Страница:
— Слушаю. А с другим как же?
Шуйский немного подумал.
— И того отпусти, — решил он. — Ну, ступайте с Богом.
Григорий, поклонившись боярину в землю, собирался выйти, когда тот остановил его.
— Стой, погоди.
Отвел Григория в сторону, обнял, поцеловал в голову, перекрестил:
«Храни тебя Господь!» А на ухо, шепотом, прибавил:
— Веришь, что Богу все возможно?
— Верю, — прошептал и Григорий.
— То-то, верь. Как знать, сон-то, может, и в руку. Чем черт не шутит. Ну, с Богом, ступай, Гришенька-Митенька…
IX. БЕГСТВО ИЗ МОНАСТЫРЯ
X. КОРЧМА
XI. ПИСЬМО НУНЦИЯ
XII. БАЛ У МНИШЕК
XIII. У ФОНТАНА
XIV. КАЗНИ
Выходит Борис. Он бледен, со странным, то пустым, то вдруг загорающимся взором. Тяжело садится в кресло. Несколько мгновений молчит. Потом медленно, как будто про себя, начинает.
Шуйский немного подумал.
— И того отпусти, — решил он. — Ну, ступайте с Богом.
Григорий, поклонившись боярину в землю, собирался выйти, когда тот остановил его.
— Стой, погоди.
Отвел Григория в сторону, обнял, поцеловал в голову, перекрестил:
«Храни тебя Господь!» А на ухо, шепотом, прибавил:
— Веришь, что Богу все возможно?
— Верю, — прошептал и Григорий.
— То-то, верь. Как знать, сон-то, может, и в руку. Чем черт не шутит. Ну, с Богом, ступай, Гришенька-Митенька…
IX. БЕГСТВО ИЗ МОНАСТЫРЯ
Келья в Чудовом монастыре. Спят: Григорий на подмощенных досках, Мисаил на постелюшке, на полу. Мисаил громко храпит. В окошечке чуть брезжит первый рассвет. Григорий вдруг вскидывается, садится на постели, прислушивается. Тишина, только иногда далекие сторожевые крики. Григорий ложится опять, но тотчас совсем вскакивает, откидывает изголовье. Вся сцена идет громким и чрезвычайно быстрым темпом.
Григорий. Отец Мисаил! Отец Мисаил!
Так как Мисаил не просыпается, он толкает его в бок.
Мисаил. Чего? Чего? Святители, угодники! Ни в чем я неповинен!
Григорий. Да проснись, отец, я это! Кто в келью входил, ты видел?
Мисаил (протирая глаза). Свят, свят, свят! Никого не было. Кому в обители быть?
Григорий. А узел-то у меня под головой откуда взялся? Ты, что ли, положил?
Мисаил. Какой узел? Царица Небесная, и то узел! А в узле-то что?
Григорий. А я почем знаю? Подкинуто что-то.
Мисаил. Ты погляди. Мне чего страшиться, не мне подкинуто.
Григорий (с опаской развязывая узел). Платье мирское… кафтан… Отец Мисаил, мешок. А в мешке-то казна!
Мисаил (машет руками). Зачурай, зачурай! Искушение велие! Нечистая сила это строит под тебя! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его. Перекрестил мешок? Ну, что? Что оно? Угольками, небось, скинулось? Али чем похуже?
Григорий. Нет, деньга звенит. Золотые. Да постой, тут еще грамота.
Подходит к окошечку, где уже стало чуть светлее, и читает, наклонясь, про себя, пока Мисаил, торопливо шепча молитвы и крестясь, осматривает и трясет мешок.
Григорий (читает тихо). «Наказ… Царевичу Димитрию… уходить тайно в Литву…» «а там будут ему в помощь верные люди… а с уходом сим чтобы не медлить…» (Останавливается). Вот оно что.
Мисаил. Да говори, сказано-то как в грамоте?
Григорий. Никак это… уходить мне. А то плохо будет.
Мисаил. Мать Пресвятая Богородица. Утекли мы единожды от злодеев, так опять они на нас, яко львы. Уходить так уходить, я готов, не сборы собирать, нагрянут еще нечестивые.
Григорий (быстро что то сбираясь, пряча в мешок). А ты-то куда? Про тебя ничего не сказано.
Мисаил (тоже что-то собирает). Как куда? А я и не думаю, куда ты, туда и я. Вместе были в узилище кинуты, и чудесному избавлению вместе подверглись, так теперь, как ты с казной утечешь, мне что одному оставаться, ответ держать? Я уж с тобой, брат Григорий, туда ли, сюда ли, только вон из блата сего смрадного, от ищущих поглотити ны.
Григорий (уже совсем готов). Ну ин тащись, отче, да поторапливайся, уйдем, пока братия не поднялась. Уж свет, к заутрени, гляди, ударят.
Мисаил. Мы тишком, молчком, по стеночке. Как мухи пролетим. Мальчонка бы до ворот не привязался, востроглазый. Митька этот. Как смола прилип, где не можно — вокруг околачивается, теперь чуть и в обители-то привитает.
Григорий. Что ж, он не помеха. К пути же привычный.
Мисаил. Я и говорю. Да и грех младенца отгонять. Шустрый такой, поможливый. Иди, Григорий, смотри, дверь бы не скрипнула. Ну, Господи благослови. Заступница Казанская. Пресвятая Матерь Божия и все святые угодники…
Тихо выходят. В светлеющих заревых сумерках, крадутся по монастырским переходам. Вот они в ограде. Кое-где уже ударили дальние колокола. Когда чернецы подходят к воротам, ударяет, густо, и Чудовский колокол к заутрени. Тут откуда-то выкатывается взъерошенный Митька. Деловито, знаками, показывает, что калитка в воротах отомкнута. Привратник отлучился, на одну минутку: надо спешить. Оглядываясь, путники пробираются к воротам и благополучно выскальзывают за калитку, все трое: Митька, конечно, не отстал, да и не отстанет.
Москва гудит колокольным звоном.
Григорий. Отец Мисаил! Отец Мисаил!
Так как Мисаил не просыпается, он толкает его в бок.
Мисаил. Чего? Чего? Святители, угодники! Ни в чем я неповинен!
Григорий. Да проснись, отец, я это! Кто в келью входил, ты видел?
Мисаил (протирая глаза). Свят, свят, свят! Никого не было. Кому в обители быть?
Григорий. А узел-то у меня под головой откуда взялся? Ты, что ли, положил?
Мисаил. Какой узел? Царица Небесная, и то узел! А в узле-то что?
Григорий. А я почем знаю? Подкинуто что-то.
Мисаил. Ты погляди. Мне чего страшиться, не мне подкинуто.
Григорий (с опаской развязывая узел). Платье мирское… кафтан… Отец Мисаил, мешок. А в мешке-то казна!
Мисаил (машет руками). Зачурай, зачурай! Искушение велие! Нечистая сила это строит под тебя! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его. Перекрестил мешок? Ну, что? Что оно? Угольками, небось, скинулось? Али чем похуже?
