Страница:
И вот однажды под вечер, когда Роберт работал в поло, а восьмилетняя Ханна играла поодаль, беглый раб набросился на Мэри, повалил ее на пол и задрал юбку. Мэри сопротивлялась, и тогда он сильно ударил ее по лицу. Она чуть не потеряла сознание, но, придя в себя, увидела, что он уже спустил штаны, собираясь ее изнасиловать. Отчаянные крики Мэри сотрясали маленькую хижину.
Потом она увидела, что Исайя отскочил от нее, словно ей на помощь явился ангел-хранитель.
Она села. В дверях стоял Роберт. Его смуглое лицо было исполнено ярости, глаза метали молнии. Этот молчаливейший из всех людей, этот человек, который ни разу не ударил ее и редко повышал голос, теперь казался воплощением гнева.
Он заговорил, и голос его был подобен грому. А Мэри, осознав, что происходит, посмотрела в угол, куда Роберт отшвырнул Исайю, словно тот был мешком с зерном.
– Ты, называющий себя Исайей, пришел к нам почти умирающим. Мы приютили тебя, накормили, лечили твои раны. Мы приняли тебя как брата, а ты отплатил тем, что напал на мою жену!
Исайя медленно поднялся и натянул штаны.
– Твою жену! Твою бабу, ты хочешь сказать, твою белую бабу! – Чернокожий ухмыльнулся. – Ты знать, что говорить белые? Если белая баба спать с ниггером, она тоже ниггер. А если в тебе течь белая кровь, сквайр Маккембридж, это тебя не спасать. Ты все равно ниггер. Ниггер, так кто же тогда она?
Роберт шагнул к нему, дрожа от ярости.
– Я убью тебя за эти слова, Исайя.
– Ты никого не убить, ниггер.
Исайя выхватил нож, нож Мэри для разделки мяса, который зловеще блеснул в его руке.
«Он, наверное, давно спрятал его где-то на себе», – мелькнула мысль у Мэри, а потом она выкрикнула имя Роберта, потому что Исайя двинулся вперед, угрожающе покачиваясь.
Роберт стоял в небрежной позе, на изготовку, сжав кулаки. Внезапно оба они устремились друг к другу с быстротой дерущихся котов. Стены хибарки содрогнулись. Роберт своей огромной рукой обхватил руку негра с ножом. Мужчины боролись, натыкаясь на мебель, опрокидывая ее. Мэри стояла, вжавшись в стену, исполненная страха и тревоги за Роберта. Он был крупнее, чем Исайя, но Исайя – моложе и проворнее.
Все происходило в напряженном молчании. Вдруг Исайя ударил коленом в пах Роберту. Тот вскрикнул от боли, пальцы его, сжимавшие запястье Исайи, разжались.
С быстротой змеи Исайя вонзил нож в Роберта, потом еще и еще раз. Мэри видела, что он обагрился кровью…
Роберт начал оседать на пол. Он упал лицом вниз и замер.
Исайя стоял над ним в ожидании, хрипло дыша, с глазами дикими, как у затравленного зверя. Роберт не шевелился.
Наконец Исайя с изумлением огляделся. Увидев Мэри, он шагнул к ней. Мэри закричала.
И тогда он повернулся и выбежал из хижины, все еще сжимая в кулаке нож, с которого капала кровь.
Мэри подбежала к мужу. С большим трудом она перевернула его на спину. Живот у него был распорот, и кишки вывалились наружу, как клубок червей. Кровь текла потоком.
Веки его дрогнули, глаза открылись. Он попытался посмотреть в глаза жене и прошептал:
– Мэри, любовь моя. Мэри… – И его не стало. Мэри в отчаянии опустилась на колени, все в ней словно умерло. Жизнь потеряла для нее смысл в тот момент, когда свершилось это чудовищное убийство. Она стояла на коленях, бормоча молитвы, бесполезные слова, повторяя их снова и снова. По какой-то непонятной причине Бог презрел ее. Потому ли, что она жила во грехе, сойдясь с человеком, с которым не была обвенчана? Если бы Исайя оставил нож рядом с убитым, она в помутнении разума вонзила бы его себе в грудь.
– Мамочка, мамочка, что с папой?
Услышав истерические нотки в голосе Ханны, Мэри пришла в себя. Вот ради кого надо жить. Как же она забыла о дочери?
Она вскочила и поспешила к Ханне, входящей в комнату, загораживая юбками тело Роберта.
– Папа ранен, да? Здесь везде кровь, везде!
– Да, детка, он ранен, – сказала Мэри, стараясь говорить как можно спокойнее. – Здесь была… – Она сглотнула, чтобы вновь обрести голос. – Твой папа ушел, ушел от нас навсегда. Тебе придется научиться…
Ханна вдруг обмякла, выскользнула из материнских рук и упала на пол, потеряв сознание.
Мэри возблагодарила Господа за то, что он оказал ей это благодеяние. Взяв девочку на руки, она отнесла ее в маленькую спальню. Потом – она никак не предполагала, что в ней столько сил, – выволокла из дома тело Роберта и быстро зарыла его в землю. После чего Мэри вернулась в дом, смыла кровь с пола, не понимая, зачем это делает. Разве чтобы чем-то занять руки, пока голова была занята мыслью: что же ей делать дальше?
И Мэри решила, что оставаться здесь нельзя. Исайя может вернуться и убить их обеих. Сообщить о преступлении властям она не рискнула. В таком случае пришлось бы признаться, что они укрывали беглого раба. И кроме того, она не сможет одна хозяйствовать на ферме.
К вечеру они уехали. Мэри побросала пожитки на повозку и стегнула хроменькую лошадку, на которой Роберт пахал землю. Ханна тихо сидела рядом с матерью. С тех пор как девочка пришла в себя после обморока, на нее словно нашло оцепенение.
Денег у Мэри не было. По дороге она меняла свои скудные пожитки на еду, и наконец они добрались до Уильямсберга, где Мэри продала лошадь и повозку. Ей удалось найти работу – прибираться в богатых домах, расположенных вокруг Рыночной площади.
А потом она встретила Сайласа Квинта. Конечно, она ни слова не сказала Квинту о том, что в Ханне течет негритянская кровь…
Что же теперь будет с Ханной? Поскольку Роберт был сыном плантатора, он позаботился, чтобы малышка получила какое-то образование, – начал учить Ханну читать и считать. Но сама Мэри была малограмотной, поэтому учить девочку дальше не могла.
– Старуха! – раздался голос Квинта из спальни. – Я хочу есть. Быстро накрывай на стол!
Мэри вздохнула и принялась готовить что-то из скудных припасов.
Ей еще нет и сорока, а она уже старуха. И Ханне тоже суждено состариться раньше времени.
Глава 3
Потом она увидела, что Исайя отскочил от нее, словно ей на помощь явился ангел-хранитель.
