Страница:
---------------------------------------------------------------
Перевод О. Моисеенко
М.: "Правда", 1986
OCR: А.Ноздрачев (nozdrachev.narod.ru)
---------------------------------------------------------------
[Парис и Феб-стреловержец. Как ни могучего в Скейских воротах тебя
ниспровергнут (греч.). [1]
"Илиада", п. XXII, перевод Н. И. Гнедича.]
Поздняя обедня только что отошла у св. Роха, и сторож ходил как обычно
по храму и закрывал опустевшие капеллы. Он уже собрался задвинуть решетку
одного из этих прибежищ, для избранных, где иным набожным дамам разрешается
за особую плату молиться отдельно от прочих прихожан, как вдруг заметил, что
там еще находится какая-то женщина: склонив голову на спинку стула, она,
казалось, была погружена в глубокое раздумье. "Да ведь это госпожа де Пьен",
- подумал сторож, останавливаясь у входа в капеллу. Г-жа де Пьен была хорошо
известна сторожу. В те годы [2] набожность почиталась немалой добродетелью
светской женщины, молодой, богатой, хорошенькой, которая дарила церкви хлеб
для торжественных месс, жертвовала алтарные покровы, раздавала щедрую
милостыню руками своего духовника и, не будучи замужем за правительственным
чиновником и не состоя при супруге дофина [3], ничего не выигрывала от
посещения церковных служб, кроме спасения своей души. Такова была и г-жа де
Пьен.
Сторож очень торопился к обеду, ибо такие люди, как он, обедают в час
дня, но все же не посмел нарушить благочестивые размышления особы, столь
уважаемой в приходе св. Роха. Итак, он удалился, громко стуча по плитам
своими стоптанными башмаками, не без надежды на то, что, обойдя еще раз
церковь, найдет капеллу пустой.
Он уже миновал клирос, когда в церковь вошла молодая женщина и стала
прохаживаться по одному из боковых приделов, с любопытством смотря по
сторонам. Скульптурные украшения алтаря, чаша со святой водой, фрески с
изображением крестного пути - все это казалось ей столь же странным, сколь
странным показались бы вам, сударыня, михраб [4] или надписи в какой-нибудь
каирской мечети. Женщине было лет двадцать пять, однако надо было
внимательно посмотреть на нее, чтобы сказать это, иначе она могла показаться
старше. Хотя ее черные глаза ярко блестели, но они ввалились, и под ними
залегли синеватые тени, матово-белое лицо и бескровные губы выдавали
перенесенные страдания, и в то же время что-то дерзко-веселое во взгляде не
вязалось с этой болезненной внешностью. В туалете ее вы заметили бы странную
смесь небрежности и изысканности. Розовая шляпка с искусственными цветами
скорее подошла бы к незатейливому вечернему туалету. Длинная кашемировая
шаль - наметанный взгляд светской женщины не преминул бы отметить, что она
приобретена из вторых рук - прикрывала помятое платье из ситца по двадцать
су за локоть. Наконец только мужчина сумел бы оценить ее ножки в бумажных
чулках и прюнелевых ботинках, исходившие, по-видимому, немало улиц на своем
веку. Вы, конечно, помните, сударыня, что в те годы асфальт еще не был
изобретен.
Эта женщина, общественное положение которой вы, вероятно, отгадали,
подошла к капелле, где все еще находилась г-жа де Пьен, в смущении, в
растерянности посмотрела на молящуюся и заговорила с ней лишь тогда, когда
та встала, собираясь уйти.
- Скажите, пожалуйста, сударыня, - спросила она тихим мелодичным
голосом и с застенчивой улыбкой, - скажите, пожалуйста, к кому надобно
обратиться, чтобы поставить свечу?
Эта речь прозвучала столь необычно для слуха г-жи де Пьен, что поначалу
она ничего не поняла и попросила повторить вопрос.
- Да, мне хотелось бы поставить свечку святому Роху, но я не знаю, кому
отдать за нее деньги.
Госпожа де Пьен не разделяла эти простонародные суеверия - ее
благочестие было достаточно просвещенным. Но она все же уважала их, ибо есть
нечто трогательное в любой форме поклонения, какой бы примитивной она ни
была. Подумав, что речь идет о каком-нибудь обете, и не решаясь по своему
милосердию сделать из внешности молодой женщины в розовой шляпке те выводы,
к которым вы, вероятно, не побоялись прийти, она указала ей на
приближавшегося сторожа. Незнакомка поблагодарила ее и поспешила навстречу
этому человеку - тот, видимо, понял ее с полуслова.
Пока г-жа де Пьен закрывала молитвенник и поправляла вуалетку, она
успела заметить, что молодая женщина достала из кармана маленький кошелек,
вынула из кучи мелочи единственную пятифранковую монету и вручила ее
сторожу, давая ему шепотом подробные наставления, которые он выслушал с
улыбкой.
Обе они одновременно вышли из церкви, но женщина, поставившая свечку,
очень торопилась, и г-жа де Пьен вскоре потеряла ее из виду, хотя и шла
вслед за ней. На углу улицы, где она жила, г-жа де Пьен снова встретила ее.
Под своей поношенной шалью незнакомка прятала четырехфунтовый хлеб, только
что купленный в соседней лавочке. Увидев г-жу де Пьен, она опустила голову,
невольно улыбнулась и ускорила шаг. Ее улыбка говорила: "Что правда, то
правда, я бедна. Смейтесь надо мной. Я и сама понимаю, что не ходят за
хлебом в розовой шляпке и кашемировой шали". Эта смесь ложного стыда,
смирения и веселости не ускользнула от г-жи де Пьен. Она с грустью подумала
о вероятном общественном положении этой девушки. "Ее благочестие, - сказала
она себе, - похвальнее моего. Несомненно, отданная ею монета - жертва во сто
крат большая, чем все то, что я уделяю от своих щедрот беднякам, ни в чем
себе не отказывая".
Затем она вспомнила о двух лептах бедной вдовицы [5], более угодных
богу, нежели великолепные приношения богачей. "Я делаю слишком мало добра, -
подумала г-жа де Пьен, - я не делаю всего, что могла бы делать". Мысленно
осыпая себя упреками, которых она отнюдь не заслуживала, г-жа де Пьен
вернулась домой. Свеча, четырехфунтовый хлеб, а главное, единственная
пятифранковая монета, принесенная в дар святому, запечатлелись в ее памяти
вместе с обликом молодой женщины, которую она сочла образцом благочестия.
С тех пор она довольно часто встречала незнакомку на улице возле
церкви, но ни разу не видела ее на богослужении. Проходя мимо г-жи де Пьен,
та всякий раз опускала голову и несмело улыбалась. Эта смиренная улыбка
нравилась г-же де Пьен. Ей хотелось найти какой-нибудь предлог, чтобы помочь
бедной девушке, которая сперва вызвала в ней участие, а теперь возбуждала ее
жалость: г-жа де Пьен заметила, что розовая шляпка поблекла, а кашемировая
шаль бесследно исчезла - видимо, снова попала к старьевщице. Нетрудно было
понять, что св. Рох не возместил сторицей сделанного ему приношения.
