Страница:
Протяжно свистнула стрела, вонзившись у самых конских копыт. Змей захрапел, а Конан поднял голову, мгновенно уяснив, что все его планы и расчеты нарушен: с вершины холма, к которому он направлялся, спускалась цепочка всадников на вороных лошадях и в черных бурнусах. Было их не меньше трех десятков, и каждый держал в руках лук.
Тут Конану припомнились слова Сибарры Клама, что хирши-де попадают на скаку с пятидесяти шагов в кольцо. Правда, до их отряда оставалось две сотни шагов, но сам Конан вовсе не был каким-то колечком! Исполин на рослом жеребце, без шлема и кольчуги… Бей, куда хочешь - голову, в грудь, в живот! Или в коня!
Пронзительно свиснув, киммериец дернул повод и помчался к ближнему кургану, обещавшему ненадежное укрытие. Он не боялся; он был готов драться с этими хиршами лицом к лицу, меч к мечу, но понимая, что вряд ли дело дойдет до мечей, прежде его изрешетят стрелами.
Змей делал гигантские прыжки, спасительный курган приближался, за спиной, отставая, вопили хирши, а стрелы их сыпались градом. Впрочем, ни одна не задела киммерийца, и он решил, что слухи о меткости черных лучников сильно преувеличены. Или этот поток стрел являлся всего лишь предупреждением?
Все разъяснилось, когда он начал огибать курган и когда навстречу Змею вылетели еще три десятка всадников, растянувшихся цепью, словно в облаве на хищного зверя. Разом десяток стрел ударил в землю по обе стороны от Конана, а одна чиркнула по крупу серого жеребца. Такого Конан снести не мог; он остановил коня и, положив руку на меч, свиреп уставился на окруживших его хиршей. Он понимал, что грозить им не стоит, как и ввязываться в драку, похоже, его хотели не убить, а пленить.
– Чего вам надо, смердящие потомки ослов? - рявкнул киммериец. Вопрос, пожалуй, был наивным; ведь это он вторгся на земли хиршей, а не наоборот. И он был в полной их власти! Как известно, незваный гость хуже пикта, и на этом основании бдительные хозяева могли изрешетить стрелами и самого Конана, и его превосходного жеребца.
Но они вроде бы не собирались стрелять; сидели на конях да скалили зубы. Все жеребцы были в одну масть, а вот всадники различались: одни смуглые и с черными волосами, другие с каштановыми, а иные совсем белокожие да светловолосые. Видно, текла в них кровь многих невольниц со всех сторон света, взятых отцами и дедами в набегах да грабежах. Их предводитель, хмурый воин в черном бурнусе, расшитом алыми ромбами, меряли киммерийца пристальными взглядами да чесал в бороде. Потом, насмотревшись, произнес:
– Если ты Конан, северянин и наемник Сибарры, длинноусого козла, поедешь с нами. Если нет, можешь копать могилу своей железкой Земля мягкая, меч у тебя большой, а мы не торопимся, так что рой яму поглубже. Убережешь свои кости от шакалов.
– В той яме я буду в большой компании, и рыть ее придется тем из вас, кто уцелеет, - сказал Конан, вытаскивая меч до половины.
Но всадник в расшитом бурнусе остановил его повелительным жестом.
– Убери клинок! Я вижу, ты тот, кого мы ищем. Хан Иутин, почтенный отец и владыка наш, послал за тобой, киммериец, наказав привезти тебя целы и невредимым. Ну, будешь драться или поедешь добром?
Конан, пробурчав проклятье, с лязгом задвинул в ножны меч. Засада была приготовлена по всем правилам, и сопротивление не имело смысла, во всяком случае, сейчас, когда его окружали шестьдесят конных лучников. Целое войско! И откуда они взялись? Неужели Сибарра продал его Иутину? Но зачем? Хорошо изучив длинноусого хана, Конан знал, что тот и шага не шагнет, не озаботившись выгодой. А какой ему прок, если хирши перережут компаньону глотку и заберут коня?
Размышляя на эту тему, он ехал вслед за десятком всадников самого разнообразного обличья, но сходных в том, что все они были рослыми и крепкими и глядели орлами. Еще двадцать молодцов окружали его, не снимая стрел с тетив, а остальные веером двигались в арьергарде, приглядывая за прытким Змеем и его хозяином. Так, в полном молчании, они миновали несколько пастбищ, где щипали траву необозримые стада ослов и не столь многочисленные табуны вороных кобылиц. Затем отряд поднялся на гребень холма, за которым, в неглубокой, но просторной лощине лежал лагерь хиршей. Любой, бросивший взгляд на этот стан, мог догадаться, что племя это не из бедных и порядок в нем ценится весьма высоко.
Лагерь был чист и разбит с основательностью и умением. Точно посреди его высился ханский шатер, высокий, черный и квадратный, с пышными серебряными кистями по углам. С одной стороны от жилища владыки располагались палатки в черно-красную полоску для родичей, жен и ближних ханских слуг; с другой стояли шатры поскромнее, для простых пастухов тоже полосатые, черно-белые. Было их много, сотни три или три с половиной, и весь лагерь еще окружало двойное кольцо черных шатров, поменьше ханского, но тоже весьма вместительных. В них, очевидно, жили воины, ибо рядом с каждым находилась коновязь с двумя-тремя вороными жеребцами.
Сопровождаемый своим почетным эскортом, Конан спустился с холма и под свист и улюлюканье мальчишек, столь же разномастных, как взрослые, въехал в палаточный городок. Глаза его косили то вправо, о влево, но случай для бегства пока не подворачивался. Сидя с Сибаррой за жареным козленком и вином, он мог похвастать, что серый Змеей обгоняет стрелу, но сейчас, под прицелом лучников в черных бурнусах, понимал, что то было лишь пустое бахвальство. Великий Митра! Сколь часто карает он человека за длинный язык!
Впрочем, Конан не побоялся бы вытащить меч и схватится со всеми пятью сотнями хиршей (или сколько их там было), но первой жертвой в этом бою стал бы его драгоценный жеребец. Враги, несомненно, так издырявили бы Змея стрелами, что шкура его не годилась бы даже на барабан.
Кроме того, Конана мучило любопытство. Зачем хан хиршей пожелал встретиться с ним? Чтобы переманить к себе на службу? Или предать мучительной казни? Но за какую вину? Вряд ли он знал о намерениях незваного гостя, высказанных лишь вчера вечером, в целом дне пути от его стана.