Она села. В дверях стоял Роберт. Его смуглое лицо было исполнено ярости, глаза метали молнии. Этот молчаливейший из всех людей, этот человек, который ни разу не ударил ее и редко повышал голос, теперь казался воплощением гнева.
Он заговорил, и голос его был подобен грому. А Мэри, осознав, что происходит, посмотрела в угол, куда Роберт отшвырнул Исайю, словно тот был мешком с зерном.
– Ты, называющий себя Исайей, пришел к нам почти умирающим. Мы приютили тебя, накормили, лечили твои раны. Мы приняли тебя как брата, а ты отплатил тем, что напал на мою жену!
Исайя медленно поднялся и натянул штаны.
– Твою жену! Твою бабу, ты хочешь сказать, твою белую бабу! – Чернокожий ухмыльнулся. – Ты знать, что говорить белые? Если белая баба спать с ниггером, она тоже ниггер. А если в тебе течь белая кровь, сквайр Маккембридж, это тебя не спасать. Ты все равно ниггер. Ниггер, так кто же тогда она?
Роберт шагнул к нему, дрожа от ярости.
– Я убью тебя за эти слова, Исайя.
– Ты никого не убить, ниггер.
Исайя выхватил нож, нож Мэри для разделки мяса, который зловеще блеснул в его руке.
«Он, наверное, давно спрятал его где-то на себе», – мелькнула мысль у Мэри, а потом она выкрикнула имя Роберта, потому что Исайя двинулся вперед, угрожающе покачиваясь.
Роберт стоял в небрежной позе, на изготовку, сжав кулаки. Внезапно оба они устремились друг к другу с быстротой дерущихся котов. Стены хибарки содрогнулись. Роберт своей огромной рукой обхватил руку негра с ножом. Мужчины боролись, натыкаясь на мебель, опрокидывая ее. Мэри стояла, вжавшись в стену, исполненная страха и тревоги за Роберта. Он был крупнее, чем Исайя, но Исайя – моложе и проворнее.
Все происходило в напряженном молчании. Вдруг Исайя ударил коленом в пах Роберту. Тот вскрикнул от боли, пальцы его, сжимавшие запястье Исайи, разжались.
С быстротой змеи Исайя вонзил нож в Роберта, потом еще и еще раз. Мэри видела, что он обагрился кровью…
Роберт начал оседать на пол. Он упал лицом вниз и замер.
Исайя стоял над ним в ожидании, хрипло дыша, с глазами дикими, как у затравленного зверя. Роберт не шевелился.
Наконец Исайя с изумлением огляделся. Увидев Мэри, он шагнул к ней. Мэри закричала.
И тогда он повернулся и выбежал из хижины, все еще сжимая в кулаке нож, с которого капала кровь.
Мэри подбежала к мужу. С большим трудом она перевернула его на спину. Живот у него был распорот, и кишки вывалились наружу, как клубок червей. Кровь текла потоком.
Веки его дрогнули, глаза открылись. Он попытался посмотреть в глаза жене и прошептал:
– Мэри, любовь моя. Мэри… – И его не стало. Мэри в отчаянии опустилась на колени, все в ней словно умерло. Жизнь потеряла для нее смысл в тот момент, когда свершилось это чудовищное убийство. Она стояла на коленях, бормоча молитвы, бесполезные слова, повторяя их снова и снова. По какой-то непонятной причине Бог презрел ее. Потому ли, что она жила во грехе, сойдясь с человеком, с которым не была обвенчана? Если бы Исайя оставил нож рядом с убитым, она в помутнении разума вонзила бы его себе в грудь.
– Мамочка, мамочка, что с папой?
Услышав истерические нотки в голосе Ханны, Мэри пришла в себя. Вот ради кого надо жить. Как же она забыла о дочери?
Она вскочила и поспешила к Ханне, входящей в комнату, загораживая юбками тело Роберта.
– Папа ранен, да? Здесь везде кровь, везде!
– Да, детка, он ранен, – сказала Мэри, стараясь говорить как можно спокойнее. – Здесь была… – Она сглотнула, чтобы вновь обрести голос. – Твой папа ушел, ушел от нас навсегда. Тебе придется научиться…
Ханна вдруг обмякла, выскользнула из материнских рук и упала на пол, потеряв сознание.
Мэри возблагодарила Господа за то, что он оказал ей это благодеяние. Взяв девочку на руки, она отнесла ее в маленькую спальню. Потом – она никак не предполагала, что в ней столько сил, – выволокла из дома тело Роберта и быстро зарыла его в землю. После чего Мэри вернулась в дом, смыла кровь с пола, не понимая, зачем это делает. Разве чтобы чем-то занять руки, пока голова была занята мыслью: что же ей делать дальше?
И Мэри решила, что оставаться здесь нельзя. Исайя может вернуться и убить их обеих. Сообщить о преступлении властям она не рискнула. В таком случае пришлось бы признаться, что они укрывали беглого раба. И кроме того, она не сможет одна хозяйствовать на ферме.
К вечеру они уехали. Мэри побросала пожитки на повозку и стегнула хроменькую лошадку, на которой Роберт пахал землю. Ханна тихо сидела рядом с матерью. С тех пор как девочка пришла в себя после обморока, на нее словно нашло оцепенение.
Денег у Мэри не было. По дороге она меняла свои скудные пожитки на еду, и наконец они добрались до Уильямсберга, где Мэри продала лошадь и повозку. Ей удалось найти работу – прибираться в богатых домах, расположенных вокруг Рыночной площади.
А потом она встретила Сайласа Квинта. Конечно, она ни слова не сказала Квинту о том, что в Ханне течет негритянская кровь…
Что же теперь будет с Ханной? Поскольку Роберт был сыном плантатора, он позаботился, чтобы малышка получила какое-то образование, – начал учить Ханну читать и считать. Но сама Мэри была малограмотной, поэтому учить девочку дальше не могла.
– Старуха! – раздался голос Квинта из спальни. – Я хочу есть. Быстро накрывай на стол!
Мэри вздохнула и принялась готовить что-то из скудных припасов.
Ей еще нет и сорока, а она уже старуха. И Ханне тоже суждено состариться раньше времени.
Глава 3
В это время Ханна стояла на коленях и отскребала грязь с грубого дощатого пола бара. Час назад Эймос Стрич отодвинул засов на люке и сказал ей:
– Ступай вниз, девочка, и принимайся за работу. Пол в баре нужно очистить до того, как начнут появляться вечерние посетители. Работай как следует, иначе тебе хорошенько влетит палкой по заднему месту. Присматривать за тобой ежеминутно я не в силах. Пойду лягу – черт бы побрал эту подагру. Не могу долго быть на ногах – начинаются боли. Но чтоб к моему приходу пол привела в порядок.
Ханна уже давно придумала трюк, при помощи которого можно было заставить время идти быстрее, когда занимаешься нудной работой, – именно из-за этого Квинт презрительно называл ее мечтательницей.