Однажды в присутствии г-жи де Пьен в церковь св. Роха внесли гроб, за
которым шел плохо одетый человек без черного крепа на шляпе, очевидно,
какой-нибудь привратник. Г-жа де Пьен уже больше месяца не встречала молодой
женщины, поставившей свечку, и ей пришло в голову, что хоронят именно ее.
Это было более чем вероятно, уж больно она была бледна и худа, когда г-жа де
Пьен видела ее в последний раз. По просьбе г-жи де Пьен церковный сторож
расспросил человека, шедшего за гробом. Тот ответил, что он служит
консьержем в доме на улице Людовика Великого, что там умерла одна из жилиц,
некая г-жа Гийо, не имевшая ни родных, ни друзей, одну только дочку, и что
он, консьерж, исключительно по доброте сердечной пришел на похороны этой
женщины, вовсе ему чужой. Г-жа де Пьен тотчас же вообразила, что ее
незнакомка умерла в нищете, оставив беспомощную крошку, и решила навести
справки через священника, который ведал ее делами благотворительности.
Прошел еще день, г-жа де Пьен как раз выезжала из дому, когда ее карету
задержала какая-то тележка, перегородившая улицу. Рассеянно смотря в окно,
она заметила стоявшую возле тумбы девушку, которую почитала умершей. Она без
труда узнала ее, хотя та еще больше побледнела, похудела и была одета в
траур, но по-бедному без перчаток и шляпы. Выражение лица у нее было
странное. Обычная улыбка уступила место судорожной гримасе, черные глаза
дико блуждали. Она то и дело обращала их в сторону г-жи де Пьен, но не
узнавала ее, ибо смотрела на все невидящим взглядом. Во всем ее облике
сквозила не скорбь, а непреклонная решимость. Тележка отъехала в сторону,
лошади крупной рысью умчали карету, но облик молодой девушки, явное ее
отчаяние еще долго преследовали г-жу де Пьен.
По возвращении она увидела, что вся улица запружена народом.
Привратницы стояли у дверей и что-то рассказывали соседкам, которые, видимо,
слушали их с живейшим интересом. Особенно много людей столпилось возле дома
поблизости от того, где жила г-жа де Пьен. Взоры всех были устремлены на
открытое окно четвертого этажа. В толпе то тут, то там кто-нибудь указывал
на него пальцем, затем стремительно опускал руку, и глаза всех собравшихся
следовали за этим движением. Случилось, по-видимому, нечто из ряда вон
выходящее.
Войдя в переднюю, г-жа де Пьен нашла своих слуг в смятении, они тут же
кинулись ей навстречу: очевидно, каждому хотелось первому сообщить новость,
взбудоражившую весь квартал. Но прежде нежели она успела что-либо спросить,
ее горничная воскликнула:
- Ах, барыня!.. Если бы вы только знали!..
И, с невообразимой поспешностью отворяя одну дверь за другой, она вошла
вслед за своей хозяйкой в sanctum sanctorum [Святая святых. (лат.)]; я имею
в виду туалетную комнату, доступ в которую был заказан остальным слугам.
- Ах, барыня, - сказала Жозефина, снимая шаль с г-жи де Пьен, - у меня
голова кругами идет! В жизни не видела ничего ужаснее; правда, сама-то я не
видела, хотя тут же прибежала... И все-таки...
- Но что случилось? Говорите же!
- А то случилось, барыня, что за три двери от нас бедная, горемычная
девушка выбросилась из окна всего три минуты назад. Если бы вы приехали чуть
раньше, то услыхали бы, как она грохнулась.
- Боже мой! И несчастная убилась?
- Страшно было взглянуть на нее. Батист, а ведь он побывал на войне,
говорит, что никогда не видел ничего подобного. Подумать только, с
четвертого этажа!
- Насмерть?
- Еще шевелилась, барыня, даже разговаривала. "Умоляю, прикончите
меня!" - говорила она. Все ее кости, верно, превратились в кашу. Посудите
сами, барыня, с какой силой она, должно быть, хлопнулась.
- Но этой несчастной... оказана помощь? Послал кто-нибудь за доктором,
за священником?..
- Насчет священника... Вам, барыня, оно виднее. Но будь я на месте
священника... Ведь она до того непутевая, что хотела наложить на себя
руки!.. Да и греховодница к тому же. Это сразу было видно... Говорят, в
Опере танцевала... [6] Все эти барышни плохо кончают... Вскочила она на
подоконник, обвязала свои юбки розовой лентой и... бац!
- Так, значит, это та самая девушка в трауре! - воскликнула г-жа де
Пьен, ни к кому не обращаясь.
- Да, барыня, мать ее умерла не то три, не то четыре дня назад.
Девушка, видно, потеряла голову... Да и хахаль как будто бросил ее... Тут
подошел срок за квартиру платить... Денег нет, работать такие девчонки не
умеют... Дуры бестолковые!.. Долго ли тут до греха.
Жозефина еще некоторое время разглагольствовала в том же духе, хотя
г-жа де Пьен ничего ей не отвечала. Казалось, она с грустью размышляет об
услышанном. Вдруг она спросила:
- А есть ли у этой несчастной все необходимое?.. Белье?.. тюфяки?..
Нужно немедленно узнать.
- Если желаете, барыня, я обо всем расспрошу от вашего имени! -
воскликнула горничная, в восторге от того, что увидит вблизи женщину,
которая хотела покончить с собой. - Не знаю только, - продолжала она,
подумав, - хватит ли у меня духу видеть человека, упавшего с четвертого
этажа!.. Когда Батисту пускали кровь, мне стало дурно. Ничего поделать с
собой не могла.
- В таком случае пошлите Батиста, - сказала г-жа де Пьен, - и пусть мне
тут же доложат, как чувствует себя бедняжка.
По счастью, в ту самую минуту, когда г-жа де Пьен отдавала это
распоряжение, явился ее домашний врач, доктор К. Он всегда обедал у нее по
вторникам перед спектаклем в Итальянской опере.
- Бегите скорее, доктор, - крикнула она, не дав ему времени положить
трость и снять пальто. - Батист отведет вас. Это в двух шагах отсюда.
Несчастная девушка выбросилась из окна, и ей еще не оказана помощь.
- Из окна? - переспросил доктор. - Если это окно верхнего этажа, мне,
по всей вероятности, нечего там делать.
Доктору больше хотелось обедать, чем осматривать самоубийцу, но по
настоянию г-жи де Пьен, обещавшей подождать его с обедом, он согласился
последовать за Батистом.
Немного погодя Батист вернулся один. Он потребовал белья, подушек и
проч. и передал авторитетное мнение врача:
- Это пустяки. Она выкарабкается, если только не умрет от... Не помню
от чего она может умереть, но слово это оканчивается на "ос".
- От тетаноса [7]! - воскликнула г-жа де Пьен.