Тем временем конвой, миновав проезд между черно-белыми и черно-красными шатрами, доставил пленника прямо к ханскому жилищу. Его передняя стена из плотной черной ткани была раздвинута, и на пороге, попирая сапогами алый туранский ковер, стоял Бро Иутин, повелитель хиршей. Выглядел он величественно и грозно: осанистый стари в пунцовом кхитайском халате, расшитом серебряными драконами, при сабле и кинжале, с бронзовым гонгом, висевшим на цепочке у пояса. Было ему немало лет, но в черной бороде просвечивали лишь редкие седые пряди, а плечи казались все еще широкими и прямыми. На смуглой его физиономии морщины удалось бы перечесть по пальцам одной руки; длинный крючковатый нос, наследие стигийских предков, еще не опустился к верхней губе, а торчал гордо, по-орлиному. Нет, Бро Иутин никак не походил на человека, изнемогшего от ночных утех!
Повинуясь жесту предводителя в расшитом бурнусе, Конан покинул седло и огляделся. Половина воинов тоже спешилась, окружая его плотным кольцом; остальные, не слезая с коней, принялись разгонять толпу любопытных. Очистив территорию, они выстроились цепочкой перед черно-белыми шатрами, не подпуская простонародье, к хану. Из черно-красных палаток никто не показывался, и Конан с тоской представил, что в одной из них ежится сейчас на коврах и подушках та самая то ли аргосска, то ли коринфийка, из-за которой он рискнул головой. Воистину Митра создал женщин на погибель мужчинам!
Подумав об этом, он сплюнул от бессильной злобы и повернулся к хану. Бро Иутин вроде бы не выглядел гневным; правда, глаза его сверкали, но не бешенством, а скорее насмешкой. Так, во всяком случае, показалось киммерийцу, хотя сам он ничего смешного в окрестностях не наблюдал. Но тут все зависело от точки зрения, а у них с Бро Иутином она являлась существенно раной.
Хан хиршей оглядел Конана от пыльных сапог до черной гривы, падавшей на широкие плечи. Казалось, он размышляет, что делать с пленником то ли пригласить к столу, то ли снести голову саблей, то ли, не марая собственных рук, махнуть лучникам. Наконец он пришел к какому-то решению и, внезапно подмигнув киммерийцу, выдохнул:
– Хо! Да возрадуется Митра и луноликая Иштар, да сгинут Нергал и Сет, черные боги! Говорят, северянин, ты поклялся провести ночь в шатре моей любимой жен?
– Кто говорит? - полюбопытствовал Конан.
– Слухи в степи быстро бегут, сын мой, - усмехнулся Бро Иутин. - Молвишь слово вечером, а утром все шакалы на пять дневных переходов окрест провоют его с холмов.
– Неправду воют твои шакалы, - произнес киммериец, мысленно пообещав Крому печень предателя-компаньона. - Неправду, - повторил он, кладя руку на изукрашенный каменьями эфес. - Речь шла не о жене, а о наложнице!
– Но любимой? - подчеркнул хан, впиваясь в Конана взглядом. - Самой любимой?
Киммериец, не опуская глаз, возразил:
– Не самой любимой а самой дорогой. Той, что обошлась тебе в тридцать ослов. Не то стигийке, не то зингарке, а может и шемитке.
– Не то стигийка, не то зингарка, не то шемитка… - задумчиво повторил хан, покачивая головой. А почему бы не все разом, сын мой? - Он снова подмигнул Конану и принялся оглаживать бороду, то пропуская темные пряди меж пальцев, то подравнивая их так, чтобы не было заметно седины. Внезапно Бро Иутин вздохнул, и глаза его подернулись мглой воспоминаний.
– Молодость, молодость!… - произнес он. - Были времена, и я тоже мечтал обнять всех красивых девушек на свете… Хо! Похвальное желание, сын мой! Весьма похвальное! Но время то миновало, и теперь женины волнуют меня куда меньше, чем караван с богатым товаром или добрый приплод от моих ослиц. Но тебя, северянин, я потешить могу! Тебя и себя, ибо приплод от такого жеребца должен быть добрым.
Тут хан, не мешкая, повернулся к черно-красным шатрам, вытащил кинжал и ударил рукоятью в висевший у пояса бронзовый диск. Долгая протяжная нота поплыла над лагерем и окружавшими его холмами; по этому сигналу полосатые ткани враз приподнялись, раздвинулись, взметнулись вверх и в стороны, пропустив без малого сотню женщин. Они отличались возрастом и обличьем; были девушки, сочные, как яблоки Турана, и совсем юные, встретившие пятнадцатую весну. Бро снова ударил в гонг, и жены его, наложницы и рабыни выстроились длинной чередой; слева встали морщинистые и седые, а справа тонкоствольные яблоньки, коим еще цвести, расти и наливаться жизненными соками. Конан глядел на это зрелище во все глаза.
Хан, ухватив его за плечо цепкими пальцами, подтолкнул к шеренге, к самому ее центру.
– Те, - он небрежно махнул влево, - пустые бурдюки, облезшие ослицы! А те, - он мотнул бородой вправо, - пока что годятся лишь собирать навоз да чесать мужчине пятки. Зато эти, - Бро Иутин с гордостью оглядел середину строя, - скучать не заставят! Хо, хо! Ловки, умелы и плодовиты, как весенняя степь! У каждой свой норов и своя прихоть, но чрева одинаковы: пальцем коснись, и проклюнется зерно. - Повернувшись к Конану, хан ухмыльнулся. - Вот ты и коснись, только не пальцем!
– Всех? - Глаза киммерийца метнулись налево, потом направо. Женщин, достойных упоминания, было не меньше тридцати, и он ощутил вполне понятную неуверенность в собственных силах.
– Ну, всех, не всех. - Протянул хан, - но хотя бы половины… Или, для ровного счета, двадцати. А дети мои последят, посчитают… Так, Санриз? - грозно сдвинув брови, он поглядел на воина в расшитом бурнусе. - Справишься, северянин, отпущу с миром; не справишься, завернут тебя в свежие шкуры, содранные с самых поганых ослов, перевяжут туго ремнями и оставят подсыхать на солнышке. За все хорошее, знаешь ли, надо платить, северянин!
Он расхохотался и хлопнул Конана по спине.
– Знаю! - Киммериец оглядел строй женщин, прикидывая, что здесь наберется два десятка красавиц ничем не хуже, а пожалуй и лучше, чем черноокая Сиявуш. Хан хиршей и в самом деле был силен и богат, куда богаче хана гизов, если мг пересадить к своему шатру такие цветы! И, судя по облику, их черным, каштановым, рыжим и светлым кудрям, белой, золотистой или смуглой коже, глазам, подобным агатам, изумруду или бирюзе, красавиц этих собрали из самых далеких мест, со всей Хайбории, из холодных северных стран и из тех краев, юных и восточных, что лежат за великой рекой Стикс и морем Вилайет.