Она вспомнила, как несколько раз ходила вместе с матерью работать в красивые дома на Рыночной площади. Вот было бы замечательно жить в таком доме! И еще замечательнее – быть хозяйкой такого дома! Тонкое белое белье, блестящее серебро, высокие канделябры, натертая до блеска – так, что в ней все отражается, точно в зеркале, – мебель. Шелк, бархат, атлас. «Интересно, – думала Ханна, – каково это – кожей чувствовать мягкую ткань?» И еще духи, такие сильные, что у нее кружилась голова, духи, пахнущие как сотня садов в цвету.
В настоящее время таких домов и Уильямсберге строилось много. В основном на строительстве были заняты умелые мастера, но брали и неквалифицированных рабочих. Однако, когда бы ее мать ни заговорила об этом с Сайласом Квинтом, он немедленно принимался сетовать:
– Но моя спина, женщина! Ты же знаешь, что я повредил ее несколько лет назад. Я не могу выполнять тяжелую работу.
Ханна бросила думать о неприятных вещах, то есть об отчиме, и снова погрузилась в мечты. Она никогда не забудет, как много лет назад они вместе с матерью ехали в скрипучей повозке в Уильямсберг. Путешествие продолжалось чуть ли не месяц, и за это время воспоминания о смерти отца несколько стерлись или, точнее, она мысленно перечеркнула их и преградила им доступ в свое сознание.
Она вспомнила огромную плантацию, мимо которой они проезжали, – красивые дома на холмах, красивые леди и джентльмены, время от времени появлявшиеся среди зелени. Она вспомнила зеленые поля табака, за которым ухаживали рабы; они работали под палящим солнцем, и их кожа цвета черного дерева блестела от пота…
Многие рабы были нагими. Впервые в жизни увидела Ханна мужчин без одежды. С ужасом и любопытством смотрела она на мужскую плоть, подрагивавшую при каждом движении.
Мэри увидела, куда она смотрит, и велела дочери отвернуться.
– Негоже девочке твоих лет видеть такое, – сухо произнесла она.
– А почему на них нет одежды, мамочка?
Мать не отвечала очень долго, и Ханна решила, что она и не собирается отвечать. Но вскоре мать жестко проговорила:
– Потому что очень многие не уважают своих черных рабов. Для них это… вещи, они смотрят на рабов не как на людей, а как на домашних животных. Так зачем же усложнять себе жизнь и давать им одежду?
Плантаторский дом, лучше всего запомнившийся Ханне, находился всего в четверти дня пути от Уильямсберга. Белый, двухэтажный, затененный огромными деревьями, он стоял на невысоком холме и смотрел на реку Джеймс; со всех сторон дом окружали просторные зеленые лужайки. Неподалеку от хозяйского особняка находились служебные, или надворные, постройки. Вся усадьба показалась Ханне маленьким городком.
Над воротами в начале извилистой аллеи, которая вела к главному дому, висела вывеска. Состояла она из одного-единственного слова. Ханна, которая умела разбирать не все буквы, спросила у матери, что там написано.
– Там написано «Малверн», – ответила мать. – Многие богатые джентльмены придумывают названия для своих плантаций. Строят из себя утонченных господ, вот что я тебе скажу.
Потом Ханна узнала, что эта плантация принадлежит Малкольму Вернеру. И еще она узнала, что он живет там теперь один, если не считать многочисленных слуг и тех, кто работает на плантациях. Его жена умерла от лихорадки, а единственный сын Майкл пропал в море. «Наверное, – думала Ханна, – это самый несчастный человек на свете, несмотря на все его богатство».
Быть хозяйкой такой огромной плантации – самое замечательное из всего, что Ханна могла представить себе. Конечно, это лишь мечта, и таковой она останется – мечтой. Но даже если бы Ханну отдали по договору в услужение в этот дом, все равно это бесконечно лучше, чем здесь…
– Ты новенькая?
Ханна испуганно вскочила. Но от голода и усталости у нее вдруг закружилась голова. Девушка покачнулась и начала опускаться на пол.
Сильные руки подхватили ее и прижали к широкой мягкой груди, от которой восхитительно пахло свежевыпеченным хлебом и другими вкусными вещами. Низкий голос произнес:
– Господи, дитя, что с тобой? Ты побледнела, как привидение! – Послышался оглушительный смех. – Видит Бог, я не понимать. – И огромная грудь заколыхалась от смеха. Открыв глаза, Ханна увидела самое черное лицо и самые добрые глаза, какие ей когда-либо встречались. Лицо это было таким темным, что казалось почти синим в тусклом свете бара. На толстых щеках белели два каких-то пятна, как от муки.
Ханна смущенно отступила.
– Спасибо, – сказала она робко, – прости меня. Я…
Черная женщина отмахнулась от ее извинений:
– Меня звать Бесс, детка. Старый Стрич звать меня «Черная Бесс», когда не злится. А когда злится – а он чаще злится, – звать меня так, что молодой девушке нельзя это слушать. – Бесс серьезно посмотрела на девушку. – Тебя звать Ханна. Так почему же ты падать в обморок? – И вдруг Бесс хлопнула себя по лбу, отчего там появилось еще одно белое пятно. – Да ведь я знать! Ты голодная, верно, детка? Да еще работать в такой духоте. Пойдем со мной.
– Но мистер Стрич сказал…
– Да наплевать на этого старого черта Стрича! И потом, он не вставать со своего пуховика до вечера, а может, и тогда не вставать. – Бесс усмехнулась, сверкнув белыми зубами. – Уж куда ему, раз у него в ноге подагра.
Бесс отвела Ханну на кухню, расположенную в нескольких ярдах от главного здания. Ханна поняла, что кухня помещена поодаль от дома для того, чтобы в случае пожара огонь не перекинулся на постоялый двор.
Войдя на кухню вслед за Бесс, девушка тут же попала в атмосферу удушливой жары и запаха жарящегося мяса.
Быстро оглядев помещение, она увидела, что здешняя кухня больше, чем вся хибарка, в которой они жили с матерью. Это открытие вызвало у нее невольное уважение.
У одной из стен располагался огромный очаг, такой огромный, что в нем мог распрямиться во весь рост взрослый человек; рядом с очагом стояли кочерга, щипцы и прочие приспособления. На вертеле поворачивался большой кусок оленины, и это зрелище так потрясло Ханну, что у нее слюнки потекли. Бесс проследила за ее взглядом и указала жестом на маленький столик у двери:
– Сядь здесь, детка, тут прохладней, а я пока быстренько собирать тебе поесть.
Чернокожая женщина направилась к очагу, остановила вертел и принялась срезать полоски мяса с куска оленины. Нарезанное мясо она положила в большую оловянную тарелку, а Ханна удивленно наблюдай за ней, не веря, что эта еда предназначена для нее.
