Страница:
этой женщины и ее самовлюбленности, словно ожидая самой глубокой симпатии, и
бросал мне через стол взгляды, красноречиво говорившие: "Какая умница моя
Джемайма и как мне повезло, что я владею таким сокровищем!" Когда дети сошли
вниз, она, как и следовало ожидать, выбранила их и тут же прогнала (o чем
автор этих строк, возможно, ничуть не сожалел) и, просидев значительно
дольше, чем полагалось бы, покидая нас, спросила, намерены ли мы пить кофе
здесь, в гостиной, или в ее будуаре.
- Конечно же, здесь! - воскликнул Деннис, несколько смущенный, и минут
через десять "экономка" привела к нам обратно это прелестное создание, и
вслед за тем подали кофе.
После кофе Хаггарти попросил свою супругу спеть для мистера Фиц-Будла.
- Он жаждет услышать какую-нибудь из своих прежних любимых вещиц.
- О, в самом деле! - воскликнула миссис Хаггарти; и Деннис с торжеством
подвел ее к старому разбитому фортепьяно, и она пропела скрипучим,
пронзительным голосом те ужасные песенки, которые осточертели мне в
Лемингтоне десять лет назад.
Хаггарти восхищенно слушал, откинувшись на спинку стула. Мужья всегда с
восхищением слушают песни, которые нравились им лет в девятнадцать;
большинство английских романсов были в моде в то время, и мне самому,
пожалуй, доставило бы удовольствие слушать, как старый джентльмен
шестидесяти, а то и семидесяти лет напевает дрожащим голосом романсик,
который был свеж, когда он сам был свеж и молод. Если же его супруга поет и
играет на фортепьяно, он, конечно, считает ее песенки 1788 года лучшими из
всех, слышанных с тех пор; на самом же деле с тех пор ему никаких других не
доводилось слышать. Если престарелая чета пребывает в особенно хорошем
расположении духа, старый джентльмен обнимет свою старушку за талию и скажет
ей: "Спой, милочка, какой-нибудь из наших любимых романсов", - и она садится
за фортепьяно и поет своим слабым голосом, а когда она поет, для нее опять
расцветают розы ее молодости. Ей вспоминается Рэниле и кажется, что она с
напудренными волосами и в платье со шлейфом танцует менуэт.
Но я опять отвлекся. Такие мысли возникли у меня, когда я наблюдал лицо
бедняги Хаггарти, внимавшего завыванию своей супруги (поверьте, смотреть на
него было на редкость забавно). Основа, которого щекочут феи, не испытывал
бы большего блаженства, чем Деннис. Пение казалось ему божественным; но у
него была еще одна причина наслаждаться, заключавшаяся в том, что его жену
собственное пение приводило в хорошее расположение духа, к тому же она не
стала бы петь, если бы у нее было дурное настроение. Деннис весьма
недвусмысленно намекнул мне на это во время десятиминутного отсутствия жены,
удалившейся в "будуар"; поэтому после каждого номера мы кричали "браво!" и
рукоплескали как сумасшедшие.
Таковы были мои первые наблюдения над жизнью врача Дионисиуса Хаггарти
и его жены; а встретился я с ним, по-видимому, в счастливую для него минуту,
ибо впоследствии бедняга Деннис не раз вспоминал очаровательный вечер в
Кингстауне и, очевидно, по сей день считает, что его друг был восхищен
оказанным ему приемом. Его доход складывался из тысячи фунтов пенсии, да
около сотни в год оставил ему отец, и его жене причиталось от матери
шестьдесят фунтов в год, которые, как вы сами понимаете, миссис Гам ей не
выплачивала. Медицинской практики у него не было, ибо он всецело посвятил
себя уходу за Джемаймой и детьми, которых ему приходилось купать, выносить
на руках, вывозить или выводить гулять, как мы это видели, и которые были
лишены няни, так как их бедную слепую мамочку нельзя было оставлять одну.
Миссис Хаггарти, в качестве больной, имела обыкновение до часу лежать в
постели, так что первый и второй завтрак ей приносили в спальню. Пятую часть
своего годового дохода Хаггарти затрачивал на то, чтобы его супругу катали в
кресле на колесах, рядом с которым он ежедневно вышагивал определенное число
часов. Затем подавали обед, и какой-нибудь доморощенный проповедник, каких
очень много в Ирландии и к которому миссис Хаггарти питала глубочайшее
уважение, восхвалял ее как образец добродетели и благочестия и сверх меры
восхищался смирением, с каким она переносит свои страдания.
Что ж, у каждого свой вкус. Мне-то не кажется, что страдающей стороной
в семье Хаггарти была она.
- Вы и представить себе не можете, при каких романтических и
трогательных обстоятельствах я женился на Джемайме, - поведал мне Деннис
впоследствии в разговоре на увлекательную тему его женитьбы. - Вы знаете,
какое глубокое впечатление произвела на меня эта прелестная девушка в
Уидоне; ведь с того самого дня, как я впервые ее увидел и услышал ее
очаровательный романс "Черноокая дева Аравии", я почувствовал и в тот же
вечер сказал об этом нашему Турнике, что для меня черноокая дева. Аравии -
это она, и не то чтобы она родилась в Аравии, на самом деле она из Шропшира.
Как бы то ни было, я почувствовал, что встретил женщину, посланную мне
судьбой на горе и на радость. Вы ведь знаете, что в Кенилворте я сделал ей
предложение, получил отказ и чуть было не застрелился, - нет, вы этого не
знаете, я никому не говорил об этом, но должен вам сознаться, что был весьма
близок к самоубийству, и какое счастье, что я не застрелился, - поверите ли
- бедняжка с самого начала была в меня влюблена не меньше, чем я в нее.