Подумав об этом, Конан повернулся к владыке хиршей, чьи пальцы играли рукоятью кинжала, сказал:
– Видит Кром, даже в Шадизаре и Аренджуне не встречал я разом стольких годных под седло кобылиц чистой породы! Но где среди них та коринфянка либо аргосска, о которой толковал мне Сибарра? Та, за которую ты отдал тридцать ослов?
Бро Иутин презрительно пожал плечами.
– Этот Сибарра, крысиный ус, еще больший глупец, чем я полагал! Безухий осел! Всех меряет по себе! Богатства и сил хватает у него на жену, на пару морщинистых наложниц да трех черных рабынь из Куша, к коим можно приблизиться, лишь отвороти лицо! Таков он, и такими почитает остальных! Но я, сын мой, силен и богат, и я - хан гордо выпятил грудь, - платил за многих женщин цену тридцати ослов, покупая их в Стигии либо в Офире, в Шеме либо в Коринфии, или отнимая у караванщиков, проходивших по моим землям. Ты думаешь, я помню, кто тут откуда и сколько стоит? Да и к чему тебе это знать, северянин? Для тебя важней другое!
– Другое? Что? - спросил Конан, перемигиваясь с сероглазой светловолосой красоткой и одновременно делая знаки еще одной, с черными кудрями до пояса.
Бро Иутин с широкой улыбкой снова похлопал гостя по спине, вероятно, так же, как он хлопал и ощупывал своих племенных ослов.
– Самое важное для тебя, сын мой, встретить утро в моем шатре за чашей вина, а не на холмах, закатанным в сырые шкуры. Страшная смерть, клянусь милостью Митры! Солнце палит, шкуры сохнут, везде чешется, а не почесаться! Представляешь, сдохнуть, не почесавшись! Что может быть хуже!
И хан хиршей захохотал, забрав бороду в кулак.
Смерть в сырых ослиных шкурах Конана миновала. Утром он даже смог самостоятельно добрести до ханского шатра, отказавшись от помощи стражей. Их вчерашняя настороженность и враждебность сменилась восхищением; видно, хирши ценили мужскую силу и, после ночных подвигов гостя, были готовы доставить его к хану на уках. Но Конан отказался. Хоть колени у него подрагивали, в пояснице ломило, а перед газами расплывались радужные круги, он проследовал в черный шатер своим ходом, опустился на мягкую подушку и даже нашел в себе силы остаться в сидячем положении. Смуглые коринфянки и стигийки, белокурые немедийки и гандерландки, темноглазые туранки и офирки все еще окружали его незримым кольцом; ему казалось, что в ближайшие полгода он не сможет приблизиться ни к одной женщине на сотню шагов.
– Ну, Санриз? - спросил Бро Иутин, обратив взгляд на стража в расшитом бурнусе.
– Двадцать три, отец мой и повелитель, - оскалился тот. - Клянусь серебряными грудями Иштар! Никогда бы не поверил, если б не считал сам!
Хан возвел руки к восходящему солнцу.
– Хо! Хвала Митре! Воистину, дети мои, он прислал нам доблестного мужа! Он направил сюда его шаги! Он, а не этот паршивец Сибарра Клам, полный хитрости и вероломства! - Затем Бро Иутин обернулся к Конану и сказал: - Доволен, северянин? Насытилось ли сердце твое? Ублажилась ли душа? Не хочешь ли чего-нибудь еще?
– Вина, - прохрипел Конан, - вина!
Хан щелкнул пальцами, и вино тут же появилось в преизрядном количестве. А с ним лепешки и мед, острый козий сыр и жаркое с приправой из дикого чеснока.
Пил Конан долго, а ел еще дольше. Солнце, светлый глаз Митры, успело уже на добрый локоть подняться над восточными холмами, когда он отодвинул опустевшие подносы и опрокинул чашу донышком вверх. Голова у него перестала кружиться, руки и ноги обрели былую мощь, и теперь он, пожалуй, вынес бы присутствие двух-трех женщин в том случае, если каждой из них стукнуло по семьдесят или не исполнилось пятнадцати. Киммериец потянулся, вытер жирные пальцы о штаны и перевел взор на хана хиршей. Тот глядел на него будто отец на любимого сына.
– Кром! Нелегкая выдалась ночка!
– Нелегкая, сын мой, - согласился Бро Иутин. - Зато рассвет ты встретил за чашей вина, а не в ослиных шкурах. И ночью вкусил столько радостей, сколько не снилось самому владыке Турана, не говоря уж о жалких ублюдках и скопцах, что правят Заморой, Коринфией и Офиром.
– Щедрость твоя велика, - ответствовал Конан, - но до сих пор я не ведаю ее причины. Сибарра, приятель мой, говорил, что женин твоих охраняют пятьсот воинов. И я вижу, он махнул рукой в сторону шумного стана, гудевшего, как пчелиный улей, - что их в самом деле пятьсот, никак не меньше. И все шустрые пани!
– Хо! Потому и шустрые, что треть либо четверть - мои сыновья да внуки, и в каждом намешано много всяких кровей. Теперь добавится и твоя… Я же сказал, что приплод от этакого жеребца будет добрым! стоит ли жалеть для него десяток-другой кобылок?
– Но Сибарра толковал…
Прервав Конана, хан хиршей язвительно ухмыльнулся.
– И о Сибарре было мной сказано, что он безухий осел, глупец, что меряет всех по себе да ищет выгоду там, где можно найти лишь засохший навоз! Думал он посмеяться надо мной, но я посмеюсь над ним! - Тут Бро Иутин хитро прищурился и сказал: - От шакалов, что воют на холмах, прослышал я о каком-то споре? И о закладах? Один заклад серый туранский жеребец, обгоняющий стрелу, а другой - осел превосходной породы, с темным ремнем вдоль хребта?
– Тут твои шакалы не ошиблись, - сказал Конан, размышляя, к чему клонит повелитель хиршей. - Осла я теперь могу выбрать любого, самого длинноухого и зубастого. Сибарра говорил, чем больше зубы, тем выше цена.
– Хо! Велик Митра и видит все хитрости людские! Не слушай Сибарру, сын мой, слушай меня! Дам тебе один совет, как родич родичу… ибо в ту ночь мы породнились с тобой целых двадцать три раза. Станешь выбирать, не гляди на ослов гладких и зубастых, а ищи хромоногого, не из самых молодых, а с потертым крупом и белой отметиной на лбу. Приведешь его ко мне, получишь столько серебра, сколько весит этот хромоногий. Клянусь Митрой! И взвешивать будешь сам, а я за спиной торчать на стану!