Бесс опять пустила в ход вертельное устройство, а потом взяла тарелку и поставила на большой стол в середине кухни. Из шкафа она достала большую буханку хлеба. Отрезав толстый кусок, она положила его на тарелку с мясом. Белый хлеб. Дома у них никогда не бывало белого хлеба. От голода все в животе у Ханны сжалось, а Бесс тем временем добавила к хлебу кусок масла и налила целую кружку свежего пенистого молока.
Жестом подозвав Ханну, Бесс поставила все это перед ней. И девушка, позабыв о своем решении вести себя как подобает леди, набросилась на еду, словно умирающий с голоду дикарь. Бесс с одобрением посмотрела на нее и отвернулась.
Мясо с одной стороны было покрыто хрустящей корочкой, с другой истекало соком, хлеб был мягкий и ароматный, молоко – прохладное и восхитительное. Когда Ханна стала есть с меньшей жадностью, Бесс поставила перед ней другую тарелку. На ней лежали ароматные, пахнущие пряностями имбирные пряники, кусок индейского пудинга и большой спелый розовый персик.
Девушка с благодарностью взглянула на Бесс, не в силах вымолвить ни слова. Великанша понимающе улыбнулась, а потом занялась стряпней, чтобы Ханна могла закоптить трапезу без спешки.
Когда Ханна утолила голод и смогла спокойно оглядеть помещение, ее удивление возросло еще больше. Она еще не видела такого изобилия сковородок и кастрюль. Конечно, эта кухня была оборудована по-современному. Ханна даже не могла понять назначения различных предметов, висящих над очагом и на крюках, вделанных рядом с ним в стену; а устройство, вращающее вертел, было просто чудом.
Наконец насытившись, девушка откинулась на спинку стула, сонная и отяжелевшая от непривычно обильной еды. Она смотрела, как Бесс медленно движется по кухне, тяжело ступая, не делая при этом ни единого лишнего движения. Речь ее текла безостановочно. Женщина была весьма объемистая, и Ханна удивлялась, как она выносит такую жару.
– …Этого старого черта Стрича каждые две недели или около того приступ подагры укладывать в постель. Он набивать себе брюхо моей стряпней, слишком набивать. Как-нибудь брюхо его просто лопнуть! – Бесс шумно рассмеялась. – Я надеяться дожить до этого дна! А ты, детка, должна радоваться этой подагре Стрича. Еще несколько дней он не ошиваться здесь.
Она замолчала, сочувственно посмотрела на Ханну, но девушкой овладела такая сонливость, что она не заметила этого взгляда.
Бесс снова принялась за работу, продолжая болтать:
– А ты знать, золотко, в честь кого меня так назвать? Белые люди в Англии иметь такая королева. Королева Елизавета. Они звать ее просто Бесс. – Негритянка раскатисто рассмеялась. – Моя старая мама, она многое находить смешным, хотя мы быть рабы. И вот она думать – как смешно назвать меня в честь королевы белых людей.
Ханна вдруг резко помотала головой и попыталась выказать какой-то интерес к болтливой поварихе.
– Бесс, на какой срок заключен твой договор с мистером Стричем?
– Договор? – Бесс круто повернулась, лицо ее впервые стало серьезным, руки уперлись в бока. – Господи, детка, я вовсе не работать у старого Стрича по договору! Он покупать меня на всю жизнь, с телом и душой! Если он не решить вдруг продавать меня.
У Ханны перехватило дыхание.
– Ах, Бесс, прости меня!
– Ну, золотко, тебе не надо понапрасну жалеть старая Бесс. Я всю жизнь быть рабыня. Тебе на себя-то не хватать жалость…
В эту минуту в кухню вошел тот самый мальчик, которого Ханна уже видела у входа в трактир.
Бесс повернулась к нему:
– Пришел поесть, верно? Ты все сделать?
– Ага, – закивал мальчик.
– Этот вот ребенок звать Дикки, Ханна, – сказала Бесс. Ханна улыбнулась мальчику.
– Здравствуй, Дикки. А как твоя фамилия?
Мальчик опустил голову и уставился на свои босые ноги. Потом пробурчал:
– Нет у меня никакой фамилии, м'леди.
Бесс взъерошила длинные космы мальчугана.
– Дикки быть сирота, детка. Не знать ни родных, ни близких. Его привозить через большую воду, из Англии, и отдать по договору работать у старого Стрича. – Потом она отошла и сказала, стараясь казаться строгой: – Прежде чем ты получать поесть, мальчик, нужно приносить в котел воды из колодца.
Дикки кивнул и, взяв из угла деревянное ведро, вышел. Бесс повернулась к Ханне:
– Тебе, детка, теперь надо хорошо вымыться. Я вскипятить котел воды, а ты мыться здесь, вон в той лохани. И нужно находить тебе другое платье – нельзя ходить в такой рвани.
Ханна вспомнила, как она одета, и прижала рваный лиф к груди.
– Это… это порвалось по дороге…
– Я видеть. Я смотреть, как этот человек тащить тебя на веревке, – мрачно сказала Бесс. – Его надо в тюрьму, вот что. Сотворить такое со своим ребенком!
– Он мне не отец, а отчим.
– Ничего не значит. Стыд да и только.
Вернулся Дикки с ведром воды; он вылил ее в огромный черный котел, висевший над очагом. Бесс развела огонь, а Дикки еще несколько раз сходил за водой, выливая ее в деревянную лохань, стоящую в углу.
Наконец Бесс сказала:
– Хватит. Вот… – Она положила еду на тарелку. – Ступай отсюда, Дикки. И не заглядывай в кухню. Сейчас мы хорошенько мыть эту детку.
Она выставила Дикки за дверь, потом повернулась к Ханне:
– А теперь ты раздеваться, золотко. Прямо совсем.
Ханна стояла в нерешительности и смущении. Она никогда ни перед кем не обнажалась, только перед матерью.
Бесс, почувствовав смущение девушки, повернулась к ней спиной, не переставая болтать:
– А твои лохмотья мы сжечь. Здесь быть пара платьев, их оставлять предыдущая девушка. Тебе они подходить. А она только что отработать свое…
Она оглянулась как раз в тот момент, когда Ханна переступила через свое рваное белье. Девушка смутилась.
– Боже, Боже, детка, на тебя стоит посмотреть! – Бесс беззвучно присвистнула. – Хорошенькая, вроде как те знатные леди.
Ханна покраснела.
– Ты так думаешь, Бесс? А Квинт говорит, что я чересчур высокая для женщины. Он говорит, что я – просто корова.
Бесс фыркнула:
– А ты никогда не слушать, что говорят такие мужчины, золотко. Это просто сброд, что они понимать в знатных леди? Ты слушать старая Бесс – старая Бесс говорить, ты красавица.
