Ведь даже эта стрельба из пистолетика затеяна была им неспроста. Наверняка хотел приучить всех к выстрелам.
   Он же понимал, что ему надо расправиться с каждым поодиночке…
   — Но зачем ему потребовалось убивать всех, даже детей? Ведь он свободно мог проникнуть в спальню, вскрыть ящик простым гвоздем и похитить деньги, когда Ушакова уехала в монастырь. И притом, эти деньги мы так и не нашли. Не мог же он их за один вечер растратить? — вступил в разговор Алексей.
   — Особого ума не надо, чтоб финажки припрятать, — ответил вместо Тартищева Иван, — но мне интересно другое. С виду гимназист далеко не дурак, наверняка начитался «Пещер Лихтвейса» и прочей дребедени и должен вроде понимать, что в первую очередь нужно было избавиться от очевидных улик: кистеня, револьвера и одежды. Но почему-то не сделал этого. Или до того уверился, что убийство семерых человек сойдет ему с рук, что и прятать особо ничего не стал? Положил поближе, чтобы скорее достать. Тогда, выходит, он затевал еще одно ограбление, а то и несколько?
   — Гимназисту, вероятнее всего, светит 632-я статья Военно-уголовного устава, — пояснил Тартищев, — столь тяжкие преступления подлежат суду по полевому уложению.
   — Значит, виселица? — уточнил Вавилов.
   — Виселица, тут уж ничего не изменишь. Грохнуть семерых человек, притом двух детей… Нет, виселицы ему определенно не миновать, — вздохнул Тартищев. — Но повесят не сразу, позволят, ввиду молодости, подать прошение на имя Государя. А там, пока суд да дело, еще месяц, а то и два пройдет.
   — К чему вы, Федор Михайлович, — удивился Алексей, — или тоже сомневаетесь в его виновности?
   — Сомневаюсь, — ответил с вызовом Тартищев, — даже самый отъявленный негодяй не может быть несправедливо осужден, тем более на смерть. Мальчишке восемнадцать лет, только жить начал, поэтому землю носом рыть будем, но достанем свидетельства его исключительной вины или, наоборот, невиновности. Не хочу я грех на душу брать, — пробормотал он и отвел взгляд в сторону. — Револьвер и кистень, конечно, улики серьезные, но сапоги-то мы ему не примерили, а вдруг и впрямь они ему малы?
   — Так я сей момент сапоги эти прихвачу и в тюрьму съезжу, — вскочил на ноги Иван.
   — Подожди, — остановил его Тартищев, — не спеши. Поступим таким образом. Алексей опросит соседей и приятелей Журайского, а также побывает в тех семействах, в которых гимназист давал уроки. Ты ж, Иван, найдешь мастерские, где он револьвер ремонтировал, побеседуешь с учителями в гимназии. И попутно же старайтесь разузнать, где Журайский доставал пули, хотя, скорее всего, он их сам мастерил. — Тартищев посмотрел на часы. — Вечером в девятнадцать ноль-ноль ко мне с докладом, а сейчас даю вам пару часов поспать, и за дело, господа сыщики! И дай бог, чтобы день у нас не прошел вхолостую.
   Он потер ладонью заросший густой щетиной подбородок. По настоянию Анастасии Васильевны Тартищев сбрил к Рождеству свою бороду; И хотя помолодел при этом на добрый десяток лет, каждое утро начинал с непременного ворчания. Его щетину с трудом брали лезвия даже из золингеновской стали.
   А сейчас ему требовалось крайне быстро привести себя в порядок. К девяти утра его ждал к себе на доклад Хворостьянов…
 
   В кабинете было очень душно и накурено, но окна не открывали. На улице бушевал сильный ветер, и тучи песка тут же врывались в комнаты, стоило приоткрыть форточки даже на несколько секунд.
   Хворостьянов с красным рассерженным лицом сидел во главе длинного стола, а напротив него в самом торце — набычившийся Тартищев. Начальник сыскной полиции опять осмелился перечить вице-губернатору и спорить с полицмейстером. Но атмосфера в комнате была накаленной еще и потому, что через час Хвороетьянова приглашал к себе губернатор, и там помимо разговора о текущих губернских делах непременно всплывет история, о которой Хворостьянов не мог вспоминать без содрогания. Одна из певиц цыганского хора забеременела неизвестно от кого, что было неслыханным позором и вызвало переполох среди цыган. Барон быстро учинил расследование и без особых трудов выяснил, что она не раз бывала за городом на даче Хворостьянова…
   Барон потребовал с него пять тысяч рублей и обещал замять скандал. У вице-губернатора в данный момент с Деньгами было туговато, он только что выдал замуж Дочь, и просил барона повременить, но цыган настаивал, говорил, что вскорости живот у девки нос подопрет, надо ее срочно увозить из города. И тогда Хворостьянов плюнул на свои принципы и помог оформить выгодный подряд купеческому товариществу «Седов и К»« на строительство узкоколейной железной дороги к одному из приисков, получив в конверте соответствующее вознаграждение.