Григорий. Нет, деньга звенит. Золотые. Да постой, тут еще грамота.
Подходит к окошечку, где уже стало чуть светлее, и читает, наклонясь, про себя, пока Мисаил, торопливо шепча молитвы и крестясь, осматривает и трясет мешок.
Григорий (читает тихо). «Наказ… Царевичу Димитрию… уходить тайно в Литву…» «а там будут ему в помощь верные люди… а с уходом сим чтобы не медлить…» (Останавливается). Вот оно что.
Мисаил. Да говори, сказано-то как в грамоте?
Григорий. Никак это… уходить мне. А то плохо будет.
Мисаил. Мать Пресвятая Богородица. Утекли мы единожды от злодеев, так опять они на нас, яко львы. Уходить так уходить, я готов, не сборы собирать, нагрянут еще нечестивые.
Григорий (быстро что то сбираясь, пряча в мешок). А ты-то куда? Про тебя ничего не сказано.
Мисаил (тоже что-то собирает). Как куда? А я и не думаю, куда ты, туда и я. Вместе были в узилище кинуты, и чудесному избавлению вместе подверглись, так теперь, как ты с казной утечешь, мне что одному оставаться, ответ держать? Я уж с тобой, брат Григорий, туда ли, сюда ли, только вон из блата сего смрадного, от ищущих поглотити ны.
Григорий (уже совсем готов). Ну ин тащись, отче, да поторапливайся, уйдем, пока братия не поднялась. Уж свет, к заутрени, гляди, ударят.
Мисаил. Мы тишком, молчком, по стеночке. Как мухи пролетим. Мальчонка бы до ворот не привязался, востроглазый. Митька этот. Как смола прилип, где не можно — вокруг околачивается, теперь чуть и в обители-то привитает.
Григорий. Что ж, он не помеха. К пути же привычный.
Мисаил. Я и говорю. Да и грех младенца отгонять. Шустрый такой, поможливый. Иди, Григорий, смотри, дверь бы не скрипнула. Ну, Господи благослови. Заступница Казанская. Пресвятая Матерь Божия и все святые угодники…
Тихо выходят. В светлеющих заревых сумерках, крадутся по монастырским переходам. Вот они в ограде. Кое-где уже ударили дальние колокола. Когда чернецы подходят к воротам, ударяет, густо, и Чудовский колокол к заутрени. Тут откуда-то выкатывается взъерошенный Митька. Деловито, знаками, показывает, что калитка в воротах отомкнута. Привратник отлучился, на одну минутку: надо спешить. Оглядываясь, путники пробираются к воротам и благополучно выскальзывают за калитку, все трое: Митька, конечно, не отстал, да и не отстанет.
Москва гудит колокольным звоном.
X. КОРЧМА
Корчма на Литовской Границе. Григорий мирянином. Мисаил в виде бродяги-чернеца. Хозяйка подает на стол.
Григорий (хозяйке). Это куда дорога?
Хозяйка. В Литву, кормилец, к Луевым горам.
Григорий. А далече до Луевых гор?
Хозяйка. Недалече, к вечеру бы можно туда поспеть, кабы не заставы царские, да сторожевые пристава.
Григорий. Как заставы?
Хозяйка. Да бежал кто-то из Москвы, Господь его ведает, вор ли, разбойник, только всех ведено задерживать да осматривать. А что им из того будет. Будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога. Вот хоть отсюда свороти влево, да бором до часовни, а там уж тебе и Луевы горы. (Смотрит в окно). Вон, кажись, скачут. Ах, проклятые.
Григорий. Хозяйка, нет ли в избе другого угла?
Хозяйка. Нету, родимый, рада бы сама спрятаться…
Мисаил вдруг беспокойно и спешно спохватился, запахивает подрясник, стягивает пояс на животе, озирается по сторонам и лезет тщетно на полати, но срывается; замечает вдруг большую кадку за дверьми, переваливается животом и скрывается за ней. Григорий молча сидит у окна. Входят пристава.
Пристав. Здорово, хозяйка.
Хозяйка. Добро пожаловать, гости дорогие, милости просим.
Пристав. Э, да тут угощенье идет. (Григорию). Ты что за человек?
Григорий. Из пригорода, в ближнем селе был, теперь иду восвояси.
Пристав. Хозяйка, выставь-ка еще вина. Мы здесь попьем, да побеседуем.
Садятся за стол. Хозяйка приносит вино. Пьют. Один из приставов важно осматривает Григория.
1 Пристав (другому). Алеха, при тебе ли царский указ?
2 Пристав. При мне.
1 Пристав. Подай сюда.
Григорий. Какой указ?
1 Пристав. А такой: из Москвы бежал некоторый злой еретик. Слыхал ты это?
Григорий. Не слыхал.
Пристав. Не слыхал? Ладно. Приказал царь всех прохожих осматривать, чтоб того беглого еретика изловить и повесить. Знаешь ли ты это?
Григорий. Не знаю.
Пристав. Умеешь читать?
Григорий. Умею.
Пристав. Ну так вот тебе царский указ.
Григорий. На что мне его?
Пристав. А читай, коли умеешь. Вслух читай.
Григорий (читает). «Чудова монастыря недостойный чернец Григорий впал в ересь и дерзнул, наученный диаволом, возмущать святую братию всякими соблазнами и беззакониями. А по справкам сказалось: отбежал он, окаянный Гришка, к Литовской границе…»
Пристав. Ну вот.
Григорий (продолжает). «А лет ему, вору Гришке, от роду… (останавливается) за 50, а росту он среднего, лоб имеет плешивый, бороду седую, брюхо толстое».
Пристав. Стой, стой. Что-то нам не так было сказано.
2 Пристав. Да помнится, сказано было лет ему 20. А волосы рыжие, глаза голубые…
1 Пристав. А ты, что же читаешь нам? Забава тебе, что ли? Лоб плешивый, борода седая? (Шепчет про себя). Волос рыжий, глаза голубые… (всматривается в Григория). Да это, друг, уж не ты ли?
Григорий вдруг выхватывает из-за пазухи кинжал. Пристава отступают, он бросается в окно.
Пристав. Держи. Держи.
Оба бегут к двери. Распахнув дверь, опрокидывают кадку. Оттуда вываливается белая громадная туша.
Туша (истошным голосом). Да воскреснет Бог и расточатся врази его. Да бегут от лица Его все ненавидящие Его…
Пристава (сначала остолбеневшие, беспорядочно кричат, набросившись на Мисаила, который валяется на полу). «Да вот он, еретик-то». «Гришка!» «Да кто ты, прах тебя возьми?» «Да тот-то где, Гришка-то?»
Один пристав выбежал за дверь, кричит оттуда: «Алеха! Алеха! Сюды иди, лови энтого. Брось ты черта седого».
