Страница:
* * *
О чем в действительности говорил проповедник Мейнхард с полоцким князем, нам не узнать. Но мы можем представить, что все происходило примерно так. Важен сам факт: с появлением первых миссионеров начиналась энергичная и планомерная немецкая колонизация Ливонии. Мейнхард, поселившись среди ливов, обещал построить каменные замки для защиты от вражеских набегов, если все ливы примут крещение. Он пригласил каменотесов и рабочих с Готланда ив 1186 году основал первую христианскую церковь и укрепленный замок в Икшкиле (9). Это была первая каменная постройка в Ливонии.Но возникает вопрос: «Почему Икшкиле?» Это ливское поселение, деревня, не имевшая особенного значения на большом торговом пути в Русские земли. Возможно, название поселения происходит от ливского «юкси» – «один» и «кюлла» – «деревня». Немцы называли ее – Üxküll. Ближе к устью, ниже по течению реки в районе современной Риги тоже было поселение, которое наверняка гораздо чаще посещалось торговцами. Может быть, Мейхнард действовал тем же образом, что и русские князья, которые при колонизации земель финно-угорских народов – мери и веси строили опорные пункты своей власти также на местах небольших деревень, и никогда не обосновывались в крупных поселениях, с сильным влиянием местной знати.
Так или иначе, имея разрешение Владимира Полоцкого, проповедник в 1184 году построил церковь в Икшкиле и крестил в ней нескольких ливов. Пережив страшную зиму, когда литовские всадники опустошили и разграбили весь ливский край, а сам Мейнхард вынужден был прятаться в лесах, благочестивый миссионер предложил ливам выстроить каменный замок рядом с их деревней, если ливы примут христианство. Он сдержал свое слово. В 1185 году с Готланда прибыли искусные каменщики, которые приступили к созданию первого в истории Ливонии каменного замка. Строился замок, скорее всего, на деньги тех самых немецких купцов, которые привезли Мейнхарда в этот суровый край. Пятую часть денег на постройку дал сам проповедник, так что пятая часть замка принадлежала ему лично. Речь, наверное, идет о немалых деньгах. А кому принадлежали еще 4/5 замка?
Ливонская Рифмованная хроника несколько иначе описывает деятельность первых немецких колонистов в Ливонии. Всю заслугу в основании Икшкиле и строительстве церкви она приписывает купцам. Таким образом, Икшкиле была основана как торговая колония. Некоторые историки, проводя аналогии с иноземными купеческими факториями в русских землях, склоняются к той же версии, и ставят под сомнения известия Генриха Латвийского о разрешении Владимира на миссионерскую деятельность Мейнхарда. Действительно, русские князья не возражали против строительства католических храмов на иноземных торговых дворах (таковые, в частности были в Новгороде и Галиче), однако проповеди латинской веры среди подданных, даже некрещеных, запрещали. Кроме того, историками отмечалось, что сам Генрих Латвийский противоречит собственному утверждению о разрешении на миссию Мейнхарда, описывая переговоры 1212 года Владимира с епископом Альбертом, где полоцкий князь «утверждал, что в его власти либо крестить рабовего ливов, либо оставить некрещеными». Иными словами, бесспорной является лишь основание в Икшкиле в 80-х годах XII века немецкой торговой колонии и латинской церкви в ней, действительно с дозволения верховного правителя Ливонии Владимира Полоцкого.
Археологические раскопки в Икшкиле, проведенные в 1968 – 1974 гг. латвийскими учеными под руководством Яниса Граудониса, показали, что церковь была построена из дерева на фундаменте из камней. Она была построена рядом с замком и вместе с ним образовала единую систему укреплений. К восточной стене церкви примыкал западный край замка с четырьмя отапливаемыми подвальными помещениями, по-видимому, пригодными для жилья, над которыми была надстройка, соединенная с церковью. Я. Граудонис заключил, что это и была одна пятая часть замка, принадлежавшая Мейнхарду. На остальной части жили ливы. Там найдены остатки жилых помещений с типичными ливскими печами. Из всего этого ясно, что в первом ливонском замке немцы и ливы жили вместе[30].