Черные глаза Бесс оглядели длинные локоны цвета меди, обрамляющие лицо Ханны. Зеленые глаза, похожие на изумруды. Груди высокие, гордые, живот слегка округлый, ноги длинные и стройные. «Все в ней обещает, что она превратится в настоящую красавицу, когда исчезнет детский жирок», – подумала Бесс. И то, что она сказала девушке, было правдой. По красоте Ханна могла сравниться с любой знатной леди. Ее не могла испортить даже грязь на руках и лице. К тому же ей была присуща какая-то особая грация, царственность осанки. Кожа у девушки была нежная, золотисто-розовая и напоминала спелый персик.
Вдруг Бесс взяла Ханну за руку. Это была рука, привыкшая к работе, но изящная, хорошей формы. Бесс отпустила руку девушки и погладила Ханну по голове. Она огорчилась увиденным. «Среди дальних предков этой девушки была какая-то африканская королева, – подумала Бесс, – но сама она, конечно же, и не подозревает об этом».
Разглядывая цветущие формы Ханны, Бесс поняла, почему старый черт Стрич уцепился за возможность получить по договору такую работницу! Бедная девочка, если бы она только знала, что ее ждет!
– Лезь в лохань, детка, – резко махнула рукой Бесс. Ханна подчинилась, ступив в воду сперва одной ногой, потом другой.
– Ой, Бесс, какая холодная!
– Конечно, холодная, детка, – ворчливо проговорила та, подходя к девушке с дымящимся котелком. – Говорить, когда достаточно горячо.
Стряпуха принялась лить кипяток из котелка, а Ханна стояла в лохани и почему-то больше не стыдилась своей наготы. Вскоре вода потеплела, и девушка уселась в лохань, поджав колени.
– Теперь тепло?
Ханна кивнула, а Бесс протянула ей кусок простого мыла и мочалку.
– Смотри, вымыться хорошенько.
«Об этом можешь не беспокоиться», – блаженно подумала Ханна. Единственное, что она могла позволить себе дома, было обтирание влажной мочалкой. А эта лохань – просто дар Божий! Она неторопливо мылась, рассеянно слушая болтовню Бесс.
– На постоялых дворах почти везде много прислуги – и рабов, и поступивших по договору. Но старый Стрич – скупердяй. Прислуживать посетителям внизу, прибираться наверху – и на все про все только ты, да я, да Дикки, да еще трое. И Нелл.
– Кто это – Нелл?
– Нелл – еще одна девушка в баре. Это подлая тварь, Ханна, золотко, и грубая, просто кошачье дерьмо. Не давай ей наседать на тебя…
В первую минуту Ханна была шокирована – услышать такие выражения от женщины! Но она уже начала привыкать к речи поварихи и поняла, что ей нравятся и Черная Бесс, и ее грубый язык, и все остальное.
– Сказать спасибо за одно, детка. Примерно пару недель дела здесь быть немного, и ты успевать освоиться. Вот когда начинаться съезд, когда открываться Дом самоуправления, тогда быть трудно. Богатые джентльмены со всей Виргинии приехать сюда. У всех тогда дел по горло. Все постели наверху заняты, кроме той, где спать старый Стрич, и целый день все есть и пить бесп… Ее слова прервал громкий крик со второго этажа постоялого двора. Бесс подошла к двери.
– Ага, масса [1]Стрич?
– Тащи свою черную задницу поскорее сюда и подай мне поесть, чертовка!
– Ага, масса Стрич. В один момент.
Повернувшись, Бесс поймала взгляд Ханны, широко ухмыльнулась и подмигнула.
– Старый Стрич любить, когда я так говорить. Он полагать, что черная мама Бесс говорить только так. От подагры он делаться такой вспыльчивый! И я ему не перечить. Стрич вообще сильно злой человек, а когда выпить – у-у-у! – Она сновала по кухне, накладывая еду на тарелку. – А ты быть здесь, пока я вернуться, золотко. Через одну-две минуты. Я приносить тебе платье. Я накормить его этой жирной утятиной, может, он не вылезать из постели всю ночь. У старого Стрича нет ума понять, что он не может ходить из-за того, что он кушать.
Бесс подошла к очагу и заглянула в небольшую духовку, чтобы проверить, готова ли утка. И принялась резать мясо.
Ханна убедилась, что Бесс оказалась права. Стрич не появлялся, бар, хотя там всегда находились посетители, все же не был переполнен, а Нелл, вторая служанка, обладала отвратительным характером и была грубой. Эта девушка была нечистоплотной, от нее всегда неприятно пахло. На несколько лет старше Ханны – у нее заканчивался срок договора, – весьма полногрудая, она носила корсаж с низким вырезом, и всякий раз, когда наклонялась, подавая клиентам напитки – а делала она это очень часто, – ее роскошные груди, казалось, вот-вот вывалятся наружу.
Платье, которое Бесс раздобыла для Ханны, оказалось великовато девушке, но, повозившись с ним, стряпуха добилась, чтобы оно сидело прилично. Оно было сшито из мягкой ткани светло-зеленого тона, и этот цвет очень шел Ханне. Потом Бесс принялась расчесывать волосы Ханны, пока они не заблестели. После этого девушка с восхищением посмотрела на себя в небольшое зеркало, которое Бесс принесла, сняв с буфета. Никогда Ханна не была такой красивой и нарядной, никогда от нее так хорошо не пахло. После мытья она посвежела, а благоухала потому, что Бесс побрызгала на нее какими-то духами.
Когда Ханна вошла в бар, чтобы приступить к работе, там было совсем пусто. Тут-то и появилась Нелл. Она оглядела Ханну сголовы до ног своими злыми глазами и без всякого стеснения рассмеялась.
– Вот так изящная леди! Расфуфырилась, точно благородная из богатого дома. Ручаюсь, вечер еще не кончится, как твой вид изменится. И не выставляй так нагло свой зад, иначе он весь будет в синяках.
Ханна растерялась и ничего не ответила, но даже если бы у нее нашлись подходящие слова, все равно это ни к чему не привело бы: истратив весь заряд сарказма, Нелл выскочила вон.
Впрочем, долго раздумывать об этой девице Ханне было недосуг: она никогда не бывала раньше в барах, все здесь ей было внове, и какое-то время ее внимание было полностью поглощено тем, что она тут увидела.
К этому часу на улице уже толпилось множество народу: торговцы со своими товарами, изящные джентльмены в панталонах до колен, тонких чулках, в башмаках с пряжками, в напудренных париках, – эти вели беседы негромкими голосами, – уличный сброд, снующий туда-сюда. Ханна знала, что в таких местах, особенно в поздние часы, жизнь бьет ключом.
– Ступай вниз, девочка, и принимайся за работу. Пол в баре нужно очистить до того, как начнут появляться вечерние посетители. Работай как следует, иначе тебе хорошенько влетит палкой по заднему месту. Присматривать за тобой ежеминутно я не в силах. Пойду лягу – черт бы побрал эту подагру. Не могу долго быть на ногах – начинаются боли. Но чтоб к моему приходу пол привела в порядок.