Оставленный Мисаил подымается с полу. Кидается с размаху в окно. Не может пролезть, ругается. Хозяйка сзади помогает. Наконец его просовывает. Слышно, как он шлепнулся за окном, оханье, потом бегущие шаги. Некоторое время в избе только плачущая и крестящаяся хозяйка. Потом опять вбегают пристава. Накидываются на хозяйку. Кричат наперерыв: «Как провалился. Да и коней, коней нет, коней увел. А этот-то где? Гришка-то? Да какой он Гришка? А чего он в муку залез, коль не Гришка? Ты куда монаха-то дела?» и т. д., и т. д.
Хозяйка на все отвечает плача, что знать ничего не знает и ведать не ведает.
Пристава набрасываются друг на друга в полной растерянности.
В это время по лесной дороге скачет Григорий. Он далеко впереди. На втором коне — Мисаил, распластавшись, держась за гриву, весь еще в муке. Григорий скачет. Мелькнула часовня на Чеканском ручье. Дальше. Все на некотором расстоянии несутся кони. Наконец они почти вместе.
А вот и Луевы горы. Литва.
Григорий (хозяйке). Это куда дорога?
Хозяйка. В Литву, кормилец, к Луевым горам.
Григорий. А далече до Луевых гор?
Хозяйка. Недалече, к вечеру бы можно туда поспеть, кабы не заставы царские, да сторожевые пристава.
Григорий. Как заставы?
Хозяйка. Да бежал кто-то из Москвы, Господь его ведает, вор ли, разбойник, только всех ведено задерживать да осматривать. А что им из того будет. Будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога. Вот хоть отсюда свороти влево, да бором до часовни, а там уж тебе и Луевы горы. (Смотрит в окно). Вон, кажись, скачут. Ах, проклятые.
Григорий. Хозяйка, нет ли в избе другого угла?
Хозяйка. Нету, родимый, рада бы сама спрятаться…
Мисаил вдруг беспокойно и спешно спохватился, запахивает подрясник, стягивает пояс на животе, озирается по сторонам и лезет тщетно на полати, но срывается; замечает вдруг большую кадку за дверьми, переваливается животом и скрывается за ней. Григорий молча сидит у окна. Входят пристава.
Пристав. Здорово, хозяйка.
Хозяйка. Добро пожаловать, гости дорогие, милости просим.
Пристав. Э, да тут угощенье идет. (Григорию). Ты что за человек?
Григорий. Из пригорода, в ближнем селе был, теперь иду восвояси.
Пристав. Хозяйка, выставь-ка еще вина. Мы здесь попьем, да побеседуем.
Садятся за стол. Хозяйка приносит вино. Пьют. Один из приставов важно осматривает Григория.
1 Пристав (другому). Алеха, при тебе ли царский указ?
2 Пристав. При мне.
1 Пристав. Подай сюда.
Григорий. Какой указ?
1 Пристав. А такой: из Москвы бежал некоторый злой еретик. Слыхал ты это?
Григорий. Не слыхал.
Пристав. Не слыхал? Ладно. Приказал царь всех прохожих осматривать, чтоб того беглого еретика изловить и повесить. Знаешь ли ты это?
Григорий. Не знаю.
Пристав. Умеешь читать?
Григорий. Умею.
Пристав. Ну так вот тебе царский указ.
Григорий. На что мне его?
Пристав. А читай, коли умеешь. Вслух читай.
Григорий (читает). «Чудова монастыря недостойный чернец Григорий впал в ересь и дерзнул, наученный диаволом, возмущать святую братию всякими соблазнами и беззакониями. А по справкам сказалось: отбежал он, окаянный Гришка, к Литовской границе…»
Пристав. Ну вот.
Григорий (продолжает). «А лет ему, вору Гришке, от роду… (останавливается) за 50, а росту он среднего, лоб имеет плешивый, бороду седую, брюхо толстое».
Пристав. Стой, стой. Что-то нам не так было сказано.
2 Пристав. Да помнится, сказано было лет ему 20. А волосы рыжие, глаза голубые…
1 Пристав. А ты, что же читаешь нам? Забава тебе, что ли? Лоб плешивый, борода седая? (Шепчет про себя). Волос рыжий, глаза голубые… (всматривается в Григория). Да это, друг, уж не ты ли?
Григорий вдруг выхватывает из-за пазухи кинжал. Пристава отступают, он бросается в окно.
Пристав. Держи. Держи.
Оба бегут к двери. Распахнув дверь, опрокидывают кадку. Оттуда вываливается белая громадная туша.
Туша (истошным голосом). Да воскреснет Бог и расточатся врази его. Да бегут от лица Его все ненавидящие Его…
Пристава (сначала остолбеневшие, беспорядочно кричат, набросившись на Мисаила, который валяется на полу). «Да вот он, еретик-то». «Гришка!» «Да кто ты, прах тебя возьми?» «Да тот-то где, Гришка-то?»
Один пристав выбежал за дверь, кричит оттуда: «Алеха! Алеха! Сюды иди, лови энтого. Брось ты черта седого».
Оставленный Мисаил подымается с полу. Кидается с размаху в окно. Не может пролезть, ругается. Хозяйка сзади помогает. Наконец его просовывает. Слышно, как он шлепнулся за окном, оханье, потом бегущие шаги. Некоторое время в избе только плачущая и крестящаяся хозяйка. Потом опять вбегают пристава. Накидываются на хозяйку. Кричат наперерыв: «Как провалился. Да и коней, коней нет, коней увел. А этот-то где? Гришка-то? Да какой он Гришка? А чего он в муку залез, коль не Гришка? Ты куда монаха-то дела?» и т. д., и т. д.
Хозяйка на все отвечает плача, что знать ничего не знает и ведать не ведает.
Пристава набрасываются друг на друга в полной растерянности.
В это время по лесной дороге скачет Григорий. Он далеко впереди. На втором коне — Мисаил, распластавшись, держась за гриву, весь еще в муке. Григорий скачет. Мелькнула часовня на Чеканском ручье. Дальше. Все на некотором расстоянии несутся кони. Наконец они почти вместе.
А вот и Луевы горы. Литва.
XI. ПИСЬМО НУНЦИЯ
Палата с низкими сводами, с византийской росписью по стенам. Но на этой росписи, на главной стене, — большое католическое Распятие черного дерева с Христом из слоновой кости. Стол под ним покрыт темно-фиолетовым бархатом; на нем высокие католические светильники, священные сосуды, чаши, дароносицы, остензории и т. д. вокруг служки в белых кружевных накидках с серебряными колокольчиками в руках.
Отец Игнатий, секретарь Рангони, читает молитвенник. Входит Рангони, преклоняется перед Распятием, творит молитвы. Слышна органная музыка и тихое пение.
Окончив молитвы, Рангони подымается. Жестом отсылает служек.
Рангони (о. Игнатию). Я должен продиктовать вам важное письмо кардиналу Боргезе,
О. Игнатий садится и приготовляется писать.
