Мигунов Александр. Веранда для ливней

   - поют. Да еще перед тем, как начнут целоваться, держатся за руки и поют.
   Сегодня он попробует маджик.
   6 Ряды деревянных скамеек без спинок и грубо сколоченная сцена. Центр ее загораживал занавес, сшитый из белых простыней, на них углем рисунок скелета. Брезент шатра свое отслужил, но с помощью заплат из подвернувшихся материй продолжал жизнь за пределами старости. Заплаты крепились и брезенту веревочками и были похожи на жирных лягушек, жадно греющихся на солнце. В незаштопанных дырах пылилось солнце. К нему подошел человек в форме, очень похожей на форму слуг, таскающих чай в госучреждениях, но отличался от тех презренных лентами серебряного цвета, окаймлявшими фуражку и рукава. Он козырнул, как постовой: "Ваше место в третьем ряду".
   После недолгого ожидания на сцену забрался все тот же служащий. Зрители стихли. Приблизилась улица. Простыни занавеса раздвинулись, - на месте рисованно- го скелета стоял низкорослый, пучеглазый, мордастый, пузатый, с большими усами, во фраке, с красной бабочкой и с тростью. Он поводил глазами по зрителям, вскинул трость, указал на кого-то. Щупленький мальчик лет восьми пробрался к сцене, сел на нее, стал болтать босыми ногами. Фокусник крикнул: "Ах-ха!" - в руке у него оказалась картофелина. Он бросил картофелину мальчику, тот ее ловко подхватил и положил рядом на сцену.
   Фокусник снова крикнул "Ах-ха!" - в руке у него выросла луковица, которую он тоже бросил мальчику. Дальше возникли огурец, стакан воды, люминес- центная лампа, палка с набалдашником, спички, топор. Мальчик поймал все эти предметы , расставил их в линию на сцене. Фокусник, телом похудев, стал тыкать в каждый предмет тростью и что-то подробно объяснять.
   Глазея от скуки в разные стороны, Герман заметил в углу сцены что-то вроде большой трубы, отверстием направленной на зрителей. А не в трубе ли их скелет? Или, быть может, это пушка? Стреляющая скелетами? В этот момент заиграла музыка, мальчик поднял с полу картофелину, фокусник тронул ее палкой, и палка объялась коптящим пламенем. От луковицы - лампа загорелась, от огурца - вспыхнула спичка... Мальчик ежился, нервно смеялся, потирал коленку коленкой. Он сидел на железной пластинке, присоединенной к электричеству, на дру~ю пластинку вставал фокусник и, касаясь предметами мальчика, замыкал электрическую цепь. Герман почувствовал озноб, словно и он замкнул эту цепь, но этот озноб был не от мальчика, а от того, что его слишком долго обвевали холодные струи на фирме "Рао и Сыновья".
   После небольшого перерыва занавес снова заволновался, из-за него на глаза зрителей вышла седая старая женщина в ярком, весенних цветов сари. Она повернулась , как манекенщица, зашла за трубу, фокусник крикнул, в трубе мелькнула-упала шторка, в отверстии все увидели женщину. Фигура ее медленно расплывалась, будто она погружалась в воду. Вот появился какой-то рисунок, что-то похожее на решетку..., в отверстии трубы возник скелет. Он подерил руками, ногами, подвигал челюстями, повертел черепом. Герман вспомнил свою каиеру, сфотографировал скелет и осознал, что в течении дня он почти в пугающей последовательности запечатлел на фотопленке ребенка, девочку, девушку, женщину, старуху и, наконец, скелет. Он углубился в размышления , что за этим могло стоять и как назвать такую подборку, но фокусник снова хлопнул в ладоши, кости растворились в набежавшей плоти, женщина вышла из-за трубы, склонилась в реверансе,удалилась.
   Фокусник взял в руки топор, остановился напротив Германа и жестом предложил ему пройти на сцену. Герман, тоже жестом, отказался. Фокусник что-то проговорил, все зрители засмеялись.
   "Он говорит", - склонился сосед, - "что после происшествия в "Республике" иностранцы боятся топоров. " Германа обиделся, но не очень. Опыт поездок в разные страны, особенно в страны слаборазвитые, его давно уже научил: натура людей и целых народов универсально одинакова, - богатых, сильных и иностранцев никто по-настоящему не любит. Герман реагировал на шутку, как реагируют все другие, по-доброму высмеянные комедиантами, он через силу засмеялся.