Конан навострил уши, прикидывая, что тут наберется побольше, чем на двести туранских золотых, про которые толковал Сибарра. Получалось, осел ослу рознь, и есть такие, что идут на вес серебра! Он хмыкнул, протер кулаками слипавшиеся после бессонной ночи глаза и спросил:
– Не дорого встанет тебе хромоногий? Он все ж таки осел, а не кхитайский дракон с золотыми чешуями и клыками из рубинов!
– Какой мне прок от дракона? - поморщился Бро Иутин. - Он моих ослиц не покроет! Хо! А если покроет, так принесут они ушастых ящериц, коих продашь в базарный день за медяк, и тем будешь доволен. А потомству хромоногого цены нет! Он меж ослов как ты меж людей… Лучший! И неистов, словно сам Нергал!
Последний довод убедил Конана. Вероятно, хан хиршей, с присущей зрелому возрасту мудростью, заботился и о людях своих, и об ослах, не упуская случая подбавить тем и другим свежей крови. И, как рачительный хозяин, Бро Иутин, залучив к себе одного жеребца, хотел приобрести и другого. Вполне понятное желание!
Киммериец поднялся, потом присел пару раз, разминая ноги, и взглянул на небосвод. Солнце уже стояло высоко.
– Пусть приведут моего коня! Поеду к Сибарре… потолкуем с ним насчет ослов и наложниц… Из Стигии, Офира и прочих мест.
– Не торопись! - хан похлопал по ковру, приглашая Конана снова сесть. - Не торопись, сын мой, ибо дела наши еще не закончены, а всякое незаконченное дело противно Митре.
– У тебя есть еще наложницы? - спросил Конан, потирая поясницу.
– Не о женщинах речь, северянин, а о свидетельствах! Представь, явишься ты к Сибарре, длинноусому поганцу, и скажешь, что переспал со всеми коринфянками, стигийками и шемитками из моих шатров. Так он тебе и поверит, хо! Скажет, что ночевал ты в степи, под курганом, а зингарки да офирки тебе только снились!
– За доказательствами дело не станет, - Конан огладил рукоять своего длинного меча и усмехнулся.
– Не обнажай клинка там, где нужны лишь перо, печать и пергамент, - произнес Бро Иутин, вновь доказав свою мудрость. Затем он кликнул Санриза и Велел привести писца-заморанца, взятого в плен в позапрошлом году. Когда сей ученый муж был доставлен вместе с пером и пергаментом, хан придвинул Конану непочатый бурдюк вина и принялся диктовать. Не успело солнце подняться еще на ладонь, как бурдюк опустел, а пергамент заполнился словами, которые Бро Иутин, владыка хиршей, желал передать Сибарре Кламу, повелителю гизов. Были они не такими сладкими, как выпитое Конаном вино, однако и не кислыми, словно уксус; скорее, жгучими, как яд пустынной змеи.
Излив эту отраву на пергамент, Бро Иутин припечатал сказанное своим перстнем, вручи гостю свиток и, еще раз напомнив о хромоногом осле с белой отметиной, отпустил восвояси.
Бессонная ночь и тяжкие труды утомили Конана; он уснул в седле. Большой беды в том не было, так как серый Змей, туранский жеребец, хорошо знал дорогу в стан гизов, а до границ владений Иутина за гостем присматривали всадники в черных бурнусах. Но Конан их не замечал. Голова его опустилась на грудь, веки сомкнулись, уздечка выпала из рук; он спал и видел сны, и с каждым скачком Змея, с каждым истекшим мгновением они становились все приятней и приятней.
Но вначале привиделся ему кошмар - полукруг черно-красных полосатых шатров, которые он обходил один за другим, но не в человеческом обличье, а в образе хромоногого осла с потертым крупом. И в каждом шатре ожидала его внимания не женщина, не красавица с томными очами, а ослица-трехлетка, бесстыдно раскинувшаяся на коврах копытами кверху, в позе, совсем не свойственной ослам. Он шел от шатра к шатру, выполняя свой долг, а за ним, на собственном его жеребце, сером Змее, ехало двухголовое чудище, демон с лицами Бро Иутина и Сибарры Клама, погонявший его плетью. Притом одна голова вела счет да толковала про ослов ценою в двести золотых, друга же грозила спустить с него шкуру, а после этого, снова завернув в нее, бросить на погибель в безводной степи.
Но постепенно сон изменялся; ослицы все больше походили на женщин, а сам Конан получил возможность выпрямиться, встать на ноги и продолжить свои занятия с большим удобством и достоинством. Чудище, маячившее за его спиной, исчезло; смолкли свист плети и голоса, то считавшие шатры, то грозившие ему страшными карами, то бубнившие про бесценных ослов, коих положено продавать на вес серебра. Вдруг Конан заметил, что человеческий облик вернулся к нему, но это было еще не самым приятным, оставалось обойти всего лишь два шатра, стоявших в отдалении и как бы отделенных от всех прочих.
Он приблизился к этим палаткам и обнаружил, что в одной его ждет прелестная черноглазая Сиявуш, а в другой серебряная статуя хромоногого осла. Того самого, с потертым крупом, в чьем обличье он осчастливил стольких ослиц! Конан задержался перед двумя шатрами будто бы в нерешительности, и тут сверху прогрохотал раскатистый глас, подобный рыку разгневанного Крома: "Выбирай!" И снова: "Выбирай! Выбирай!"
Он выбрал. И сон после этого стал еще приятней.
Змей, почуявший близость жилья, заржал, и Конан очнулся.
Солнце неторопливо склонялось к пыльным сухим травам, но было еще светло и до заката оставалось немалое время. Серый жеребец трусил вперед мерной иноходью, голова у Конана была ясной, и недавние сны, врезавшиеся в память, способствовали размышлениям и думам о грядущем. Чем Конан и занялся, то оглядывая пустынный унылый пейзаж, то посматривал на маячивший уже неподалеку стан гизов.
Он не успел добраться до крайних шатров, как твердо уверился в двух вещах: во-первых, эта степь, ослы и их хозяева, к какому б роду-племени они не относились, надоели ему больше прокисшего вина и прогорклого пива. А во-вторых, он пришел к мнению, что лучше провести ночь с одной красавицей, чем с парой десятков, ибо любой плод надо распробовать как следует, а не куснуть наскоро и второпях. И тут мыслями его вновь завладела Сиявуш, черноокая шангарка, жена Сибарры Клама.
Хан гизов поджидал его на окраине лагеря, меж двух загонов, разграниченных просторными сараями; в одном перебирали копытами лошади, в другом мирно жевали сено полтора десятка ослов. Ослы все были как на подбор - крепкие, молодые, зубастые, с широкими черными полосами вдоль хребетин. Был Сибарра не в одиночестве; его сопровождали пять воинов с мечами да копьями и прелестная Сиявуш с подносом. На подносе Конан узрел кувшин с вином и пару чаш.