Рангони (диктует). Прошу, ваше преподобие, доложить Святейшему отцу о свидании моем с царем Борисом. Я передал поздравления Его святейшества, а также пожелания его о соединении церквей. Но на сие последнее царь Борис, подобно всем упорным и невежественным схизматикам московским, ответствовал мне лукаво и уклончиво. Я имею, однако, другие, лучшие вести. Сын царя Иоанна, прямой наследник московского престола, царевич Димитрий, почитавшийся убитым, Божьим чудом спасен. Ныне, при нашем содействии, он имеет быть отправлен, до времени, в Литву. Мы уповаем, что Святейший отец примет его под свое высокое покровительство, о чем известит и короля Сигизмунда [23]польского, верного сына святой нашей церкви. Сей воскресший Димитрий, воссев на престол своих предков, будет нам великой помощью во святом деле возвращения московских схизматиков в лоно единой апостольской Римской церкви. Аминь.
Берет письмо у о. Игнатия, прочитывает его, подписывает и запечатывает своей печатью. Затем снова склоняется перед Распятием. Слышны те же звуки органа, медленно затихающие.
Отец Игнатий, секретарь Рангони, читает молитвенник. Входит Рангони, преклоняется перед Распятием, творит молитвы. Слышна органная музыка и тихое пение.
Окончив молитвы, Рангони подымается. Жестом отсылает служек.
Рангони (о. Игнатию). Я должен продиктовать вам важное письмо кардиналу Боргезе,
О. Игнатий садится и приготовляется писать.
Рангони (диктует). Прошу, ваше преподобие, доложить Святейшему отцу о свидании моем с царем Борисом. Я передал поздравления Его святейшества, а также пожелания его о соединении церквей. Но на сие последнее царь Борис, подобно всем упорным и невежественным схизматикам московским, ответствовал мне лукаво и уклончиво. Я имею, однако, другие, лучшие вести. Сын царя Иоанна, прямой наследник московского престола, царевич Димитрий, почитавшийся убитым, Божьим чудом спасен. Ныне, при нашем содействии, он имеет быть отправлен, до времени, в Литву. Мы уповаем, что Святейший отец примет его под свое высокое покровительство, о чем известит и короля Сигизмунда [23]польского, верного сына святой нашей церкви. Сей воскресший Димитрий, воссев на престол своих предков, будет нам великой помощью во святом деле возвращения московских схизматиков в лоно единой апостольской Римской церкви. Аминь.
Берет письмо у о. Игнатия, прочитывает его, подписывает и запечатывает своей печатью. Затем снова склоняется перед Распятием. Слышны те же звуки органа, медленно затихающие.
XII. БАЛ У МНИШЕК
Замок Сандомирского воеводы, Юрия Мнишек,
[24]в Самборе. Ряд освещенных зал. Бальная музыка. Пары танцующих кавалеров и дам.
О. Мисаил с подстриженными волосами и бородой, в слишком для него узком, арамантового бархата, польском жупане, в желто-шафранных, атласных штанах в обтяжку, стоя у поставца с винами и попивая венгерское, смотрит на танцующих.
Митька, выросший, тонкий, как тростинка, в шелковом белом, на розовой подкладке доломане с серебряным шитьем и собольей опушкой, в белой лебяжьего пуха шапочке с изумрудным пером и двумя по бокам белыми крылышками, похожий на амура, подходит к о. Мисаилу.
Митька (вглядываясь). Батька, ты?
Мисаил. Я-то батька, а ты кто?
Митька. Митьку не узнал?
Мисаил (кидаясь ему на шею). Митенька; светик мой, родимый! Вырос-то как, молодцом каким стал, карсавчиком! А я-то думал, пропал малец. Где же тебя Бог носил?
Митька. В Львове, у ксендзов, учился.
Мисаил. Давно ли здесь?
Митька. С панночкой вчера из Кракова.
Мисаил. Хлопцем у нее, что ль?
Митька. Нет, пажом. Лыцарское звание шляхетское!
Мисаил. Ну, пошли тебе Бог. Кабы только у ксендзов не облатынили. Держи ухо восторо, сынок, крепко за веру стой!
Митька (лукаво). А ты, отче, рясу-то скинул?
Мисаил. Скинул, батюшка, скинул, ох, согрешил окаянный! Ну, на Москву вернусь, отмою, и паки шмыг под шлык. Ряса, что кожа, — небось не сдерешь. Нам без ряски нельзя. Мне и Гришенька… тьфу! Великий государь наш, Димитрий Иванович, архиерейский клобук обещал, а то, гляди, и в патриархи выскочу. (Указывая на бывшего инока Григория, нынешнего царевича Димитрия, идущего в паре с дочерью князя Мнишек, Мариною). [25]Вишь, сколь-то наш как откалывает, пес его заешь! Ну, да и та, чертова девка, умеет плясать. Аж и меня разбирает — так бы и пустился в пляс! Это какой же по-ихнему будет?
Митька. Краковяк.
Мисаил. Лихо, лихо, жги! (Подплясывая и притоптывая):
Коль со щукой ходит рак,
Так и сяк, так и сяк,
Раскоряк — Краковяк!
(Вдруг остановившись). Чтой-то у меня как будто сзади треснуло? Глянь-ка, сынок, не на спине ли шов?
Митька. Нет, пониже.
Мисаил. Ну-у? И видать?
Митька. Видать.
Мисаил. Ох, искушенье! Говорил я шведу: «Узко-де шьешь, подлец, распорется». Митенька, батюшка, стань-ка сзади, притулись как-нибудь, епанечкой прикрой, а то срам, засмеют нехристи: «Вот, скажут, архиерей с дырой!»
Митька. Стать-то недолго, отец, да не все же стоять, как пришитому!
Мисаил. А мы пойдем, потихонечку, да и проберемся как-нибудь в девичью, там меня живо девки заштопают!
Митька с Мисаилом уходят. Музыка играет мазурку. Трое панов, глядя на танцующих, беседуют.
Пан Станислав (указывая на Марину с Димитрием). Нашей-то панночке вон как не терпится: крунку алмазную да горностаеву мантийку вздела, — поскорей бы в царицы московские!
Пан Иордан. А молодец-то пляшет недурно, вон каблуками как притоптывает, по-нашему, ясновельможному! Где научили так скоро?
Ян Замойский. [26]Пять лет не скоро, а где — у наших же святых отцов: доки не все Богу молиться, черту плясать!
Пан Станислав. Воля ваша, паны, а я все гляжу на него, да в толк не возьму, кто он такой? Шутка сказать, сам папа признал. Может и вправду царевич. Вон все говорят, вместо него другого младенца зарезали.
Ян Замойский. Кто говорит? Москали набрехали, а мы и уши развесили. Что за плавтова комедия, помилуйте, велено было царевича убить, а убили куренка!
Пан Станислав. Да этот-то, этот кто же? Оборотень, что ли, тень, туман с болота? Ну-ка, подойди, пощупай, — сквозь рука не пройдет. Кто же он такой?
Ян Замойский. А черт его знает! Беглый монах, хлоп Вишневецких, [27]жид некрещеный, аль сам бес во плоти. Лучше знают про то отцы-иезуиты, — их стряпня, их и спрашивай!