   На этом представление закончилось. Герман вышел с толпой на улицу и растерянно остановился. Он не хотел ехать в гостиницу. Мимо него прошелестело весенних цветов яркое сари. Словно рядом прошелестело нечто похожее на спасение. Герман выпрыгнул из пустоты, догнал женщину, поравнялся.
   "Простите, пожалуйста. Одну секунду".
   Она обернулась, остановилась. На них оборачивалась вся улица.
   "Я был на вашем представлении. Я хотел задать вам вопрос".
   "Как я превращаюсь в скелет?" "Это я, кажется, сообразил. Что вы знаете о происшествии? Год назад. В гостинице "Республика".
   Она отшатнулась и быстро пошла, взбивая ногами яркие краски, - как будто упорно и насильно погоняла перед собой все лучшее, случившееся в ее жизни.
   "А вас поджидают", - сказал менеджер. - "Пожилой господин слева на диване".
   Герман взглянул на диван слева. Пожилой господин читал газету.
   "Что он хотел?" "Он сказал так: я бы хотел повидать человека, который снимает номер накрыше".
   "Долго он ждет?" "Часа два".
   Герман отер рукавом мокрый лоб.
   "Ну и жарища у вас здесь. Почему вы не поставите кондиционер?" "Сэр, мы здесь часто замерзаем из-за близости Гималаев".
   "Ну, я пожалуй пойду к себе".
   "Сэр, вы забыли о господине".
   Герман сделал вид, что не расслышал, направился к лифту, ступил в кабину. За металлической жирной решеткой вниз пополз пожилой господин. Добравшись до комнаты, Герман тут же содрал и сбросил одежду на пол; мокрый и белый, как яйцо, только что вынутое из воды, пошел через влажные комки, испарявшие запах тела. Содрал простыню, сухую и жесткую, как забытый на печке букет.
   Встал под жиденький теплый дождик, а простыня через плечо в виде древне-греческой туники. Струйки нагрелись, стали горячими.
   Лег, облепился простынею. В дверь тихонечко постучали. Странная штука вентилятор . Висит, как паук, на потолке. Куда-то он полз, сорвался, повис, и завертелся, завертелся... В дверь опять постучали, погромче... Вот одолеет странную силу, остановится , покачается, повисит, прицелится клювом, и сорвется-ринется вниз, и накроет мохнатыми лапами... В дверь постучали, еще громче... Еще он похож на огромного шмеля. Мирно летал под потолком, во что-то врезался, все смешалось, и зажужжал, завертелся от боли... В дверь стучали громко, настойчиво... Я затерялся в песках Сахары. Сверху по склону слетает ветер, он как дыхание топки котла. Может, я был член экспедиции, или паломником, умер от жажды, меня положили между барханами и прикрыли сухой простынею. Что копать яму и хоронить, белый горячий бархан надвинется и захоронит меня, как следует... Громкий требовательный стук... Простыня на мне быстро высохла, и вентилятор стал идиотом, который на верхней полке парилки всех обмахивает полотенцем. Если бы был "Музей Бессмыслицы", я притащил бы туда вентилятор...
   Пойдемте, устало сказал Куратор, я покажу вам свой музей. Они ступили в пустую комнату, и Герман споткнулся о вентилятор. Шагните дальше, сказал Куратор. Герман шагнул, но под ногой вдруг оказалась пустота. Он отшатнулся, сел на пол, услышал, как катится в пропасть камень. Куратор кивнул: так и должно быть; вы побоялись на что-то наткнуться и предпочли ступить в пустоту; вы не успели сообразить , что пустота может быть пропастью; ведь согласитесь: идти по комнате и вдруг провалиться в горную пропасть, и покатиться, и насмерть разбиться - это бессмыслица в чистом виде. Очень похоже, сказал Герман, из музея возвращается не каждый. Куратор кивнул:
   конечно, не каждый; ну, вы намерены идти дальше? Герман отполз от невидимой пропасти. Стены подвижны, сказал он, стена придвинулась ровно на столько, на сколько я от нее удалился. И что это значит? спросил Куратор.
   А то, что музей ваш готов вместить все, и то, что в эти стены попадает, немедленно становится бессмыслицей...