Тут Конану припомнились слова Сибарры Клама, что хирши-де попадают на скаку с пятидесяти шагов в кольцо. Правда, до их отряда оставалось две сотни шагов, но сам Конан вовсе не был каким-то колечком! Исполин на рослом жеребце, без шлема и кольчуги… Бей, куда хочешь - голову, в грудь, в живот! Или в коня!
Пронзительно свиснув, киммериец дернул повод и помчался к ближнему кургану, обещавшему ненадежное укрытие. Он не боялся; он был готов драться с этими хиршами лицом к лицу, меч к мечу, но понимая, что вряд ли дело дойдет до мечей, прежде его изрешетят стрелами.
Змей делал гигантские прыжки, спасительный курган приближался, за спиной, отставая, вопили хирши, а стрелы их сыпались градом. Впрочем, ни одна не задела киммерийца, и он решил, что слухи о меткости черных лучников сильно преувеличены. Или этот поток стрел являлся всего лишь предупреждением?
Все разъяснилось, когда он начал огибать курган и когда навстречу Змею вылетели еще три десятка всадников, растянувшихся цепью, словно в облаве на хищного зверя. Разом десяток стрел ударил в землю по обе стороны от Конана, а одна чиркнула по крупу серого жеребца. Такого Конан снести не мог; он остановил коня и, положив руку на меч, свиреп уставился на окруживших его хиршей. Он понимал, что грозить им не стоит, как и ввязываться в драку, похоже, его хотели не убить, а пленить.
– Чего вам надо, смердящие потомки ослов? - рявкнул киммериец. Вопрос, пожалуй, был наивным; ведь это он вторгся на земли хиршей, а не наоборот. И он был в полной их власти! Как известно, незваный гость хуже пикта, и на этом основании бдительные хозяева могли изрешетить стрелами и самого Конана, и его превосходного жеребца.
Но они вроде бы не собирались стрелять; сидели на конях да скалили зубы. Все жеребцы были в одну масть, а вот всадники различались: одни смуглые и с черными волосами, другие с каштановыми, а иные совсем белокожие да светловолосые. Видно, текла в них кровь многих невольниц со всех сторон света, взятых отцами и дедами в набегах да грабежах. Их предводитель, хмурый воин в черном бурнусе, расшитом алыми ромбами, меряли киммерийца пристальными взглядами да чесал в бороде. Потом, насмотревшись, произнес:
– Если ты Конан, северянин и наемник Сибарры, длинноусого козла, поедешь с нами. Если нет, можешь копать могилу своей железкой Земля мягкая, меч у тебя большой, а мы не торопимся, так что рой яму поглубже. Убережешь свои кости от шакалов.
– В той яме я буду в большой компании, и рыть ее придется тем из вас, кто уцелеет, - сказал Конан, вытаскивая меч до половины.
Но всадник в расшитом бурнусе остановил его повелительным жестом.
– Убери клинок! Я вижу, ты тот, кого мы ищем. Хан Иутин, почтенный отец и владыка наш, послал за тобой, киммериец, наказав привезти тебя целы и невредимым. Ну, будешь драться или поедешь добром?
Конан, пробурчав проклятье, с лязгом задвинул в ножны меч. Засада была приготовлена по всем правилам, и сопротивление не имело смысла, во всяком случае, сейчас, когда его окружали шестьдесят конных лучников. Целое войско! И откуда они взялись? Неужели Сибарра продал его Иутину? Но зачем? Хорошо изучив длинноусого хана, Конан знал, что тот и шага не шагнет, не озаботившись выгодой. А какой ему прок, если хирши перережут компаньону глотку и заберут коня?
Размышляя на эту тему, он ехал вслед за десятком всадников самого разнообразного обличья, но сходных в том, что все они были рослыми и крепкими и глядели орлами. Еще двадцать молодцов окружали его, не снимая стрел с тетив, а остальные веером двигались в арьергарде, приглядывая за прытким Змеем и его хозяином. Так, в полном молчании, они миновали несколько пастбищ, где щипали траву необозримые стада ослов и не столь многочисленные табуны вороных кобылиц. Затем отряд поднялся на гребень холма, за которым, в неглубокой, но просторной лощине лежал лагерь хиршей. Любой, бросивший взгляд на этот стан, мог догадаться, что племя это не из бедных и порядок в нем ценится весьма высоко.
Лагерь был чист и разбит с основательностью и умением. Точно посреди его высился ханский шатер, высокий, черный и квадратный, с пышными серебряными кистями по углам. С одной стороны от жилища владыки располагались палатки в черно-красную полоску для родичей, жен и ближних ханских слуг; с другой стояли шатры поскромнее, для простых пастухов тоже полосатые, черно-белые. Было их много, сотни три или три с половиной, и весь лагерь еще окружало двойное кольцо черных шатров, поменьше ханского, но тоже весьма вместительных. В них, очевидно, жили воины, ибо рядом с каждым находилась коновязь с двумя-тремя вороными жеребцами.
Сопровождаемый своим почетным эскортом, Конан спустился с холма и под свист и улюлюканье мальчишек, столь же разномастных, как взрослые, въехал в палаточный городок. Глаза его косили то вправо, о влево, но случай для бегства пока не подворачивался. Сидя с Сибаррой за жареным козленком и вином, он мог похвастать, что серый Змеей обгоняет стрелу, но сейчас, под прицелом лучников в черных бурнусах, понимал, что то было лишь пустое бахвальство. Великий Митра! Сколь часто карает он человека за длинный язык!
Впрочем, Конан не побоялся бы вытащить меч и схватится со всеми пятью сотнями хиршей (или сколько их там было), но первой жертвой в этом бою стал бы его драгоценный жеребец. Враги, несомненно, так издырявили бы Змея стрелами, что шкура его не годилась бы даже на барабан.
Кроме того, Конана мучило любопытство. Зачем хан хиршей пожелал встретиться с ним? Чтобы переманить к себе на службу? Или предать мучительной казни? Но за какую вину? Вряд ли он знал о намерениях незваного гостя, высказанных лишь вчера вечером, в целом дне пути от его стана.