Известно также, что Мейнхард приезжал в Германию. Он сообщил обо всем, сделанном им в Ливонии, соборному капитулу и новому епископу Хартвигу II Бременскому, занимавшему свой пост с 1185 по 1207 год. Его рассказ был с живым интересом выслушан присутствовавшими, среди которых был и Альберт фон Буксхевден, который через 13 лет после Мейнхарада возглавил созданное им епископство[31]. Именно Хартвиг II посвятил Мейнхарда в сан епископа. Это назначение было утверждено в 1188 году самим папой римским.
По возвращении из Бремена Мейнхард руководил строительством еще одного замка для жителей соседнего Гольма. С этого времени Мейнхард уже был не один. Из Германии он пригласил других миссионеров. По крайней мере, известен один из них, монах-цистерцианец Теодорих, который пережил в краю язычников захватывающие приключения, не раз подвергался смертельной опасности, но неустанно крестил ливов и эстов. Впоследствии Теодорих стал епископом в Эстонии.
Но, получив желаемые замки, ливы посчитали, что можно вновь вернуться к старой языческой вере. Таким, образом, успех миссионерской деятельности Мейнхарда не был очевидным. Проповедник и его соратники увидели, что их труды пропадают даром, поэтому Мейнхард решил покинуть Ливонию вместе с торговцами. Но немецкие торговцы были озабочены безопасностью торгового пути и наличием перевалочной базы, поэтому пообещали епископу прислать войска для восстановления прежнего положения. Но и ливы были не так просты. Они не захотели отпустить проповедника от себя, вновь пообещав креститься. И опять они не сдержали слова. Положение Мейнхарда среди ливов сделалось весьма сложным. Ливы не доверяли Мейнхарду, его люди были побиты, имущество разорено, а попытки покинуть край не удавались. Мирная проповедь христианства среди ливов провалилась.
По просьбе Мейнхарда, Теодорих тайно смог оставить край эстов и направился к римскому папе с сообщением о делах в Ливонии. А Мейнхард так остался в Икшкиле, где и умер в 1196 году, по-видимому, так и не узнав о том, что папа объявил крестовый поход против язычников в Ливонии.
* * *
Так какую же ошибку совершил князь Владимир и совершал ли он ее вообще?Владимир пришел к власти в Полоцке после смерти Всеслава Васильковича, около 1181 – 1184 гг. В отличие от предшественника, сумевшего дипломатией, а иногда, вероятно, и силой, вновь собрать и сплотить раздираемое усобицами государство, он явно был не столь решительным правителем. Но вряд ли соглашение с купеческой делегацией было проявлением политической слабости нового лидера «конфедерации». Немцы в 80-х годах XII века были скорее союзниками, чем врагами Владимира, ведь они были также заинтересованы в свободе торговых путей и, к тому же, были основными партнерами Полоцка в международной торговле. Был у них с Владимиром и общий противник и конкурент – земгалы. Нельзя забывать и о том, что Владимир Полоцкий не был в своей стране самодержавным монархом. В жизни города огромную роль играло вече, князь принимал решение только по его «приговору», а правителя, нарушающего волю города, ждало изгнание, а может быть, и арест. Полоцкие купцы и бояре, богатевшие с международной торговли, конечно, желали контролировать Двинский путь и всецело поддерживали политику «окняжения» ливских земель. Но Полоцк, как и любой другой торговый центр, не был заинтересован в длительных военных конфликтах, надолго затворявшим пути купеческим судам. И полоцкому князю, стремившемуся отстоять подвластные территории, приходилось постоянно быть между этих двух огней, чем и объяснялась его иногда даже слишком нерешительная политика. Вступи он, к примеру, в конфликт с купеческим посольством в 1185 году, это могло сказаться на торговых сделках, а значит, не понравиться вечу. Спокойно отнесся Владимир и к строительству Икшкиле, первого немецкого замка в Ливонии. Ведь, по заверениям Мейнхарда, его строили от беспокойных соседей Ливонии, которые были одновременно и врагами Полоцка.