Пан Иордан. А я, панове, так полагаю, не в обиду будь сказано вашей милости. Кто он такой, нам горя мало. Сколько было примеров, что Бог возвышал и подлого звания людей: царь Саул [28]и царь Давид [29]тоже не белая кость. Так и этот, кто бы ни был, есть Божие орудие. Будет нам польза и слава не малая, как посадим его на московский престол: тут-то и запляшут москали под нашу дудку!
Ян Замойский. Кто под чью дудку запляшет, пану Богу известно; войну затевать из-за вора, лить за плута польскую кровь, черта делать оружием Божиим, — всему честному шляхетству позор!
Мисаил, заштопав штаны, появляется снова. Митька — с ним.
Пан Станислав (указывая на них). А вон и Силен [30]краснорожий, Дон-Кихота Московского Санчо-Панса верный, а тот, за ним, Купидончик сахарный, Маруськин паж, — тоже по имени Димитрий!
Пан Иордан. Как, еще один? Димитрий второй?
Пан Станислав. Второй или третий, смотря по тому, кто настоящий первый.
Пан Иордан. Иезус Мария, сколько же их всех?
Пан Замойский. Сколько теста хватит: мы нынче царьков, как московская баба — блины, печем!
Димитрий, после мазурки, усаживает Марину.
Марина (обмахиваясь веером). Ух, закружили, с вами беда! А кто пана мазурку учил?
Димитрий. О. Алоизий.
Марина. А фехтовать?
Димитрий. Он же.
Марина. А вирши писать?
Димитрий. О. Игнатий.
Марина. Видно, святые отцы не забыли шляхетного звания. Ну, да и пан, должно быть, ученик прилежный.
Димитрий. Пани Марина, я давно хотел вам сказать…
Марина (перебивая). Завтра в поход?
Димитрий. Нет, не завтра.
Марина. Когда же?
Димитрий. Это знаете вы.
Марина. Я? благодарю за честь. Рыцарь в бой спешит, а дама не пускает; «Не уходи, коханый, побудь со мной!» Так, что ли?
Димитрий. Нет. Не так.
Марина. А как же?
Димитрий. Ты знаешь, Марина, я не могу расстаться с тобою, быть может, навеки, не сказав тебе всего, что у меня на сердце…
Марина. Ну, что ж, говорите, я слушаю.
Димитрий. Здесь, на балу? Нет, ты мне обещала…
Марина. Завтра вечером в одиннадцать, в липовой аллее, у фонтана.
Быстро встает и уходит. Димитрий сидит, задумавшись.
О. Игнатий (подойдя к нему сзади на цыпочках и наклоняясь к уху его). Как наши дела, сын мой? (Присаживаясь). Ждем короля с минуты на минуту. Помнишь ли все, что я тебе говорил: вольный пропуск ксендзов на Москву, строение костелов, права Иисусова братства и корень, корень всего, не забудь воссоединение церквей, под верховным главенством Рима… А вот и монсиньор.
Папский нунций, Рангони, в кардинальской фиолетовой шапке и мантии, появляется в дверях.
О. Игнатий. Ну, помоги тебе Господь и матка Ченстоховска, ступай, сын мой, ступай с Богом!
Димитрий (встает и, усмехаясь, тихо про себя). Точно как тогда у Шуйского: «С Богом ступай», и «Чем черт не шутит!»
Подходит к нунцию и преклоняет колена. Тот благословляет его. Слышатся трубы, сначала далеко, потому все ближе и ближе. Бальная музыка стихает, пары перестают кружиться.
Все (кидаясь к темным окнам с краснеющим царевом факелов). Король! Король!
Двери на парадную лестницу открываются настежь. Хозяин дома, князь Мнишек, с ближними панами и шляхтою, идет навстречу королю. Слуги стелят к дверям дорожку алого бархата, дамы усыпают ее зелеными лаврами и белыми розами. Польские гусары, гайдуки, алебардщики строятся в два ряда по лестнице.
Трубы трубят, музыка играет триумфальный марш. Входит король Сигизмунд. Нунций, взяв Димитрия за руку, подводит его к королю. Димитрий преклоняет колено.
Нунций. Ваше Величество, я счастлив представить вам, с благословения Святейшего Отца, законного Московских государей наследника, чудом от руки злодеев спасенного, царевича Димитрия, сына Иоаннова!
Сигизмунд (подняв Димитрия, обнимая его и целуя). Счастливы и мы, брат наш возлюбленный, принять тебя под сень державы нашей! Бог да поможет тебе вступить на прародительский престол.
Марина (подавая королю, на золотом, подносе, кубок). Меду нашего Самборского отведай, пан круль!
Сигизмунд (поцеловав Марину в голову, взяв кубок и поднимая его). Здравие великого государя Московского, Димитрия, сына Иоаннова! (Выпив кубок до половины, передает его Димитрию). Пей и ты, брат наш. Вместе да будут наши сердца, как вместе мы пьем тот кубок!
Димитрий (подымая кубок). Здравие короля Сигизмунда! Братских народов Литвы и Руси вечный союз!
Все (махая платками и кидая шапки вверх). Виват! Виват! Виват!
Мисаил (громче всех, таким оглушительным ревом, каким в Московских церквах ревут протодиаконы). Благоверному, великому государю нашему, Димитрию Ивановичу — многая лета!
О. Мисаил с подстриженными волосами и бородой, в слишком для него узком, арамантового бархата, польском жупане, в желто-шафранных, атласных штанах в обтяжку, стоя у поставца с винами и попивая венгерское, смотрит на танцующих.
Митька, выросший, тонкий, как тростинка, в шелковом белом, на розовой подкладке доломане с серебряным шитьем и собольей опушкой, в белой лебяжьего пуха шапочке с изумрудным пером и двумя по бокам белыми крылышками, похожий на амура, подходит к о. Мисаилу.
Митька (вглядываясь). Батька, ты?
Мисаил. Я-то батька, а ты кто?
Митька. Митьку не узнал?
Мисаил (кидаясь ему на шею). Митенька; светик мой, родимый! Вырос-то как, молодцом каким стал, карсавчиком! А я-то думал, пропал малец. Где же тебя Бог носил?
Митька. В Львове, у ксендзов, учился.
Мисаил. Давно ли здесь?
Митька. С панночкой вчера из Кракова.
Мисаил. Хлопцем у нее, что ль?
Митька. Нет, пажом. Лыцарское звание шляхетское!
Мисаил. Ну, пошли тебе Бог. Кабы только у ксендзов не облатынили. Держи ухо восторо, сынок, крепко за веру стой!
Митька (лукаво). А ты, отче, рясу-то скинул?
Мисаил. Скинул, батюшка, скинул, ох, согрешил окаянный! Ну, на Москву вернусь, отмою, и паки шмыг под шлык. Ряса, что кожа, — небось не сдерешь. Нам без ряски нельзя. Мне и Гришенька… тьфу! Великий государь наш, Димитрий Иванович, архиерейский клобук обещал, а то, гляди, и в патриархи выскочу. (Указывая на бывшего инока Григория, нынешнего царевича Димитрия, идущего в паре с дочерью князя Мнишек, Мариною). [25]Вишь, сколь-то наш как откалывает, пес его заешь! Ну, да и та, чертова девка, умеет плясать. Аж и меня разбирает — так бы и пустился в пляс! Это какой же по-ихнему будет?
