Страница:
Метта Виктория Фуллер
Дневник проказника
Издательство Эдвенчер Пресс, 2014
http://www.adventure-press.ru/
От редакции
«Ужас! — скажут некоторые добросовестные родители, открыв эту книгу. — Какой кошмарный мальчишка! Чему вы учите наших детей! Куда смотрит прокуратура!»
И правда, Жоржи Гаккет — это определение вы еще не раз увидите в книге — «потрясающий экспонат». Укусил пастора за ногу из-под стола щипцами для сахара? Укусил. Угнал поезд? Точно, угнал. Не говоря уже о том, как он разнес поклонникам своих сестер собственные их фотографические карточки со сделанными рукой девушек ехидными замечаниями. Или, например, кричал старому, больному, богатому и глухому, как тетерев, дяде Самсону в слуховую трубу все, что говорят о нем в доме. Играл с пастором в индейцев и только чудом не убил его из револьвера. Или… пожалуй, для знакомства хватит.
Действительно, какой ужасный ребенок. Чему мы только учим читателей.
Дорогие родители, не бойтесь и не пугайтесь. Сейчас мы вам все объясним.
Взгляните: в половине случаев Жоржи попадает в историю по одной только причине: он еще не научился врать, как взрослый. А главное, изо всех сил старается вести себя, как они. Быть респектабельным джентльменом, вести светские разговоры и творить добрые дела на благо общества.
Иногда он слишком доверчив — например, когда верит, что разбитые часы сами собой соединяются в цилиндре. Но главное, что все эти истории абсолютно реалистичны — и потому по-настоящему смешны. Главное «преступление» Жоржи Гаккета не в том, что он, например, угнал поезд или выпустил мышь и напугал сестер, а ярмарка от этого сгорела. Нет. Главная и самая гениальная шалость — в том, что он как бы меняется со взрослыми местами; переворачивает взрослый, серьезный мир вверх тормашками. Именно озорство Жоржи показывает во всей красе, что поклонник его сестры, за которого ее во что бы то ни стало хотят выдать родители — трус; тетушка Бетси скупа, а миссис Питкинс — хозяйка пансиона — глуповата. Ведь юмор как раз в том и состоит, что все нелепости, несуразности и глупости становятся явны и очевидны. Одновременно происходит и другое: именно благодаря шалостям Жоржи мы видим, что доктор Мур — умный и благородный, отличная пара доброй, рассудительной и не лишенной чувства юмора Сью Гаккет; что тетя Бетси, хотя и скуповата, все-таки на редкость здравомыслящая особа; что мистер и миссис Питкинс, как бы смешны они ни были в своем упоении собственной респектабельностью — просто беззащитные старички, наделенные, между прочим, поистине бесконечным терпением. Вспомним, как выгнанный из пансиона Жоржи описывает свои грехи кондуктору: «… но и это бы еще ничего, — перечисляет он провинности, словно Шехерезада в "Тысяче и одной ночи", — когда бы только…» Одно безобразие следует из другого, другое — из третьего, третье из пятнадцатого — и тут сам черт сошел бы с ума от таких головокружительных маневров.
И, наконец, третье. Иногда Жоржи делает действительно ужасные вещи. Смешные, но это смех сквозь слезы. И в этом случае мы бы обратили ваше внимание на то, как ясно тогда видно со стороны, чему следует научиться Жоржи (а следовательно, и его ровесникам-читателям), чего недостает и какие, собственно, вещи стоит объяснять ребенку — желательно, собственным примером.
Леди и джентльмены! Жоржи Гаккет не виноват. Он просто изо всех сил старался быть хорошим мальчиком.
И правда, Жоржи Гаккет — это определение вы еще не раз увидите в книге — «потрясающий экспонат». Укусил пастора за ногу из-под стола щипцами для сахара? Укусил. Угнал поезд? Точно, угнал. Не говоря уже о том, как он разнес поклонникам своих сестер собственные их фотографические карточки со сделанными рукой девушек ехидными замечаниями. Или, например, кричал старому, больному, богатому и глухому, как тетерев, дяде Самсону в слуховую трубу все, что говорят о нем в доме. Играл с пастором в индейцев и только чудом не убил его из револьвера. Или… пожалуй, для знакомства хватит.
Действительно, какой ужасный ребенок. Чему мы только учим читателей.
Дорогие родители, не бойтесь и не пугайтесь. Сейчас мы вам все объясним.
Взгляните: в половине случаев Жоржи попадает в историю по одной только причине: он еще не научился врать, как взрослый. А главное, изо всех сил старается вести себя, как они. Быть респектабельным джентльменом, вести светские разговоры и творить добрые дела на благо общества.
Иногда он слишком доверчив — например, когда верит, что разбитые часы сами собой соединяются в цилиндре. Но главное, что все эти истории абсолютно реалистичны — и потому по-настоящему смешны. Главное «преступление» Жоржи Гаккета не в том, что он, например, угнал поезд или выпустил мышь и напугал сестер, а ярмарка от этого сгорела. Нет. Главная и самая гениальная шалость — в том, что он как бы меняется со взрослыми местами; переворачивает взрослый, серьезный мир вверх тормашками. Именно озорство Жоржи показывает во всей красе, что поклонник его сестры, за которого ее во что бы то ни стало хотят выдать родители — трус; тетушка Бетси скупа, а миссис Питкинс — хозяйка пансиона — глуповата. Ведь юмор как раз в том и состоит, что все нелепости, несуразности и глупости становятся явны и очевидны. Одновременно происходит и другое: именно благодаря шалостям Жоржи мы видим, что доктор Мур — умный и благородный, отличная пара доброй, рассудительной и не лишенной чувства юмора Сью Гаккет; что тетя Бетси, хотя и скуповата, все-таки на редкость здравомыслящая особа; что мистер и миссис Питкинс, как бы смешны они ни были в своем упоении собственной респектабельностью — просто беззащитные старички, наделенные, между прочим, поистине бесконечным терпением. Вспомним, как выгнанный из пансиона Жоржи описывает свои грехи кондуктору: «… но и это бы еще ничего, — перечисляет он провинности, словно Шехерезада в "Тысяче и одной ночи", — когда бы только…» Одно безобразие следует из другого, другое — из третьего, третье из пятнадцатого — и тут сам черт сошел бы с ума от таких головокружительных маневров.