   8 Он проснулся. Низкое солнце уже огибало угол здания, и не в силах заглядывать в комнату, лишь золотило пыль на стекле. Видимо, тот господин стучал. Видимо, было какое-то дело, связанное с нашей корпорацией. Все очень просто. Чего я боялся? Он под подушкой нашарил очки, набросил на плечи простыню и пошел открывать дверь. Там стоял пожилой господин. Он был в костюме и при галстуке, руку оттягивал портфель.
   "Мистер Ганапати", - он представился, не протягивая руки.
   Герман сказал свое имя без мистера и указал гостю на стул, находившийся у кровати. Портфель, опускаемый на пол, произвел неожиданно громкий стук.
   Герман уселся на кровать, и они почти коснулись коленями.
   "Мы с вами одеты совсем по-разному", - вымучил Герман начало беседы.
   "Да, в самом деле", - кивнул Ганапати, не реагируя на шутку.
   "Как вы терпите эту жару?" "Да, жарковато", - сказал гость, без малейшей испарины на лице. Вы извините, я лучше лягу".
   "Как вам удобно", - сказал Ганапати, подождал, пока Герман укладывался, придвинул стул поближе к кровати, переплел темные пальцы. - "Знаете, я помесь либерала с консерватором. Но я противник такой раскованности, когда человек не сознает, хорошо или плохо он поступает..".
   Герман решил сократить вступление.
   "Извините, я плохо соображаю, я не спал две последние ночи. У вас ко мне какое-то дело? Вы не могли бы в двух словах..".
   "Боюсь, в двух словах вы не поймете".
   Герман сдался, закрыл глаза. Гость сделал вежливую паузу, которую хозяин не заполнил, и неторопливо заговорил, будто лектор в начале речи.
   "Как вы, наверное, сами отметили, в нашей стране относятся к женщинам значительно строже, чем на Западе. Это кара за те свободы, за ту развратную легкую жизнь, которую женщины нашей страны, так называемые "арийки", вели тысячелетия назад..".
   Предмет его речи был любопытным, однако Герман не мог концентрироваться и терял целые предложения.
   "... и он наделил их страстью к одеждам, украшениям и косметике, болтливостью , лживостью, легкомыслием... выше пояса женское тело было полностью обнажено, а ниже носился самый минимум, как на скульптурах Кхаджурахо... пили крепчайшие напитки, плясали до позднего утра, были свободны в связях с мужчинам... ниже пупка она стала нечистой, потом нечистой вообще, орудием дьявола, искушением , сводящим с праведного пути..".
   Герман развлекся предположением: мы сколько-то вежливо побеседуем, потом он откроет свой портфель, достанет орудие убийства... Он сглотнул горьковатый комок, похожий на новый симптом болезни, с усилием и даже будто бы со скрипом провернул глазные яблоки к окну. Пыль на стекле, золотая недавно, помутнела до цвета меди, словно солнце, клонясь к горизонту, переоценивало все прошлое и, как мудрец на закате жизни, большую часть прошлого обесценивало.
   "...Ману, знаменитый законодатель, предписал им замужество сызмала, в возрасте восьми-десяти лет, дабы их похоти и пороки не успевали расцвести, и наслал проклятье родителям, в чьих домах незамужние девочки обретали половую зрелость ... мужа, каким бы плохим он не был, пусть даже пьяницей и садистом, женщина должна была боготворить... далее последовал обряд "сутти"
   - самосожжение вдовы на погребальном костре мужа... вдова и проститутка и сейчас именуются одним словом..".
   Герман заснул, а когда очнулся, гость, прохаживаясь по комнате, говорил с за- кругляющими интонациями: "...родственники женщины и все ее знакомые были бы шокированы, оскорблены, проведав, что некий незнакомец ее разглядывал обнаженной и тем более фотографировал..".
   Герман уселся на кровати: "Вы хотите, чтоб я извинился?" "Отдайте мне пленку, и дело с концами. Я заплачу вам. Назначьте цену. " "Ну что вы. Причем здесь какие-то деньги? Веранда отсюда, как на ладони. Я не пойму: если вас смущают любопытные взгляды из гостиницы, зачем же вы позволяете дочкам..".
   "Дело в том, что еще вчера ваш номер как бы не существовал".
   "Если вы шутите... Я уже слышал, я слышал от нескольких людей, что год назад в этом самом номере..".
   "Вчера, год назад - какая разница?" - в голосе гостя впервые почувствовалось нетерпение, раздражение, лицо неприятно напряглось. "Буквально вчера, или год назад, что для вечности все равно, ваш номер еще не эксплуатировался".
   Против подобного утверждения было бессмысленно возражать.
   "Эта веранда", - сказал Ганапати, смягчаясь голосом и лицом, - "у нас становится популярной только в периоды летних муссонов, - мы наблюдаем оттуда ливни. А моемся мы во внутреннем дворике, который можно видеть только с вертолета, если б такой хоть раз объявился. Но иногда по разным причинам мы бочку переносим на веранду, у которой, кстати, хороший сток, - вода заливает не двор, а улицу. Вчера, например, во внутренний дворик нам завезли кирпичи и песок, и бочку пришлось поднять на веранду. Ее поднимать не так тяжело, мы ее подтягиваем на веревках. Более хлопотно наполнять ее, но с этим справляется слуга. До того, как ваш номер появился, - не знаю, какому идиоту пришла идея его нахлобучить на ржавую крышу старой гостиницы, - нам на веранде было уютно, мы были надежно защищены..".
   Герман опрокинулся на подушку, закрыл отяжелевшие глаза. Рядом жужжала большая муха. В пальцах сжать, и вылезут кишки. Прыгну в окно. В бочку с водой. Жить надо в бочке. Чтобы прохладно. Пить бесконечно. Жить под ливнями...
   "Я не могу отдать вам пленку, поскольку на ней есть другие снимки, они связаны с моим бизнесом... Да, мне в самом деле нездоровится. Давайте встретимся завтра утром. Я приглашаю вас на завтрак. Мы все обсудим на свежую голову".
   Хлопнула дверь. Он раскрыл фотокамеру, вытащил пленку, засунул под тумбочку , снова лег и тут же заснул. Проснулся. Было совсем темно. Вентилятор гнал горячие волны. Он опять намочил простыню, лег, но ему уже не спалось. Еще одна ночь в этом жутком номере, и его не очень крепкий организм, ослабленный бессонницей и простудой, даст повод этому городку заговорить о другом происшествии в одиннадцатом номере "Республики". Самолет улетал только завтра в полдень, но он поднялся, собрался в дорогу, спустился в холл, вышел на улицу. Тут же подъехало такси. В аэропорт, заказал Герман. Уже закрылся, - сказал таксист. Тогда на вокзал. Тоже закрылся...
   Скрипнула дверь. Он шевельнулся и попытался открыть глаза. Сумел отворить их на мгновение, и утонул в кромешной тьме. Потом как будто увидел вошедшего.
   Ты лежи, - приказал Вошедший. - И посмотри вокруг себя. Вокруг меня люди.
   Кто эти люди? Девочки. Фокусник. Менеджер отеля. Отец девочек. Женщина~очка.
   Да, и слуга. Объясните, что это значит. Сейчас ты поймешь, - сказал Вошедший, сделал присутствующим знак, они подняли что-то тяжелое, занесли над Германом, и опустили...
   9 Ветка качнется под лапками птицы. Дрогнут, начнут расходиться на ночь сомкнувшиеся лепестки. На крышу выйдет заспанный слуга. Поднимет с крыши ржавый топор, который вчера еще был не ржавым. Громко расколется доска. В бочку выплеснется вода. На веранду вбежит девочка. И взглянет вверх, на окно гостиницы. За стеклами, отсвечивающими небо, будет напряженная пустота.
   Что-то сорвалось, не сцепилось, и время, бе~щее по прямой, по кру~, спирали, вверх, или вниз, кто его знает, как бе~щее, сделало какую-то ошибку. Все в этом мире несовершенно, совершенен , известно, один только Бог, - так вот, почему бы не предположить, что у времени тоже бывают срывы, и в номере одиннадцать "Республики" дважды убили иностранца . Под быстрыми лопастями вентилятора будет лежать его мертвое тело. В номере одиннадцать "Республики" топор для раскалывания досок опустился на голову человека, который умел проникать в моменты, когда все в жизни красиво сходилось, но иногда забывал учитывать, что в сбалансированном мире чем выше гора, тем глубже пропасть, чем ярче восторг, тем чернее печаль, что на всякую красивую гармонию приходится уродливая дисгармония. Но ты о том, девочка, не думай. Пока твоя жизнь нераскрытый бутон, в котором напрягшиеся лепестки еще не знают, к чему раскроются, ты лучше порадуйся тому, что можно спокойно снять рубашку и поиграть на веранде с брызгами, мылом и маленькими ливнями в игру губительной красоты. губительной красоты.