весьма загадочное. Он пришел на Иргиз, будучи еще молодым человеком, в восьмидесятых годах прошлого столетия н умер в тридцатых нынешнего. Обладал огромным богатством, находился в близких и каких-то таинственных сношениях с некоторыми вельможами Екатерины, Павла и Александра I. К нему-то император Павел Петрович в 1797 году присылал Рунича. Про него между старообрядцами ходили слухи, будто он сын грузинского царя, другие называли его даже сыном императрицы Екатерины II. В самом же деле Прохор был сын богатого купца Калмыкова. Отношения к нему императора Павла объясняются тем, что Прохор ссужал его значительными суммами, когда Павел Петрович был еще великим князем.). Слыхали, чай?
- Слыхала, матушка, как не слыхать,- отозвалась Марья Гавриловна.
- А как дошло дело, не помогли Иргизу ни царская грамота, ни царская порода отца Прохора,- продолжала Манефа.- Вживе был еще отец-от Прохор, как его строенье, Воскресенский монастырь, порушили; которых старцев в Сибирь, которых на Кавказ разослали, а монастырь отдали тем, что к никонианам преклонились' Единоверцам. '. Это Иргиз... А мы что перед ним?.. Всё едино, что комары да малые мушицы. Вздумают порешить - многих разговоров с нами не поведут... И постоять-то здесь за нас некому... На Иргизе, когда монастыри отбирали, хоть народное собранье было, не хотел тогда народ часовен отдавать водой на морозе из пожарных труб людей-то тогда разгоняли... А здесь что?.. Послушали б вы, сударыня, что соседушки наши любезные толкуют... Прошлым летом у Глафириных нову "стаю" рубили, так ронжински ребята да елфимовские смеются с галками-то (В заволжских лесах местных плотников нет, они приходят из окрестностей Галича, отчего и зовутся "галками".): "Строй, говорят, строй хорошенько - келейниц-то скоро разгонят, хоромы те нам достанутся..." Вот что у них на уме!.. Христианами зовутся, сами только и дышат обителями, без нашего хлеба-соли давно бы с голоду перемерли, а вот какие слова говорят!.. Теперь лебезят, кланяются, а случись невзгода - пальцем не двинут, рта не разинут... Не то что скиты - Христа царя небесного за ведро вина продадут!..
- Ну уж это, матушка, кажется, вы на них напрасно,- заступилась Марья Гавриловна.
- Давно живу с ними, сударыня, лучше вас знаю их, лоботрясов,- с досадой прервала ее Манефа.- Из-за чего они древлего благочестия держатся?.. Спасения ради?.. Как же не так!.. Из-за выгоды, из-за одной только мирской, житейской выгоды... Надо, правду говорить,- продолжала Манефа, понизив голос,- от людей утаишь, от бога не спрячешь - ины матери смолоду баловались с ребятами, грешили... Плоть, сударыня, сильна в молодые годы бывает... Слаб человек, не всякому дано плоть побороть... Ну, вот - старые-то дружки давно поженились, семьями обзавелись, а с матерями ладов не рушат... Не в ту силу говорю, чтоб матери в старых грехах с ними пребывали... А ведь и под черной рясой и на старости лет молодая-то любовь помнится...
Смолкла на минуту игуменья и потом сдержанным голосом, отчеканивая каждое слово, продолжала:
- И подати платят за них, и сыновей от солдатчины выкупают, и деньгами ссужают, и всем... Вот отчего деревенские к старой вере привержены... Не было б им от скитов выгоды, давно бы все до единого в никонианство своротили... Какая тут вера?.. Не о душе, об мошне своей радеют... Слабы ноне люди пошли, нет поборников, нет подвижников!.. Забыв бога, златому тельцу поклоняются!.. Горькие времена, сударыня, горькие!..- Неужели в самом деле скитам конец наступает? - в сильном раздумье, после долгого молчанья, спросила Марья Гавриловна.