И, наконец, третье. Иногда Жоржи делает действительно ужасные вещи. Смешные, но это смех сквозь слезы. И в этом случае мы бы обратили ваше внимание на то, как ясно тогда видно со стороны, чему следует научиться Жоржи (а следовательно, и его ровесникам-читателям), чего недостает и какие, собственно, вещи стоит объяснять ребенку — желательно, собственным примером.
Леди и джентльмены! Жоржи Гаккет не виноват. Он просто изо всех сил старался быть хорошим мальчиком.
Глава 1. Я пишу дневник
Меня зовут Жоржи Гаккетт. Вчера мне исполнилось восемь лет, и мама спросила, что я хочу в подарок. Я сказал «дневник». Все мои старшие сестры ведут дневник и я подумал, что тоже хотел бы эту вещицу. У меня три сестры — Лили, Сюзанна и Бесс.
Лили, Сюзанна, Бесс
Они пишут в свои дневники каждый вечер, после того, как причешут свои волосы и запрут их в бюро (не считая тех, которые они завивают). Мне подарили дневник, но я не знал, как его ведут, и хотел стащить Лилин дневник из ее комнаты. Ящик бюро[1] оказался заперт, и мне пришлось повозиться, чтобы подобрать подходящий ключ. Но я отпер ящик и пошел списать что-нибудь из дневника.
«Они пишут в свои дневники каждый вечер…»
Сегодня к нам пришел мистер Билл М. Смит. Последнее время он делает это каждый вечер — большой, уродливый, старый холостяк, над которым сестры за спиной смеются. Я был в гостиной с дневником, и он вошел и спросил, чем это я занимаюсь, и дал мне конфет. Я хотел спрятать от него дневник, но он положил мне на плечо свою толстую лапу и стал громко читать вслух.
«Я хотела бы, чтобы этот глупый старый Билл Смит сидел дома. Опять он был в воскресенье вечером. Он никогда, никогда, никогда мне ни чуточки мне не понравится, но мама говорит, он очень богат, и я должна его принимать. Как жестоко заставлять меня быть такой двуличной. Это разбивает мне сердце. Какие у него огромные красные руки, и говорить он может только о том, как много у него домов, и его галстуки такого дурного вкуса — меня тошнит от него! Хоть бы он оставил меня в покое. Он пытался поцеловать меня, когда приходил в последний раз, но я скорее поцеловала бы лобстера.
"Я лобстер и лобстером буду всегда; но сжалься и замуж иди за меня!" Поздравительная открытка к Валентинову дню
О, как он непохож на моего дорогого, дорогого Монтэгю Д. Джонса! Бедненький Монтэгю, ведь он всего только скромный клерк!
Я не могу больше выносить эти унижения. Монтэгю мучает меня ревнивыми упреками. О, что за подлая жизнь! Как я устала от нее.»
Я с удовольствием переписал эту страничку из дневника Лили, так как совершенно согласен насчет мистера Смита. Вот не думал, что девочки могут так энергично выражаться. Но какая из-за этого вышла история! Кто бы мог ожидать! Мистер Смит так покраснел, что я боялся, как бы с ним чего не случилось, потом он швырнул мой дневник на пол и быстро-быстро пошел в прихожую, где схватил шляпу, палку и выскочил на улицу, а Бесс сказала: «Опять ты наделал дел, Жоржи!» Лили хотела меня схватить, но я пригнулся и убежал. Я никогда не видал, чтобы какой-нибудь мальчик так легко попадал впросак, как я. Все наши злятся на меня, но я не понимаю, в чем тут моя вина: я ведь только списал несколько строк из дневника Лили. Одно только верно, продолжение в этой книжке, хорошо ли, плохо ли, будет моего собственного сочинения. Мне противны эти глупости в дневниках девчонок.
Сегодня дома была такая кутерьма из-за вчерашнего, что я не знал, дадут ли мне поесть, а потому пошел удить. Погода была не пасмурная и рыба не клевала. Проходит какой-то человек и говорит: «Что, малыш, не клюет?» Я не люблю, чтобы меня называли сыночком, меня это бесит. Вот я и крикнул:
— А, чертова рыба!
— Какой, — говорит, — неблагочестивый мальчик!
— Да нет, — говорю, — рыбу-то, должно быть, черти прибрали! Провалилась она к чертям.
Сельдь: «Я так много слышала о вас!» (Непереводимая игра слов. «Herring» — по английски «сельдь», а «hearing» — «слышать»)
Он почесал затылок и пошел дальше. Как раз в это время рыба клюнула, я чересчур наклонился и упал в воду. Меня понесло через запруду, и я влетел в мельницу, к самому колесу, но, не дойдя еще до шлюза, подумал, что им жалко будет потерять Жоржи, которого они постоянно бранят. Но я уж и не знаю, о чем еще думал и как меня вытащили, и вымок, как мышь; они катали меня на бочке и вдували воздух в мои внутренности, а когда я пришел в себя, то спросил: «А удочку мою вы спасли?»
Первая помощь при утоплении: искусственное дыхание
Не понимаю, почему мама так безумно рыдала, когда меня принесли домой; все ведь уже было в порядке, я так ей и сказал.