Митька. Краковяк.
Мисаил. Лихо, лихо, жги! (Подплясывая и притоптывая):
Коль со щукой ходит рак,
Так и сяк, так и сяк,
Раскоряк — Краковяк!
(Вдруг остановившись). Чтой-то у меня как будто сзади треснуло? Глянь-ка, сынок, не на спине ли шов?
Митька. Нет, пониже.
Мисаил. Ну-у? И видать?
Митька. Видать.
Мисаил. Ох, искушенье! Говорил я шведу: «Узко-де шьешь, подлец, распорется». Митенька, батюшка, стань-ка сзади, притулись как-нибудь, епанечкой прикрой, а то срам, засмеют нехристи: «Вот, скажут, архиерей с дырой!»
Митька. Стать-то недолго, отец, да не все же стоять, как пришитому!
Мисаил. А мы пойдем, потихонечку, да и проберемся как-нибудь в девичью, там меня живо девки заштопают!
Митька с Мисаилом уходят. Музыка играет мазурку. Трое панов, глядя на танцующих, беседуют.
Пан Станислав (указывая на Марину с Димитрием). Нашей-то панночке вон как не терпится: крунку алмазную да горностаеву мантийку вздела, — поскорей бы в царицы московские!
Пан Иордан. А молодец-то пляшет недурно, вон каблуками как притоптывает, по-нашему, ясновельможному! Где научили так скоро?
Ян Замойский. [26]Пять лет не скоро, а где — у наших же святых отцов: доки не все Богу молиться, черту плясать!
Пан Станислав. Воля ваша, паны, а я все гляжу на него, да в толк не возьму, кто он такой? Шутка сказать, сам папа признал. Может и вправду царевич. Вон все говорят, вместо него другого младенца зарезали.
Ян Замойский. Кто говорит? Москали набрехали, а мы и уши развесили. Что за плавтова комедия, помилуйте, велено было царевича убить, а убили куренка!
Пан Станислав. Да этот-то, этот кто же? Оборотень, что ли, тень, туман с болота? Ну-ка, подойди, пощупай, — сквозь рука не пройдет. Кто же он такой?
Ян Замойский. А черт его знает! Беглый монах, хлоп Вишневецких, [27]жид некрещеный, аль сам бес во плоти. Лучше знают про то отцы-иезуиты, — их стряпня, их и спрашивай!
Пан Иордан. А я, панове, так полагаю, не в обиду будь сказано вашей милости. Кто он такой, нам горя мало. Сколько было примеров, что Бог возвышал и подлого звания людей: царь Саул [28]и царь Давид [29]тоже не белая кость. Так и этот, кто бы ни был, есть Божие орудие. Будет нам польза и слава не малая, как посадим его на московский престол: тут-то и запляшут москали под нашу дудку!
Ян Замойский. Кто под чью дудку запляшет, пану Богу известно; войну затевать из-за вора, лить за плута польскую кровь, черта делать оружием Божиим, — всему честному шляхетству позор!
Мисаил, заштопав штаны, появляется снова. Митька — с ним.
Пан Станислав (указывая на них). А вон и Силен [30]краснорожий, Дон-Кихота Московского Санчо-Панса верный, а тот, за ним, Купидончик сахарный, Маруськин паж, — тоже по имени Димитрий!
Пан Иордан. Как, еще один? Димитрий второй?
Пан Станислав. Второй или третий, смотря по тому, кто настоящий первый.
Пан Иордан. Иезус Мария, сколько же их всех?
Пан Замойский. Сколько теста хватит: мы нынче царьков, как московская баба — блины, печем!
Димитрий, после мазурки, усаживает Марину.
Марина (обмахиваясь веером). Ух, закружили, с вами беда! А кто пана мазурку учил?
Димитрий. О. Алоизий.
Марина. А фехтовать?
Димитрий. Он же.
Марина. А вирши писать?
Димитрий. О. Игнатий.
Марина. Видно, святые отцы не забыли шляхетного звания. Ну, да и пан, должно быть, ученик прилежный.
Димитрий. Пани Марина, я давно хотел вам сказать…
Марина (перебивая). Завтра в поход?
Димитрий. Нет, не завтра.
Марина. Когда же?
Димитрий. Это знаете вы.
Марина. Я? благодарю за честь. Рыцарь в бой спешит, а дама не пускает; «Не уходи, коханый, побудь со мной!» Так, что ли?
Димитрий. Нет. Не так.
Марина. А как же?
Димитрий. Ты знаешь, Марина, я не могу расстаться с тобою, быть может, навеки, не сказав тебе всего, что у меня на сердце…
Марина. Ну, что ж, говорите, я слушаю.
Димитрий. Здесь, на балу? Нет, ты мне обещала…
Марина. Завтра вечером в одиннадцать, в липовой аллее, у фонтана.
Быстро встает и уходит. Димитрий сидит, задумавшись.
О. Игнатий (подойдя к нему сзади на цыпочках и наклоняясь к уху его). Как наши дела, сын мой? (Присаживаясь). Ждем короля с минуты на минуту. Помнишь ли все, что я тебе говорил: вольный пропуск ксендзов на Москву, строение костелов, права Иисусова братства и корень, корень всего, не забудь воссоединение церквей, под верховным главенством Рима… А вот и монсиньор.
Папский нунций, Рангони, в кардинальской фиолетовой шапке и мантии, появляется в дверях.
О. Игнатий. Ну, помоги тебе Господь и матка Ченстоховска, ступай, сын мой, ступай с Богом!
Димитрий (встает и, усмехаясь, тихо про себя). Точно как тогда у Шуйского: «С Богом ступай», и «Чем черт не шутит!»
Подходит к нунцию и преклоняет колена. Тот благословляет его. Слышатся трубы, сначала далеко, потому все ближе и ближе. Бальная музыка стихает, пары перестают кружиться.
Все (кидаясь к темным окнам с краснеющим царевом факелов). Король! Король!
Двери на парадную лестницу открываются настежь. Хозяин дома, князь Мнишек, с ближними панами и шляхтою, идет навстречу королю. Слуги стелят к дверям дорожку алого бархата, дамы усыпают ее зелеными лаврами и белыми розами. Польские гусары, гайдуки, алебардщики строятся в два ряда по лестнице.
Трубы трубят, музыка играет триумфальный марш. Входит король Сигизмунд. Нунций, взяв Димитрия за руку, подводит его к королю. Димитрий преклоняет колено.
Нунций. Ваше Величество, я счастлив представить вам, с благословения Святейшего Отца, законного Московских государей наследника, чудом от руки злодеев спасенного, царевича Димитрия, сына Иоаннова!
Сигизмунд (подняв Димитрия, обнимая его и целуя). Счастливы и мы, брат наш возлюбленный, принять тебя под сень державы нашей! Бог да поможет тебе вступить на прародительский престол.