- Все к тому идет...- покачав головой, со вздохом ответила Манефа.
- Как же вы тогда, матушка?- озабоченно глядя на игуменью, спросила Марья Гавриловна.
- Признаться сказать, давненько я о том помышляю,- молвила Манефа.- Еще тогда, как на Иргизе зачали монастыри отбирать, решила я сама про себя, что рано ли, поздно ли, а такой же участи не миновать и нам. Ради того кой-чем загодя распорядилась, чтоб переменаврасплох не застала.
- Что ж вы сделали, матушка? - спросила Марья Гавриловна.
- А видите ли, дело в чем,- сказала Манефа,- и на Иргизе, и в Слободах, и в Лаврентьеве всех несогласных принять попов, великороссийскими архиереями благословенных, по своим местам разослали - на родину, значит. Кто где в ревизию записан, там и живи до смерти, по другим местам ездить не смей... Когда до наших скитов черед дойдет - с нами то же сделают... Потому и сама я в купчихи к нашему городку приписалась, и матерей, которы получше да полезнее, туда же в мещанки приписала... Когда Керженцу выйдет решенье... нашу обитель чуть не всю в один город пошлют. Там и настроим мы домов к одному месту... Может, позволят и здешне строенья туда перевезть... Часовни хоть не будет, а все же будем жить вкупе... Не станет нынешнего пространного жития, что же делать! Не так живи, как хочется, а как господь благословит... И не я одна так распорядилась, во многих обителях и в здешних, и в Оленевских. и в Улангерских то же сделают. Вкупе-то всем жить будет отраднее.
- А мне-то как быть тогда, матушка?- тревожно спросила Марья Гавриловна.
- Вам, сударыня, беспокоиться нечего, ваша статья иная...- сказала Манефа.- Не в обители живете, имени вашего в списках нету.. путь вам чистый на все четыре стороны.
- А как меня в Москву вышлют да выезд оттоль запретят?.. Тогда что?.. Жить в Москве для меня смерти горчей - сами знаете,- говорила взволнованная Марья Гавриловна.
- Не сделают этого,- молвила Манефа.
- Как не сделают? - возразила Марья Гавриловна.- Про Иргиз поминали вы, а в Казани я знаю купчиху одну, Замошникова по муже была. Овдовевши, что мое же дело, поехала она на Иргиз погостить. Там, в Покровском монастыре игуменья, матушка Надежда, коли слыхали, теткой доводилась ей...
- Знавала я матушку Надежду. Как не знать?- молвила Манефа.- Знакомы были, письмами обсылались. И племяненку-то ее знала...
- Году у тетки она не прогостила, как Иргизу вышло решенье,- продолжала Марья Гавриловна.- И переправили Замошникову в Казань и запретили ей из Казани отлучаться... А родом она не казанская, из Хвалыни была выдана... За казанским только замужем была, как я замосковским... Ну как со мной то же сделают?.. В Москву как сошлют?.. Подумайте, матушка, каково мне будет тогда?.. Призадумалась Манефа.
- Да, и так может случиться,- сказала она.- Вам бы, сударыня, к нашему же городку в купечество записаться. Если б что и случилось,- вместе бы век дожили.. Схоронили бы вы меня, старуху...
- Капитал объявлять надо,- молвила Марья Гавриловна.
- Известно,- подтвердила Манефа.
- А капитал объявить, надо торговлю вести,- сказала Марья Гавриловна.
- Зачем?- возразила Манефа.- Наш городок махонький, а в нем боле сотни купцов наберется... А много ль, вы думаете, в самом-то деле из них торгует?.. Четверых не сыщешь, остальные столь великие торговцы, что перед новым годом бьются, бьются, сердечные, по миру даже сбирают на гильдию. Кто в долги выходит, кто последню одежонку с плеч долой, только б на срок записаться.