Я был ужасно рад, что упал в воду, потому что теперь все забыли, что должны на меня сердиться. Лили сделала мне очень вкусных бутербродов и чаю, а вечером все пришли ко мне и так завернули меня в одеяло, что я боялся задохнуться. А потом я встал и надел свой новый костюм — другой сушился. А так как они, наверное, стали бы бранить меня за то, что я встал, то я пошел в залу и спрятался за портьерой у окна веранды. Я так устал, что тотчас заснул, а когда проснулся, то услышал голоса и увидел, что это Сюзанна и доктор Мур сидят рядом на диване. Бесс колотила на рояле на другом конце комнаты, а Лили послали наверх, в ее комнату, потому что она узнала, что мистер Билл М. Смит к нам больше не придет.
— Нам придется ждать, — сказал доктор, — быть может, целый год. Старый доктор Брэдли собирается на покой и хочет взять помощника. Зимой он обещал сделать меня партнером. Будешь ли ты ждать, дорогая моя! Тебе нужно запастись терпеньем.
— И тебе тоже, — сказала Сюзи, и оба стали смеяться.
— Мы лучше сохраним это пока в глубокой тайне, — сказал он.
— Да, правда! — отвечала она. — Лучшая политика — держать все в секрете. Мало ли, что.
Потом она вскочила, как будто в нее выстрелили, побежала через всю комнату и села в кресло, потому что вошло несколько человек, а потом и еще несколько. Все хотели знать, что с бедным Жоржи. Пришла мама и сказала, что я убежал и что она страшно беспокоится, что я в бреду повредился головой, и мозг, может быть, не в порядке. Тогда я отдернул занавеску и выпрыгнул, точно я играю в лягушки.
Вот было смешно, когда они закричали!
— О, Жоржи, Жоржи! — вздыхала бедная мама. — Ты еще убьешь меня, непременно убьешь.
— Ты был все время под окном веранды? — спросила Сюзанна, то краснея, то бледнея.
— Ну, еще бы, — говорю я и подмигиваю сначала ей, потом доктору. — Я знал, что честность наилучшая политика, но почему ты сказала, что наилучшая политика — не выдавать, что вы помолвлены, раз вы об этом говорили?
Сюзанна вытолкнула меня из комнаты, но в дверях я еще крикнул:
— Пусти мою руку! Я и так уйду, нечего толкать. Скажи, Сью, почему ты так вскочила с дивана, когда позвонили гости? Разве доктор Мур…
Но она закрыла мне рот рукой и захлопнула дверь.
— Я бы охотно выдрала тебя, Жоржи, это так же верно, как то, что иногда мне хочется есть, — сказала она и заплакала, — ты же выпустил кота из мешка[2], скверный, скверный мальчишка!
Черный кот: «Не беспокойся, улыбнись! У нас в Лейтонстоуне все веселятся и радуются.»
— Чего? — говорю. — Какого еще кота?
Но она заревела, точно уронила в колодец свой единственный леденец.
— Доктор Мур никогда не простит тебе этого! Мы хотели, чтобы никто ничего не узнал об этом раньше, чем через шесть месяцев!
— Сюзи, мне очень жаль, что я это сделал, — сказал я, — я никогда больше так не буду, если ты перестанешь плакать. Но что же я, собственно, наделал? Если бы я знал, что доктор такой пугливый, я бы не выскочил так неожиданно. Я бы не вышел замуж за такого пугливого человека. Он, пожалуй, упадет в обморок, если увидит ночью повешенную белую простыню. Я не верю в привидения, а ты веришь?
Тут пришла мама и потащила меня опять в постель и велела нашей служанке Бетти оставаться у меня, пока я не засну, а я попросил Бетти вписать это в мой дневник, потому что я очень устал и хотел спать. Бетти кивет своей рыжей прической и зевает так, что, кажется, у нее вот-вот отвалится голова. Спокойной ночи, дневник!
Они пишут в свои дневники каждый вечер, после того, как причешут свои волосы и запрут их в бюро (не считая тех, которые они завивают). Мне подарили дневник, но я не знал, как его ведут, и хотел стащить Лилин дневник из ее комнаты. Ящик бюро[1] оказался заперт, и мне пришлось повозиться, чтобы подобрать подходящий ключ. Но я отпер ящик и пошел списать что-нибудь из дневника.
Сегодня к нам пришел мистер Билл М. Смит. Последнее время он делает это каждый вечер — большой, уродливый, старый холостяк, над которым сестры за спиной смеются. Я был в гостиной с дневником, и он вошел и спросил, чем это я занимаюсь, и дал мне конфет. Я хотел спрятать от него дневник, но он положил мне на плечо свою толстую лапу и стал громко читать вслух.
«Я хотела бы, чтобы этот глупый старый Билл Смит сидел дома. Опять он был в воскресенье вечером. Он никогда, никогда, никогда мне ни чуточки мне не понравится, но мама говорит, он очень богат, и я должна его принимать. Как жестоко заставлять меня быть такой двуличной. Это разбивает мне сердце. Какие у него огромные красные руки, и говорить он может только о том, как много у него домов, и его галстуки такого дурного вкуса — меня тошнит от него! Хоть бы он оставил меня в покое. Он пытался поцеловать меня, когда приходил в последний раз, но я скорее поцеловала бы лобстера.
О, как он непохож на моего дорогого, дорогого Монтэгю Д. Джонса! Бедненький Монтэгю, ведь он всего только скромный клерк!
Я не могу больше выносить эти унижения. Монтэгю мучает меня ревнивыми упреками. О, что за подлая жизнь! Как я устала от нее.»
Я с удовольствием переписал эту страничку из дневника Лили, так как совершенно согласен насчет мистера Смита. Вот не думал, что девочки могут так энергично выражаться. Но какая из-за этого вышла история! Кто бы мог ожидать! Мистер Смит так покраснел, что я боялся, как бы с ним чего не случилось, потом он швырнул мой дневник на пол и быстро-быстро пошел в прихожую, где схватил шляпу, палку и выскочил на улицу, а Бесс сказала: «Опять ты наделал дел, Жоржи!» Лили хотела меня схватить, но я пригнулся и убежал. Я никогда не видал, чтобы какой-нибудь мальчик так легко попадал впросак, как я. Все наши злятся на меня, но я не понимаю, в чем тут моя вина: я ведь только списал несколько строк из дневника Лили. Одно только верно, продолжение в этой книжке, хорошо ли, плохо ли, будет моего собственного сочинения. Мне противны эти глупости в дневниках девчонок.