Марина (подавая королю, на золотом, подносе, кубок). Меду нашего Самборского отведай, пан круль!
Сигизмунд (поцеловав Марину в голову, взяв кубок и поднимая его). Здравие великого государя Московского, Димитрия, сына Иоаннова! (Выпив кубок до половины, передает его Димитрию). Пей и ты, брат наш. Вместе да будут наши сердца, как вместе мы пьем тот кубок!
Димитрий (подымая кубок). Здравие короля Сигизмунда! Братских народов Литвы и Руси вечный союз!
Все (махая платками и кидая шапки вверх). Виват! Виват! Виват!
Мисаил (громче всех, таким оглушительным ревом, каким в Московских церквах ревут протодиаконы). Благоверному, великому государю нашему, Димитрию Ивановичу — многая лета!
XIII. У ФОНТАНА
Ночь. Круглая, большая луна над садом в осеннем уборе. Тихо, без шелеста, падают иногда листья с вековых деревьев на площадку, где белеет фонтан. Очень светло, как всегда в луну. Ночь осенью. Фонтан журчит, брызги разноцветно переливаются в лунных лучах.
Входит Димитрий. Оглядывается, прислушивается. Потом садится на широкую каменную скамью против фонтана. Опять прислушивается. Но все тихо, только журчит фонтан. Димитрий замечает на скамье забытую лютню. Берет ее, задумчиво перебирает струны. Начинает напевать:
Наш святой Себастьян…
Сколько стрел, сколько ран,
Как земля под ним кровава…
Но и в муках Себастьян
Горним светом осиян,
Слава! Палачи ему грозят,
Стрелы лютые разят,
Искушают палачи:
«Себастьян, не молчи,
Себастьян, открой уста,
Отрекися от Христа!»
Но в очах небесный свет
И на все один ответ,
«Отрекаешься ли?» «Нет!»
Слава!
Марина в это время выходит из-за деревьев. Димитрий ее не видит. Неслышно она подходит ближе. На плечах ее накинута соболья шубка, на голове белая вуаль. Подходит ближе. Димитрий вскакивает и бросается к ней. Берет ее за руки.
Димитрий. Марина, ты! Наконец-то! Как ждал я! Уж думал, не придешь…
Марина. А хорошая песенка, царевич? Моя любимая. Только ты не кончил. Аль забыл?
Берет у него из рук лютню, садится на скамью и доканчивает песню.
Панни, панночка моя,
Себастьян — это я!
От твоих нежных рук
Жажду ран, жажду мук.
Быть живой мишенью стрел.
Так и мне Господь велел.
И моя слеза кровава…
Сколько ран, сколько бед,
И на все один ответ,
«Отрекаешься ли?» — Нет!
Мучься плоть, лейся кровь!
Умираю за любовь, —
Слава!
Димитрий (берет ее за руки). Да, да, так! «Умираю за любовь!» Только одно и помню, кохана моя, богиня моя! (Ведет ее к широкой каменной скамье против фонтана. Садится).
Марина. Царевич…
Димитрий. Мучился, ждал тебя… И вот ты пришла, ты одна со мною… Дай же высказать все, чем горит сердце! Благословен день, когда увидел я тебя впервые! Не знал я дотоль сладостной любовной муки…
Марина. Постой, царевич. Не для нежных речей любовника назначила я тебе здесь свидание. Верю, любишь… Но слушай, с твоей судьбой, неверной и бурной, я решилась соединить свою: открой же ныне мне твои тайные надежды, намерения, опасения. Я не хочу быть безмолвной рабой, покорной наложницей. Я хочу быть достойной супругой, помощницей Московского царя!
Димитрий. О, дай мне забыть хоть на единый час мои тревоги! Забудь и сама, что я царевич, помни только любовь мою…
Марина. Нет, Димитрий. Я почла бы стыдом для себя забыть в обольщении любви твой сан, твое высокое назначение. И тебе должно оно быть дороже всего. Ты медлишь здесь. У ног моих, а Годунов уж принимает меры…
Димитрий. Что Годунов? Что трон, что царственная власть? Жизнь с тобой в бедной землянке, в глухой степи я не променяю на царскую корону. Ты — вся моя жизнь!
Марина. Слыхала я не раз такие речи безумные. Но от тебя их слушать не хочу. Знай: отдаю торжественно я руку не юноше, кипящему любовью, а наследнику Московского престола, спасенному царевичу Димитрию.
Димитрий (встает). Как? Постой, скажи: когда б я был не царской крови, не Иоаннов сын… любила б ты меня?
Марина. Ты — Димитрий, и любить другого мне нельзя.
Димитрий. А если я другой! Меня, меня б ты не любила? Отвечай!
Марина молчит.
Димитрий. Молчишь? Так знай же: твой Димитрий давно погиб, зарыт и не воскреснет.
Марина (тоже встает). А кто же ты?
Димитрий. Кто бы ни был, — я не он. (Марина закрывает лицо руками). Но кто бы ни был я, стоящий пред тобою, я тот, кого избрала ты и для кого была единою святыней… Решай теперь… Я жду!
Падает перед ней на колени. Марина открывает лицо и делает шаг назад.
Марина. Встань. Я видела немало панов ясновельможных и рыцарей коленопреклоненных. И отвергала их мольбы не для того, чтобы неведомый…
Димитрий (вскакивает). Довольно! Вижу, вижу! Стыдишься ты не царственной любви! Ты шла сюда к царевичу, наследнику престола, любила мертвеца. Я с ним делиться не хочу. А любви живого — ты не достойна. Прощай.
Марина. Все выболтал, признался… для чего? Кто требовал твоих признаний, глупый? Уж если предо мною так легко ты обличаешь свой позор, не диво, коль пойдешь болтать и каяться пред всеми.
Димитрий. В чем каяться? Кому? Тебе одной моя любовь открыла тайну.
Марина. А если я сама ее открою всем?
Димитрий. Открой, пожалуй. Кто тебе поверит? Я не боюсь тебя. Что нужды королю, шляхетству, папе, царевич я, иль нет? Я им предлог раздоров и войны — им большего не нужно от меня… Но тайная судьба меня ведет! Я — не Димитрий? Тень Грозного спроси, кто я! Вокруг меня волнуются народы, дрожит Борис, мне обречен на жертву… И что бы ни сулила мне судьба, погибель иль венец…
Марина. Венец? Тебе!
Димитрий. Да, мне! Кто раз был осиян величьем царским, на том оно уж не померкнет. И, может быть, ты пожалеешь когда-нибудь любви отвергнутой…
Марина. Но я любви твоей не отвергала, царевич! Вступи лишь на престол…
Димитрий. Нет, панни! Купленной любви не надо мне. Вот женщины! Недаром учат их бежать отцы святые! Змея, змея! Глядит, и путает, и вьется, и ползает, шипит и жалит…
Марина. Постой. Димитрий, не понял ты…
Димитрий. Все понял, все! Узнал тебя. А ты… ты не узнаешь ввек, царевич ли тебя любил, или другой, бродяга безымянный… Как хочешь, так и думай. Теперь, хотя бы ты сама любви моей молила, я не вернусь. (Хочет уйти).