- Зачем же это? - с удивленьем спросила Марья Гавриловна.- Оставались бы в мещанах, коли нет капитала.- А от солдатчины-то ухорониться?..- ответила Манефа.- Рекрутски-то квитанции ноне ведь дороги стали, да и мало их что-то. А как заплатил гильдию, так и не бойся ни бритого лба, ни красной шапки... Которы сродников много имеют,- в складчину гильдию-то выправляют. В одном-то капитале иной раз душ пятьдесят мужских записано: всего тут есть - и купецких сыновей, и купецких братьев, и купецких племянников, и купецких внуков. А коль скоро все из лет выйдут - тогда и гильдию больше не платят, в мещанах остаются... Этак-то не в пример дешевле квитанций обходится, особенно коли много сродства к одному капиталу приписано.
- Ну, меня-то пускай в солдаты не забреют,- усмехнулась Марья Гавриловна.А коли мне капитал вносить, так уж надо в самом деле торговым делом заняться... Я же по третьей не запишусь.- Вам надо по первой,- молвила Манефа.- Как же можно в третью с вашим капиталом?
- А в вашем городу по первой-то много ль приписано? - спросила Марья Гавриловна.- По первой! - усмехнулась Манефа.- И по второй-то сроду никого не бывало. Какой наш город!.. Слава только, что город. Хуже деревни!..
- То-то и есть,- молвила Марья Гавриловна.- Не то что по первой, по второй если припишусь, толков не мало пойдет. А как делов-то не стану вести - на что ж это будет похоже?..
- Какими же вам, Марья Гавриловна, делами заниматься? - сказала на то Манефа.- Дело женское, непривычное... Какие вам дела?
- Да хоть бы на Волге пароходы завести?- подняв голову, с живостью молвила Марья Гавриловна.- Пароходное дело хвалят, у брата тоже бегают пароходы - и большую пользу он от них получает.
- Куда вам с пароходами, сударыня! - возразила Манефа.- И мужчине не всякому такое дело к руке приходится.
- Приказчика найду,- молвила Марья Гавриловна.
- Разве что приказчика,- сказала Манефа.- Только народ-от ноне каков стал!.. Совести нет ни в ком - как раз оберут.
- Эх, матушка, будто на свете уж и не стало хороших людей?.. Попрошу, поищу, авось честный навернется. Бог милостив!.. Патапа Максимыча попрошу. Вот на похоронах познакомилась я с Колышкиным Сергеем Андреичем. Патап же Максимыч ему пароходное дело устроил, а теперь подите-ка вы... По всей Волге гремит имя Колышкина.
- Слыхала про него,- отозвалась Манефа.- Дела у него точно что хорошо идут. - Благословите-ка, матушка,- молвила Марья Гавриловна.
- На что? - спросила Манефа.
- Капитал объявлять, пароходы заводить, приказчика искать,- сказала Марья Гавриловна, весело глядя на Манефу.
- Суета!- сдержанным, но недовольным голосом молвила игуменья, однако, немного помолчав, прибавила: - Бог благословит на хорошее дело...
- Да ведь сами же вы, матушка, и гильдию платите и купчихой числитесь.
- Мое дело другое, сударыня.- Ради христианского покоя это делаю, ради безмятежного жития. Поневоле так поступаю... А вы человек вольный, творите волю свою, якоже хощете... А я было так думала, что нам вместе жить, вместе и помереть... Больно уж привыкла я к вам.
- Что ж? И я возле вас в городу построюсь. Будем неразлучны,- сказала Марья Гавриловна.
- Разве что так,- ответила Манефа.- А лучше бы не дожить до того дня,грустно прибавила она.- Как вспадет на ум, что раскатают нашу часовню по бревнышкам, разломают наши уютные келейки, сердце так и захолонёт... А быть беде, быть!.. Однакож засиделась я у вас, сударыня, пора н до кельи брести...
И, простившись с Марьей Гавриловной, тихими стопами побрела игуменья к своей "стае".