- Оно самое, барыня. И все же хорошо, что подоспел господин доктор,
ведь там уже оказался тот самый лекарь без практики, что лечил от кори дочку
Бартело и залечил ее до смерти после третьего визита.
Час спустя вернулся доктор. С его волос слегка облетела пудра, а
превосходное батистовое жабо помялось [8].
- Право, женщины-самоубийцы родятся в рубашке, - сказал он. - На днях
ко мне в больницу принесли одну особу: она выстрелила себе в рот из
пистолета. Никудышный способ!.. Она сломала себе три зуба и продырявила
левую щеку... Немного подурнеет, только и всего. Наша девица бросается с
четвертого этажа. Какой-нибудь славный малый упадет ненароком со второго и
раскроит себе череп. А она, видите ли, ломает себе ногу... два ребра,
получает немало ушибов, словом, отделывается сравнительно легко. На ее пути,
как нарочно, оказывается навес, который и смягчает удар. Это уже третий
случай такого рода с тех пор, как я вернулся в Париж... Ударилась она оземь
ногами. Впрочем, большая и малая берцовые кости прекрасно срастаются. Но
хуже всего то, что запеченный палтус у вас перестоялся... Опасаюсь я и за
жаркое, и в довершение всего мы опоздаем на первое действие Отелло...
- А бедняжка сказала вам, кто толкнул ее на...
- О, я никогда не слушаю их россказней, сударыня. Я спрашиваю: скажите,
ели вы что-нибудь перед этим? - и так далее и тому подобное, ибо ответ важен
мне для лечения... Ясно, когда женщина кончает с собой, на то всегда имеется
какая-нибудь дурацкая причина. Либо возлюбленный бросил ее, либо домохозяин
выставил на улицу; вот она и прыгает из окна, чтобы досадить виновному. А
едва успеет выброситься, как уже горько раскаивается в содеянном.
- Надеюсь, и эта несчастная раскаялась.
- Конечно, конечно. Она плакала и орала так, что едва не оглушила
меня... Батист - превосходный помощник, сударыня; он справился с делом куда
лучше оказавшегося там лекаришки, который чесал у себя в затылке, не зная, с
чего начать... Но вот в чем несообразность: убившись насмерть, она оказалась
бы в выигрыше, так как избежала бы смерти от чахотки. А что она чахоточная,
голову даю на отсечение. Я не выслушивал ее [9], но facies [Лицо, выражение
лица (лат.).] никогда меня не обманывает. Стоит ли так спешить, когда надо
лишь положиться на время?
- Вы навестите ее завтра, доктор, да?
- Придется, если вы того желаете. Я уже пообещал, что вы кое-что
сделаете для нее. Проще всего было бы отправить ее в больницу... Там ее
бесплатно снабдят аппаратом для вытягивания ноги... Но при слове "больница"
она начинает кричать, чтобы ее прикончили, и все кумушки хором вторят ей. А
когда у человека нет ни гроша...
- Я возьму на себя все расходы, доктор... Знаете, слово "больница"
невольно пугает меня, как и тех кумушек, о которых вы говорите. Да и везти
ее в больницу сейчас, в таком тяжелом состоянии, значило бы убить ее.
- Предрассудки! Чистейшие предрассудки светских людей! В больнице
лучше, чем где бы то ни было. Когда я всерьез заболею, меня отвезут именно в
больницу. Оттуда я и сяду в ладью Харона [10], а тело свое завещаю
студентам... лет эдак через тридцать, сорок, не раньше. Право,
многоуважаемая, подумайте о том, что я сказал. Я не уверен, что ваша протеже
заслуживает особой заботливости с вашей стороны. На мой взгляд, это
какая-нибудь девица с театральных подмостков... Надо обладать ногами
танцовщицы, чтобы совершить такой гигантский прыжок и остаться в живых...
- Но я видела ее в церкви... и кроме того, доктор... вам ведь известна
моя слабость: иной раз я придумываю целый роман по лицу, по взгляду
человека... Смейтесь надо мной, но я редко ошибаюсь. Эта несчастная девушка
поставила недавно свечу, молясь об исцелении своей больной матери. Мать ее
скончалась... Тут разум у бедняжки помутился... Отчаяние, нищета толкнули ее
на этот безумный шаг.
- Пусть так! Я и в самом деле заметил у нее на темени выпуклость,
указывающую на экзальтацию [11]. То, что вы говорите, вполне правдоподобно.
Вы напомнили мне, что я видел веточку буксуса над изголовьем ее складной
кровати. Это свидетельствует о благочестии, не так ли?
- Складная кровать! Боже мой, бедная девушка!.. Но, доктор, вы опять
улыбаетесь так хорошо знакомой мне иронической улыбкой. Дело вовсе не в том,
благочестива она или нет. Я принимаю участие в этой девушке прежде всего
потому, что виновата перед ней.
- Виноваты?.. А, понимаю. Вам, вероятно, следовало подстелить ей
соломки?..
- Да, виновата. Я видела ее тяжелое положение и должна была помочь ей,
но, к сожалению, аббат Дюбиньон заболел, и...
- Вас должна замучить совесть, сударыня, если вы считаете, что
недостаточно делаете добра, помогая, по своему обыкновению, всем, кто бы вас
об этом ни попросил. На ваш взгляд, надо еще угадывать нужды стеснительных
бедняков. Но не будем больше говорить, сударыня, о сломанных ногах; впрочем,
еще два слова. Если вы берете под свое высокое покровительство мою новую
пациентку, пришлите ей кровать получше, бульону, кое-каких лекарств и
наймите на завтра сиделку - на сегодня достаточно будет и кумушек. Неплохо
было бы направить к ней какого-нибудь разумного аббата, который пожурит ее и
вправит ей мозги, как я вправил ей ногу. Особа она нервная, возможны
осложнения... Вы были бы... да, ей-богу, именно вы были бы наилучшим
наставником, но для ваших проповедей найдется лучшее применение... Я все
сказал! Сейчас половина девятого; ради всего святого, одевайтесь поскорее и
едемте в Оперу. Батист принесет мне кофе и Журналь де Деба [12]. Я пробегал
весь день, а мне еще надо узнать, что делается на белом свете.
Прошло несколько дней, больная чувствовала себя немного лучше. Доктор
жаловался лишь на то, что ее нервное возбуждение не уменьшается.
- Я не очень полагаюсь на ваших аббатов, - сказал он как-то г-же де
Пьен. - Если вам не слишком претит зрелище человеческих страданий, а я знаю,
что мужества вам не занимать стать, вы могли бы успокоить бедную девушку
куда лучше любого священника от святого Роха, более того, даже лучше
латуковой пилюли [13].