   От притязаний цыганского барона удалось избавиться. Но вчера губернатор неожиданно поинтересовался, с какой стати именно компании Седова было отдано предпочтение при оформлении подряда? И сегодня Хворостьянову предстояло дать правдоподобное объяснение та кому выбору. В душе он надеялся, что удастся переключить внимание губернатора на это громкое преступление — убийство семи домочадцев лесозаводчика Ушакова, и обрадовать его тем, что преступление полностью раскрыто и убийца задержан. Но этот чертов упрямец Тартищев отказывается заявить об этом подобающим образом, дескать, розыскные дела только еще начались, имеется много неясных и сомнительных моментов, и хотя найдены кое-какие улики, все-таки нужны более убедительные и весомые доказательства виновности Журайского. А что, позвольте, может быть убедительнее и весомее найденных орудий убийства и испачканной в крови одежды?
   Но Федор Михайлович по обычаю крутит носом и не слишком спешит раскрывать карты и вводить в курс дела Хворостьянова, а через него и самого губернатора!
   Здесь же, в кабинете вице-губернатора, находятся начальник охранного отделения Ольховский и штаб-офицер Лямпе. У каждого из них свой интерес, и они весьма усердно наседают на Тартищева, пытаясь перетянуть одеяло на себя.
   Хворостьянов хорошо их понимает. И от Ольховского, и от жандарма столица требует громких политических дел, вот и прицепились оба к Тартищеву, как блоха к собачьей сиське. Только и губернатору, и Хворостьянову как раз громких политических дел не требуется. Студенты бузят помаленьку, так пусть бузят, на то они и студенты, евреи головы сроду не поднимут, бывшие ссыльнокаторжные все на учете, пикнуть не смеют… Но этим двум прохвостам непременно вынь да положь подготовку к государственному перевороту или, по меньшей мере, бунт сродни восстанию Гарибальди…
   Хворостьянов вздохнул и поймал на слух заключительную фразу Ольховского:
   — ..участник польских событий.
   Но Тартищев упрямо покачал головой, не сдавая позиций в изрядно затянувшемся споре.
   — Это его отец участвовал в польском восстании, а не Журайский. Поэтому нечего клеить к этому делу то, чего нет на самом деле. Никакого заговора здесь нет и в помине, Бронислав Карлович. Призывать к топору никто не помышляет.
   — Но он католик, — подал голос Лямпе, — и это может вызвать определенный резонанс в обществе. Мои агенты уже доложили, что по городу поползли слухи, будто Журайский входил в какую-то секту, которая совершала человеческие жертвоприношения. И семья Ушакова первая в череде будущих ритуальных убийств.
   — Эка ты накрутил, Александр Георгиевич, — не выдержал и проворчал сердито Хворостьянов. — Нашего обывателя хлебом не корми, а дай посудачить. От лености ума и скудости фантазии он в такую чушь готов поверить! Ваша служба в том и состоит, господа, — окинул он строгим взглядом всех сидящих за столом в его кабинете, — чтобы подобные слухи прекращать и не давать им проникнуть в сознание жителей.
   — Фамилия у него… такая, — покрутил у себя перед лицом растопыренной ладонью Ольховский, — как бы евреев не пошли громить под горячую руку. Вон что в Киеве да в Кишиневе творится. Дай бог, чтобы у нас не началось!
   «Ишь ты, фамилия, — подумал про себя с ехидством Тартищев, — что у тебя, что у Лямпе фамилии тоже явно подкачали, а кое у кого и имя-отчество…» — но вслух сказал:
   — Не будем строить прогнозы и превращать уголовного преступника в заговорщика. И общественное мнение надо непременно успокоить, а не возбуждать его излишними подробностями…
   — Как вы это представляете? — скривился Ольховский. — Прокламации на театральных тумбах развесить? Так с эти делом не заржавеет. Мои агенты на прошлой неделе задержали двух типов в студенческой столовой с грязными книжонками да прокламациями того же содержания. Ни много ни мало требуют мерзавцы свержения самодержавия. Вот такие пироги, господин Тартищев, а вы все остерегаетесь, прячете голову в песок, не хотите рассмотреть эту проблему глубже.