Сегодня дома была такая кутерьма из-за вчерашнего, что я не знал, дадут ли мне поесть, а потому пошел удить. Погода была не пасмурная и рыба не клевала. Проходит какой-то человек и говорит: «Что, малыш, не клюет?» Я не люблю, чтобы меня называли сыночком, меня это бесит. Вот я и крикнул:
— А, чертова рыба!
— Какой, — говорит, — неблагочестивый мальчик!
— Да нет, — говорю, — рыбу-то, должно быть, черти прибрали! Провалилась она к чертям.
Он почесал затылок и пошел дальше. Как раз в это время рыба клюнула, я чересчур наклонился и упал в воду. Меня понесло через запруду, и я влетел в мельницу, к самому колесу, но, не дойдя еще до шлюза, подумал, что им жалко будет потерять Жоржи, которого они постоянно бранят. Но я уж и не знаю, о чем еще думал и как меня вытащили, и вымок, как мышь; они катали меня на бочке и вдували воздух в мои внутренности, а когда я пришел в себя, то спросил: «А удочку мою вы спасли?»
Не понимаю, почему мама так безумно рыдала, когда меня принесли домой; все ведь уже было в порядке, я так ей и сказал.
Я был ужасно рад, что упал в воду, потому что теперь все забыли, что должны на меня сердиться. Лили сделала мне очень вкусных бутербродов и чаю, а вечером все пришли ко мне и так завернули меня в одеяло, что я боялся задохнуться. А потом я встал и надел свой новый костюм — другой сушился. А так как они, наверное, стали бы бранить меня за то, что я встал, то я пошел в залу и спрятался за портьерой у окна веранды. Я так устал, что тотчас заснул, а когда проснулся, то услышал голоса и увидел, что это Сюзанна и доктор Мур сидят рядом на диване. Бесс колотила на рояле на другом конце комнаты, а Лили послали наверх, в ее комнату, потому что она узнала, что мистер Билл М. Смит к нам больше не придет.
— Нам придется ждать, — сказал доктор, — быть может, целый год. Старый доктор Брэдли собирается на покой и хочет взять помощника. Зимой он обещал сделать меня партнером. Будешь ли ты ждать, дорогая моя! Тебе нужно запастись терпеньем.
— И тебе тоже, — сказала Сюзи, и оба стали смеяться.
— Мы лучше сохраним это пока в глубокой тайне, — сказал он.
— Да, правда! — отвечала она. — Лучшая политика — держать все в секрете. Мало ли, что.
Потом она вскочила, как будто в нее выстрелили, побежала через всю комнату и села в кресло, потому что вошло несколько человек, а потом и еще несколько. Все хотели знать, что с бедным Жоржи. Пришла мама и сказала, что я убежал и что она страшно беспокоится, что я в бреду повредился головой, и мозг, может быть, не в порядке. Тогда я отдернул занавеску и выпрыгнул, точно я играю в лягушки.
Вот было смешно, когда они закричали!
— О, Жоржи, Жоржи! — вздыхала бедная мама. — Ты еще убьешь меня, непременно убьешь.
— Ты был все время под окном веранды? — спросила Сюзанна, то краснея, то бледнея.
— Ну, еще бы, — говорю я и подмигиваю сначала ей, потом доктору. — Я знал, что честность наилучшая политика, но почему ты сказала, что наилучшая политика — не выдавать, что вы помолвлены, раз вы об этом говорили?
Сюзанна вытолкнула меня из комнаты, но в дверях я еще крикнул:
— Пусти мою руку! Я и так уйду, нечего толкать. Скажи, Сью, почему ты так вскочила с дивана, когда позвонили гости? Разве доктор Мур…
Но она закрыла мне рот рукой и захлопнула дверь.
— Я бы охотно выдрала тебя, Жоржи, это так же верно, как то, что иногда мне хочется есть, — сказала она и заплакала, — ты же выпустил кота из мешка[2], скверный, скверный мальчишка!
— Чего? — говорю. — Какого еще кота?
Но она заревела, точно уронила в колодец свой единственный леденец.
— Доктор Мур никогда не простит тебе этого! Мы хотели, чтобы никто ничего не узнал об этом раньше, чем через шесть месяцев!
— Сюзи, мне очень жаль, что я это сделал, — сказал я, — я никогда больше так не буду, если ты перестанешь плакать. Но что же я, собственно, наделал? Если бы я знал, что доктор такой пугливый, я бы не выскочил так неожиданно. Я бы не вышел замуж за такого пугливого человека. Он, пожалуй, упадет в обморок, если увидит ночью повешенную белую простыню. Я не верю в привидения, а ты веришь?
Тут пришла мама и потащила меня опять в постель и велела нашей служанке Бетти оставаться у меня, пока я не засну, а я попросил Бетти вписать это в мой дневник, потому что я очень устал и хотел спать. Бетти кивет своей рыжей прической и зевает так, что, кажется, у нее вот-вот отвалится голова. Спокойной ночи, дневник!
Глава 2. Фотографические карточки
Я хотел бы знать, почему девушки не любят своих маленьких братьев. Я люблю Бесс. Когда я здоров, я два раза в день хожу для нее на почту. Я потерял не более трех писем к ней. Как я рад, что она этого не знает!
Сегодня я уже чувствовал себя так хорошо, что хотел встать, и, когда пришла Бетти с обедом, вылез из кровати и спрятался за дверью. Я был закутан в мамину шаль, и, когда Бетти вошла, выскочил и залаял, будто я большая черная собака, а эта неосторожная женщина уронила чашку на пол.