Госпожа де Пьен охотно согласилась, заявив, что готова хоть сейчас
сопровождать его. Они вместе поднялись к больной. Она лежала на хорошей
кровати, присланной г-жой де Пьен, в комнате, вся обстановка которой
состояла из трех соломенных стульев и небольшого стола. Тонкие простыни,
мягкие матрацы и груда больших подушек свидетельствовали о милосердии некоей
благодетельницы, имя которой вам нетрудно угадать. Больная была до ужаса
бледна, глаза ее горели, одна рука покоилась поверх одеяла, и часть этой
руки, выступавшая из рукава кофты, синевато-белая, в кровоподтеках,
позволяла судить о том, в каком состоянии было все тело. При виде г-жи де
Пьен она приподняла голову и молвила с мягкой и грустной улыбкой:
- Я так и знала, что это вы, сударыня, пожалели меня. Мне сказали, как
вас зовут, и я поняла, что вы та самая дама, которую я встречала возле
церкви святого Роха.
Мне кажется, я уже говорил вам, сударыня, что г-жа де Пьен мнила себя
достаточно проницательной, чтобы распознавать людей по их внешности. Она
была в восторге от того, что ее протеже обладает тем же даром, и это
открытие еще больше расположило ее в пользу молодой девушки.
- Вам очень плохо здесь, бедное дитя мое! - проговорила она, обводя
взглядом убогую обстановку комнаты. - Почему вам не повесили занавесок?..
Попросите Батиста, чтобы он принес вам всякие мелкие вещи, которые вам могут
понадобиться.
- Вы очень добры, сударыня... Но разве я в чем-нибудь нуждаюсь? Ни в
чем... Все кончено... Немного лучше, немного хуже, не все ли равно?
И, отвернувшись к стене, она заплакала.
- Вы очень страдаете, бедняжечка? - спросила г-жа де Пьен, садясь возле
кровати.
- Нет, не очень... Только в ушах у меня все время свистит ветер, как в
ту минуту, когда я падала, и слышится звук... трах, как при ударе о
мостовую.
- Вы были тогда не в себе, дорогой друг. Вы раскаиваетесь теперь, не
правда ли?
- Да... но в беде теряешь голову.
- Я очень сожалею, что ничего не знала о вас прежде. Но, дитя мое, что
бы ни случилось в жизни, не надо предаваться отчаянию.
- Вам легко рассуждать, сударыня, - заметил доктор, который писал
рецепт за маленьким столиком. - Вы не знаете, что значит потерять красивого
молодца с усами. Но, черт подери, чтобы догнать его, нет нужды прыгать в
окно.
- Фи, доктор, - сказала г-жа де Пьен, - у бедняжки была, конечно,
другая причина для...
- Сама не знаю, что на меня нашло! - воскликнула больная. - Была не
одна причина, а целых сто. Сначала скончалась мама, и это сразило меня.
Затем я почувствовала себя всеми покинутой, никому не было дела до меня...
Наконец человек, о котором я думала больше, чем о ком-либо на свете... Так
вот, сударыня, он забыл даже мое имя. Меня зовут Арсена Гийо, через два "и",
а он пишет Гио!
- Я же говорил, что он изменщик! - вскричал доктор. - Таких, как он,
превеликое множество. Полноте, полноте, красавица, забудьте его. Мужчина с
короткой памятью не стоит того, чтобы вы помнили о нем. - Тут доктор вынул
часы. - Четыре часа, - заметил он, вставая, - я опаздываю на консилиум.
Приношу тысячу извинений, сударыня, но я вынужден вас покинуть, не успею
даже проводить вас домой. Прощайте, дитя мое, успокойтесь, все наладится. Вы
будете так же хорошо выделывать па больной ногой, как и здоровой. А вы,
госпожа сиделка, ступайте к аптекарю с этим рецептом и делайте то же, что и
вчера.
Врач и сиделка ушли; г-жа де Пьен осталась наедине с больной, несколько
обеспокоенная тем, что в истории, которую она создала в своем воображении,
дело не обошлось без любви.
- Итак, вы были обмануты, бедная девочка! - проговорила она после
паузы.
- Обманута? Нет. Разве обманывают таких, как я? Попросту я ему
наскучила... Он прав: я ему не пара. Он был всегда добр ко мне, великодушен.
Я написала ему, рассказала, до чего я дошла, и предложила, если он пожелает,
снова сойтись с ним... Он ответил... то, что он писал, очень меня
огорчило... Вернувшись на днях домой, я уронила зеркало, его подарок,
венецианское зеркало, как он говорил. Зеркало разбилось... Я подумала: вот
последний удар судьбы!.. Это знак, что всему пришел конец... У меня ничего
больше не оставалось от него. Все свои драгоценности я заложила... Затем я
подумала: если я покончу с собой, это огорчит его, и я отомщу... Окно было
открыто, и я выбросилась.
- Но поймите, несчастная, повод к самоубийству был столь же
легкомыслен, сколь и преступен сам поступок!
- Пусть так, но что поделаешь? В горе не рассуждают. Хорошо
счастливчикам говорить: будьте благоразумны.
- Знаю, горе - плохой советчик. Но есть вещи, о которых не следует
забывать даже среди самых тяжких испытаний... Еще не так давно я видела вас
в церкви святого Роха, куда вы пришли с самым благим намерением. Вы имеете
счастье верить. Вера, дорогая, должна была удержать вас на пороге отчаяния.
Жизнь дарована вам богом. Она не принадлежит вам... Но я не вправе бранить
вас теперь, бедная моя девочка. Вы раскаиваетесь, вы страдаете. Господь
сжалится над вами.
Арсена опустила голову, и слезы выступили у нее на глазах.
- Ах, сударыня, - молвила она с глубоким вздохом, - вы считаете меня
лучше, чем я есть... Вы считаете меня благочестивой... а я не так уж
благочестива... некому было наставить меня, и если вы видели меня в
церкви... так это потому, что я не знала, как быть, что делать...
- И это была превосходная мысль, дорогая. В несчастье всегда следует
обращаться к богу.
- Мне говорили... если поставить свечку святому Роху... но нет,
сударыня, я не могу вам этого сказать. Такая богатая дама, как вы, не знает,
на что можно пойти, когда у тебя нет ни гроша.
- Прежде всего надо просить у бога мужества.
- Вот что, сударыня, я не хочу казаться лучше, чем я есть. Пользоваться
тем, что вы даете мне по своей доброте, не зная меня, значило бы обкрадывать
вас... Я не нашла своей доли... но на этом свете каждый устраивается как
может... Словом, я поставила свечку, потому что мать говорила мне: стоит
поставить свечку святому Роху, и через неделю, самое позднее, найдешь себе
покровителя... Но я подурнела, стала похожа на мумию... теперь уже никто не
польстится на меня... Мне остается только умереть. Впрочем, я и так
наполовину мертва!
Все это было сказано скороговоркой, прерываемой исступленными
рыданиями, которые внушали г-же де Пьен больше ужаса, нежели отвращения. Она
невольно отодвинула свой стул от кровати больной. Вероятнее всего, она ушла
бы, если бы чувство сострадания не пересилило ее гадливости к этой падшей
женщине, внушив ей, что нехорошо оставлять ее одну в столь глубоком
отчаянии. Наступило молчание; затем г-жа де Пьен пробормотала нерешительно:
Перевод О. Моисеенко
М.: "Правда", 1986
OCR: А.Ноздрачев (nozdrachev.narod.ru)
---------------------------------------------------------------
[Парис и Феб-стреловержец. Как ни могучего в Скейских воротах тебя
ниспровергнут (греч.). [1]
"Илиада", п. XXII, перевод Н. И. Гнедича.]