   — Ради бога, валяйте, — усмехнулся Федор Михайлович, — ищите все, что вам заблагорассудится, но откровенно скажу, зря только время потеряете. Нет здесь ни римско-католического, ни жидомасонского заговора. Парнишке захотелось в разбойников поиграть, только не подумал, что таким вонючим образом все повернется. Так что, если требуется, ведите свое расследование, но параллельно моему, и под ноги моим агентам советую не лезть, а я обещаю, что не буду чинить препятствий вашим филерам.
   — Но вы даете слово делиться информацией? — быстро спросил Лямпе.
   — Только взаимным образом.
   — Но я не могу обещать того, что касается особо конфиденциальных сведений… — начал было Ольховский.
   И Тартищев не удержался и съязвил:
   — Так их еще надо добыть, эти сведения, — и натянул фуражку на бритую голову.
   В этот момент открылась дверь и в кабинет Хворостьянова скользнул его секретарь, длинный и тощий молодой человек в мундире. Склонившись к уху вице-губернатора, он что-то быстро и нервно зашептал, то и дело кивая на окна. Хворостьянов недовольно скривился и пробрюзжал:
   — Ну, вот, допрыгались с выяснением отношений, господа хорошие. У крыльца стая газетчиков собралась.
   Сейчас как собаки на вас накинутся. Кого-то надо выпустить первым, чтобы дал толковое разъяснение по поводу убийства и предварительных результатов дознания, и прекратить, наконец, слухи! Кто это сделает?
   Ольховский и Лямпе мгновенно переглянулись и в один голос выпалили:
   — Тартищев!
   Федор Михайлович крякнул, но, поймав злорадный взгляд Ольховского, мило ему улыбнулся, затем щелкнул каблуками, прощаясь с вице-губернатором, учтиво склонил голову в поклоне перед остальными:
   — Честь имею, господа! — и вышел из кабинета.
   По правде сказать, встречи с репортерами он не слишком опасался, потому что за годы службы выработал несколько приемов общения с этой наглой и дерзкой братией и умело осаживал даже самых оголтелых и беспардонных. Таких, например, как репортер по кличке Желток.
   Происходила она от фамилии Желтовский, но полностью соответствовала качеству тех материалов, что выдавала ежедневно на-гора его довольно паскудная газетенка «Взор».
   Тартищев вышел на крыльцо, натянул перчатки и повел взглядом поверх голов отчаянно галдевшей, но вмиг замолчавшей при его появлении доброй дюжины местных газетчиков. Отыскав глазами коляску, он сделал знак рукой сидевшему на облучке унтер-офицеру, чтобы тот подавал ее к крыльцу. И, изобразив на лице полную отрешенность от всего земного, принялся спускаться по ступеням прямо в эпицентр небольшой свалки, затеянной неугомонным Желтком и его конкурентом, пожилым и неряшливым репортером «Североеланских ведомостей» Куроедовым. Победили молодость и наглость. Желток, ловко орудуя локтями, оттеснил ослабевшего от хронического похмелья Куроедова на второй план и чуть не влетел лобастой головой в живот Тартищеву.
   Федор Михайлович умело уклонился в сторону, но Желток столь же умело восстановил равновесие и заступил ему дорогу.
   — Господин Тартищев, — он вздернул руку, привлекая к себе внимание, — как вы расцениваете убийство семьи Ушаковых?
   — Расцениваю, как убийство, — быстро ответил Федор Михайлович, следуя за унтер-офицером, который прокладывал ему дорогу сквозь возбужденную толпу репортеров.
   — Но говорят… — прорвался из-за его спины голос Куроедова.
   — Говорят, в Москве кур доят, а петухам бороды бреют, — очень вежливо ответил Тартищев, не оглядываясь.
   — А правда, что Журайский еврей? — вылез опять Желток.
   — Ваша фамилия тоже начинается с буквы Ж, но я ведь не утверждаю, что вы еврей, господин Желтовский, — Тартищев любезно улыбнулся, заметив, что Желток побагровел. Но позиций, негодяй, не сдавал.