Вот так штука! Китайская фарфоровая супница разбита, пол облит бульоном, а все семейство прибежало наверх, потому что она так кричала, как будто загорелся дом.
Я не знал, что Бетти такая глупая. Все стали бранить меня; так уж всегда бывает. Я думаю, что, когда выздоровею, убегу и сделаюсь охотником на буйволов или попрошусь на корабль юнгой. Так еще не поступали ни с одним мальчиком! Этакая несправедливость!
Девочки были внизу, в зале, потому что к ним пришла их знакомая — мисс Ватсон. На некоторых карточках были сделаны на оборотной стороне надписи, например: «Самодовольный дурак», «Ну, разве он не сладкий!», «Предложил. Отказала», «Сердечный друг», «Вот так рот!», «Портрет осла». Две дюжины этих карточек, тех, кого я знал, я взял себе, чтобы ими позабавиться, когда буду здоров. Я снова задвинул ящик так, чтобы Сусанна не заметила, что я их взял. Я сказал себе, что никогда больше не пойду в эту гадкую комнату, так она мне опротивела: но я хотел развлечься и поиграть в девицы. Я надел на себя старый корсет Сусанны, юбку с длинным шлейфом и ее голубое шелковое платье — только оно оказалось слишком узким в талии. В комоде я нашел два маленьких локона и приклеил их ко лбу гуммиарабиком[3], а в чашке что-то красное, чем и намазал себе щеки. Когда я был готов, я скатился по перилам и налетел прямо на мисс Ватсон, которая как раз собиралась уходить от моих сестер. Вот то-то подняли крик!
— Мое лучшее, голубое, шелковое… ах, чертенок! — сказала Сью.
Мисс Ватсон повернула меня к свету и сказала так сладко, как мед:
— Откуда у тебя такие хорошенькие розовые щечки, Жоржи?
Сюзанна делала мне знаки, но я их не понял.
— Я нашел что-то красное у Сюзи в ящике, — ответил я, а Ватсон засмеялась ехидно и сказала:
— О!
Сестра говорит, что она ужасная сплетница и будет рассказывать всему городу, что она, Сюзанна, румянится, а это совсем неправда, потому что в чашке была краска для рисования роз на картоне, а в этом нет ничего дурного. Я хотел идти наверх, но запутался в платье и разорвал весь перед. Сью так рассердилась, что стала драть меня за уши. «А, дорогуша, — сказал я себе, — ты еще ничего не знаешь про карточки, которые я взял из твоего ящика.»
Некоторые люди воображают, что у маленьких мальчиков уши существуют только для того, чтобы их драть — так, по крайней мере, думают мои сестры. Если бы люди знали, какие бывают мрачные и отчаянные мысли у маленьких мальчиков, они бы обращались с ними осторожнее!
Я уступил, но подождем до завтра.
Сегодня позволили мне сойти вниз к завтраку. Я положил все карточки в карманы, и пока выжидал минуту, чтобы незаметно улизнуть, Лили сказала мне:
— Чего это ты туда насовал?
— О, мало ли что! — ответил я, и она засмеялась. — Может, ты засунул туда свои книги и платье[4] и собираешься бежать, чтобы сделаться индейским вождем?
Я не выдал своей тайны, а сказал только:
— Я хочу идти на задний двор поиграть немножко.
Побежал в город и натешился вдоволь. Отправился я к оригиналам фотографических карточек.
— Ура, Жоржи! Опять здоров! — сказал первый, к которому я пришел.
Когда я буду большой, надеюсь, у меня не будет таких нафабренных усов, как у него.
Он сидел в лавке, я попросил его подарить мне хорошенький галстук, а когда он спросил: «Как поживают твои сестры?», я вытащил его фотографию и дал ему. Это была та, с надписью: «самодовольный дурак». Девочки вытянули его усы вдвое против их натуральной длины и сделали его смеющимся во все лицо. Он побагровел, как огонь, и закричал на меня: «Кто это сделал, маленький негодяй?»
— Должно быть, привидение, — сказал я серьезно, как сова, и поторопился удрать, потому что у него был такой вид, будто сейчас грянет гром.
Следующее место, куда я зашел, была бакалейная лавка, где находился другой молодой человек. У него были рыжие волосы и веснушки, но он, наверное, считал себя красавцем. Я сказал:
— Здорово, Питер! Доброго утра!
Он ответил:
— Мастер[5] Жорж собственной персоной! Любишь изюм? Вот, возьми.
Я замечаю, что мальчуганам, у которых три хорошенькие сестры, всегда везет. Я взял большую горсть изюму и несколько орехов и сел на прилавке; потом вдруг, как будто мне что-то пришло в голову, полез в карман, вынул оттуда его фотографию и, покосившись на нее, сказал: «Да это ведь совсем похоже на вас!»
— Покажи-ка! — говорит.
Я сначала долго не хотел дать ему карточку, но под конец дал. Девушки разукрасили ему веснушками все лицо. Это был портрет, на обороте которого они написали: «Ну, разве он не сладкий?» А из его волос они сделали петушиный гребень. Он увидал все это и побледнел.
— Какой, — говорю, — стыд для молодых девушек — так издеваться над своими поклонниками!
— Брысь!
Я успел еще захватить горсть изюму и спокойно исчез. Он был взбешен!
Мистер Куртнэй — адвокат, его контора на площади, близ суда. Я хорошо его знаю, потому что он часто приходит к нам. Он ужасно надменный, прямой, как будто аршин проглотил. Голос у него глубокий-преглубокий — из самых его сапог. Сердце у меня забилось, до того мне было страшно, но я хотел довести шутку до конца, а потому спросил его:
— Это выставка?
— О чем ты? — спросил он, глядя на меня с высоты своего роста.
— Сью сказала, если я зайду в контору мистера Куртнэя, то смогу видеть то, что здесь снято, — говорю я и даю ему портрет с надписью: «Потрясающий экспонат».
Ужасно забавно видеть физиономии людей, когда они рассматривают свои собственные фотографии!