Иное дело, разрешал ли он в действительности миссию Мейнхарда? В принципе, его позициям в Прибалтике сама по себе она ничем не угрожала, напротив, дальнейшее сближение тевтонских купцов с ливами было в его интересах. Князь Владимир в конце XII века не думал и, конечно же, не мог предполагать, что последует вскоре за прибытием первых немецких миссионеров. В то время, когда Мейнхард появился при дворе полоцкого князя, еще не было непримиримости между двумя христианскими церквями, и еще никто не мог предсказать чудовищного разорения крестоносцами Константинополя в 1204 году. Неудивительно, что для Владимира, занятого своими проблемами, не было большой разницы между христианскими священнослужителями. К тому же, какой вред мог принести миссионер на такой далекой окраине его владений?
Десять последующих лет на Двинском пути царило спокойствие. Ни Мейнхард, ни немецкие купцы не нарушали договоренностей с полоцким князем, и у Владимира не было повода для противодействия его миссии. Торговля на Двинском пути велась активно, ливская дань исправно поступала в Полоцк, к тому же построенная немцами Икшкиле смогла отбить атаку земгалов на границы «конфедерации». Но как часто бывало в практике средневековых договоров, они были прочными, пока были живы те, кто их подписывал. Так случилось и с соглашением между Мейнхардом и полоцким князем. Со смертью первого ливонского епископа отношение немцев к владычеству Полоцка в Ливонии становилось иным.
Первый мученик в Ливонии
Verbis non verberibus allicias.
(Вводи веру речами, а не мечами.)
Генрих Латвийский, «Хроника Ливонии»
Теодорих все-таки добрался до далеких покоев римского папы и доложил о состоянии дел в новой церкви. Доклад его был принят к сведению. Последовала реакция – папское отпущение грехов всем, кто возьмет крест и отправится для помощи в восстановлении церкви в Ливонии. Первый крестовый поход состоялся уже в 1197 году. Возглавляли войско, состоявшее из шведов, немцев, датчан и готландцев, шведский ярл Биргер Броса[32] и Теодорих.
По-видимому, отплывали крестоносцы с Готланда, откуда совсем недалеко до берегов языческой Курляндии, куда все и направлялись, но занесло корабли в Виронию, край, заселенный эстами. Предводители разноплеменного войска начали переговоры со старейшинами эстов о принятии теми крещения. Однако шведский ярл прервал эти переговоры и со своими людьми покинул соратников. Поэтому первый поход окончился безрезультатно. Возможно, шведам не удалось договориться с немцами о разделе будущих владений.
Тем временем в Бремене были извещены о смерти первого епископа Мейнхарда и назначили его преемником аббата Луккабургского монастыря – Бертольда. Бертольд принадлежал к цистерцианскому ордену и пользовался авторитетом в римской курии, о чем говорит тот факт, что в 1188 году ему было поручено разрешить некий спор Бременского архиепископа с канониками. Зимой 1196/97 года архиепископ Хартвиг II посвятил Бертольда в сан епископа.
Последователь Мейнхарда тотчас же направился в Ливонию, чтобы вступить во владение церковью. Однако ливы встретили нового епископа весьма враждебно и даже пытались его убить. Тайно Бертольд покинул Ливонию и через Готланд возвратился в Германию. Еще Мейнхард понял, что новую веру у ливов не удастся ввести без военного присутствия христиан. Поэтому Бертольд, подобно своему предшественнику, обратился к римскому папе с жалобой на гибель церкви в краю враждебных язычников. По просьбе нового епископа папа Целестин III издал буллу о крестовом походе против ливов. Бертольд получил право и возможность вербовать крестоносцев в Саксонии, Вестфалии и Фрисландии. По мнению нового епископа, только военная сила могла обеспечить условия для успешного обращения ливов.
Как справедливо отмечает Хайнц фон цур Мюлен, «альтернатива – крещение или смерть – никогда не была содержанием учения церкви, хотя она и приписывается проповеднику крестовых походов Бернару Клервосскому»[33]. Еще святой Августин и папа Григорий I отвергали принуждение при крещении. Крестовые походы, таким образом, должны были заставить язычников прислушаться к миссионерской проповеди. И только. Но теория и реальность – две разные вещи. Для Ливонии это означало одно – конец мирной проповеди.