   — Найдены орудия убийства. Этого достаточно, чтобы предъявить Журайскому обвинение в убийстве? — Желтовский занял прочную позицию его визави и, пятясь спиной назад, ловко отшвыривал плечом чрезмерно настырных собратьев по перу.
   — Нет, недостаточно! — До коляски оставалось не больше пяти шагов, и Тартищев несколько замедлил движение. — Разыскание по этому делу только началось. И чтобы предъявить обвинение, необходимо добыть более существенные доказательства вины Журайского.
   — Вы предполагаете, что револьвер и кистень не являются прямыми уликами и могли быть подброшены?
   — Я не гадалка, чтобы гадать на кофейной гуще.
   Эти улики должны быть подтверждены показаниями свидетелей или самим Журайским. Следами пальцев, наконец, и только тогда можно считать их прямыми.
   Пока же ничего подобного не имеется.
   — Федор Михайлович, — заблажил под его рукой Куроедов, — как вы считаете, каковы мотивы этого преступления?
   — Это мы сейчас выясняем.
   — Но хотя бы пяток слов…
   — Пока мотивы не совсем понятны… Достаточно?
   Куроедов развел руками, но не нашелся, что ответить.
   — Действительно ли, что Журайский — главарь шайки, которая замышляла не меньше десятка убийств? — это опять вылез Желток.
   — С вашей фантазией, молодой человек, — посмотрел на него в упор Тартищев, — полицейские романы следует писать. Я вам ответственно заявляю, Журайский пока задержан, но это еще не значит, что он убийца. Расследование покажет, в какой степени он причастен к данному преступлению, а степень его вины определит суд.
   — Но его будут судить военно-полевым судом! А это верная виселица! — бросился вслед за ним щуплый, с заметной проплешиной на затылке репортер «Губернского листка».
   Стоя уже одной ногой на приступке коляски, Тартищев долю секунды смотрел на него немигающим взглядом, потом жестко произнес:
   — Обвинение Журайскому до сих пор не предъявлено, господа! И пока мои агенты не найдут существенных, я повторяю, существенных доказательств вины Витольда Журайского, никто не смеет называть его убийцей. Виновным его может назвать только суд! И я предупреждаю, если кто-то из ваших редакторов вздумает вынести подобное заявление на страницы газет, ждите крупных неприятностей. Вы меня знаете! — Поднявшись в коляску, он уселся на сиденье и приложил руку к козырьку фуражки:
   — Приятно было пообщаться, господа!
   Коляска умчала начальника уголовного сыска в направлении Тобольской улицы. Репортер Желтовский проводил ее мрачным взглядом и смачно сплюнул на мостовую.
   — Ну, сусло поганое! Опять выкрутился! — И кивнул Куроедову:
   — Ты как хочешь, а я помчусь на Толмачевку, а потом к матушке Журайского. Редактор меня по стенке размажет, если к вечеру не выдам репортаж.

Глава 4

   Архитектор Мейснер слушал его, не прерывая ни единым словом, ни единым жестом. Его лицо было мрачным, выпуклые глаза с набрякшими веками уставились в столешницу. Он их поднял лишь тогда, когда Алексей замолчал.
   — Да, — сказал он печально и вытер лоб носовым платком, — Журайского я пригласил для уроков по рекомендации учителя гимназии Левицкого. Он отзывался о нем, как о порядочном, добросовестном человеке, а что получилось на самом деле? Я спрашиваю вас, что получилось на самом деле? — воскликнул архитектор с трагическим пафосом и закатил глаза в потолок. Его кудрявая шевелюра вздрогнула и распалась, явив миру обширную лысину на темени. — Витольд приходил пять раз в неделю и занимался с Левой по два часа в день, но мальчик как имел хвосты по немецкому и латыни, так до сих пор их и имеет, и, не поверите, в том же самом количестве. Оказывается, вместо того, чтобы заниматься, они читали всякую ерунду: какого-то «Иванхоу»[6], потом Фенимора Купера или этого, как его, Майн Рида… Индейцы, ковбои, звероловы, креолки… Вы понимаете, они не зубрили грамматику, они рисовали какие-то карты, а Лева вздумал даже спать зимой на террасе под тулупом. Видите ли, готовил себя к каким-то несусветным трудностям. Но заработал сильнейший насморк и кашель. Тогда я ему эти трудности предоставил, надрал как следует уши, а Витольду пригрозил отказать от места…
   — В этом возрасте все мальчики мечтают о приключениях. Непременно метят в пираты, разбойники, на худой конец, в путешественники, — заметил осторожно Алексей.