- Неужели? - полюбопытствовал я, вспомнив, что любовь мисс Гам (если
она в самом деле была влюблена) в ту пору выражалась до чрезвычайности
странным образом; впрочем, как известно, чем сильнее женщина любит, тем она
искуснее скрывает свое чувство.
- Да, по уши влюблена в беднягу Денниса, - продолжал сей достойный
малый, - кто бы мог подумать! Но я знаю об этом из самого достоверного
источника, от ее родной матери, с которой я отнюдь не в дружбе, но это она
все же мне сообщила, и я расскажу вам, когда и при каких обстоятельствах.
После Уидона мы три года простояли в Корке, и все случилось в последний
год нашего пребывания на родине, - какое счастье, что моя любимая успела
высказаться вовремя, а иначе, что было бы с нами теперь! Так вот однажды,
возвращаясь с учений, я увидел у открытого окна женщину, одетую в глубокий
траур, сидевшую возле другой, которая показалась мне нездоровой, и первая
женщина вдруг вскрикнула: "Господи, боже мой! Да ведь это же мистер Хаггарти
из сто двадцатого!"
- Уверен, что узнаю этот голос, - говорю я Уискертону.
- Благодари бога, что тебе не довелось узнать его поближе, - отзывается
он, - ведь это "леди Шум и Гам". Готов поручиться, что она опять охотится за
мужем для своей дочки. В прошлом году ездила в Бат, в позапрошлом в Челтнем,
где, право слово, каждая собака ее знала!
- Я попросил бы вас воздержаться от непочтительных замечаний о мисс
Джемайме Гам, - сказал я Уискертону, - она принадлежит к одной из знатнейших
ирландских фамилий, и, помимо того, каждое неуважительное слово о девушке, к
которой я когда-то сватался, я сочту личным для себя оскорблением - поняли?
- Так что ж, женись на ней, если тебе так хочется, - говорит Уискертон
в раздражении, - женись - и так тебе и надо!
Жениться на ней! От одной этой мысли голова у меня пошла кругом, и,
будучи по натуре горячим, я вовсе обезумел.
Смею вас заверить, что в тот же день я снова поднялся на холм по дороге
к плацу, и сердце мое бешено коло^ тилось в груди. Я подошел к дому, где
жила вдова. Как и этот дом, он назывался "Новый Молойвиль". Где бы она ни
селилась на полгода, она каждое свое жилище называет "Новый Молойвиль"; так
было в Мэллоу и в Бан-доне, в Слиго, в Каслборо, Фермое, в Дрогеде и бог
весть где еще; жалюзи были, однако, спущены, и хоть мне показалось, что я за
ними кого-то вижу, ни одна душа не обратила внимания на беднягу Денниса
Хаггарти; я пробегал взад и вперед все обеденное время в надежде взглянуть
на Джемайму, и все напрасно. На следующий день я снова зашагал на плац; смею
вас заверить, я был влюблен по уши. Со мною такого еще не случалось, и я
знал, что уж если полюбил, то на веки вечные.
Не стану рассказывать вам, как долго меня манежили, - когда же мне
наконец удалось попасть в дом (благодаря молодому Каслрею Молою, вы его,
должно быть, помните по Лемингтону, в Корк он приехал на регату, обедал с
нами в офицерском собрании и чрезвычайно ко мне благоволил), так вот, когда
я попал в дом, я приступил прямо к делу; сердце мое было переполнено, и я не
мог с собою совладать.
- Ах, Фиц, никогда не забуду я того дня и минуты, когда меня ввели в
гостиную! (Деннис изъяснялся на ярко выраженном ирландском - как всегда,
когда волновался, однако хоть англичанин и способен уловить и повторить по
памяти несколько слов, для него почти невозможно вести разговор на этом
языке, так что я почел за лучшее отказаться от попытки подражать Деннису.)
Увидев матушку Гам, - продолжал он, - я окончательно потерял власть над
собой; я повалился на колени, сэр, словно подстреленный пулей. - "Сударыня,
- говорю я, - я умру, если вы не отдадите мне Джемайму".
- Силы небесные! - восклицает она. - Вы застигли меня врасплох, мистер
Хаггарти! Каслрей, дорогой мой племянник, не лучше ли тебе удалиться! - И он
ушел, закурив сигару, а я так и остался на коленях.
- Встаньте, мистер Хаггарти, - говорит вдова, - я не стану отрицать,
что ваше постоянство в любви к моей дочери чрезвычайно трогательно, хоть
ваше сегодняшнее обращение ко мне - полная для меня неожиданность. Не стану
отрицать, что Джемайма, возможно, питает к вам такое же чувство, как и вы к
ней; но, как я уже сказала, я никогда не решусь выдать дочь за католика.
- Я такой же протестант, как и вы, сударыня, - говорю я. - За моей
матушкой дали солидное приданое, и нас, детей, воспитали в ее вере.
- Это совершенно меняет дело, - откликается она, закатывая глаза. - Я
никогда не пошла бы против совести и не допустила брака своего единственного
дитяти с папистом! Я бы посовестилась привезти его в Молойвиль! Однако
теперь, когда это препятствие устранено, я не считаю себя вправе разлучать
любящие сердца. Мне приходится жертвовать собой, как всегда жертвовала в
интересах моей дорогой девочки. Вы увидите ее, бедняжку, мою ненаглядную,
кроткую страдалицу, и узнаете свою судьбу из ее собственных уст.
- Страдалицу, сударыня? - говорю я. - Разве мисс Гам была больна?