Ханна уже давно придумала трюк, при помощи которого можно было заставить время идти быстрее, когда занимаешься нудной работой, – именно из-за этого Квинт презрительно называл ее мечтательницей.
Она вспомнила, как несколько раз ходила вместе с матерью работать в красивые дома на Рыночной площади. Вот было бы замечательно жить в таком доме! И еще замечательнее – быть хозяйкой такого дома! Тонкое белое белье, блестящее серебро, высокие канделябры, натертая до блеска – так, что в ней все отражается, точно в зеркале, – мебель. Шелк, бархат, атлас. «Интересно, – думала Ханна, – каково это – кожей чувствовать мягкую ткань?» И еще духи, такие сильные, что у нее кружилась голова, духи, пахнущие как сотня садов в цвету.
В настоящее время таких домов и Уильямсберге строилось много. В основном на строительстве были заняты умелые мастера, но брали и неквалифицированных рабочих. Однако, когда бы ее мать ни заговорила об этом с Сайласом Квинтом, он немедленно принимался сетовать:
– Но моя спина, женщина! Ты же знаешь, что я повредил ее несколько лет назад. Я не могу выполнять тяжелую работу.
Ханна бросила думать о неприятных вещах, то есть об отчиме, и снова погрузилась в мечты. Она никогда не забудет, как много лет назад они вместе с матерью ехали в скрипучей повозке в Уильямсберг. Путешествие продолжалось чуть ли не месяц, и за это время воспоминания о смерти отца несколько стерлись или, точнее, она мысленно перечеркнула их и преградила им доступ в свое сознание.
Она вспомнила огромную плантацию, мимо которой они проезжали, – красивые дома на холмах, красивые леди и джентльмены, время от времени появлявшиеся среди зелени. Она вспомнила зеленые поля табака, за которым ухаживали рабы; они работали под палящим солнцем, и их кожа цвета черного дерева блестела от пота…
Многие рабы были нагими. Впервые в жизни увидела Ханна мужчин без одежды. С ужасом и любопытством смотрела она на мужскую плоть, подрагивавшую при каждом движении.
Мэри увидела, куда она смотрит, и велела дочери отвернуться.
– Негоже девочке твоих лет видеть такое, – сухо произнесла она.
– А почему на них нет одежды, мамочка?
Мать не отвечала очень долго, и Ханна решила, что она и не собирается отвечать. Но вскоре мать жестко проговорила:
– Потому что очень многие не уважают своих черных рабов. Для них это… вещи, они смотрят на рабов не как на людей, а как на домашних животных. Так зачем же усложнять себе жизнь и давать им одежду?
Плантаторский дом, лучше всего запомнившийся Ханне, находился всего в четверти дня пути от Уильямсберга. Белый, двухэтажный, затененный огромными деревьями, он стоял на невысоком холме и смотрел на реку Джеймс; со всех сторон дом окружали просторные зеленые лужайки. Неподалеку от хозяйского особняка находились служебные, или надворные, постройки. Вся усадьба показалась Ханне маленьким городком.
Над воротами в начале извилистой аллеи, которая вела к главному дому, висела вывеска. Состояла она из одного-единственного слова. Ханна, которая умела разбирать не все буквы, спросила у матери, что там написано.
– Там написано «Малверн», – ответила мать. – Многие богатые джентльмены придумывают названия для своих плантаций. Строят из себя утонченных господ, вот что я тебе скажу.
Потом Ханна узнала, что эта плантация принадлежит Малкольму Вернеру. И еще она узнала, что он живет там теперь один, если не считать многочисленных слуг и тех, кто работает на плантациях. Его жена умерла от лихорадки, а единственный сын Майкл пропал в море. «Наверное, – думала Ханна, – это самый несчастный человек на свете, несмотря на все его богатство».
Быть хозяйкой такой огромной плантации – самое замечательное из всего, что Ханна могла представить себе. Конечно, это лишь мечта, и таковой она останется – мечтой. Но даже если бы Ханну отдали по договору в услужение в этот дом, все равно это бесконечно лучше, чем здесь…
– Ты новенькая?
Ханна испуганно вскочила. Но от голода и усталости у нее вдруг закружилась голова. Девушка покачнулась и начала опускаться на пол.
Сильные руки подхватили ее и прижали к широкой мягкой груди, от которой восхитительно пахло свежевыпеченным хлебом и другими вкусными вещами. Низкий голос произнес:
– Господи, дитя, что с тобой? Ты побледнела, как привидение! – Послышался оглушительный смех. – Видит Бог, я не понимать. – И огромная грудь заколыхалась от смеха. Открыв глаза, Ханна увидела самое черное лицо и самые добрые глаза, какие ей когда-либо встречались. Лицо это было таким темным, что казалось почти синим в тусклом свете бара. На толстых щеках белели два каких-то пятна, как от муки.
Ханна смущенно отступила.
– Спасибо, – сказала она робко, – прости меня. Я…
Черная женщина отмахнулась от ее извинений:
– Меня звать Бесс, детка. Старый Стрич звать меня «Черная Бесс», когда не злится. А когда злится – а он чаще злится, – звать меня так, что молодой девушке нельзя это слушать. – Бесс серьезно посмотрела на девушку. – Тебя звать Ханна. Так почему же ты падать в обморок? – И вдруг Бесс хлопнула себя по лбу, отчего там появилось еще одно белое пятно. – Да ведь я знать! Ты голодная, верно, детка? Да еще работать в такой духоте. Пойдем со мной.
– Но мистер Стрич сказал…
– Да наплевать на этого старого черта Стрича! И потом, он не вставать со своего пуховика до вечера, а может, и тогда не вставать. – Бесс усмехнулась, сверкнув белыми зубами. – Уж куда ему, раз у него в ноге подагра.
Бесс отвела Ханну на кухню, расположенную в нескольких ярдах от главного здания. Ханна поняла, что кухня помещена поодаль от дома для того, чтобы в случае пожара огонь не перекинулся на постоялый двор.
Войдя на кухню вслед за Бесс, девушка тут же попала в атмосферу удушливой жары и запаха жарящегося мяса.
Быстро оглядев помещение, она увидела, что здешняя кухня больше, чем вся хибарка, в которой они жили с матерью. Это открытие вызвало у нее невольное уважение.
У одной из стен располагался огромный очаг, такой огромный, что в нем мог распрямиться во весь рост взрослый человек; рядом с очагом стояли кочерга, щипцы и прочие приспособления. На вертеле поворачивался большой кусок оленины, и это зрелище так потрясло Ханну, что у нее слюнки потекли. Бесс проследила за ее взглядом и указала жестом на маленький столик у двери:
– Сядь здесь, детка, тут прохладней, а я пока быстренько собирать тебе поесть.