Летом 1198 года корабли с крестоносным воинством под рукой епископа Бертольда появились в устье широкой Даугавы. Войско разбило лагерь, по-видимому, вблизи ливского поселения, где были постройки немецкой торговой колонии. Поблизости впадала в Даугаву извилистая речка Рига.
В хронике Генриха написано, что крестоносцы остановились в месте Рига (ad locum Rigae). Напомним, что города Риги в ту пору еще не существовало. Впервые данный топоним упоминается именно у Генриха Латвийского. История с происхождением названия Рига остается невыясненной. В этой местности жили ливы, но в ливском языке такого корня нет. Есть множество версий на этот счет. Например, филолог Константин Карулис считает, что топоним «Рига» происходит от древнескандинавского слова riga (так же, как и в современном латышском языке произносившегося с долгой гласной i) со значением «неровность», «излучина». То есть, речь идет не только о названии реки, но о местности с определенным рельефом[34].
Рать Бертольда подступила к стенам нового замка Гольм, построенного на острове посредине реки, и епископ потребовал от запершихся в крепости язычников немедленной сдачи и принятия святого крещения. Бертольд причиной прихода войска назвал отпадение ливов от христианской веры и возвращение к язычеству. Ливы ответили на это: «Мы эту причину устраним. Ты только отпусти войско, мирно возвращайся со своими в свою епископию и тех, что приняли христианство, понуждай к соблюдению его, а других привлекай к принятию речами, а не мечами»[35]. После резонного ответа ливов Бертольд с ливами обменялись копьями в знак перемирия. Войско отступило к лагерю ad locum Rigae.
Этот факт заставляет историков задуматься над вопросом: «Почему крестоносцы осадили Гольм, а не Икшкиле, резиденцию епископа, где, собственно, находилось немецкое поселение и торговая база?». По мнению Индрикиса Штернса, немецкие торговцы, прежде всего, хотели получить свободный путь по Даугаве в Русские земли. А путь этот как раз и проходил мимо острова, на котором находился замок Гольм, словно пробка запирающий торговый путь[36]. Потому-то и возникла необходимость крестить сначала жителей Гольма.
Первые лучи белесого балтийского солнца осветили мачты нескольких тяжелых кораблей, прижавшихся к низкому правому берегу Даугавы. От воды поднимался туман, все еще скапливаясь у ее поверхности, отчего темные силуэты немецких когге казались сказочными драконами, спящими в облаках. Сумерки постепенно растворялись в прозрачном прохладном воздухе.
На зеленой равнине догорали костры, возле которых коротали ночь саксонские крестоносцы. Ласковое солнце добралось уже до хижин ливских рыбаков, поселение которых находилось невдалеке. Занимался летний день 24 июля 1198 года.
Оживление стало охватывать просыпающийся лагерь. Послышались разговоры, бряцание оружия, ржание коней. Далеко над водой слышалось, как перекликались корабельщики. Оруженосцы в лагере помогали рыцарям готовиться к предстоящему бою.
Дозорные доложили епископу о том, что ливы в большом количестве собираются для битвы. Бертольд удовлетворенно кивнул головой. Хрупкое перемирие с ливами закончилось. Язычники откровенно тянули время, не торопясь присылать в лагерь крестоносцев заложников в знак твердости намерений в соблюдении договора. Это сердило Бертольда, но он ждал. Когда же язычники начали убивать крестоносцев, удалявшихся от войска в поисках корма для коней, епископ распорядился отослать ливам их копье. Это означало войну.
В боевом облачении епископ вместе с военачальниками крестоносцев объехал ряды выстроившихся на поле всадников. Ветер колыхал разноцветные флажки на копьях и хоругви саксонских рыцарей. На ваппенроках многих из рыцарей были нашиты большие кресты в знак участия в многотрудном крестовом походе. На щитах были видны гербы саксонских благородных родов. Молча застыли всадники в седлах, ожидая первой схватки с язычниками. Сквозь прорези глухих шлемов они смотрели в сторону собиравшихся на поле врагов. Наступил час решающей битвы.
Ливов было гораздо больше крестоносцев. Огромной толпой вышли они на битву. Часть ливских воинов ехала на конях. Это были военные вожди, их родичи и дружинники. На них были шапки, кожаные панцири, кое у кого поблескивали кольчуги. В руках – крепкие копья. Пешие ливы по большей части были совсем без панцирей или кольчуг. Простые рубахи и подпоясанные порты. Воины потрясали копьями, топорами и дубинами. Приблизившись к ожидавшим их крестоносцам, язычники остановились. С такими железными всадниками им еще не приходилось встречаться на поле битвы. Чтобы поднять свой дух и устрашить противника, ливы подняли жуткий вой и крики. Этот вой, точно острым ножом, вспорол напряженную тишину, которая на несколько мгновений нависла над равниной, прилегающей к берегу Даугавы.
Епископ Бертольд медленно поднял руку в перчатке и, перекрестившись, указал ею в сторону врага. Острые копья рыцарей с шумом опустились, нацеливаясь на упорных язычников. Крестоносцы пригнулись к седлам. Глухо запели боевые рога. Рыцари строем двинулись вперед, постепенно ускоряя бег коней. Зрелище было не для слабонервных. Поднимая белую пыль, ощетинившиеся копьями неуязвимые всадники стеной понеслись на ливов. Удар, как всегда, был страшен. Крестоносцы на полном скаку врубились в гущу ливов, буквально раздирая строй язычников. Рыцари с нетерпением ждали момента, когда можно выбрать себе противника и померяться с ним силами. Шум и лязг, крики ярости и боли поднялись к небу. Очень скоро ливы не выдержали ужасного железного натиска. Их ряды смешались, и они бросились бежать. Рыцари неумолимо преследовали бегущих, разя их копьями и мечами. Епископ Бертольд с истинно рыцарским мужеством находился в первых рядах крестоносной рати. Воодушевившись близким торжеством веры, он преследовал язычников и не заметил, как оторвался от своих. Быстрый конь нес его среди убегающих ливов. Язычники заметили Бертольда в гуще своих. Когда епископ осознал происходящее, было уже поздно. Два крепких воина схватили Бертольда, а третий изо всех сил вонзил свое копье в грудь епископа. Затем удары ливских палиц и топоров градом посыпались на уже бездыханное тело Бертольда.
* * *
Так окончил свой земной путь первый христианский мученик Ливонии. История сохранила имя ливского воина, поразившего в бою епископа Бертольда. Его звали Имаут. Никаких других сведений о нем нет. В эпоху подъема национального самосознания латышского народа имя Имаута, превратившееся в Иманта, стало символом сопротивления не только ливов, а всего латышского народа поработителям. Великий Райнис написал пьесу «Иманта», в которой знатный ливский воин боролся за свободу. Латышский поэт и просветитель Андрейс Пумпурс, автор знаменитого эпоса «Лачплесис», воспел Имаута в стихотворении «Иманта», написанном в 1874 году:Имя Имаута стало таким популярным в народе, что в годы Первой мировой войны один из батальонов латышских стрелков – Валмиерский – получил боевое знамя с девизом «Иманта не умер» («Imanta nevaid miris»).
Нет, Иманта не умер,
Лишь зачарован он,
Под Синею горою,
В сон крепкий погружен.
Спит в золотом он замке,
И не ржавеет меч,
Что, словно пламень яркий,
Готов броню рассечь[37].
* * *
После неожиданной трагической гибели вождя крестоносцы в ярости начали опустошать всю округу не обращая внимания на то, что близлежащие нивы принадлежали мирным ливам. Они жгли и вытаптывали поля, убивали скот. Устрашенные гневом немцев, опасаясь еще больших бедствий, ливы согласились на мир и крещение. В Гольме немедленно крестили 50 человек, а в Икшкиле – 100. По заключении перемирия, считая свою миссию выполненной, саксонские крестоносцы отправились на родину, оставив в замках только священников и один торговый корабль.Ливы, увидев все это, смыли крещение водой в родной Даугаве, отослав его по волнам вслед ушедшим кораблям крестоносцев. А через месяц они подняли восстание в Икшкиле, стали грабить имущество молодой церкви. По свидетельству хрониста, убыток церкви составил до двухсот марок серебра.
Казалось, введение христианства в Ливонии закончилось провалом. Единственными реальными результатами неутомимой деятельности двух первых епископов стали построенные замки и церкви в Икшкиле и Гольме, несколько оставшихся священников и несколько крестившихся старейшин из народа ливов. Дело дошло до того, что ливы решили убить всех лиц духовного звания, если те не покинут их край до Пасхи. С немецкими купцами хотели поступить так же, но те подкупили вождей ливов и спасли себе жизнь, обеспечив тем самым предпосылки для дальнейшей христианизации и колонизации края. Уже высились первые каменные замки, уже утвердились первые церкви в Ливонии.
Ливы оказали немцам сопротивление. Чем же так противна была язычникам новая вера? Почему так упорствовали ливы обращению к Христу? Дело тут не фанатическом упорстве язычников, подстрекаемых жрецами, хотя и это нельзя отрицать, а скорее в поведении пришельцев. Хронист пишет о двухстах марках серебра, а ведь это более 40 кг! Это говорит и о величине церковного дохода. Кроме того, Генрих Латвийский пишет: «Так как и кони были угнаны, поля остались необработанными»[38]. Сразу возникают вопросы: откуда кони, откуда поля? Их выкупили немцы или просто отобрали у ливов? Куда шли доходы с этих угодий? И сразу становится понятным упорство свободных язычников и их враждебность к пришельцам. Индрикис Штернс, отвечая на эти вопросы, пишет: «Наверно, будет правильнее сказать, что ливы не столько сопротивлялись католической вере, сколько… податям, земельным реквизициям, и, надо думать, барщине, так как надо же кому-то было обрабатывать поля, принадлежавшие капитулу»[39].
Иногда кажется странным, почему латгалы или ливы противились уплате всего десятой части, если по источникам известно, что у балтийских народов было довольно распространенным явлением принесения богам вплоть до трети урожая или военной добычи? Но предназначавшаяся в жертву часть тем или иным образом утилизировалась (пруссы и литовцы, к примеру, сжигали жертвенные дары), а вовсе не шла на обогащение жречества. Десятина и другие обязательные поборы на нужды новой церкви поначалу также воспринимались как дары божеству. Но затем местные жители были неприятно удивлены, поняв, что за счет этих даров обогащается сама церковь и ее служители.
Были и причины, связанные с различием двух религиозных мировоззрений. Языческие представления о структуре неба копировались с земной жизни. Верховный бог сеньора должен занимать в небесном пантеоне столь же почетное место, что и сам сеньор на земле. Потому прибалтийские язычники так легко принимали крещение, если хотели видеть немецких рыцарей своими сюзеренами и защитниками. При этом они вовсе не становились христианами-монотеистами, просто включали еще одного бога в свой пантеон.
Очень показателен в этом смысле случай, приведенный Хроникой Генриха, когда латгалы, получив предложение креститься сразу от представителей обоих ветвей христианской церкви, решают вопрос при помощи бросания жребия своим богам. Ведь они выбирают не веру, а сеньора.
Но каково же было изумление неофитов, узнавших, что, признавая Иисуса и оказывая ему должное уважение, они должны отречься от собственных богов, презреть традиции предков и надругаться над своими святынями! Такого нельзя позволять даже сеньору, ведь сеньор призван защищать вассала, а не глумиться над его обычаями. А кто может призывать отречься от богов – подателей света и жизни, как не пособник злых, темных сил, черный колдун?! А тут еще монашеский статус католических проповедников. Многие нормы жизни монашеской братии, такие, как умерщвление плоти, запрет на смех и увеселения, и даже ношение черной одежды, считались у язычников признаками телесной и духовной «нечистоты». Но особенно это касалось обетов безбрачия и целомудрия монахов. В языческой культуре очень сильно развит культ семьи, и зрелый мужчина, не имеющий жены и детей, считался проклятым богами. Как можно доверять словам человека о боге и спасении, если он сознательно отрекся от главного божественного дара – продолжения рода? И это не просто предположения. К примеру, в землях родственных ливам финно-угорских народов мери и веси дела христианизации, проводимой киевскими князьями, шли намного успешнее и безболезненнее. Ведь православные попы, как правило, имели многодетные семьи, и не вызывали у местного населения такой антипатии.