- Как, неужто вы не слышали! - восклицает вдова. - Неужели вы не
слышали о страшной болезни, которая едва не унесла от меня Джемайму? Да,
мистер Хаггарти, девять недель я бодрствовала возле ее постели, не смыкая
глаз, девять недель она была между жизнью и смертью, и я за это время
переплатила доктору восемьдесят три гинеи. Она выздоровела, но от ее прежней
красоты ничего не осталось. Страдания, а также иное разочарование - но этого
мы сейчас не будем касаться - сломили ее. Однако я покину вас и подготовлю
мою дорогую девочку к этому удивительному, этому неожиданному визиту.
Не стану вам рассказывать, что произошло между мною и Джемаймой, когда
меня ввели в затемненную комнату, где она сидела, бедная страдалица! Не буду
описывать, с каким трепетом восторга я схватил (найдя на ощупь) ее бедную
исхудалую руку. Она не отняла у меня руки; я вышел из комнаты женихом, сэр;
теперь-то мне представилась возможность доказать Джемайме, что я всегда
горячо ее любил, ибо три года назад я составил завещание в ее пользу; в тот
вечер, когда мне отказали, как я уже вам говорил, я хотел лишить себя жизни,
но если бы я застрелился, могли признать, что я это сделал, будучи non
compos {В невменяемом состоянии (лат.).}, и мой брат Мик стал бы оспаривать
мою последнюю волю, вот я и решил не лишать себя жизни, - чтобы она
унаследовала от меня после моей естественной смерти. Тогда у меня была всего
лишь тысяча фунтов, еще две оставил мне отец! Будьте уверены, я завещал ей
все мое состояние до последнего шиллинга, и после женитьбы все перевел на ее
имя, а поженились мы вскорости. Мне дозволили взглянуть на лицо бедняжки
спустя некоторое время, и тут только я понял, как ужасно она пострадала от
болезни. Вообразите, мой друг, какую муку я испытал, когда увидел, что
осталось от былой ее красоты!
Поступок этого славного малого тронул меня до глубины души; судя по его
рассказу, ему и в голову не приходило, что он может отказаться от женитьбы
на этой женщине, уже совсем не той, которую он когда-то любил; да он и
теперь был ей так же предан, как в те времена, когда попался в ловушку
жалких мишурных чар этой глупенькой лемингтонской кокетки. Не жестоко ли,
что такое благородное сердце отдано на милость тупого эгоизма и тщеславия! А
было или не было жестокостью оставлять его в неведении, поощряя это упорное
раболепство и поклонение глупому, самовлюбленному существу, которое он
избрал себе кумиром?
- Вскоре мой полк перевели на Ямайку, где он находится и теперь, -
продолжал Деннис, - и меня уже должны были назначить полковым врачом. Но
жена и слышать не хотела об отъезде и объявила, что разлука с матерью
разобьет ей сердце. Вот я и вышел в отставку на половинное жалованье и снял
этот домик; а ежели бы случилась мне практика, - ведь моя фамилия значится
на дощечке у входа, - так я готов принять любого пациента. Но один пациент
приходил как раз тогда, когда я вывозил жену кататься в фаэтоне, а другой,
объявившийся как-то ночью, с разбитой головой, был нищим. Жена моя каждый
год дарит меня ребенком, и у нас нет долгов; и, скажу вам по секрету, покуда
в доме нет тещи, я счастлив и ни на что не жалуюсь.
- Стало быть, вы не ладите со старухой? - осведомился я.
- Не сказал бы, что лажу; да это было бы противно естеству, - ответил
Деннис с кривой усмешкой. - Приезжая к нам, она все в доме переворачивает
вверх дном. Когда она здесь, мне приходится спать в чулане. Она ни разу не
выплатила Джемайме ее годового дохода, хоть и хвалится своими жертвами, как
будто из-за дочери она разорилась; к тому же когда она здесь, на нас
сваливается целая орда Молоев, со всеми чадами и домочадцами. Они все
пожирают, как саранча, и мне от них уж и вовсе житья нет.
- А что, Молойвиль действительно такое прекрасное поместье, каким его
расписывала вдова? - спросил я смеясь и с немалым любопытством.
- Да еще какое прекрасное! - воскликнул Деннис. - Дубовый парк в двести
акров, какого вы сроду не видели, жаль только, что в нем вырубили все
деревья. Молои утверждают, что лучше их сада не было в западной Ирландии; но
они выломали все стекла из оранжерей, чтобы заменить разбитые в окнах дома,
и винить-то Молоев, собственно, не за что. Чистый доход с аренды ферм три с
половиной тысячи, только деньги эти поступают судебным исполнителям. Да есть
еще другие долги, не обеспеченные закладными на землю.
- Выходит, что кузен вашей жены, Каслрей Молой, не унаследует большого
состояния?
- О, этот человек не пропадет, - сказал Деннис. - Пока ему верят в
долг, он не станет скряжничать. Я и сам имел глупость поставить свою фамилию
на какой-то бумажонке для него; кредиторам не удалось его изловить в Мэйо;
вот они и уцепились за меня здесь, в Кингстауне. Ну и дела пошли! Говорит же
миссис Гам, что я разоряю ее семью! Я выплачивал долг из пенсии (ведь все
мои деньги переведены на Джемайму); но Каслрей человек порядочный, он
предложил мне любое удовлетворение. Можно ли требовать большего?
- Разумеется, нельзя; и вы по-прежнему с ним приятели?
- А то как же, но с тетушкой у него вышла перепалка; отделал он ее
честь честью, смею вас заверить. Он укорял ее в том, будто она возила
Джемайму с курорта на курорт и пыталась навязать в жены чуть ли не всем
холостым мужчинам Англии, - мою бедную Джемайму, которая между тем была до
смерти влюблена в меня! Как только она оправилась от оспы, которую схватила
в Фермое, - да благословит ее господь! - бедняжка, жаль что меня там не было
и я не ухаживал за нею, - как только Джемайма поправилась, старуха сказала
племяннику: "Каслрей, отправляйся-ка в казармы и разведай, где стоит сто
двадцатый полк". И сразу же помчалась в Корк. Видно, во время болезни
Джемайма так бурно проявила свою любовь ко мне, что матери пришлось
покориться и обещать дорогой девочке в случае ее выздоровления свести нас.