Чернокожая женщина направилась к очагу, остановила вертел и принялась срезать полоски мяса с куска оленины. Нарезанное мясо она положила в большую оловянную тарелку, а Ханна удивленно наблюдай за ней, не веря, что эта еда предназначена для нее.
Бесс опять пустила в ход вертельное устройство, а потом взяла тарелку и поставила на большой стол в середине кухни. Из шкафа она достала большую буханку хлеба. Отрезав толстый кусок, она положила его на тарелку с мясом. Белый хлеб. Дома у них никогда не бывало белого хлеба. От голода все в животе у Ханны сжалось, а Бесс тем временем добавила к хлебу кусок масла и налила целую кружку свежего пенистого молока.
Жестом подозвав Ханну, Бесс поставила все это перед ней. И девушка, позабыв о своем решении вести себя как подобает леди, набросилась на еду, словно умирающий с голоду дикарь. Бесс с одобрением посмотрела на нее и отвернулась.
Мясо с одной стороны было покрыто хрустящей корочкой, с другой истекало соком, хлеб был мягкий и ароматный, молоко – прохладное и восхитительное. Когда Ханна стала есть с меньшей жадностью, Бесс поставила перед ней другую тарелку. На ней лежали ароматные, пахнущие пряностями имбирные пряники, кусок индейского пудинга и большой спелый розовый персик.
Девушка с благодарностью взглянула на Бесс, не в силах вымолвить ни слова. Великанша понимающе улыбнулась, а потом занялась стряпней, чтобы Ханна могла закоптить трапезу без спешки.
Когда Ханна утолила голод и смогла спокойно оглядеть помещение, ее удивление возросло еще больше. Она еще не видела такого изобилия сковородок и кастрюль. Конечно, эта кухня была оборудована по-современному. Ханна даже не могла понять назначения различных предметов, висящих над очагом и на крюках, вделанных рядом с ним в стену; а устройство, вращающее вертел, было просто чудом.
Наконец насытившись, девушка откинулась на спинку стула, сонная и отяжелевшая от непривычно обильной еды. Она смотрела, как Бесс медленно движется по кухне, тяжело ступая, не делая при этом ни единого лишнего движения. Речь ее текла безостановочно. Женщина была весьма объемистая, и Ханна удивлялась, как она выносит такую жару.
– …Этого старого черта Стрича каждые две недели или около того приступ подагры укладывать в постель. Он набивать себе брюхо моей стряпней, слишком набивать. Как-нибудь брюхо его просто лопнуть! – Бесс шумно рассмеялась. – Я надеяться дожить до этого дна! А ты, детка, должна радоваться этой подагре Стрича. Еще несколько дней он не ошиваться здесь.
Она замолчала, сочувственно посмотрела на Ханну, но девушкой овладела такая сонливость, что она не заметила этого взгляда.
Бесс снова принялась за работу, продолжая болтать:
– А ты знать, золотко, в честь кого меня так назвать? Белые люди в Англии иметь такая королева. Королева Елизавета. Они звать ее просто Бесс. – Негритянка раскатисто рассмеялась. – Моя старая мама, она многое находить смешным, хотя мы быть рабы. И вот она думать – как смешно назвать меня в честь королевы белых людей.
Ханна вдруг резко помотала головой и попыталась выказать какой-то интерес к болтливой поварихе.
– Бесс, на какой срок заключен твой договор с мистером Стричем?
– Договор? – Бесс круто повернулась, лицо ее впервые стало серьезным, руки уперлись в бока. – Господи, детка, я вовсе не работать у старого Стрича по договору! Он покупать меня на всю жизнь, с телом и душой! Если он не решить вдруг продавать меня.
У Ханны перехватило дыхание.
– Ах, Бесс, прости меня!
– Ну, золотко, тебе не надо понапрасну жалеть старая Бесс. Я всю жизнь быть рабыня. Тебе на себя-то не хватать жалость…
В эту минуту в кухню вошел тот самый мальчик, которого Ханна уже видела у входа в трактир.
Бесс повернулась к нему:
– Пришел поесть, верно? Ты все сделать?
– Ага, – закивал мальчик.
– Этот вот ребенок звать Дикки, Ханна, – сказала Бесс. Ханна улыбнулась мальчику.
– Здравствуй, Дикки. А как твоя фамилия?
Мальчик опустил голову и уставился на свои босые ноги. Потом пробурчал:
– Нет у меня никакой фамилии, м'леди.
Бесс взъерошила длинные космы мальчугана.
– Дикки быть сирота, детка. Не знать ни родных, ни близких. Его привозить через большую воду, из Англии, и отдать по договору работать у старого Стрича. – Потом она отошла и сказала, стараясь казаться строгой: – Прежде чем ты получать поесть, мальчик, нужно приносить в котел воды из колодца.
Дикки кивнул и, взяв из угла деревянное ведро, вышел. Бесс повернулась к Ханне:
– Тебе, детка, теперь надо хорошо вымыться. Я вскипятить котел воды, а ты мыться здесь, вон в той лохани. И нужно находить тебе другое платье – нельзя ходить в такой рвани.
Ханна вспомнила, как она одета, и прижала рваный лиф к груди.
– Это… это порвалось по дороге…
– Я видеть. Я смотреть, как этот человек тащить тебя на веревке, – мрачно сказала Бесс. – Его надо в тюрьму, вот что. Сотворить такое со своим ребенком!
– Он мне не отец, а отчим.
– Ничего не значит. Стыд да и только.
Вернулся Дикки с ведром воды; он вылил ее в огромный черный котел, висевший над очагом. Бесс развела огонь, а Дикки еще несколько раз сходил за водой, выливая ее в деревянную лохань, стоящую в углу.
Наконец Бесс сказала:
– Хватит. Вот… – Она положила еду на тарелку. – Ступай отсюда, Дикки. И не заглядывай в кухню. Сейчас мы хорошенько мыть эту детку.
Она выставила Дикки за дверь, потом повернулась к Ханне:
– А теперь ты раздеваться, золотко. Прямо совсем.
Ханна стояла в нерешительности и смущении. Она никогда ни перед кем не обнажалась, только перед матерью.
Бесс, почувствовав смущение девушки, повернулась к ней спиной, не переставая болтать:
– А твои лохмотья мы сжечь. Здесь быть пара платьев, их оставлять предыдущая девушка. Тебе они подходить. А она только что отработать свое…
Она оглянулась как раз в тот момент, когда Ханна переступила через свое рваное белье. Девушка смутилась.
– Боже, Боже, детка, на тебя стоит посмотреть! – Бесс беззвучно присвистнула. – Хорошенькая, вроде как те знатные леди.
Ханна покраснела.
– Ты так думаешь, Бесс? А Квинт говорит, что я чересчур высокая для женщины. Он говорит, что я – просто корова.