Примерно через минуту он пинает меня ногой, но я успеваю увернуться и убегаю.
Я слышал, как он бубнил что-то вроде «засужу!» и «скандал!». Я мог бы и сам арестовать Сью — за то, что она драла мне уши. Надеюсь, он подаст на нее в суд и я смогу защищать ее права.
Если я буду продолжать писать, то не попаду в постель раньше полночи. Зеваю, как засыпающая рыба. Итак, до свиданья, мой дневник, до следующего раза; карточки я разнес все еще перед обедом. Думаю, выйдет изрядная кутерьма.
Лопаюсь от смеха, когда вспоминаю человека, которому я отдал «портрет осла». Он выглядел, как увядший салат. Мне кажется, он заплакал. Когда я вернулся домой к обеду, девочки упрашивали маму позволить им устроить на будущей неделе званый вечер. Не думаю, что кто-нибудь из их кавалеров придет, но мне до этого нет дела. Отчего они позволяют себе так обращаться с моими ушами, если хотят, чтобы я относился к ним хорошо?
P. S. Готов поспорить, левые уши сестер горят сейчас не хуже моих[6]!
Сегодня я уже чувствовал себя так хорошо, что хотел встать, и, когда пришла Бетти с обедом, вылез из кровати и спрятался за дверью. Я был закутан в мамину шаль, и, когда Бетти вошла, выскочил и залаял, будто я большая черная собака, а эта неосторожная женщина уронила чашку на пол.
Вот так штука! Китайская фарфоровая супница разбита, пол облит бульоном, а все семейство прибежало наверх, потому что она так кричала, как будто загорелся дом.
Я не знал, что Бетти такая глупая. Все стали бранить меня; так уж всегда бывает. Я думаю, что, когда выздоровею, убегу и сделаюсь охотником на буйволов или попрошусь на корабль юнгой. Так еще не поступали ни с одним мальчиком! Этакая несправедливость!
Девочки были внизу, в зале, потому что к ним пришла их знакомая — мисс Ватсон. На некоторых карточках были сделаны на оборотной стороне надписи, например: «Самодовольный дурак», «Ну, разве он не сладкий!», «Предложил. Отказала», «Сердечный друг», «Вот так рот!», «Портрет осла». Две дюжины этих карточек, тех, кого я знал, я взял себе, чтобы ими позабавиться, когда буду здоров. Я снова задвинул ящик так, чтобы Сусанна не заметила, что я их взял. Я сказал себе, что никогда больше не пойду в эту гадкую комнату, так она мне опротивела: но я хотел развлечься и поиграть в девицы. Я надел на себя старый корсет Сусанны, юбку с длинным шлейфом и ее голубое шелковое платье — только оно оказалось слишком узким в талии. В комоде я нашел два маленьких локона и приклеил их ко лбу гуммиарабиком[3], а в чашке что-то красное, чем и намазал себе щеки. Когда я был готов, я скатился по перилам и налетел прямо на мисс Ватсон, которая как раз собиралась уходить от моих сестер. Вот то-то подняли крик!
— Мое лучшее, голубое, шелковое… ах, чертенок! — сказала Сью.
Мисс Ватсон повернула меня к свету и сказала так сладко, как мед:
— Откуда у тебя такие хорошенькие розовые щечки, Жоржи?
Сюзанна делала мне знаки, но я их не понял.
— Я нашел что-то красное у Сюзи в ящике, — ответил я, а Ватсон засмеялась ехидно и сказала:
— О!
Сестра говорит, что она ужасная сплетница и будет рассказывать всему городу, что она, Сюзанна, румянится, а это совсем неправда, потому что в чашке была краска для рисования роз на картоне, а в этом нет ничего дурного. Я хотел идти наверх, но запутался в платье и разорвал весь перед. Сью так рассердилась, что стала драть меня за уши. «А, дорогуша, — сказал я себе, — ты еще ничего не знаешь про карточки, которые я взял из твоего ящика.»
Некоторые люди воображают, что у маленьких мальчиков уши существуют только для того, чтобы их драть — так, по крайней мере, думают мои сестры. Если бы люди знали, какие бывают мрачные и отчаянные мысли у маленьких мальчиков, они бы обращались с ними осторожнее!
Я уступил, но подождем до завтра.
Сегодня позволили мне сойти вниз к завтраку. Я положил все карточки в карманы, и пока выжидал минуту, чтобы незаметно улизнуть, Лили сказала мне:
— Чего это ты туда насовал?
— О, мало ли что! — ответил я, и она засмеялась. — Может, ты засунул туда свои книги и платье[4] и собираешься бежать, чтобы сделаться индейским вождем?
Я не выдал своей тайны, а сказал только:
— Я хочу идти на задний двор поиграть немножко.
Побежал в город и натешился вдоволь. Отправился я к оригиналам фотографических карточек.
— Ура, Жоржи! Опять здоров! — сказал первый, к которому я пришел.
Когда я буду большой, надеюсь, у меня не будет таких нафабренных усов, как у него.
Он сидел в лавке, я попросил его подарить мне хорошенький галстук, а когда он спросил: «Как поживают твои сестры?», я вытащил его фотографию и дал ему. Это была та, с надписью: «самодовольный дурак». Девочки вытянули его усы вдвое против их натуральной длины и сделали его смеющимся во все лицо. Он побагровел, как огонь, и закричал на меня: «Кто это сделал, маленький негодяй?»
— Должно быть, привидение, — сказал я серьезно, как сова, и поторопился удрать, потому что у него был такой вид, будто сейчас грянет гром.
Следующее место, куда я зашел, была бакалейная лавка, где находился другой молодой человек. У него были рыжие волосы и веснушки, но он, наверное, считал себя красавцем. Я сказал:
— Здорово, Питер! Доброго утра!
Он ответил:
— Мастер[5] Жорж собственной персоной! Любишь изюм? Вот, возьми.