Тем временем конвой, миновав проезд между черно-белыми и черно-красными шатрами, доставил пленника прямо к ханскому жилищу. Его передняя стена из плотной черной ткани была раздвинута, и на пороге, попирая сапогами алый туранский ковер, стоял Бро Иутин, повелитель хиршей. Выглядел он величественно и грозно: осанистый стари в пунцовом кхитайском халате, расшитом серебряными драконами, при сабле и кинжале, с бронзовым гонгом, висевшим на цепочке у пояса. Было ему немало лет, но в черной бороде просвечивали лишь редкие седые пряди, а плечи казались все еще широкими и прямыми. На смуглой его физиономии морщины удалось бы перечесть по пальцам одной руки; длинный крючковатый нос, наследие стигийских предков, еще не опустился к верхней губе, а торчал гордо, по-орлиному. Нет, Бро Иутин никак не походил на человека, изнемогшего от ночных утех!
Повинуясь жесту предводителя в расшитом бурнусе, Конан покинул седло и огляделся. Половина воинов тоже спешилась, окружая его плотным кольцом; остальные, не слезая с коней, принялись разгонять толпу любопытных. Очистив территорию, они выстроились цепочкой перед черно-белыми шатрами, не подпуская простонародье, к хану. Из черно-красных палаток никто не показывался, и Конан с тоской представил, что в одной из них ежится сейчас на коврах и подушках та самая то ли аргосска, то ли коринфийка, из-за которой он рискнул головой. Воистину Митра создал женщин на погибель мужчинам!
Подумав об этом, он сплюнул от бессильной злобы и повернулся к хану. Бро Иутин вроде бы не выглядел гневным; правда, глаза его сверкали, но не бешенством, а скорее насмешкой. Так, во всяком случае, показалось киммерийцу, хотя сам он ничего смешного в окрестностях не наблюдал. Но тут все зависело от точки зрения, а у них с Бро Иутином она являлась существенно раной.
Хан хиршей оглядел Конана от пыльных сапог до черной гривы, падавшей на широкие плечи. Казалось, он размышляет, что делать с пленником то ли пригласить к столу, то ли снести голову саблей, то ли, не марая собственных рук, махнуть лучникам. Наконец он пришел к какому-то решению и, внезапно подмигнув киммерийцу, выдохнул:
– Хо! Да возрадуется Митра и луноликая Иштар, да сгинут Нергал и Сет, черные боги! Говорят, северянин, ты поклялся провести ночь в шатре моей любимой жен?
– Кто говорит? - полюбопытствовал Конан.
– Слухи в степи быстро бегут, сын мой, - усмехнулся Бро Иутин. - Молвишь слово вечером, а утром все шакалы на пять дневных переходов окрест провоют его с холмов.
– Неправду воют твои шакалы, - произнес киммериец, мысленно пообещав Крому печень предателя-компаньона. - Неправду, - повторил он, кладя руку на изукрашенный каменьями эфес. - Речь шла не о жене, а о наложнице!
– Но любимой? - подчеркнул хан, впиваясь в Конана взглядом. - Самой любимой?
Киммериец, не опуская глаз, возразил:
– Не самой любимой а самой дорогой. Той, что обошлась тебе в тридцать ослов. Не то стигийке, не то зингарке, а может и шемитке.
– Не то стигийка, не то зингарка, не то шемитка… - задумчиво повторил хан, покачивая головой. А почему бы не все разом, сын мой? - Он снова подмигнул Конану и принялся оглаживать бороду, то пропуская темные пряди меж пальцев, то подравнивая их так, чтобы не было заметно седины. Внезапно Бро Иутин вздохнул, и глаза его подернулись мглой воспоминаний.
– Молодость, молодость!… - произнес он. - Были времена, и я тоже мечтал обнять всех красивых девушек на свете… Хо! Похвальное желание, сын мой! Весьма похвальное! Но время то миновало, и теперь женины волнуют меня куда меньше, чем караван с богатым товаром или добрый приплод от моих ослиц. Но тебя, северянин, я потешить могу! Тебя и себя, ибо приплод от такого жеребца должен быть добрым.
Тут хан, не мешкая, повернулся к черно-красным шатрам, вытащил кинжал и ударил рукоятью в висевший у пояса бронзовый диск. Долгая протяжная нота поплыла над лагерем и окружавшими его холмами; по этому сигналу полосатые ткани враз приподнялись, раздвинулись, взметнулись вверх и в стороны, пропустив без малого сотню женщин. Они отличались возрастом и обличьем; были девушки, сочные, как яблоки Турана, и совсем юные, встретившие пятнадцатую весну. Бро снова ударил в гонг, и жены его, наложницы и рабыни выстроились длинной чередой; слева встали морщинистые и седые, а справа тонкоствольные яблоньки, коим еще цвести, расти и наливаться жизненными соками. Конан глядел на это зрелище во все глаза.
Хан, ухватив его за плечо цепкими пальцами, подтолкнул к шеренге, к самому ее центру.
– Те, - он небрежно махнул влево, - пустые бурдюки, облезшие ослицы! А те, - он мотнул бородой вправо, - пока что годятся лишь собирать навоз да чесать мужчине пятки. Зато эти, - Бро Иутин с гордостью оглядел середину строя, - скучать не заставят! Хо, хо! Ловки, умелы и плодовиты, как весенняя степь! У каждой свой норов и своя прихоть, но чрева одинаковы: пальцем коснись, и проклюнется зерно. - Повернувшись к Конану, хан ухмыльнулся. - Вот ты и коснись, только не пальцем!
– Всех? - Глаза киммерийца метнулись налево, потом направо. Женщин, достойных упоминания, было не меньше тридцати, и он ощутил вполне понятную неуверенность в собственных силах.
– Ну, всех, не всех. - Протянул хан, - но хотя бы половины… Или, для ровного счета, двадцати. А дети мои последят, посчитают… Так, Санриз? - грозно сдвинув брови, он поглядел на воина в расшитом бурнусе. - Справишься, северянин, отпущу с миром; не справишься, завернут тебя в свежие шкуры, содранные с самых поганых ослов, перевяжут туго ремнями и оставят подсыхать на солнышке. За все хорошее, знаешь ли, надо платить, северянин!
Он расхохотался и хлопнул Конана по спине.
– Знаю! - Киммериец оглядел строй женщин, прикидывая, что здесь наберется два десятка красавиц ничем не хуже, а пожалуй и лучше, чем черноокая Сиявуш. Хан хиршей и в самом деле был силен и богат, куда богаче хана гизов, если мг пересадить к своему шатру такие цветы! И, судя по облику, их черным, каштановым, рыжим и светлым кудрям, белой, золотистой или смуглой коже, глазам, подобным агатам, изумруду или бирюзе, красавиц этих собрали из самых далеких мест, со всей Хайбории, из холодных северных стран и из тех краев, юных и восточных, что лежат за великой рекой Стикс и морем Вилайет.