   — Я в этом возрасте мечтал о том, о чем мечтал мой папа, — возразил ему Мейснер. — Иначе он бы выдрал меня как Сидорову козу. Но благодаря папе я стал человеком. Согласитесь, бедному еврейскому мальчику очень трудно стать человеком. — Он скривил губы почти в страдальческой усмешке. — У Левы все есть для хорошей жизни, но он мечтает сбежать из дому и шляться где попало…
   — Скажите, Семен Наумович, вы ничего странного в поведении Журайского не замечали? Помимо его увлечения авантюрной литературой, естественно.
   Мейснер заерзал в кресле, потом бросил быстрый взгляд на окно, на дверь за спиной Алексея и, слегка приглушив голос, скороговоркой произнес:
   — Он был буквально помешан на оружии. Я видел его гимназические тетради. Все они изрисованы пистолетами, арбалетами, саблями и прочей чепухой. И потом… — он замялся, но, видимо, все-таки решился и промямлил, стараясь не смотреть Алексею в глаза:
   — Я, конечно, понимаю, что поступил опрометчиво, но из стакана в моем кабинете однажды исчезли восемь пуль к револьверу. Я не сразу заметил пропажу, но после опросил всех домашних, никто не признался. Но я всегда был склонен подозревать Журайского…
   — У вас что ж, имеется револьвер?
   Мейснер с явным испугом замахал на него руками:
   — Что вы, что вы! Они остались после моего брата.
   Он известный доктор, живет в Томске и имеет официальное разрешение на ношение оружие. Он гостил у нас некоторое время, потом уехал, а горничная обнаружила в тумбочке спальни, где он спал, эти пули. Я их не стал выбрасывать. Сами понимаете, брат может в любой момент вернуться…
   — А если вам предъявят пули, вы их сумеете опознать? — спросил Алексей.
   Архитектор пожал плечами.
   — Сомневаюсь, как я могу сказать определенно, мои это пули или не мои. Они же похожи как две капли воды.
   «Осторожничает, старый лис», — подумал Алексей, но вслух согласился с архитектором:
   — В том-то и дело, что похожи. — И тут же поинтересовался:
   — Почему вы не отказали Журайскому от места, хотя подозревали его в краже?
   Архитектор отвел глаза и нервно забарабанил пальцами по столешнице.
   — Сами понимаете, я не мог ему сказать прямо в глаза, что он вор… Я ждал удобного случая… Да, — он встрепенулся, — на днях со мной поделился своими подозрениями Ноговицын, он служит в губернской больнице. Журайский давал уроки его сыновьям два раза в неделю. Так вот у него исчез старый револьвер. Он валялся у Кириллы Андреевича под бумагами на окне. Он совершенно о нем забыл, потому что револьвер требовал ремонта, а у него все как-то руки не доходили. А недели две назад вдруг надумал отнести его в мастерскую, все вокруг обыскал, револьвер исчез. Я тогда рассказал ему про пули и что подозреваю в краже Журайского. Тогда и он вспомнил, что Журайский ему говорил, что хочет якобы приобрести себе оружие и форму для отливки пуль, чтобы без опаски ходить по улицам вечерами. Вот, видимо, и приобрел…
   — А Ноговицын случайно не упоминал, в каком ремонте нуждался револьвер?
   — Кажется, что-то с курком… Да вы сами у него спросите, — оживился Мейснер, — он вам непременно расскажет…
   — Уже спрашивал, — усмехнулся Алексей, — только про револьвер он вообще не вспомнил…
   — О, господи, я ведь только из добрых побуждений! — побледнел Мейснер и умоляюще посмотрел на Алексея. — Простите, но тогда я тоже вам ничего не говорил. Поклянитесь, юноша, что не выдадите меня, я ведь не хотел Кириллу Андреевича подводить…
   — Не тревожьтесь! Я знаю, как с ним поговорить и что сказать. — Алексей поблагодарил архитектора и поднялся со стула. Мейснер проводил его до дверей кабинета. Алексей вежливо попрощался с ним, попросил не отказывать в помощи, если таковая понадобится и придется приехать на Тобольскую в управление сыскной полиции. Архитектор клятвенно его заверил, что всегда готов служить благому делу, но, когда визитер ушел, печально вздохнул и вытер шею и лоб носовым платком…
 
   Вечером того же дня агенты сыскной полиции Алексей Поляков и Иван Вавилов докладывали Федору Михайловичу о том, что им удалось разузнать по делу Витольда Журайского.