Из растворенных окон келарни слышались голоса: то московский посол комаровских белиц петь обучал. Завернула в келарню Манефа послушать их.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Василий Борисыч в Манефиной обители как сыр в масле катался. Умильный голосистый певун всем по нраву пришелся, всем угодить успел.
С матерью Манефой и с соборными старицами чуть не каждый день по нескольку часов беседовал он от писания или рассказывал про Белую Криницу, куда ездил в лучшую пору ее, при первом митрополите Амвросии. С матерью Аркадией водил длинные разговоры про уставную службу на Рогожском кладбище и рассказывал ей, как справляется чин архиерейского служенья митрополитом. Мать Назарету утешал разговорами о племяннице ее Домнушке и о порядках, какие заведены в Антоновской палате, где она при старухах в читалках живет. С Таифой беседовал о хозяйственных распорядках; оказалось, что Василий Борисыч и по хозяйству был сведущ. Мать казначея наговориться не могла с таким хорошим гостем... А больше всего дружил он с матушкой Виринеей, выучил ее, как свежие кочни капусты сберегать на зиму, как рябину в меду варить, как огурцы солить, чтоб вплоть до весны оставались зелеными. Раз до того заговорился с ней гораздый на все Василий Борисыч, что даже стал поучать матушку-келаря, как ветчину коптить. Мать Виринея плюнула на такие слова, обозвала московского посланника оболтусом и шибко на него прикрикнула: "Вздурился, что ль, батька? Разве в обители жрут скоромятину?" Это не помешало, однако, добрым отношениям Василия Борисыча к добродушной Виринее: возлюбила она его, как сына, не нарадуется, бывало, как завернет он к ней в келарню о разных разностях побеседовать... Про белиц и поминать нечего - души не чаяли они в Василье Борисыче, все до единой от речей и от песен его были без ума, и одна перед другой старались угодить, чем только могли, залетному соловью... Сам Василий Борисыч из девиц больше с певчими водился. Они и в разговорах поумней других были, и собой пригожее, и руки у них были не мозолистые, не закорузлые, как у рабочих белиц, а нежные, пышные, мягкие. Это с первых же дней скитского житья-бытья спознал Василий Борисыч. А пуще всего заглядывался он на смуглую, румяную, чернобровую Устинью Московку. Еще в Москве видал он ее у знакомых, где Устинья два лета жила в канонницах, "негасимую свечу" стояла... Там еще, где-то на Солодовке, с Устиньей он шашни завел, да не успел до конца добиться - дочитала она свечу и уехала в леса за Волгу...
По просьбе матушки Манефы начал Василий Борисыч оба клироса "демественному" пению обучать. Пропел с ними стихеры и воззвахи на все господские праздники, принялся за догматики; вдруг занятия его с девицами порасстроились, в Осиповку на похороны надо было им ехать. Покаместь они были там, Василий Борисыч успел побывать в Улангере и уговорить некоторых из тамошних стариц на прием владимирского архиепископа... Успел Василий Борисыч и попеть с улангерскими певицами, облюбовал и там одну девицу в Юдифиной обители - нежную, беленькую, маленькую ростом Домнушку, но и с ней, как с Устиньей в Москве, дела не успел до конца довести. Гостеприимная Манефина обитель больше всех полюбилась московскому посланнику. Думал недельку пожить в ней, да, заглядевшись на Устинью, решился оставаться, пока из обители вон его не вытурят.
В тот самый вечер, как мать Манефа сидела у Марьи Гавриловны и вела грустные речи о падении, грозящем скитам Керженским, Чернораменским, Василий Борисыч, помазав власы своя елеем, то есть, попросту говоря, деревянным маслом, надев легонький демикотоновый кафтанчик и расчесав реденькую бородку, петушком прилетел в келарню добродушной Виринеи. Завязался у них поучительный разговор о черепокожных, про которых во всех уставах поминается, что не токмо мирским, но и старцам со старицами разрешено их ядение по субботам и неделям святой великой четыредесятницы. Мать Виринея утверждала, что это об орехах говорится, а Василий Борисыч того мнения держался, что черепокожные - морские плоды, и сослался на одну древлеписьменную книгу, где в самом деле такое объяснение нашлось.