Бесс фыркнула:
– А ты никогда не слушать, что говорят такие мужчины, золотко. Это просто сброд, что они понимать в знатных леди? Ты слушать старая Бесс – старая Бесс говорить, ты красавица.
Черные глаза Бесс оглядели длинные локоны цвета меди, обрамляющие лицо Ханны. Зеленые глаза, похожие на изумруды. Груди высокие, гордые, живот слегка округлый, ноги длинные и стройные. «Все в ней обещает, что она превратится в настоящую красавицу, когда исчезнет детский жирок», – подумала Бесс. И то, что она сказала девушке, было правдой. По красоте Ханна могла сравниться с любой знатной леди. Ее не могла испортить даже грязь на руках и лице. К тому же ей была присуща какая-то особая грация, царственность осанки. Кожа у девушки была нежная, золотисто-розовая и напоминала спелый персик.
Вдруг Бесс взяла Ханну за руку. Это была рука, привыкшая к работе, но изящная, хорошей формы. Бесс отпустила руку девушки и погладила Ханну по голове. Она огорчилась увиденным. «Среди дальних предков этой девушки была какая-то африканская королева, – подумала Бесс, – но сама она, конечно же, и не подозревает об этом».
Разглядывая цветущие формы Ханны, Бесс поняла, почему старый черт Стрич уцепился за возможность получить по договору такую работницу! Бедная девочка, если бы она только знала, что ее ждет!
– Лезь в лохань, детка, – резко махнула рукой Бесс. Ханна подчинилась, ступив в воду сперва одной ногой, потом другой.
– Ой, Бесс, какая холодная!
– Конечно, холодная, детка, – ворчливо проговорила та, подходя к девушке с дымящимся котелком. – Говорить, когда достаточно горячо.
Стряпуха принялась лить кипяток из котелка, а Ханна стояла в лохани и почему-то больше не стыдилась своей наготы. Вскоре вода потеплела, и девушка уселась в лохань, поджав колени.
– Теперь тепло?
Ханна кивнула, а Бесс протянула ей кусок простого мыла и мочалку.
– Смотри, вымыться хорошенько.
«Об этом можешь не беспокоиться», – блаженно подумала Ханна. Единственное, что она могла позволить себе дома, было обтирание влажной мочалкой. А эта лохань – просто дар Божий! Она неторопливо мылась, рассеянно слушая болтовню Бесс.
– На постоялых дворах почти везде много прислуги – и рабов, и поступивших по договору. Но старый Стрич – скупердяй. Прислуживать посетителям внизу, прибираться наверху – и на все про все только ты, да я, да Дикки, да еще трое. И Нелл.
– Кто это – Нелл?
– Нелл – еще одна девушка в баре. Это подлая тварь, Ханна, золотко, и грубая, просто кошачье дерьмо. Не давай ей наседать на тебя…
В первую минуту Ханна была шокирована – услышать такие выражения от женщины! Но она уже начала привыкать к речи поварихи и поняла, что ей нравятся и Черная Бесс, и ее грубый язык, и все остальное.
– Сказать спасибо за одно, детка. Примерно пару недель дела здесь быть немного, и ты успевать освоиться. Вот когда начинаться съезд, когда открываться Дом самоуправления, тогда быть трудно. Богатые джентльмены со всей Виргинии приехать сюда. У всех тогда дел по горло. Все постели наверху заняты, кроме той, где спать старый Стрич, и целый день все есть и пить бесп… Ее слова прервал громкий крик со второго этажа постоялого двора. Бесс подошла к двери.
– Ага, масса [1]Стрич?
– Тащи свою черную задницу поскорее сюда и подай мне поесть, чертовка!
– Ага, масса Стрич. В один момент.
Повернувшись, Бесс поймала взгляд Ханны, широко ухмыльнулась и подмигнула.
– Старый Стрич любить, когда я так говорить. Он полагать, что черная мама Бесс говорить только так. От подагры он делаться такой вспыльчивый! И я ему не перечить. Стрич вообще сильно злой человек, а когда выпить – у-у-у! – Она сновала по кухне, накладывая еду на тарелку. – А ты быть здесь, пока я вернуться, золотко. Через одну-две минуты. Я приносить тебе платье. Я накормить его этой жирной утятиной, может, он не вылезать из постели всю ночь. У старого Стрича нет ума понять, что он не может ходить из-за того, что он кушать.
Бесс подошла к очагу и заглянула в небольшую духовку, чтобы проверить, готова ли утка. И принялась резать мясо.
Ханна убедилась, что Бесс оказалась права. Стрич не появлялся, бар, хотя там всегда находились посетители, все же не был переполнен, а Нелл, вторая служанка, обладала отвратительным характером и была грубой. Эта девушка была нечистоплотной, от нее всегда неприятно пахло. На несколько лет старше Ханны – у нее заканчивался срок договора, – весьма полногрудая, она носила корсаж с низким вырезом, и всякий раз, когда наклонялась, подавая клиентам напитки – а делала она это очень часто, – ее роскошные груди, казалось, вот-вот вывалятся наружу.
Платье, которое Бесс раздобыла для Ханны, оказалось великовато девушке, но, повозившись с ним, стряпуха добилась, чтобы оно сидело прилично. Оно было сшито из мягкой ткани светло-зеленого тона, и этот цвет очень шел Ханне. Потом Бесс принялась расчесывать волосы Ханны, пока они не заблестели. После этого девушка с восхищением посмотрела на себя в небольшое зеркало, которое Бесс принесла, сняв с буфета. Никогда Ханна не была такой красивой и нарядной, никогда от нее так хорошо не пахло. После мытья она посвежела, а благоухала потому, что Бесс побрызгала на нее какими-то духами.
Когда Ханна вошла в бар, чтобы приступить к работе, там было совсем пусто. Тут-то и появилась Нелл. Она оглядела Ханну сголовы до ног своими злыми глазами и без всякого стеснения рассмеялась.
– Вот так изящная леди! Расфуфырилась, точно благородная из богатого дома. Ручаюсь, вечер еще не кончится, как твой вид изменится. И не выставляй так нагло свой зад, иначе он весь будет в синяках.
Ханна растерялась и ничего не ответила, но даже если бы у нее нашлись подходящие слова, все равно это ни к чему не привело бы: истратив весь заряд сарказма, Нелл выскочила вон.
Впрочем, долго раздумывать об этой девице Ханне было недосуг: она никогда не бывала раньше в барах, все здесь ей было внове, и какое-то время ее внимание было полностью поглощено тем, что она тут увидела.
К этому часу на улице уже толпилось множество народу: торговцы со своими товарами, изящные джентльмены в панталонах до колен, тонких чулках, в башмаках с пряжками, в напудренных париках, – эти вели беседы негромкими голосами, – уличный сброд, снующий туда-сюда. Ханна знала, что в таких местах, особенно в поздние часы, жизнь бьет ключом.