Поздняя обедня только что отошла у св. Роха, и сторож ходил как обычно
по храму и закрывал опустевшие капеллы. Он уже собрался задвинуть решетку
одного из этих прибежищ, для избранных, где иным набожным дамам разрешается
за особую плату молиться отдельно от прочих прихожан, как вдруг заметил, что
там еще находится какая-то женщина: склонив голову на спинку стула, она,
казалось, была погружена в глубокое раздумье. "Да ведь это госпожа де Пьен",
- подумал сторож, останавливаясь у входа в капеллу. Г-жа де Пьен была хорошо
известна сторожу. В те годы [2] набожность почиталась немалой добродетелью
светской женщины, молодой, богатой, хорошенькой, которая дарила церкви хлеб
для торжественных месс, жертвовала алтарные покровы, раздавала щедрую
милостыню руками своего духовника и, не будучи замужем за правительственным
чиновником и не состоя при супруге дофина [3], ничего не выигрывала от
посещения церковных служб, кроме спасения своей души. Такова была и г-жа де
Пьен.
Сторож очень торопился к обеду, ибо такие люди, как он, обедают в час
дня, но все же не посмел нарушить благочестивые размышления особы, столь
уважаемой в приходе св. Роха. Итак, он удалился, громко стуча по плитам
своими стоптанными башмаками, не без надежды на то, что, обойдя еще раз
церковь, найдет капеллу пустой.
Он уже миновал клирос, когда в церковь вошла молодая женщина и стала
прохаживаться по одному из боковых приделов, с любопытством смотря по
сторонам. Скульптурные украшения алтаря, чаша со святой водой, фрески с
изображением крестного пути - все это казалось ей столь же странным, сколь
странным показались бы вам, сударыня, михраб [4] или надписи в какой-нибудь
каирской мечети. Женщине было лет двадцать пять, однако надо было
внимательно посмотреть на нее, чтобы сказать это, иначе она могла показаться
старше. Хотя ее черные глаза ярко блестели, но они ввалились, и под ними
залегли синеватые тени, матово-белое лицо и бескровные губы выдавали
перенесенные страдания, и в то же время что-то дерзко-веселое во взгляде не
вязалось с этой болезненной внешностью. В туалете ее вы заметили бы странную
смесь небрежности и изысканности. Розовая шляпка с искусственными цветами
скорее подошла бы к незатейливому вечернему туалету. Длинная кашемировая
шаль - наметанный взгляд светской женщины не преминул бы отметить, что она
приобретена из вторых рук - прикрывала помятое платье из ситца по двадцать
су за локоть. Наконец только мужчина сумел бы оценить ее ножки в бумажных
чулках и прюнелевых ботинках, исходившие, по-видимому, немало улиц на своем
веку. Вы, конечно, помните, сударыня, что в те годы асфальт еще не был
изобретен.
Эта женщина, общественное положение которой вы, вероятно, отгадали,
подошла к капелле, где все еще находилась г-жа де Пьен, в смущении, в
растерянности посмотрела на молящуюся и заговорила с ней лишь тогда, когда
та встала, собираясь уйти.
- Скажите, пожалуйста, сударыня, - спросила она тихим мелодичным
голосом и с застенчивой улыбкой, - скажите, пожалуйста, к кому надобно
обратиться, чтобы поставить свечу?
Эта речь прозвучала столь необычно для слуха г-жи де Пьен, что поначалу
она ничего не поняла и попросила повторить вопрос.
- Да, мне хотелось бы поставить свечку святому Роху, но я не знаю, кому
отдать за нее деньги.
Госпожа де Пьен не разделяла эти простонародные суеверия - ее
благочестие было достаточно просвещенным. Но она все же уважала их, ибо есть
нечто трогательное в любой форме поклонения, какой бы примитивной она ни
была. Подумав, что речь идет о каком-нибудь обете, и не решаясь по своему
милосердию сделать из внешности молодой женщины в розовой шляпке те выводы,
к которым вы, вероятно, не побоялись прийти, она указала ей на
приближавшегося сторожа. Незнакомка поблагодарила ее и поспешила навстречу
этому человеку - тот, видимо, понял ее с полуслова.
Пока г-жа де Пьен закрывала молитвенник и поправляла вуалетку, она
успела заметить, что молодая женщина достала из кармана маленький кошелек,
вынула из кучи мелочи единственную пятифранковую монету и вручила ее
сторожу, давая ему шепотом подробные наставления, которые он выслушал с
улыбкой.
Обе они одновременно вышли из церкви, но женщина, поставившая свечку,
очень торопилась, и г-жа де Пьен вскоре потеряла ее из виду, хотя и шла
вслед за ней. На углу улицы, где она жила, г-жа де Пьен снова встретила ее.
Под своей поношенной шалью незнакомка прятала четырехфунтовый хлеб, только
что купленный в соседней лавочке. Увидев г-жу де Пьен, она опустила голову,
невольно улыбнулась и ускорила шаг. Ее улыбка говорила: "Что правда, то
правда, я бедна. Смейтесь надо мной. Я и сама понимаю, что не ходят за
хлебом в розовой шляпке и кашемировой шали". Эта смесь ложного стыда,
смирения и веселости не ускользнула от г-жи де Пьен. Она с грустью подумала
о вероятном общественном положении этой девушки. "Ее благочестие, - сказала
она себе, - похвальнее моего. Несомненно, отданная ею монета - жертва во сто
крат большая, чем все то, что я уделяю от своих щедрот беднякам, ни в чем
себе не отказывая".
Затем она вспомнила о двух лептах бедной вдовицы [5], более угодных
богу, нежели великолепные приношения богачей. "Я делаю слишком мало добра, -
подумала г-жа де Пьен, - я не делаю всего, что могла бы делать". Мысленно
осыпая себя упреками, которых она отнюдь не заслуживала, г-жа де Пьен
вернулась домой. Свеча, четырехфунтовый хлеб, а главное, единственная
пятифранковая монета, принесенная в дар святому, запечатлелись в ее памяти
вместе с обликом молодой женщины, которую она сочла образцом благочестия.
С тех пор она довольно часто встречала незнакомку на улице возле
церкви, но ни разу не видела ее на богослужении. Проходя мимо г-жи де Пьен,
та всякий раз опускала голову и несмело улыбалась. Эта смиренная улыбка
нравилась г-же де Пьен. Ей хотелось найти какой-нибудь предлог, чтобы помочь
бедной девушке, которая сперва вызвала в ней участие, а теперь возбуждала ее
жалость: г-жа де Пьен заметила, что розовая шляпка поблекла, а кашемировая
шаль бесследно исчезла - видимо, снова попала к старьевщице. Нетрудно было
понять, что св. Рох не возместил сторицей сделанного ему приношения.