- Так вот оно что,- с удивленьем покачивая головой, говорила мать Виринея, увидя в почитаемой за святую книге такие неудобь понимаемые речи.- Так вот оно что - морские плоды!.. Что ж это за морские плоды такие?.. Научи ты меня, старуху, уму-разуму, ты ведь плавал, поди, по морям-то, когда в митрополию ездил... Она ведь, сказывают, за морем.
- Не за морем, матушка, а токмо по близости Черного моря, того самого, что в Прологах Евксинским понтом нарицается,- молвил Василий Борисыч.
- Помню, голубчик, помню,- сказала Виринея.- А видел ли ты его, касатик?
- Кого, матушка?
- А этот понт-от...- сказала Виринея.- Ведь это, стало-быть, тот, про который на троицкой утрени поют: "В понте покрыв Фараона" (Так в дониконовских книгах. Ныне поется: "Понтом покрыв".).
- То другой, матушка,- ответил Василий Борисыч.- Много ведь их, понтов-то, у господа,- прибавил он.
- Эка премудрость божия! - с умиленьем сказала Виринея, складывая на груди руки...- Чего-то, чего на свете нет!.. Так что же, видел ты его, голубчик?.. Понт-от этот?..
- Довелось видеть, матушка, довелось, как в Одессе проездом был,- молвил Василий Борисыч.
- Что ж, родной, этот понт-море, поди, пространное и глубокое? - с любопытством продолжала расспросы свои мать Виринея.
- Пространное, матушка, пространное - краев не видать,- подтвердил Василий Борисыч.
- И глубокое? - спросила Виринея. - Глубокое, матушка - дна не достать,ответил Василий Борисыч.
- Как Волга, значит...- со вздохом молвила Виринея и облокотившись на стол, положила щеку на руку.
- Какая тут Волга! - усмехнулся Василий Борисыч.- Говорят тебе, дна не достать.
- Премудрости господней исполнена земля! - набожно молвила Виринея.- Так вот оно, море-то, какое... Пространное и глубокое, в нем же гадов несть числа,- глубоко вздохнув, добавила она словами псалтыря. - Есть, матушка, и гады есть,- подтвердил Василий Борисыч.
- Какие же это плоды-то морские, сиречь черепокожные?.. Ты мне, родной, расскажи.. Научи, Христа ради... Видал ты их, касатик?.. Отведывал?.. Какие на вкус-то?.. Чудное, право, дело!..
- Морскими плодами, матушка, раковины зовутся, пауки морские да раки... начал было Василий Борисыч.
- Полно ли тебе, окаянному!..- закричала Виринея, подняв кверху попавшуюся под руку скалку.- Дуру, что ли, неповитую нашел смеяться-то?.. А?.. Смотри ты у меня, лоботряс этакой!.. Я те благословлю по башке-то!.. Досада взяла Василия Борисыча.
- Ну, матушка, с тобой говорить, что солнышко в мешок ловить,- сказал он.Как же ты этого понять не можешь!