По словам Каслрея, вдова последовала бы за полком даже на Ямайку.
- Нимало не сомневаюсь, - отозвался я.
- Может ли быть более сильное доказательство любви! - воскликнул
Деннис. - Болезнь и ужасная слепота моей милой женушки расстроили ее
здоровье и дурно отразились на характере. Она, понятно, не может сама
присматривать за детьми, и возиться с ними приходится главным образом мне;
да и характер у Джемаймы, разумеется, стал неровный. Но вы же видите, какое
это чувствительное, нежное, утонченное создание, и, естественно, такой
неотесаный парень, как я, зачастую ее раздражает.
Тут Деннис простился со мною, сказав, что ему пора отправляться гулять
с детьми; мне кажется, что история Денниса должна навести на кое-какие
полезные размышления холостяков, намеревающихся расстаться с холостяцкой
жизнью, а иных, сетующих на свое одиночество, может утешить. Женитесь,
джентльмены, если вам охота припала; променяйте комфорт и вкусный обед в
клубе на холодную баранину и папильотки жены у себя дома; откажитесь от книг
и от других удовольствий и обзаводитесь женой и детьми; но прежде чем
решиться на такой шаг, обдумайте его хорошенько, что вы, несомненно, и
сделаете, последовав сему совету и примеру. Совет всегда полезен влюбленным;
они всегда прислушиваются к советам; они всегда сообразуются с мнением
посторонних, а не со своим собственным; и, следуя примеру, не остаются в
накладе. Уж если мужчине встретилась хорошенькая девушка и его охватило
блаженное любовное помешательство, он обязательно воздержится от
решительного шага, пока не взвесит все обстоятельства, - -какой у нее
характер, сколько за ней приданого, какими средствами располагает он сам и
получится ли из них подходящая супружеская пара... Ха, ха, ха! Но хватит
дурачиться! Я был влюблен сорок три раза в женщин разных сословий и
общественного положения, и всякий раз женился бы, если бы получил их
согласие. Сколько жен было у Соломона, мудрейшего из людей! И разве наша
история не показывает, что Любви подчиняются даже мудрейшие! Только глупцы
противятся любви.
Однако время приступить к последней, пожалуй, наиболее грустной главе в
истории бедняги Денни Хаггарти. Мне довелось встретиться с ним еще раз при
обстоятельствах, которые и побудили меня написать эту повесть.
В июне прошлого года я, волею судеб, оказался в Ричмонде - этом
прелестном местечке; и там на террасе грелся в солнечных лучах былой мой
приятель из 120-го полка; он сильно постарел, осунулся и обносился, - таким
жалким я его еще не видел.
- Как, разве вы покинули Кингстаун? - спросил я, пожимая ему руку.
- Да, - ответил он.
- А ваша супруга, семья, тоже здесь, в Ричмонде?
- Нет, - возразил он, грустно качнув головой; и глубоко запавшие глаза
бедняги наполнились слезами.
- Боже правый, что случилось, Денни? - спросил я, в то время как он,
словно в тисках, сжимал мне руку.
- Они бросили меня! - воскликнул он в страстном порыве горя - крик
этот, казалось, вырвался из самой глубины его души. - Бросили! - повторил он
и опустился на скамью, стискивая свои громадные кулаки, дико потрясая худыми
руками. - Я теперь человек, умудренный опытом, мистер Фиц-Будл. Джемайма
оставила меня, а ведь вы знаете, как я ее любил и как мы были счастливы!
Теперь я один как перст; но я утешаю себя тем, что скоро умру; и что именно
она меня убила!
История, которую он мне поведал, прерывая рассказ отчаянными, бурными
сетованиями, какие не свойственны моим более хладнокровным соотечественникам
и которые мне бы не хотелось здесь повторять, была до крайности простой.
Теща завладела домом и выжила его оттуда. Его состояние было передано по
брачному контракту жене. Она никогда его не любила, в чем в конце концов
созналась, и своим эгоизмом, насмешками и несносным характером вынудила его
уйти. Сын умер; девочкам, по его мнению, приличнее воспитываться у Молоев,
чем у него; так что он один-одинешенек и живет, вернее, прозябает, на свои
сорок фунтов в год.
Злоключения его, вероятно, уже кончились. Две дуры, сделавшие его
несчастным, не прочтут этой правдивой повести; они не читают безбожных
сочинений, печатающихся в журналах; зато я хотел бы, почтенный читатель,
чтобы мы с вами посещали церковь так усердно, как они. Подобные люди
нечестивы не вследствие своей набожности, но вопреки ей. Они слишком глупы,
чтобы оценить скромность, слишком слепы, чтобы увидеть под грубой,
нескладной оболочкой нежное, бесхитростное сердце. Они уверены, что вели
себя безукоризненно по отношению к моему несчастному другу и проявили
подлинно христианские чувства. Приятельницы считают жену Хаггарти жертвой
негодяя супруга, а мать - ангелом, явившимся ее спасти. В действительности
же обе эти дамы его обманули и бросили. Поступив с ним подло, они по милости
удивительного самодовольства, коим наделены все глупцы на нашей планете, не
знают угрызений совести и в своем бездушии усматривают доказательство и
следствие истинного благочестия и неподдельной добродетели.
Жена Денниса Хаггарти (Dennis Haggarty's Wife). Повесть была
опубликована в "Журнале Фрэзера" в октябре 1843 года под псевдонимом Джон
Фиц-Будл.