Однажды в присутствии г-жи де Пьен в церковь св. Роха внесли гроб, за
которым шел плохо одетый человек без черного крепа на шляпе, очевидно,
какой-нибудь привратник. Г-жа де Пьен уже больше месяца не встречала молодой
женщины, поставившей свечку, и ей пришло в голову, что хоронят именно ее.
Это было более чем вероятно, уж больно она была бледна и худа, когда г-жа де
Пьен видела ее в последний раз. По просьбе г-жи де Пьен церковный сторож
расспросил человека, шедшего за гробом. Тот ответил, что он служит
консьержем в доме на улице Людовика Великого, что там умерла одна из жилиц,
некая г-жа Гийо, не имевшая ни родных, ни друзей, одну только дочку, и что
он, консьерж, исключительно по доброте сердечной пришел на похороны этой
женщины, вовсе ему чужой. Г-жа де Пьен тотчас же вообразила, что ее
незнакомка умерла в нищете, оставив беспомощную крошку, и решила навести
справки через священника, который ведал ее делами благотворительности.
Прошел еще день, г-жа де Пьен как раз выезжала из дому, когда ее карету
задержала какая-то тележка, перегородившая улицу. Рассеянно смотря в окно,
она заметила стоявшую возле тумбы девушку, которую почитала умершей. Она без
труда узнала ее, хотя та еще больше побледнела, похудела и была одета в
траур, но по-бедному без перчаток и шляпы. Выражение лица у нее было
странное. Обычная улыбка уступила место судорожной гримасе, черные глаза
дико блуждали. Она то и дело обращала их в сторону г-жи де Пьен, но не
узнавала ее, ибо смотрела на все невидящим взглядом. Во всем ее облике
сквозила не скорбь, а непреклонная решимость. Тележка отъехала в сторону,
лошади крупной рысью умчали карету, но облик молодой девушки, явное ее
отчаяние еще долго преследовали г-жу де Пьен.
По возвращении она увидела, что вся улица запружена народом.
Привратницы стояли у дверей и что-то рассказывали соседкам, которые, видимо,
слушали их с живейшим интересом. Особенно много людей столпилось возле дома
поблизости от того, где жила г-жа де Пьен. Взоры всех были устремлены на
открытое окно четвертого этажа. В толпе то тут, то там кто-нибудь указывал
на него пальцем, затем стремительно опускал руку, и глаза всех собравшихся
следовали за этим движением. Случилось, по-видимому, нечто из ряда вон
выходящее.
Войдя в переднюю, г-жа де Пьен нашла своих слуг в смятении, они тут же
кинулись ей навстречу: очевидно, каждому хотелось первому сообщить новость,
взбудоражившую весь квартал. Но прежде нежели она успела что-либо спросить,
ее горничная воскликнула:
- Ах, барыня!.. Если бы вы только знали!..
И, с невообразимой поспешностью отворяя одну дверь за другой, она вошла
вслед за своей хозяйкой в sanctum sanctorum [Святая святых. (лат.)]; я имею
в виду туалетную комнату, доступ в которую был заказан остальным слугам.
- Ах, барыня, - сказала Жозефина, снимая шаль с г-жи де Пьен, - у меня
голова кругами идет! В жизни не видела ничего ужаснее; правда, сама-то я не
видела, хотя тут же прибежала... И все-таки...
- Но что случилось? Говорите же!
- А то случилось, барыня, что за три двери от нас бедная, горемычная
девушка выбросилась из окна всего три минуты назад. Если бы вы приехали чуть
раньше, то услыхали бы, как она грохнулась.
- Боже мой! И несчастная убилась?
- Страшно было взглянуть на нее. Батист, а ведь он побывал на войне,
говорит, что никогда не видел ничего подобного. Подумать только, с
четвертого этажа!
- Насмерть?
- Еще шевелилась, барыня, даже разговаривала. "Умоляю, прикончите
меня!" - говорила она. Все ее кости, верно, превратились в кашу. Посудите
сами, барыня, с какой силой она, должно быть, хлопнулась.
- Но этой несчастной... оказана помощь? Послал кто-нибудь за доктором,
за священником?..
- Насчет священника... Вам, барыня, оно виднее. Но будь я на месте
священника... Ведь она до того непутевая, что хотела наложить на себя
руки!.. Да и греховодница к тому же. Это сразу было видно... Говорят, в
Опере танцевала... [6] Все эти барышни плохо кончают... Вскочила она на
подоконник, обвязала свои юбки розовой лентой и... бац!
- Так, значит, это та самая девушка в трауре! - воскликнула г-жа де
Пьен, ни к кому не обращаясь.
- Да, барыня, мать ее умерла не то три, не то четыре дня назад.
Девушка, видно, потеряла голову... Да и хахаль как будто бросил ее... Тут
подошел срок за квартиру платить... Денег нет, работать такие девчонки не
умеют... Дуры бестолковые!.. Долго ли тут до греха.
Жозефина еще некоторое время разглагольствовала в том же духе, хотя
г-жа де Пьен ничего ей не отвечала. Казалось, она с грустью размышляет об
услышанном. Вдруг она спросила:
- А есть ли у этой несчастной все необходимое?.. Белье?.. тюфяки?..
Нужно немедленно узнать.
- Если желаете, барыня, я обо всем расспрошу от вашего имени! -
воскликнула горничная, в восторге от того, что увидит вблизи женщину,
которая хотела покончить с собой. - Не знаю только, - продолжала она,
подумав, - хватит ли у меня духу видеть человека, упавшего с четвертого
этажа!.. Когда Батисту пускали кровь, мне стало дурно. Ничего поделать с
собой не могла.
- В таком случае пошлите Батиста, - сказала г-жа де Пьен, - и пусть мне
тут же доложат, как чувствует себя бедняжка.
По счастью, в ту самую минуту, когда г-жа де Пьен отдавала это
распоряжение, явился ее домашний врач, доктор К. Он всегда обедал у нее по
вторникам перед спектаклем в Итальянской опере.
- Бегите скорее, доктор, - крикнула она, не дав ему времени положить
трость и снять пальто. - Батист отведет вас. Это в двух шагах отсюда.
Несчастная девушка выбросилась из окна, и ей еще не оказана помощь.
- Из окна? - переспросил доктор. - Если это окно верхнего этажа, мне,
по всей вероятности, нечего там делать.
Доктору больше хотелось обедать, чем осматривать самоубийцу, но по
настоянию г-жи де Пьен, обещавшей подождать его с обедом, он согласился
последовать за Батистом.
Немного погодя Батист вернулся один. Он потребовал белья, подушек и
проч. и передал авторитетное мнение врача:
- Это пустяки. Она выкарабкается, если только не умрет от... Не помню
от чего она может умереть, но слово это оканчивается на "ос".
- От тетаноса [7]! - воскликнула г-жа де Пьен.