- Статочное ли дело, чтоб святые отцы такую погань вкушали?- громче прежнего закричала Виринея.- И раков-то есть не подобает, потому что рак водяной сверчок, а ты и пауков приплел... Эх, Васенька, Васенька! Умный ты человек, а ину пору таких забобонов нагнешь, что и слушать-то тебя грех. Василий Борисыч плюнул даже с досады. Да, забывшись, плюнул-то на грех не в ту сторону. Взъелась на него Виринея.- Что плюешься?.. Что?.. Окаянный ты этакой! - закричала она на всю келарню, изо всей силы стуча по столу скалкой...- Куда плюнул-то?.. В кого попал?.. Креста, что ль, на тебе нет?.. Коли вздумал плеваться, на леву сторону плюй - на врага, на диавола, а ты, гляди-ка, что!.. На ангела господня наплевал... Аль не знаешь, что ко всякому человеку ангел от бога приставлен, а от сатаны бес... Ангел на правом плече сидит, а бес на левом... Так ты и плюй налево, а направо плюнешь - в ангела угодишь... Эх ты, неразумный!.. А еще книги все знаешь, к митрополиту за миром ездил!.. Эх ты!.. - Так что ж, по-вашему, матушка, означают эти черепокожные, сиречь морские плоды?- спросил Василий Борисыч, стараясь замять разговор о плевке, учиненном не по правилам.
- Известно, орехи,- сухо ответила Виринея.
- Как же орехи-то на воде выросли?- спросил Василий Борисыч.
- Божиим повелением,- сказала Виринея.
- Ну, матушка, с тобой говорить, что воду решетом носить,- молвил с досадой Василий Борисыч.- Что в книге-то писано?.. "Морские плоды". Так ли?..
- С толку ты меня сбиваешь, вот что... И говорить с тобой не хочу,перебила его мать Виринея и, плюнув на левую сторону, где бес сидит, побрела в боковушу.
Между тем как в келарне шел спор о черепокожных и о плевках, она наполнилась певицами, проведавшими, что учитель их сидит у Виринеи.Троицын день наступал. Хотелось Василию Борисычу утешить гостеприимную Манефу добрым осмогласным пением, изрядным демеством за всенощной и за вечерней. Попа нет, на листу лежать не станут (За великой вечерней в Троицын день три молитвы, читаемые священником, старообрядцы слушают не стоя на коленях, как это делается в православных церквах, а лежа ниц, причем подкладывают под лицо цветы или березовые ветки. Это называется "лежать на листу". ), зато в часовне такое будет пение, какое, может статься, и на Иргизе не часто слыхивали... За это Василий Борисыч брался, а он дела своего мастер, в грязь лицом себя не ударит...
Уже по нескольку раз пропел он с ученицами и воззвахи, и догматик праздника, и весь канон, и великий прокимен вечерни: "Кто бог велий!" Все как по маслу шло, и московский посол наперед радовался успеху, что должен был увенчать труды его... А баловницам певицам меж тем прискучило петь одно "божество", и, не слушая учителя, завели они троицкую псальму... Василий Борисыч поневоле пристал к ним, и вскоре звонкий голосок его покрыл всю певчую стаю... С увлеченьем пел он, не спуская глаз с разгоревшихся щек миловидной Устиньи Московки:
Источник духовный
Днесь радости полный,
Страны всего света, слышьте,
С апостолы приимите
Росу, росу благодати,
Росу благодати.
Облак разделяше,
Языки рождаше,
Рыбарям огненная,
Евреям ужасная,
И всем врагам страшная.
И всем и всем врагам страшная.
Фленушка все время одаль сидела. Угрюмо взглядывала она на Василья Борисыча и казалась совершенно безучастною к пению. Не то унынье, не то забота туманила лицо ее. Нельзя было узнать теперь всегда игривую, всегда живую баловницу Манефы. Совесть ли докучала ей; над Настиной ли смертью она призадумалась; над советом ли матушки надеть иночество и прибрать к рукам всю обитель; томила ль ее досада, что вот и Троица на дворе, а казанского гостя Петра Степаныча Самоквасова все нет как нет?.. Не разгадаешь... И Марьюшка и Василий Борисыч не раз обращались к ней с шуточками, но Фленушка будто не слыхала речей их. Пасмурными взорами оглядывала она исподлобья певших белиц.
Вдруг, ни с того ни с сего, вскочила она с места, живым огнем сверкнули глаза ее, и, подскочив к Василью Борисычу, изо всей силы хлопнула его по плечу.