   Первым в этой очереди был Алексей:
   — Гимназист шестого класса Витольд Журайский проживает вместе с матушкой Аглаей Демьяновной, вдовой коллежского асессора, в двухэтажном доходном доме Шарова. Весь второй этаж занимает сам владелец Дома, а на первом этаже находятся четыре квартиры:
   Журайских, чиновника Семенова с семейством, третью занимает провизор Сухобузимов с женой, а четвертая несколько месяцев пустует, по причине того, что требует ремонта. Проникнуть на чердак с первого этажа проще простого по черной лестнице. Жильцы первого этажа ею не пользуются, но по ней на второй этаж доставляют уголь и дрова. Я проверил, люк, ведущий на чердак, хотя и закрывается на замок, но пробой легко выходит из гнезда и точно так же вставляется на место вместе с замком.
   Теперь что касается алиби Журайского. Жена Сухобузимова подтверждает, что видела, как он возвращался домой в начале шестого вечера, выходил ли после этого из дома, она не заметила. Никто из соседей этого не видел. Матушка Журайского и кухарка подтвердили, что он вернулся в четверть шестого и больше из дома не выходил вплоть до ареста. До самого ужина он находился в своей комнате и, по словам его матушки, что-то писал. Сам Журайский утверждает, что весь вечер готовился к контрольной работе по математике, решал уравнения и задачи. Я просмотрел его черновики. Если судить по количеству выполненных заданий, то на это ушло несколько часов, не меньше пяти-шести, я думаю.
   Но записи эти не убедительны в том плане, что матушка и кухарка — близкие люди Журайского и могли утаить, что он выходил из дома вечером. К тому же он мог выполнить решения накануне убийства, потому что человек даже со стальной волей вряд ли способен спокойно производить математические расчеты, уложив перед этим семерых человек. Хотя, если он не убивал…
   — Ты захватил эти тетради? — спросил Тартищев.
   — Да, они приобщены к протоколу.
   — Хорошо, продолжай дальше, — кивнул головой Тартищев.
   — Теперь об оружии. Архитектор Мейснер заявил, что у него в середине февраля пропали восемь револьверных пуль, а Ноговицын, регистратор больницы, пояснил, правда, не сразу, что у него украли испорченный револьвер примерно в тех же числах. Естественно, ни тот, ни другой о фактах пропажи в полицию не сообщали. Ноговицын поначалу вообще отказывался признать, что у него было оружие, хотя и неисправное. Он еще утром узнал, что убийца стрелял из револьвера, и перепугался, что его тоже загребут в полицию или, того хуже, заподозрят в убийстве. Вот их показания, — Алексей передал бумаги Тартищеву. — Обратите внимание, Федор Михайлович, что оба свидетеля утверждают, что Журайский увлекался чтением авантюрных романов.
   Я просмотрел его формуляр в народной библиотеке.
   Действительно, пираты, индейцы, разбойники… То же самое дома. Две книжные полки забиты трехкопеечными книжонками. Иван не ошибся. Преобладают выпуски «Пещеры Лихтвейса» и похождения Арсена Люпена и Ната Пинкертона. Дешевый мусор, но Журайский весьма усердно забивал им голову! Очень много рисунков и иллюстраций с изображением оружия. Он их вырывал из журналов и книг. — Алексей перевел дыхание, сделал несколько глотков воды из стоящего рядом стакана и продолжал свой рассказ:
   — Его близкие приятели по гимназии Есиков и Григорьев подтверждают, что Журайский постоянно носился с разными бредовыми затеями: то отправиться на охоту в Африку или в Южную Азию, то создать шайку разбойников наподобие Робин Гуда, а то пробраться в трюм корабля, который идет в Америку или в Индию. Правда, не объяснял, каким образом они сумеют добраться до этого корабля.
   Словом, идей у него было предостаточно. И он всячески готовил себя к грядущим испытаниям: обливался зимой и летом холодной водой, делал гимнастику, приучал себя к холоду, даже в мороз ходил без башлыка и перчаток.
   Есиков и Григорьев также показали, что они действительно два дня назад стреляли на Кузнецком лугу из револьвера, который принес с собой Журайский. Но он оказался неисправным, пули из барабана постоянно выпадали, а то он и вовсе прекращал вращаться. Журайский ругался и говорил, что непременно скоро разбогатеет и купит новый револьвер.