Я замечаю, что мальчуганам, у которых три хорошенькие сестры, всегда везет. Я взял большую горсть изюму и несколько орехов и сел на прилавке; потом вдруг, как будто мне что-то пришло в голову, полез в карман, вынул оттуда его фотографию и, покосившись на нее, сказал: «Да это ведь совсем похоже на вас!»
— Покажи-ка! — говорит.
Я сначала долго не хотел дать ему карточку, но под конец дал. Девушки разукрасили ему веснушками все лицо. Это был портрет, на обороте которого они написали: «Ну, разве он не сладкий?» А из его волос они сделали петушиный гребень. Он увидал все это и побледнел.
— Какой, — говорю, — стыд для молодых девушек — так издеваться над своими поклонниками!
— Брысь!
Я успел еще захватить горсть изюму и спокойно исчез. Он был взбешен!
Мистер Куртнэй — адвокат, его контора на площади, близ суда. Я хорошо его знаю, потому что он часто приходит к нам. Он ужасно надменный, прямой, как будто аршин проглотил. Голос у него глубокий-преглубокий — из самых его сапог. Сердце у меня забилось, до того мне было страшно, но я хотел довести шутку до конца, а потому спросил его:
— Это выставка?
— О чем ты? — спросил он, глядя на меня с высоты своего роста.
— Сью сказала, если я зайду в контору мистера Куртнэя, то смогу видеть то, что здесь снято, — говорю я и даю ему портрет с надписью: «Потрясающий экспонат».
Ужасно забавно видеть физиономии людей, когда они рассматривают свои собственные фотографии!
Примерно через минуту он пинает меня ногой, но я успеваю увернуться и убегаю.
Я слышал, как он бубнил что-то вроде «засужу!» и «скандал!». Я мог бы и сам арестовать Сью — за то, что она драла мне уши. Надеюсь, он подаст на нее в суд и я смогу защищать ее права.
Если я буду продолжать писать, то не попаду в постель раньше полночи. Зеваю, как засыпающая рыба. Итак, до свиданья, мой дневник, до следующего раза; карточки я разнес все еще перед обедом. Думаю, выйдет изрядная кутерьма.
Лопаюсь от смеха, когда вспоминаю человека, которому я отдал «портрет осла». Он выглядел, как увядший салат. Мне кажется, он заплакал. Когда я вернулся домой к обеду, девочки упрашивали маму позволить им устроить на будущей неделе званый вечер. Не думаю, что кто-нибудь из их кавалеров придет, но мне до этого нет дела. Отчего они позволяют себе так обращаться с моими ушами, если хотят, чтобы я относился к ним хорошо?
P. S. Готов поспорить, левые уши сестер горят сейчас не хуже моих[6]!
Глава 3. Званый вечер
Уже больше недели как у меня не хватает духу взяться за дневник. Бедный мой дневник! Свидетель моих горестей, у тебя я хочу искать утешения. На твоих листах я опишу свои несчастья. Мне и теперь еще больно сидеть на стуле, но для тебя я постараюсь стерпеть. Все началось в тот день, когда я отнес нашим знакомым карточки. Девочки приставали к маме, чтобы она устроила вечер, и мама, наконец, согласилась; тогда они повеселели и стали составлять список тех, кого хотели пригласить. Все три работали прилежно, как пчелки, а я вел себя хорошо, сидел в кресле и спокойно слушал, потому что очень устал. Как вдруг звонок, и входит никто другой как тетя Бетси, которая живет в Гоппертауне и навещает нас дважды в год. Мои сестры были в отчаянии, потому что знали, что она пробудет у нас с неделю и будет на вечере.
«…Как вдруг звонок, и входит никто другой как тетя Бетси, которая живет в Гоппертауне и навещает нас дважды в год.»
Когда Лили узнала об этом, у нее сделалось злое лицо.
— Старая перечница, — сказала она, — вечно притащится некстати.
— Можешь не сомневаться: она останется, — сказала Бесс. — Стоит ей услышать о вечере, и она наденет свое старое зеленое шелковое платье, в котором она похожа на цаплю, и это свое желтое диванное покрывало с ее ужасными лиловыми перчатками.
— Она до смерти нам надоест, — сказала Сью.
Я возлагаю надежды на тетушкино богатство, но она до того старомодна, как будто вылезла из Ноева ковчега[7].
Ной — картина Джеймса Тиссо (1836–1903)
Поэтому, когда я услышал, что они не хотят, чтобы тетя осталась на вечер, то тоже стал желать, чтобы она уехала. Сказать по правде, совесть у меня была нечиста из-за тех фотографий, которые я отдал из мести. Ах, это ужасно — иметь нечистую совесть; она давит, как свинец. Я жалею о том, что сделал, но не стоит плакать о разлитом молоке, а потому я решил сделать что-нибудь для моих сестер, чтобы загладить свою вину. После чая я остался в гостиной один на один с тетей и сказал ей:
Ноев ковчег — большая и довольно дорогая игрушка. Часто приобретался состоятельными тетушками (и дядюшками) в подарок племянника
— Тетя, хочешь сделать счастливыми моих сестер?
— Про что это ты говоришь? — спросила она.
— Видишь ли, если этого ты хочешь, то уезжай, пожалуйста, до нашего вечера. Они не хотят, чтобы ты была на нем. Я слышал, они так говорили. Только не говори никому, что я это сказал тебе, а уезжай обратно накануне будущего четверга, а я всю жизнь буду тебе за это благодарен.
Мне кажется, что нехорошо было с ее стороны обозлиться, когда я так вежливо говорил с ней, и совсем уже гадко было сейчас побежать и все рассказать, когда я нарочно просил ее не выдавать меня; она сделала это так скоро, как только могла, а на другой день ускакала и сказала, что никогда в жизни ноги ее не будет у нас.
Но это еще не все. Кажется, папа занял у нее денег, потому что времена так плохи, а она стала попрекать его, что он дает вечера на занятые деньги. Всеобщая злоба обрушилась на бедного восьмилетнего мальчика. И еще кое-что другое обрушилось на меня. Не стану вгонять тебя в стыд подробностями, достаточно сказать, что они никогда не испортят ребенка — уж розги-то они не жалеют[8]! Но Бетти пожалела меня и приготовила мне мягкое сиденье из подушки. Я не хочу выходить, чтобы мальчишки чего не заметили.
Старинная новогодняя открытка. К послушным детям приходит Святой Николай (он же Дед Мороз), а к непослушным — Крампус. Пучок веток в руках Крампуса — совсем не метла без ручки. Это розга.
Как медленно идет время. Я бы не побоялся сделаться Робинзоном[9]
Все время волновался из-за этих фотографий. Я боялся, что каждую минуту может выйти выйти наружу то, что я наделал. День проходил за днем, наконец, настал вечер, когда должно было собраться общество. Бетти нарядила меня в новый костюм, повязала мне самый красивый галстук и вылила целый литр духов на мой носовой платок; сестры с полчаса твердили мне, как я должен себя держать, если не хочу, чтобы меня послали спать, и, наконец, пустили меня в залу. Весь дом был освещен, везде стояли букеты, был также человек, чтобы играть на рояле. У меня слюни текли при мысли о мороженом и о пирожном, об апельсинах и желе, о цыплятах и бутербродах, которые были приготовлены в столовой. Девочки были такие хорошенькие в белых платьях, в локонах, с блестящими глазками и с цветами в волосах.
Стало собираться общество; приехали все молодые девушки, которые бывают у нас; пробило девять часов, а единственным кавалером был доктор Мур, который собирается жениться на Сюзанне.
Сестры стали беспокоиться.
Ух, как меня пробирала совесть! Дрожал я до самых пят. Человек у рояля играл и играл. Две девицы взяли друг дружку за талии и стали вальсировать, но это, кажется, не слишком доставляло им удовольствие.
Часы пробили половину десятого. Я сказал себе: «Бомба заряжена, фитиль подожжен, сейчас будет взрыв!»
Когда Лили узнала об этом, у нее сделалось злое лицо.
— Старая перечница, — сказала она, — вечно притащится некстати.
— Можешь не сомневаться: она останется, — сказала Бесс. — Стоит ей услышать о вечере, и она наденет свое старое зеленое шелковое платье, в котором она похожа на цаплю, и это свое желтое диванное покрывало с ее ужасными лиловыми перчатками.
— Она до смерти нам надоест, — сказала Сью.
Я возлагаю надежды на тетушкино богатство, но она до того старомодна, как будто вылезла из Ноева ковчега[7].
Поэтому, когда я услышал, что они не хотят, чтобы тетя осталась на вечер, то тоже стал желать, чтобы она уехала. Сказать по правде, совесть у меня была нечиста из-за тех фотографий, которые я отдал из мести. Ах, это ужасно — иметь нечистую совесть; она давит, как свинец. Я жалею о том, что сделал, но не стоит плакать о разлитом молоке, а потому я решил сделать что-нибудь для моих сестер, чтобы загладить свою вину. После чая я остался в гостиной один на один с тетей и сказал ей:
— Тетя, хочешь сделать счастливыми моих сестер?
— Про что это ты говоришь? — спросила она.
— Видишь ли, если этого ты хочешь, то уезжай, пожалуйста, до нашего вечера. Они не хотят, чтобы ты была на нем. Я слышал, они так говорили. Только не говори никому, что я это сказал тебе, а уезжай обратно накануне будущего четверга, а я всю жизнь буду тебе за это благодарен.
Мне кажется, что нехорошо было с ее стороны обозлиться, когда я так вежливо говорил с ней, и совсем уже гадко было сейчас побежать и все рассказать, когда я нарочно просил ее не выдавать меня; она сделала это так скоро, как только могла, а на другой день ускакала и сказала, что никогда в жизни ноги ее не будет у нас.
Но это еще не все. Кажется, папа занял у нее денег, потому что времена так плохи, а она стала попрекать его, что он дает вечера на занятые деньги. Всеобщая злоба обрушилась на бедного восьмилетнего мальчика. И еще кое-что другое обрушилось на меня. Не стану вгонять тебя в стыд подробностями, достаточно сказать, что они никогда не испортят ребенка — уж розги-то они не жалеют[8]! Но Бетти пожалела меня и приготовила мне мягкое сиденье из подушки. Я не хочу выходить, чтобы мальчишки чего не заметили.
Как медленно идет время. Я бы не побоялся сделаться Робинзоном[9]
Все время волновался из-за этих фотографий. Я боялся, что каждую минуту может выйти выйти наружу то, что я наделал. День проходил за днем, наконец, настал вечер, когда должно было собраться общество. Бетти нарядила меня в новый костюм, повязала мне самый красивый галстук и вылила целый литр духов на мой носовой платок; сестры с полчаса твердили мне, как я должен себя держать, если не хочу, чтобы меня послали спать, и, наконец, пустили меня в залу. Весь дом был освещен, везде стояли букеты, был также человек, чтобы играть на рояле. У меня слюни текли при мысли о мороженом и о пирожном, об апельсинах и желе, о цыплятах и бутербродах, которые были приготовлены в столовой. Девочки были такие хорошенькие в белых платьях, в локонах, с блестящими глазками и с цветами в волосах.
Стало собираться общество; приехали все молодые девушки, которые бывают у нас; пробило девять часов, а единственным кавалером был доктор Мур, который собирается жениться на Сюзанне.
Сестры стали беспокоиться.
Ух, как меня пробирала совесть! Дрожал я до самых пят. Человек у рояля играл и играл. Две девицы взяли друг дружку за талии и стали вальсировать, но это, кажется, не слишком доставляло им удовольствие.
Часы пробили половину десятого. Я сказал себе: «Бомба заряжена, фитиль подожжен, сейчас будет взрыв!»