Марина (кидаясь к нему). Мой милый, погоди, постой!
Пытается обнять его, но Димитрий ее отталкивает и уходит. Марина падает на скамью почти без чувств.
Входит Димитрий. Оглядывается, прислушивается. Потом садится на широкую каменную скамью против фонтана. Опять прислушивается. Но все тихо, только журчит фонтан. Димитрий замечает на скамье забытую лютню. Берет ее, задумчиво перебирает струны. Начинает напевать:
Наш святой Себастьян…
Сколько стрел, сколько ран,
Как земля под ним кровава…
Но и в муках Себастьян
Горним светом осиян,
Слава! Палачи ему грозят,
Стрелы лютые разят,
Искушают палачи:
«Себастьян, не молчи,
Себастьян, открой уста,
Отрекися от Христа!»
Но в очах небесный свет
И на все один ответ,
«Отрекаешься ли?» «Нет!»
Слава!
Марина в это время выходит из-за деревьев. Димитрий ее не видит. Неслышно она подходит ближе. На плечах ее накинута соболья шубка, на голове белая вуаль. Подходит ближе. Димитрий вскакивает и бросается к ней. Берет ее за руки.
Димитрий. Марина, ты! Наконец-то! Как ждал я! Уж думал, не придешь…
Марина. А хорошая песенка, царевич? Моя любимая. Только ты не кончил. Аль забыл?
Берет у него из рук лютню, садится на скамью и доканчивает песню.
Панни, панночка моя,
Себастьян — это я!
От твоих нежных рук
Жажду ран, жажду мук.
Быть живой мишенью стрел.
Так и мне Господь велел.
И моя слеза кровава…
Сколько ран, сколько бед,
И на все один ответ,
«Отрекаешься ли?» — Нет!
Мучься плоть, лейся кровь!
Умираю за любовь, —
Слава!
Димитрий (берет ее за руки). Да, да, так! «Умираю за любовь!» Только одно и помню, кохана моя, богиня моя! (Ведет ее к широкой каменной скамье против фонтана. Садится).
Марина. Царевич…
Димитрий. Мучился, ждал тебя… И вот ты пришла, ты одна со мною… Дай же высказать все, чем горит сердце! Благословен день, когда увидел я тебя впервые! Не знал я дотоль сладостной любовной муки…
Марина. Постой, царевич. Не для нежных речей любовника назначила я тебе здесь свидание. Верю, любишь… Но слушай, с твоей судьбой, неверной и бурной, я решилась соединить свою: открой же ныне мне твои тайные надежды, намерения, опасения. Я не хочу быть безмолвной рабой, покорной наложницей. Я хочу быть достойной супругой, помощницей Московского царя!
Димитрий. О, дай мне забыть хоть на единый час мои тревоги! Забудь и сама, что я царевич, помни только любовь мою…
Марина. Нет, Димитрий. Я почла бы стыдом для себя забыть в обольщении любви твой сан, твое высокое назначение. И тебе должно оно быть дороже всего. Ты медлишь здесь. У ног моих, а Годунов уж принимает меры…
Димитрий. Что Годунов? Что трон, что царственная власть? Жизнь с тобой в бедной землянке, в глухой степи я не променяю на царскую корону. Ты — вся моя жизнь!
Марина. Слыхала я не раз такие речи безумные. Но от тебя их слушать не хочу. Знай: отдаю торжественно я руку не юноше, кипящему любовью, а наследнику Московского престола, спасенному царевичу Димитрию.
Димитрий (встает). Как? Постой, скажи: когда б я был не царской крови, не Иоаннов сын… любила б ты меня?
Марина. Ты — Димитрий, и любить другого мне нельзя.
Димитрий. А если я другой! Меня, меня б ты не любила? Отвечай!
Марина молчит.
Димитрий. Молчишь? Так знай же: твой Димитрий давно погиб, зарыт и не воскреснет.
Марина (тоже встает). А кто же ты?
Димитрий. Кто бы ни был, — я не он. (Марина закрывает лицо руками). Но кто бы ни был я, стоящий пред тобою, я тот, кого избрала ты и для кого была единою святыней… Решай теперь… Я жду!
Падает перед ней на колени. Марина открывает лицо и делает шаг назад.
Марина. Встань. Я видела немало панов ясновельможных и рыцарей коленопреклоненных. И отвергала их мольбы не для того, чтобы неведомый…
Димитрий (вскакивает). Довольно! Вижу, вижу! Стыдишься ты не царственной любви! Ты шла сюда к царевичу, наследнику престола, любила мертвеца. Я с ним делиться не хочу. А любви живого — ты не достойна. Прощай.
Марина. Все выболтал, признался… для чего? Кто требовал твоих признаний, глупый? Уж если предо мною так легко ты обличаешь свой позор, не диво, коль пойдешь болтать и каяться пред всеми.
Димитрий. В чем каяться? Кому? Тебе одной моя любовь открыла тайну.
Марина. А если я сама ее открою всем?
Димитрий. Открой, пожалуй. Кто тебе поверит? Я не боюсь тебя. Что нужды королю, шляхетству, папе, царевич я, иль нет? Я им предлог раздоров и войны — им большего не нужно от меня… Но тайная судьба меня ведет! Я — не Димитрий? Тень Грозного спроси, кто я! Вокруг меня волнуются народы, дрожит Борис, мне обречен на жертву… И что бы ни сулила мне судьба, погибель иль венец…
Марина. Венец? Тебе!
Димитрий. Да, мне! Кто раз был осиян величьем царским, на том оно уж не померкнет. И, может быть, ты пожалеешь когда-нибудь любви отвергнутой…
Марина. Но я любви твоей не отвергала, царевич! Вступи лишь на престол…
Димитрий. Нет, панни! Купленной любви не надо мне. Вот женщины! Недаром учат их бежать отцы святые! Змея, змея! Глядит, и путает, и вьется, и ползает, шипит и жалит…
Марина. Постой. Димитрий, не понял ты…
Димитрий. Все понял, все! Узнал тебя. А ты… ты не узнаешь ввек, царевич ли тебя любил, или другой, бродяга безымянный… Как хочешь, так и думай. Теперь, хотя бы ты сама любви моей молила, я не вернусь. (Хочет уйти).
Марина (кидаясь к нему). Мой милый, погоди, постой!
Пытается обнять его, но Димитрий ее отталкивает и уходит. Марина падает на скамью почти без чувств.
XIV. КАЗНИ
1.
Большая приемная палата. Бояре, сановники, приближенные. Между ними Шуйский. Переговариваются между собою вполголоса: «Как смутен государь!» «Зачем собрал он нас сюда?» «Он вызвал Шуйского. Потом сказал, что выйдет сам». «Ты что слыхал?» «Я? Ничего, помилуй!»Выходит Борис. Он бледен, со странным, то пустым, то вдруг загорающимся взором. Тяжело садится в кресло. Несколько мгновений молчит. Потом медленно, как будто про себя, начинает.