Подумав об этом, Конан повернулся к владыке хиршей, чьи пальцы играли рукоятью кинжала, сказал:
– Видит Кром, даже в Шадизаре и Аренджуне не встречал я разом стольких годных под седло кобылиц чистой породы! Но где среди них та коринфянка либо аргосска, о которой толковал мне Сибарра? Та, за которую ты отдал тридцать ослов?
Бро Иутин презрительно пожал плечами.
– Этот Сибарра, крысиный ус, еще больший глупец, чем я полагал! Безухий осел! Всех меряет по себе! Богатства и сил хватает у него на жену, на пару морщинистых наложниц да трех черных рабынь из Куша, к коим можно приблизиться, лишь отвороти лицо! Таков он, и такими почитает остальных! Но я, сын мой, силен и богат, и я - хан гордо выпятил грудь, - платил за многих женщин цену тридцати ослов, покупая их в Стигии либо в Офире, в Шеме либо в Коринфии, или отнимая у караванщиков, проходивших по моим землям. Ты думаешь, я помню, кто тут откуда и сколько стоит? Да и к чему тебе это знать, северянин? Для тебя важней другое!
– Другое? Что? - спросил Конан, перемигиваясь с сероглазой светловолосой красоткой и одновременно делая знаки еще одной, с черными кудрями до пояса.
Бро Иутин с широкой улыбкой снова похлопал гостя по спине, вероятно, так же, как он хлопал и ощупывал своих племенных ослов.
– Самое важное для тебя, сын мой, встретить утро в моем шатре за чашей вина, а не на холмах, закатанным в сырые шкуры. Страшная смерть, клянусь милостью Митры! Солнце палит, шкуры сохнут, везде чешется, а не почесаться! Представляешь, сдохнуть, не почесавшись! Что может быть хуже!
И хан хиршей захохотал, забрав бороду в кулак.
* * *
Смерть в сырых ослиных шкурах Конана миновала. Утром он даже смог самостоятельно добрести до ханского шатра, отказавшись от помощи стражей. Их вчерашняя настороженность и враждебность сменилась восхищением; видно, хирши ценили мужскую силу и, после ночных подвигов гостя, были готовы доставить его к хану на уках. Но Конан отказался. Хоть колени у него подрагивали, в пояснице ломило, а перед газами расплывались радужные круги, он проследовал в черный шатер своим ходом, опустился на мягкую подушку и даже нашел в себе силы остаться в сидячем положении. Смуглые коринфянки и стигийки, белокурые немедийки и гандерландки, темноглазые туранки и офирки все еще окружали его незримым кольцом; ему казалось, что в ближайшие полгода он не сможет приблизиться ни к одной женщине на сотню шагов.
– Ну, Санриз? - спросил Бро Иутин, обратив взгляд на стража в расшитом бурнусе.
– Двадцать три, отец мой и повелитель, - оскалился тот. - Клянусь серебряными грудями Иштар! Никогда бы не поверил, если б не считал сам!
Хан возвел руки к восходящему солнцу.
– Хо! Хвала Митре! Воистину, дети мои, он прислал нам доблестного мужа! Он направил сюда его шаги! Он, а не этот паршивец Сибарра Клам, полный хитрости и вероломства! - Затем Бро Иутин обернулся к Конану и сказал: - Доволен, северянин? Насытилось ли сердце твое? Ублажилась ли душа? Не хочешь ли чего-нибудь еще?
– Вина, - прохрипел Конан, - вина!
Хан щелкнул пальцами, и вино тут же появилось в преизрядном количестве. А с ним лепешки и мед, острый козий сыр и жаркое с приправой из дикого чеснока.
Пил Конан долго, а ел еще дольше. Солнце, светлый глаз Митры, успело уже на добрый локоть подняться над восточными холмами, когда он отодвинул опустевшие подносы и опрокинул чашу донышком вверх. Голова у него перестала кружиться, руки и ноги обрели былую мощь, и теперь он, пожалуй, вынес бы присутствие двух-трех женщин в том случае, если каждой из них стукнуло по семьдесят или не исполнилось пятнадцати. Киммериец потянулся, вытер жирные пальцы о штаны и перевел взор на хана хиршей. Тот глядел на него будто отец на любимого сына.
– Кром! Нелегкая выдалась ночка!
– Нелегкая, сын мой, - согласился Бро Иутин. - Зато рассвет ты встретил за чашей вина, а не в ослиных шкурах. И ночью вкусил столько радостей, сколько не снилось самому владыке Турана, не говоря уж о жалких ублюдках и скопцах, что правят Заморой, Коринфией и Офиром.
– Щедрость твоя велика, - ответствовал Конан, - но до сих пор я не ведаю ее причины. Сибарра, приятель мой, говорил, что женин твоих охраняют пятьсот воинов. И я вижу, он махнул рукой в сторону шумного стана, гудевшего, как пчелиный улей, - что их в самом деле пятьсот, никак не меньше. И все шустрые пани!
– Хо! Потому и шустрые, что треть либо четверть - мои сыновья да внуки, и в каждом намешано много всяких кровей. Теперь добавится и твоя… Я же сказал, что приплод от этакого жеребца будет добрым! стоит ли жалеть для него десяток-другой кобылок?
– Но Сибарра толковал…
Прервав Конана, хан хиршей язвительно ухмыльнулся.
– И о Сибарре было мной сказано, что он безухий осел, глупец, что меряет всех по себе да ищет выгоду там, где можно найти лишь засохший навоз! Думал он посмеяться надо мной, но я посмеюсь над ним! - Тут Бро Иутин хитро прищурился и сказал: - От шакалов, что воют на холмах, прослышал я о каком-то споре? И о закладах? Один заклад серый туранский жеребец, обгоняющий стрелу, а другой - осел превосходной породы, с темным ремнем вдоль хребта?
– Тут твои шакалы не ошиблись, - сказал Конан, размышляя, к чему клонит повелитель хиршей. - Осла я теперь могу выбрать любого, самого длинноухого и зубастого. Сибарра говорил, чем больше зубы, тем выше цена.
– Хо! Велик Митра и видит все хитрости людские! Не слушай Сибарру, сын мой, слушай меня! Дам тебе один совет, как родич родичу… ибо в ту ночь мы породнились с тобой целых двадцать три раза. Станешь выбирать, не гляди на ослов гладких и зубастых, а ищи хромоногого, не из самых молодых, а с потертым крупом и белой отметиной на лбу. Приведешь его ко мне, получишь столько серебра, сколько весит этот хромоногий. Клянусь Митрой! И взвешивать будешь сам, а я за спиной торчать на стану!
Конан навострил уши, прикидывая, что тут наберется побольше, чем на двести туранских золотых, про которые толковал Сибарра. Получалось, осел ослу рознь, и есть такие, что идут на вес серебра! Он хмыкнул, протер кулаками слипавшиеся после бессонной ночи глаза и спросил:
– Не дорого встанет тебе хромоногий? Он все ж таки осел, а не кхитайский дракон с золотыми чешуями и клыками из рубинов!
– Какой мне прок от дракона? - поморщился Бро Иутин. - Он моих ослиц не покроет! Хо! А если покроет, так принесут они ушастых ящериц, коих продашь в базарный день за медяк, и тем будешь доволен. А потомству хромоногого цены нет! Он меж ослов как ты меж людей… Лучший! И неистов, словно сам Нергал!
Последний довод убедил Конана. Вероятно, хан хиршей, с присущей зрелому возрасту мудростью, заботился и о людях своих, и об ослах, не упуская случая подбавить тем и другим свежей крови. И, как рачительный хозяин, Бро Иутин, залучив к себе одного жеребца, хотел приобрести и другого. Вполне понятное желание!
Киммериец поднялся, потом присел пару раз, разминая ноги, и взглянул на небосвод. Солнце уже стояло высоко.
– Пусть приведут моего коня! Поеду к Сибарре… потолкуем с ним насчет ослов и наложниц… Из Стигии, Офира и прочих мест.
– Не торопись! - хан похлопал по ковру, приглашая Конана снова сесть. - Не торопись, сын мой, ибо дела наши еще не закончены, а всякое незаконченное дело противно Митре.
– У тебя есть еще наложницы? - спросил Конан, потирая поясницу.
– Не о женщинах речь, северянин, а о свидетельствах! Представь, явишься ты к Сибарре, длинноусому поганцу, и скажешь, что переспал со всеми коринфянками, стигийками и шемитками из моих шатров. Так он тебе и поверит, хо! Скажет, что ночевал ты в степи, под курганом, а зингарки да офирки тебе только снились!
– За доказательствами дело не станет, - Конан огладил рукоять своего длинного меча и усмехнулся.
– Не обнажай клинка там, где нужны лишь перо, печать и пергамент, - произнес Бро Иутин, вновь доказав свою мудрость. Затем он кликнул Санриза и Велел привести писца-заморанца, взятого в плен в позапрошлом году. Когда сей ученый муж был доставлен вместе с пером и пергаментом, хан придвинул Конану непочатый бурдюк вина и принялся диктовать. Не успело солнце подняться еще на ладонь, как бурдюк опустел, а пергамент заполнился словами, которые Бро Иутин, владыка хиршей, желал передать Сибарре Кламу, повелителю гизов. Были они не такими сладкими, как выпитое Конаном вино, однако и не кислыми, словно уксус; скорее, жгучими, как яд пустынной змеи.
Излив эту отраву на пергамент, Бро Иутин припечатал сказанное своим перстнем, вручи гостю свиток и, еще раз напомнив о хромоногом осле с белой отметиной, отпустил восвояси.
* * *
Бессонная ночь и тяжкие труды утомили Конана; он уснул в седле. Большой беды в том не было, так как серый Змей, туранский жеребец, хорошо знал дорогу в стан гизов, а до границ владений Иутина за гостем присматривали всадники в черных бурнусах. Но Конан их не замечал. Голова его опустилась на грудь, веки сомкнулись, уздечка выпала из рук; он спал и видел сны, и с каждым скачком Змея, с каждым истекшим мгновением они становились все приятней и приятней.
Но вначале привиделся ему кошмар - полукруг черно-красных полосатых шатров, которые он обходил один за другим, но не в человеческом обличье, а в образе хромоногого осла с потертым крупом. И в каждом шатре ожидала его внимания не женщина, не красавица с томными очами, а ослица-трехлетка, бесстыдно раскинувшаяся на коврах копытами кверху, в позе, совсем не свойственной ослам. Он шел от шатра к шатру, выполняя свой долг, а за ним, на собственном его жеребце, сером Змее, ехало двухголовое чудище, демон с лицами Бро Иутина и Сибарры Клама, погонявший его плетью. Притом одна голова вела счет да толковала про ослов ценою в двести золотых, друга же грозила спустить с него шкуру, а после этого, снова завернув в нее, бросить на погибель в безводной степи.
Но постепенно сон изменялся; ослицы все больше походили на женщин, а сам Конан получил возможность выпрямиться, встать на ноги и продолжить свои занятия с большим удобством и достоинством. Чудище, маячившее за его спиной, исчезло; смолкли свист плети и голоса, то считавшие шатры, то грозившие ему страшными карами, то бубнившие про бесценных ослов, коих положено продавать на вес серебра. Вдруг Конан заметил, что человеческий облик вернулся к нему, но это было еще не самым приятным, оставалось обойти всего лишь два шатра, стоявших в отдалении и как бы отделенных от всех прочих.
Он приблизился к этим палаткам и обнаружил, что в одной его ждет прелестная черноглазая Сиявуш, а в другой серебряная статуя хромоногого осла. Того самого, с потертым крупом, в чьем обличье он осчастливил стольких ослиц! Конан задержался перед двумя шатрами будто бы в нерешительности, и тут сверху прогрохотал раскатистый глас, подобный рыку разгневанного Крома: "Выбирай!" И снова: "Выбирай! Выбирай!"
Он выбрал. И сон после этого стал еще приятней.
Змей, почуявший близость жилья, заржал, и Конан очнулся.
Солнце неторопливо склонялось к пыльным сухим травам, но было еще светло и до заката оставалось немалое время. Серый жеребец трусил вперед мерной иноходью, голова у Конана была ясной, и недавние сны, врезавшиеся в память, способствовали размышлениям и думам о грядущем. Чем Конан и занялся, то оглядывая пустынный унылый пейзаж, то посматривал на маячивший уже неподалеку стан гизов.
Он не успел добраться до крайних шатров, как твердо уверился в двух вещах: во-первых, эта степь, ослы и их хозяева, к какому б роду-племени они не относились, надоели ему больше прокисшего вина и прогорклого пива. А во-вторых, он пришел к мнению, что лучше провести ночь с одной красавицей, чем с парой десятков, ибо любой плод надо распробовать как следует, а не куснуть наскоро и второпях. И тут мыслями его вновь завладела Сиявуш, черноокая шангарка, жена Сибарры Клама.
Хан гизов поджидал его на окраине лагеря, меж двух загонов, разграниченных просторными сараями; в одном перебирали копытами лошади, в другом мирно жевали сено полтора десятка ослов. Ослы все были как на подбор - крепкие, молодые, зубастые, с широкими черными полосами вдоль хребетин. Был Сибарра не в одиночестве; его сопровождали пять воинов с мечами да копьями и прелестная Сиявуш с подносом. На подносе Конан узрел кувшин с вином и пару чаш.