Основа - персонаж из комедии Шекспира "Сон в летнюю ночь".
бросал мне через стол взгляды, красноречиво говорившие: "Какая умница моя
Джемайма и как мне повезло, что я владею таким сокровищем!" Когда дети сошли
вниз, она, как и следовало ожидать, выбранила их и тут же прогнала (o чем
автор этих строк, возможно, ничуть не сожалел) и, просидев значительно
дольше, чем полагалось бы, покидая нас, спросила, намерены ли мы пить кофе
здесь, в гостиной, или в ее будуаре.
- Конечно же, здесь! - воскликнул Деннис, несколько смущенный, и минут
через десять "экономка" привела к нам обратно это прелестное создание, и
вслед за тем подали кофе.
После кофе Хаггарти попросил свою супругу спеть для мистера Фиц-Будла.
- Он жаждет услышать какую-нибудь из своих прежних любимых вещиц.
- О, в самом деле! - воскликнула миссис Хаггарти; и Деннис с торжеством
подвел ее к старому разбитому фортепьяно, и она пропела скрипучим,
пронзительным голосом те ужасные песенки, которые осточертели мне в
Лемингтоне десять лет назад.
Хаггарти восхищенно слушал, откинувшись на спинку стула. Мужья всегда с
восхищением слушают песни, которые нравились им лет в девятнадцать;
большинство английских романсов были в моде в то время, и мне самому,
пожалуй, доставило бы удовольствие слушать, как старый джентльмен
шестидесяти, а то и семидесяти лет напевает дрожащим голосом романсик,
который был свеж, когда он сам был свеж и молод. Если же его супруга поет и
играет на фортепьяно, он, конечно, считает ее песенки 1788 года лучшими из
всех, слышанных с тех пор; на самом же деле с тех пор ему никаких других не
доводилось слышать. Если престарелая чета пребывает в особенно хорошем
расположении духа, старый джентльмен обнимет свою старушку за талию и скажет
ей: "Спой, милочка, какой-нибудь из наших любимых романсов", - и она садится
за фортепьяно и поет своим слабым голосом, а когда она поет, для нее опять
расцветают розы ее молодости. Ей вспоминается Рэниле и кажется, что она с
напудренными волосами и в платье со шлейфом танцует менуэт.
Но я опять отвлекся. Такие мысли возникли у меня, когда я наблюдал лицо
бедняги Хаггарти, внимавшего завыванию своей супруги (поверьте, смотреть на
него было на редкость забавно). Основа, которого щекочут феи, не испытывал
бы большего блаженства, чем Деннис. Пение казалось ему божественным; но у
него была еще одна причина наслаждаться, заключавшаяся в том, что его жену
собственное пение приводило в хорошее расположение духа, к тому же она не
стала бы петь, если бы у нее было дурное настроение. Деннис весьма
недвусмысленно намекнул мне на это во время десятиминутного отсутствия жены,
удалившейся в "будуар"; поэтому после каждого номера мы кричали "браво!" и
рукоплескали как сумасшедшие.
Таковы были мои первые наблюдения над жизнью врача Дионисиуса Хаггарти
и его жены; а встретился я с ним, по-видимому, в счастливую для него минуту,
ибо впоследствии бедняга Деннис не раз вспоминал очаровательный вечер в
Кингстауне и, очевидно, по сей день считает, что его друг был восхищен
оказанным ему приемом. Его доход складывался из тысячи фунтов пенсии, да
около сотни в год оставил ему отец, и его жене причиталось от матери
шестьдесят фунтов в год, которые, как вы сами понимаете, миссис Гам ей не
выплачивала. Медицинской практики у него не было, ибо он всецело посвятил
себя уходу за Джемаймой и детьми, которых ему приходилось купать, выносить
на руках, вывозить или выводить гулять, как мы это видели, и которые были
лишены няни, так как их бедную слепую мамочку нельзя было оставлять одну.
Миссис Хаггарти, в качестве больной, имела обыкновение до часу лежать в
постели, так что первый и второй завтрак ей приносили в спальню. Пятую часть
своего годового дохода Хаггарти затрачивал на то, чтобы его супругу катали в
кресле на колесах, рядом с которым он ежедневно вышагивал определенное число
часов. Затем подавали обед, и какой-нибудь доморощенный проповедник, каких
очень много в Ирландии и к которому миссис Хаггарти питала глубочайшее
уважение, восхвалял ее как образец добродетели и благочестия и сверх меры
восхищался смирением, с каким она переносит свои страдания.
Что ж, у каждого свой вкус. Мне-то не кажется, что страдающей стороной
в семье Хаггарти была она.
- Вы и представить себе не можете, при каких романтических и
трогательных обстоятельствах я женился на Джемайме, - поведал мне Деннис
впоследствии в разговоре на увлекательную тему его женитьбы. - Вы знаете,
какое глубокое впечатление произвела на меня эта прелестная девушка в
Уидоне; ведь с того самого дня, как я впервые ее увидел и услышал ее
очаровательный романс "Черноокая дева Аравии", я почувствовал и в тот же
вечер сказал об этом нашему Турнике, что для меня черноокая дева. Аравии -
это она, и не то чтобы она родилась в Аравии, на самом деле она из Шропшира.
Как бы то ни было, я почувствовал, что встретил женщину, посланную мне
судьбой на горе и на радость. Вы ведь знаете, что в Кенилворте я сделал ей
предложение, получил отказ и чуть было не застрелился, - нет, вы этого не
знаете, я никому не говорил об этом, но должен вам сознаться, что был весьма
близок к самоубийству, и какое счастье, что я не застрелился, - поверите ли
- бедняжка с самого начала была в меня влюблена не меньше, чем я в нее.
- Неужели? - полюбопытствовал я, вспомнив, что любовь мисс Гам (если
она в самом деле была влюблена) в ту пору выражалась до чрезвычайности
странным образом; впрочем, как известно, чем сильнее женщина любит, тем она
искуснее скрывает свое чувство.
- Да, по уши влюблена в беднягу Денниса, - продолжал сей достойный
малый, - кто бы мог подумать! Но я знаю об этом из самого достоверного
источника, от ее родной матери, с которой я отнюдь не в дружбе, но это она
все же мне сообщила, и я расскажу вам, когда и при каких обстоятельствах.
После Уидона мы три года простояли в Корке, и все случилось в последний
год нашего пребывания на родине, - какое счастье, что моя любимая успела
высказаться вовремя, а иначе, что было бы с нами теперь! Так вот однажды,
возвращаясь с учений, я увидел у открытого окна женщину, одетую в глубокий
траур, сидевшую возле другой, которая показалась мне нездоровой, и первая
женщина вдруг вскрикнула: "Господи, боже мой! Да ведь это же мистер Хаггарти
из сто двадцатого!"
- Уверен, что узнаю этот голос, - говорю я Уискертону.
- Благодари бога, что тебе не довелось узнать его поближе, - отзывается
он, - ведь это "леди Шум и Гам". Готов поручиться, что она опять охотится за
мужем для своей дочки. В прошлом году ездила в Бат, в позапрошлом в Челтнем,
где, право слово, каждая собака ее знала!
- Я попросил бы вас воздержаться от непочтительных замечаний о мисс
Джемайме Гам, - сказал я Уискертону, - она принадлежит к одной из знатнейших
ирландских фамилий, и, помимо того, каждое неуважительное слово о девушке, к
которой я когда-то сватался, я сочту личным для себя оскорблением - поняли?
- Так что ж, женись на ней, если тебе так хочется, - говорит Уискертон
в раздражении, - женись - и так тебе и надо!
Жениться на ней! От одной этой мысли голова у меня пошла кругом, и,
будучи по натуре горячим, я вовсе обезумел.
Смею вас заверить, что в тот же день я снова поднялся на холм по дороге
к плацу, и сердце мое бешено коло^ тилось в груди. Я подошел к дому, где
жила вдова. Как и этот дом, он назывался "Новый Молойвиль". Где бы она ни
селилась на полгода, она каждое свое жилище называет "Новый Молойвиль"; так
было в Мэллоу и в Бан-доне, в Слиго, в Каслборо, Фермое, в Дрогеде и бог
весть где еще; жалюзи были, однако, спущены, и хоть мне показалось, что я за
ними кого-то вижу, ни одна душа не обратила внимания на беднягу Денниса
Хаггарти; я пробегал взад и вперед все обеденное время в надежде взглянуть
на Джемайму, и все напрасно. На следующий день я снова зашагал на плац; смею
вас заверить, я был влюблен по уши. Со мною такого еще не случалось, и я
знал, что уж если полюбил, то на веки вечные.
Не стану рассказывать вам, как долго меня манежили, - когда же мне
наконец удалось попасть в дом (благодаря молодому Каслрею Молою, вы его,
должно быть, помните по Лемингтону, в Корк он приехал на регату, обедал с
нами в офицерском собрании и чрезвычайно ко мне благоволил), так вот, когда
я попал в дом, я приступил прямо к делу; сердце мое было переполнено, и я не
мог с собою совладать.
- Ах, Фиц, никогда не забуду я того дня и минуты, когда меня ввели в
гостиную! (Деннис изъяснялся на ярко выраженном ирландском - как всегда,
когда волновался, однако хоть англичанин и способен уловить и повторить по
памяти несколько слов, для него почти невозможно вести разговор на этом
языке, так что я почел за лучшее отказаться от попытки подражать Деннису.)
Увидев матушку Гам, - продолжал он, - я окончательно потерял власть над
собой; я повалился на колени, сэр, словно подстреленный пулей. - "Сударыня,
- говорю я, - я умру, если вы не отдадите мне Джемайму".
- Силы небесные! - восклицает она. - Вы застигли меня врасплох, мистер
Хаггарти! Каслрей, дорогой мой племянник, не лучше ли тебе удалиться! - И он
ушел, закурив сигару, а я так и остался на коленях.
- Встаньте, мистер Хаггарти, - говорит вдова, - я не стану отрицать,
что ваше постоянство в любви к моей дочери чрезвычайно трогательно, хоть
ваше сегодняшнее обращение ко мне - полная для меня неожиданность. Не стану
отрицать, что Джемайма, возможно, питает к вам такое же чувство, как и вы к
ней; но, как я уже сказала, я никогда не решусь выдать дочь за католика.
- Я такой же протестант, как и вы, сударыня, - говорю я. - За моей
матушкой дали солидное приданое, и нас, детей, воспитали в ее вере.
- Это совершенно меняет дело, - откликается она, закатывая глаза. - Я
никогда не пошла бы против совести и не допустила брака своего единственного
дитяти с папистом! Я бы посовестилась привезти его в Молойвиль! Однако
теперь, когда это препятствие устранено, я не считаю себя вправе разлучать
любящие сердца. Мне приходится жертвовать собой, как всегда жертвовала в
интересах моей дорогой девочки. Вы увидите ее, бедняжку, мою ненаглядную,
кроткую страдалицу, и узнаете свою судьбу из ее собственных уст.
- Страдалицу, сударыня? - говорю я. - Разве мисс Гам была больна?
- Как, неужто вы не слышали! - восклицает вдова. - Неужели вы не
слышали о страшной болезни, которая едва не унесла от меня Джемайму? Да,
мистер Хаггарти, девять недель я бодрствовала возле ее постели, не смыкая
глаз, девять недель она была между жизнью и смертью, и я за это время
переплатила доктору восемьдесят три гинеи. Она выздоровела, но от ее прежней
красоты ничего не осталось. Страдания, а также иное разочарование - но этого
мы сейчас не будем касаться - сломили ее. Однако я покину вас и подготовлю
мою дорогую девочку к этому удивительному, этому неожиданному визиту.
Не стану вам рассказывать, что произошло между мною и Джемаймой, когда
меня ввели в затемненную комнату, где она сидела, бедная страдалица! Не буду
описывать, с каким трепетом восторга я схватил (найдя на ощупь) ее бедную
исхудалую руку. Она не отняла у меня руки; я вышел из комнаты женихом, сэр;
теперь-то мне представилась возможность доказать Джемайме, что я всегда
горячо ее любил, ибо три года назад я составил завещание в ее пользу; в тот
вечер, когда мне отказали, как я уже вам говорил, я хотел лишить себя жизни,
но если бы я застрелился, могли признать, что я это сделал, будучи non
compos {В невменяемом состоянии (лат.).}, и мой брат Мик стал бы оспаривать
мою последнюю волю, вот я и решил не лишать себя жизни, - чтобы она
унаследовала от меня после моей естественной смерти. Тогда у меня была всего
лишь тысяча фунтов, еще две оставил мне отец! Будьте уверены, я завещал ей
все мое состояние до последнего шиллинга, и после женитьбы все перевел на ее
имя, а поженились мы вскорости. Мне дозволили взглянуть на лицо бедняжки
спустя некоторое время, и тут только я понял, как ужасно она пострадала от
болезни. Вообразите, мой друг, какую муку я испытал, когда увидел, что
осталось от былой ее красоты!
Поступок этого славного малого тронул меня до глубины души; судя по его
рассказу, ему и в голову не приходило, что он может отказаться от женитьбы
на этой женщине, уже совсем не той, которую он когда-то любил; да он и
теперь был ей так же предан, как в те времена, когда попался в ловушку
жалких мишурных чар этой глупенькой лемингтонской кокетки. Не жестоко ли,
что такое благородное сердце отдано на милость тупого эгоизма и тщеславия! А
было или не было жестокостью оставлять его в неведении, поощряя это упорное
раболепство и поклонение глупому, самовлюбленному существу, которое он
избрал себе кумиром?
- Вскоре мой полк перевели на Ямайку, где он находится и теперь, -
продолжал Деннис, - и меня уже должны были назначить полковым врачом. Но
жена и слышать не хотела об отъезде и объявила, что разлука с матерью
разобьет ей сердце. Вот я и вышел в отставку на половинное жалованье и снял
этот домик; а ежели бы случилась мне практика, - ведь моя фамилия значится
на дощечке у входа, - так я готов принять любого пациента. Но один пациент
приходил как раз тогда, когда я вывозил жену кататься в фаэтоне, а другой,
объявившийся как-то ночью, с разбитой головой, был нищим. Жена моя каждый
год дарит меня ребенком, и у нас нет долгов; и, скажу вам по секрету, покуда
в доме нет тещи, я счастлив и ни на что не жалуюсь.
- Стало быть, вы не ладите со старухой? - осведомился я.
- Не сказал бы, что лажу; да это было бы противно естеству, - ответил
Деннис с кривой усмешкой. - Приезжая к нам, она все в доме переворачивает
вверх дном. Когда она здесь, мне приходится спать в чулане. Она ни разу не
выплатила Джемайме ее годового дохода, хоть и хвалится своими жертвами, как
будто из-за дочери она разорилась; к тому же когда она здесь, на нас
сваливается целая орда Молоев, со всеми чадами и домочадцами. Они все
пожирают, как саранча, и мне от них уж и вовсе житья нет.
- А что, Молойвиль действительно такое прекрасное поместье, каким его
расписывала вдова? - спросил я смеясь и с немалым любопытством.
- Да еще какое прекрасное! - воскликнул Деннис. - Дубовый парк в двести
акров, какого вы сроду не видели, жаль только, что в нем вырубили все
деревья. Молои утверждают, что лучше их сада не было в западной Ирландии; но
они выломали все стекла из оранжерей, чтобы заменить разбитые в окнах дома,
и винить-то Молоев, собственно, не за что. Чистый доход с аренды ферм три с
половиной тысячи, только деньги эти поступают судебным исполнителям. Да есть
еще другие долги, не обеспеченные закладными на землю.
- Выходит, что кузен вашей жены, Каслрей Молой, не унаследует большого
состояния?
- О, этот человек не пропадет, - сказал Деннис. - Пока ему верят в
долг, он не станет скряжничать. Я и сам имел глупость поставить свою фамилию
на какой-то бумажонке для него; кредиторам не удалось его изловить в Мэйо;
вот они и уцепились за меня здесь, в Кингстауне. Ну и дела пошли! Говорит же
миссис Гам, что я разоряю ее семью! Я выплачивал долг из пенсии (ведь все
мои деньги переведены на Джемайму); но Каслрей человек порядочный, он
предложил мне любое удовлетворение. Можно ли требовать большего?
- Разумеется, нельзя; и вы по-прежнему с ним приятели?
- А то как же, но с тетушкой у него вышла перепалка; отделал он ее
честь честью, смею вас заверить. Он укорял ее в том, будто она возила
Джемайму с курорта на курорт и пыталась навязать в жены чуть ли не всем
холостым мужчинам Англии, - мою бедную Джемайму, которая между тем была до
смерти влюблена в меня! Как только она оправилась от оспы, которую схватила
в Фермое, - да благословит ее господь! - бедняжка, жаль что меня там не было
и я не ухаживал за нею, - как только Джемайма поправилась, старуха сказала
племяннику: "Каслрей, отправляйся-ка в казармы и разведай, где стоит сто
двадцатый полк". И сразу же помчалась в Корк. Видно, во время болезни
Джемайма так бурно проявила свою любовь ко мне, что матери пришлось
покориться и обещать дорогой девочке в случае ее выздоровления свести нас.
По словам Каслрея, вдова последовала бы за полком даже на Ямайку.
- Нимало не сомневаюсь, - отозвался я.
- Может ли быть более сильное доказательство любви! - воскликнул
Деннис. - Болезнь и ужасная слепота моей милой женушки расстроили ее
здоровье и дурно отразились на характере. Она, понятно, не может сама
присматривать за детьми, и возиться с ними приходится главным образом мне;
да и характер у Джемаймы, разумеется, стал неровный. Но вы же видите, какое
это чувствительное, нежное, утонченное создание, и, естественно, такой
неотесаный парень, как я, зачастую ее раздражает.
Тут Деннис простился со мною, сказав, что ему пора отправляться гулять
с детьми; мне кажется, что история Денниса должна навести на кое-какие
полезные размышления холостяков, намеревающихся расстаться с холостяцкой
жизнью, а иных, сетующих на свое одиночество, может утешить. Женитесь,
джентльмены, если вам охота припала; променяйте комфорт и вкусный обед в
клубе на холодную баранину и папильотки жены у себя дома; откажитесь от книг
и от других удовольствий и обзаводитесь женой и детьми; но прежде чем
решиться на такой шаг, обдумайте его хорошенько, что вы, несомненно, и
сделаете, последовав сему совету и примеру. Совет всегда полезен влюбленным;
они всегда прислушиваются к советам; они всегда сообразуются с мнением
посторонних, а не со своим собственным; и, следуя примеру, не остаются в
накладе. Уж если мужчине встретилась хорошенькая девушка и его охватило
блаженное любовное помешательство, он обязательно воздержится от
решительного шага, пока не взвесит все обстоятельства, - -какой у нее
характер, сколько за ней приданого, какими средствами располагает он сам и
получится ли из них подходящая супружеская пара... Ха, ха, ха! Но хватит
дурачиться! Я был влюблен сорок три раза в женщин разных сословий и
общественного положения, и всякий раз женился бы, если бы получил их
согласие. Сколько жен было у Соломона, мудрейшего из людей! И разве наша
история не показывает, что Любви подчиняются даже мудрейшие! Только глупцы
противятся любви.
Однако время приступить к последней, пожалуй, наиболее грустной главе в
истории бедняги Денни Хаггарти. Мне довелось встретиться с ним еще раз при
обстоятельствах, которые и побудили меня написать эту повесть.
В июне прошлого года я, волею судеб, оказался в Ричмонде - этом
прелестном местечке; и там на террасе грелся в солнечных лучах былой мой
приятель из 120-го полка; он сильно постарел, осунулся и обносился, - таким
жалким я его еще не видел.
- Как, разве вы покинули Кингстаун? - спросил я, пожимая ему руку.
- Да, - ответил он.
- А ваша супруга, семья, тоже здесь, в Ричмонде?
- Нет, - возразил он, грустно качнув головой; и глубоко запавшие глаза
бедняги наполнились слезами.
- Боже правый, что случилось, Денни? - спросил я, в то время как он,
словно в тисках, сжимал мне руку.
- Они бросили меня! - воскликнул он в страстном порыве горя - крик
этот, казалось, вырвался из самой глубины его души. - Бросили! - повторил он
и опустился на скамью, стискивая свои громадные кулаки, дико потрясая худыми
руками. - Я теперь человек, умудренный опытом, мистер Фиц-Будл. Джемайма
оставила меня, а ведь вы знаете, как я ее любил и как мы были счастливы!
Теперь я один как перст; но я утешаю себя тем, что скоро умру; и что именно
она меня убила!
История, которую он мне поведал, прерывая рассказ отчаянными, бурными
сетованиями, какие не свойственны моим более хладнокровным соотечественникам
и которые мне бы не хотелось здесь повторять, была до крайности простой.
Теща завладела домом и выжила его оттуда. Его состояние было передано по
брачному контракту жене. Она никогда его не любила, в чем в конце концов
созналась, и своим эгоизмом, насмешками и несносным характером вынудила его
уйти. Сын умер; девочкам, по его мнению, приличнее воспитываться у Молоев,
чем у него; так что он один-одинешенек и живет, вернее, прозябает, на свои
сорок фунтов в год.
Злоключения его, вероятно, уже кончились. Две дуры, сделавшие его
несчастным, не прочтут этой правдивой повести; они не читают безбожных
сочинений, печатающихся в журналах; зато я хотел бы, почтенный читатель,
чтобы мы с вами посещали церковь так усердно, как они. Подобные люди
нечестивы не вследствие своей набожности, но вопреки ей. Они слишком глупы,
чтобы оценить скромность, слишком слепы, чтобы увидеть под грубой,
нескладной оболочкой нежное, бесхитростное сердце. Они уверены, что вели
себя безукоризненно по отношению к моему несчастному другу и проявили
подлинно христианские чувства. Приятельницы считают жену Хаггарти жертвой
негодяя супруга, а мать - ангелом, явившимся ее спасти. В действительности
же обе эти дамы его обманули и бросили. Поступив с ним подло, они по милости
удивительного самодовольства, коим наделены все глупцы на нашей планете, не
знают угрызений совести и в своем бездушии усматривают доказательство и
следствие истинного благочестия и неподдельной добродетели.
Жена Денниса Хаггарти (Dennis Haggarty's Wife). Повесть была
опубликована в "Журнале Фрэзера" в октябре 1843 года под псевдонимом Джон
Фиц-Будл.
Основа - персонаж из комедии Шекспира "Сон в летнюю ночь".