- Оно самое, барыня. И все же хорошо, что подоспел господин доктор,
ведь там уже оказался тот самый лекарь без практики, что лечил от кори дочку
Бартело и залечил ее до смерти после третьего визита.
Час спустя вернулся доктор. С его волос слегка облетела пудра, а
превосходное батистовое жабо помялось [8].
- Право, женщины-самоубийцы родятся в рубашке, - сказал он. - На днях
ко мне в больницу принесли одну особу: она выстрелила себе в рот из
пистолета. Никудышный способ!.. Она сломала себе три зуба и продырявила
левую щеку... Немного подурнеет, только и всего. Наша девица бросается с
четвертого этажа. Какой-нибудь славный малый упадет ненароком со второго и
раскроит себе череп. А она, видите ли, ломает себе ногу... два ребра,
получает немало ушибов, словом, отделывается сравнительно легко. На ее пути,
как нарочно, оказывается навес, который и смягчает удар. Это уже третий
случай такого рода с тех пор, как я вернулся в Париж... Ударилась она оземь
ногами. Впрочем, большая и малая берцовые кости прекрасно срастаются. Но
хуже всего то, что запеченный палтус у вас перестоялся... Опасаюсь я и за
жаркое, и в довершение всего мы опоздаем на первое действие Отелло...
- А бедняжка сказала вам, кто толкнул ее на...
- О, я никогда не слушаю их россказней, сударыня. Я спрашиваю: скажите,
ели вы что-нибудь перед этим? - и так далее и тому подобное, ибо ответ важен
мне для лечения... Ясно, когда женщина кончает с собой, на то всегда имеется
какая-нибудь дурацкая причина. Либо возлюбленный бросил ее, либо домохозяин
выставил на улицу; вот она и прыгает из окна, чтобы досадить виновному. А
едва успеет выброситься, как уже горько раскаивается в содеянном.
- Надеюсь, и эта несчастная раскаялась.
- Конечно, конечно. Она плакала и орала так, что едва не оглушила
меня... Батист - превосходный помощник, сударыня; он справился с делом куда
лучше оказавшегося там лекаришки, который чесал у себя в затылке, не зная, с
чего начать... Но вот в чем несообразность: убившись насмерть, она оказалась
бы в выигрыше, так как избежала бы смерти от чахотки. А что она чахоточная,
голову даю на отсечение. Я не выслушивал ее [9], но facies [Лицо, выражение
лица (лат.).] никогда меня не обманывает. Стоит ли так спешить, когда надо
лишь положиться на время?
- Вы навестите ее завтра, доктор, да?
- Придется, если вы того желаете. Я уже пообещал, что вы кое-что
сделаете для нее. Проще всего было бы отправить ее в больницу... Там ее
бесплатно снабдят аппаратом для вытягивания ноги... Но при слове "больница"
она начинает кричать, чтобы ее прикончили, и все кумушки хором вторят ей. А
когда у человека нет ни гроша...
- Я возьму на себя все расходы, доктор... Знаете, слово "больница"
невольно пугает меня, как и тех кумушек, о которых вы говорите. Да и везти
ее в больницу сейчас, в таком тяжелом состоянии, значило бы убить ее.
- Предрассудки! Чистейшие предрассудки светских людей! В больнице
лучше, чем где бы то ни было. Когда я всерьез заболею, меня отвезут именно в
больницу. Оттуда я и сяду в ладью Харона [10], а тело свое завещаю
студентам... лет эдак через тридцать, сорок, не раньше. Право,
многоуважаемая, подумайте о том, что я сказал. Я не уверен, что ваша протеже
заслуживает особой заботливости с вашей стороны. На мой взгляд, это
какая-нибудь девица с театральных подмостков... Надо обладать ногами
танцовщицы, чтобы совершить такой гигантский прыжок и остаться в живых...
- Но я видела ее в церкви... и кроме того, доктор... вам ведь известна
моя слабость: иной раз я придумываю целый роман по лицу, по взгляду
человека... Смейтесь надо мной, но я редко ошибаюсь. Эта несчастная девушка
поставила недавно свечу, молясь об исцелении своей больной матери. Мать ее
скончалась... Тут разум у бедняжки помутился... Отчаяние, нищета толкнули ее
на этот безумный шаг.
- Пусть так! Я и в самом деле заметил у нее на темени выпуклость,
указывающую на экзальтацию [11]. То, что вы говорите, вполне правдоподобно.
Вы напомнили мне, что я видел веточку буксуса над изголовьем ее складной
кровати. Это свидетельствует о благочестии, не так ли?
- Складная кровать! Боже мой, бедная девушка!.. Но, доктор, вы опять
улыбаетесь так хорошо знакомой мне иронической улыбкой. Дело вовсе не в том,
благочестива она или нет. Я принимаю участие в этой девушке прежде всего
потому, что виновата перед ней.
- Виноваты?.. А, понимаю. Вам, вероятно, следовало подстелить ей
соломки?..
- Да, виновата. Я видела ее тяжелое положение и должна была помочь ей,
но, к сожалению, аббат Дюбиньон заболел, и...
- Вас должна замучить совесть, сударыня, если вы считаете, что
недостаточно делаете добра, помогая, по своему обыкновению, всем, кто бы вас
об этом ни попросил. На ваш взгляд, надо еще угадывать нужды стеснительных
бедняков. Но не будем больше говорить, сударыня, о сломанных ногах; впрочем,
еще два слова. Если вы берете под свое высокое покровительство мою новую
пациентку, пришлите ей кровать получше, бульону, кое-каких лекарств и
наймите на завтра сиделку - на сегодня достаточно будет и кумушек. Неплохо
было бы направить к ней какого-нибудь разумного аббата, который пожурит ее и
вправит ей мозги, как я вправил ей ногу. Особа она нервная, возможны
осложнения... Вы были бы... да, ей-богу, именно вы были бы наилучшим
наставником, но для ваших проповедей найдется лучшее применение... Я все
сказал! Сейчас половина девятого; ради всего святого, одевайтесь поскорее и
едемте в Оперу. Батист принесет мне кофе и Журналь де Деба [12]. Я пробегал
весь день, а мне еще надо узнать, что делается на белом свете.
Прошло несколько дней, больная чувствовала себя немного лучше. Доктор
жаловался лишь на то, что ее нервное возбуждение не уменьшается.
- Я не очень полагаюсь на ваших аббатов, - сказал он как-то г-же де
Пьен. - Если вам не слишком претит зрелище человеческих страданий, а я знаю,
что мужества вам не занимать стать, вы могли бы успокоить бедную девушку
куда лучше любого священника от святого Роха, более того, даже лучше
латуковой пилюли [13].
Госпожа де Пьен охотно согласилась, заявив, что готова хоть сейчас
сопровождать его. Они вместе поднялись к больной. Она лежала на хорошей
кровати, присланной г-жой де Пьен, в комнате, вся обстановка которой
состояла из трех соломенных стульев и небольшого стола. Тонкие простыни,
мягкие матрацы и груда больших подушек свидетельствовали о милосердии некоей
благодетельницы, имя которой вам нетрудно угадать. Больная была до ужаса
бледна, глаза ее горели, одна рука покоилась поверх одеяла, и часть этой
руки, выступавшая из рукава кофты, синевато-белая, в кровоподтеках,
позволяла судить о том, в каком состоянии было все тело. При виде г-жи де
Пьен она приподняла голову и молвила с мягкой и грустной улыбкой:
- Я так и знала, что это вы, сударыня, пожалели меня. Мне сказали, как
вас зовут, и я поняла, что вы та самая дама, которую я встречала возле
церкви святого Роха.
Мне кажется, я уже говорил вам, сударыня, что г-жа де Пьен мнила себя
достаточно проницательной, чтобы распознавать людей по их внешности. Она
была в восторге от того, что ее протеже обладает тем же даром, и это
открытие еще больше расположило ее в пользу молодой девушки.
- Вам очень плохо здесь, бедное дитя мое! - проговорила она, обводя
взглядом убогую обстановку комнаты. - Почему вам не повесили занавесок?..
Попросите Батиста, чтобы он принес вам всякие мелкие вещи, которые вам могут
понадобиться.
- Вы очень добры, сударыня... Но разве я в чем-нибудь нуждаюсь? Ни в
чем... Все кончено... Немного лучше, немного хуже, не все ли равно?
И, отвернувшись к стене, она заплакала.
- Вы очень страдаете, бедняжечка? - спросила г-жа де Пьен, садясь возле
кровати.
- Нет, не очень... Только в ушах у меня все время свистит ветер, как в
ту минуту, когда я падала, и слышится звук... трах, как при ударе о
мостовую.
- Вы были тогда не в себе, дорогой друг. Вы раскаиваетесь теперь, не
правда ли?
- Да... но в беде теряешь голову.
- Я очень сожалею, что ничего не знала о вас прежде. Но, дитя мое, что
бы ни случилось в жизни, не надо предаваться отчаянию.
- Вам легко рассуждать, сударыня, - заметил доктор, который писал
рецепт за маленьким столиком. - Вы не знаете, что значит потерять красивого
молодца с усами. Но, черт подери, чтобы догнать его, нет нужды прыгать в
окно.
- Фи, доктор, - сказала г-жа де Пьен, - у бедняжки была, конечно,
другая причина для...
- Сама не знаю, что на меня нашло! - воскликнула больная. - Была не
одна причина, а целых сто. Сначала скончалась мама, и это сразило меня.
Затем я почувствовала себя всеми покинутой, никому не было дела до меня...
Наконец человек, о котором я думала больше, чем о ком-либо на свете... Так
вот, сударыня, он забыл даже мое имя. Меня зовут Арсена Гийо, через два "и",
а он пишет Гио!
- Я же говорил, что он изменщик! - вскричал доктор. - Таких, как он,
превеликое множество. Полноте, полноте, красавица, забудьте его. Мужчина с
короткой памятью не стоит того, чтобы вы помнили о нем. - Тут доктор вынул
часы. - Четыре часа, - заметил он, вставая, - я опаздываю на консилиум.
Приношу тысячу извинений, сударыня, но я вынужден вас покинуть, не успею
даже проводить вас домой. Прощайте, дитя мое, успокойтесь, все наладится. Вы
будете так же хорошо выделывать па больной ногой, как и здоровой. А вы,
госпожа сиделка, ступайте к аптекарю с этим рецептом и делайте то же, что и
вчера.
Врач и сиделка ушли; г-жа де Пьен осталась наедине с больной, несколько
обеспокоенная тем, что в истории, которую она создала в своем воображении,
дело не обошлось без любви.
- Итак, вы были обмануты, бедная девочка! - проговорила она после
паузы.
- Обманута? Нет. Разве обманывают таких, как я? Попросту я ему
наскучила... Он прав: я ему не пара. Он был всегда добр ко мне, великодушен.
Я написала ему, рассказала, до чего я дошла, и предложила, если он пожелает,
снова сойтись с ним... Он ответил... то, что он писал, очень меня
огорчило... Вернувшись на днях домой, я уронила зеркало, его подарок,
венецианское зеркало, как он говорил. Зеркало разбилось... Я подумала: вот
последний удар судьбы!.. Это знак, что всему пришел конец... У меня ничего
больше не оставалось от него. Все свои драгоценности я заложила... Затем я
подумала: если я покончу с собой, это огорчит его, и я отомщу... Окно было
открыто, и я выбросилась.
- Но поймите, несчастная, повод к самоубийству был столь же
легкомыслен, сколь и преступен сам поступок!
- Пусть так, но что поделаешь? В горе не рассуждают. Хорошо
счастливчикам говорить: будьте благоразумны.
- Знаю, горе - плохой советчик. Но есть вещи, о которых не следует
забывать даже среди самых тяжких испытаний... Еще не так давно я видела вас
в церкви святого Роха, куда вы пришли с самым благим намерением. Вы имеете
счастье верить. Вера, дорогая, должна была удержать вас на пороге отчаяния.
Жизнь дарована вам богом. Она не принадлежит вам... Но я не вправе бранить
вас теперь, бедная моя девочка. Вы раскаиваетесь, вы страдаете. Господь
сжалится над вами.
Арсена опустила голову, и слезы выступили у нее на глазах.
- Ах, сударыня, - молвила она с глубоким вздохом, - вы считаете меня
лучше, чем я есть... Вы считаете меня благочестивой... а я не так уж
благочестива... некому было наставить меня, и если вы видели меня в
церкви... так это потому, что я не знала, как быть, что делать...
- И это была превосходная мысль, дорогая. В несчастье всегда следует
обращаться к богу.
- Мне говорили... если поставить свечку святому Роху... но нет,
сударыня, я не могу вам этого сказать. Такая богатая дама, как вы, не знает,
на что можно пойти, когда у тебя нет ни гроша.
- Прежде всего надо просить у бога мужества.
- Вот что, сударыня, я не хочу казаться лучше, чем я есть. Пользоваться
тем, что вы даете мне по своей доброте, не зная меня, значило бы обкрадывать
вас... Я не нашла своей доли... но на этом свете каждый устраивается как
может... Словом, я поставила свечку, потому что мать говорила мне: стоит
поставить свечку святому Роху, и через неделю, самое позднее, найдешь себе
покровителя... Но я подурнела, стала похожа на мумию... теперь уже никто не
польстится на меня... Мне остается только умереть. Впрочем, я и так
наполовину мертва!
Все это было сказано скороговоркой, прерываемой исступленными
рыданиями, которые внушали г-же де Пьен больше ужаса, нежели отвращения. Она
невольно отодвинула свой стул от кровати больной. Вероятнее всего, она ушла
бы, если бы чувство сострадания не пересилило ее гадливости к этой падшей
женщине, внушив ей, что нехорошо оставлять ее одну в столь глубоком
отчаянии. Наступило молчание; затем г-жа де Пьен пробормотала нерешительно: