Страница:
В 1962 году я был в Артеке и участвовал в Международном фестивале – пел «Бухенвальдский набат», мне было 14 лет. И мне вручал медаль сам Юрий Гагарин. Там же – в Артеке. Даже есть фотография: мне дают медаль, и рядом сидит Гагарин с кинокамерой. Тогда же не было видеокамер. Была кинокамера, которая заводилась, как электробритва.
Мне нравилось, как поет Муслим Магомаев. И я – периферийный мальчик из Курска – собирал все «Кругозоры» – гибкие пластинки. Муслиму я благодарен – это человек, из-за которого я все-таки решил петь.
Один мой сосед дружил с Марком Бернесом, и однажды Бернес приехал на гастроли в Курск. Сосед жутко гордился, что я пою в детском хоре в Доме пионеров. И он говорит Бернесу: «Марк, у меня соседский пацан поет хорошо». Они выпили и пригласили меня: «Давай – спой!» Я завел: «Хотят ли русские войны?» Он: «Сколько тебе лет?» Я: «14». Он: «Слушай, ты помолчи 2–3 года, а то у тебя голос пропадет!» Ну, в детстве люди поддаются гипнозу. Когда говорит взрослый, да еще известный, звезда кино и эстрады, мы подчиняемся. Я замолчал. Как меня ни пытали родственники, знакомые – «Я не буду петь, хочу сохранить голос». Я закончил 8-й класс, можно было поступать в техникум. Отец говорит: «Неизвестно, станешь ты певцом или нет, а строителем, может, и станешь». И сдал меня в строительный техникум. Это очень смешно. Счастье, что вы не получили такого строителя.
Ангелина Вовк
1
2
3
4
5
Валерий Гаркалин
1
2
3
4
5
Георгий Гречко
1
2
3
Мне нравилось, как поет Муслим Магомаев. И я – периферийный мальчик из Курска – собирал все «Кругозоры» – гибкие пластинки. Муслиму я благодарен – это человек, из-за которого я все-таки решил петь.
Один мой сосед дружил с Марком Бернесом, и однажды Бернес приехал на гастроли в Курск. Сосед жутко гордился, что я пою в детском хоре в Доме пионеров. И он говорит Бернесу: «Марк, у меня соседский пацан поет хорошо». Они выпили и пригласили меня: «Давай – спой!» Я завел: «Хотят ли русские войны?» Он: «Сколько тебе лет?» Я: «14». Он: «Слушай, ты помолчи 2–3 года, а то у тебя голос пропадет!» Ну, в детстве люди поддаются гипнозу. Когда говорит взрослый, да еще известный, звезда кино и эстрады, мы подчиняемся. Я замолчал. Как меня ни пытали родственники, знакомые – «Я не буду петь, хочу сохранить голос». Я закончил 8-й класс, можно было поступать в техникум. Отец говорит: «Неизвестно, станешь ты певцом или нет, а строителем, может, и станешь». И сдал меня в строительный техникум. Это очень смешно. Счастье, что вы не получили такого строителя.
Ангелина Вовк
Ангелина Михайловна Вовк родилась 16 сентября 1943 года под Москвой. Окончила актерский факультет ГИТИСа.
Популярнейший в СССР диктор телевидения. Вела детские программы «Будильник», «Спокойной ночи, малыши!», телефестиваль «Песня года».
1
Город моего детства – подмосковный аэропорт Внуково. Территориально он входил в состав Москвы. Это был небольшой поселок в окружении лесов. Время было послевоенное, жили голодно. Мы с бабушкой часто отправлялись за грибами и ягодами. Нам приходилось летом таким образом добывать себе еду, поэтому лес я полюбила с детства. Я росла в самом лесу. Наш домик стоял в окружении вековых деревьев. Утром я просыпалась, и за окном пели соловьи. Детство я вспоминаю как прекрасный период своей жизни.
В детстве я видела, как военнопленные немцы рыли канавы, строили дома. Мы, дети, всегда собирались в кучки и очень серьезно за ними наблюдали. Они нам пытались улыбаться, но мы не отвечали на их улыбки. Мы просто разглядывали их как насекомых. Они нам казались очень страшными и коварными.
У одних наших соседей был телевизор (в те времена это была большая роскошь), и мы собирались у них все вместе, как в кинотеатре, на просмотр передачи. Однажды мы сидели у телевизора, смотрели программу, а в это время на наш поселок падал самолет. Он пролетел над самыми крышами, даже сорвал кое-где антенны и упал. Слава богу, что он дотянул до леса, где не было жилых домов, иначе была бы большая трагедия. Но мы в детстве не так остро воспринимали подобные события. На следующий день мы бегали смотреть на этот самолет, полуразрушенный, он лежал в лесу. И я думала о своем отце, который тоже когда-то улетел на самолете и не вернулся. Тогда же была всего одна взлетная полоса, а вокруг – большие земляничные поляны. Мы туда ходили собирать землянику, набирали полные банки, а потом ложились в траву возле полосы, ели эту землянику и ждали, когда приземлится самолет. Они летали очень редко, но иногда, к нашей радости, какой-то самолет приземлялся, какой-то взлетал. И мне казалось, что в каждом самолете возвращается мой отец. Но он так и не вернулся.
В детстве я видела, как военнопленные немцы рыли канавы, строили дома. Мы, дети, всегда собирались в кучки и очень серьезно за ними наблюдали. Они нам пытались улыбаться, но мы не отвечали на их улыбки. Мы просто разглядывали их как насекомых. Они нам казались очень страшными и коварными.
У одних наших соседей был телевизор (в те времена это была большая роскошь), и мы собирались у них все вместе, как в кинотеатре, на просмотр передачи. Однажды мы сидели у телевизора, смотрели программу, а в это время на наш поселок падал самолет. Он пролетел над самыми крышами, даже сорвал кое-где антенны и упал. Слава богу, что он дотянул до леса, где не было жилых домов, иначе была бы большая трагедия. Но мы в детстве не так остро воспринимали подобные события. На следующий день мы бегали смотреть на этот самолет, полуразрушенный, он лежал в лесу. И я думала о своем отце, который тоже когда-то улетел на самолете и не вернулся. Тогда же была всего одна взлетная полоса, а вокруг – большие земляничные поляны. Мы туда ходили собирать землянику, набирали полные банки, а потом ложились в траву возле полосы, ели эту землянику и ждали, когда приземлится самолет. Они летали очень редко, но иногда, к нашей радости, какой-то самолет приземлялся, какой-то взлетал. И мне казалось, что в каждом самолете возвращается мой отец. Но он так и не вернулся.
2
Уже несколько лет как нет моей мамы, которую я обожала. Каждый человек любит свою мать, но у меня было к ней особо острое чувство, потому что не было отца. Она для меня была единственным источником тепла, сердечности, любви. Правда, была еще бабушка. Бабушка меня баловала. А мама в детстве была со мной строга. И сейчас, по прошествии лет, я думаю, что родители должны в строгости держать детей для того, чтобы им потом в жизни было легче. Мама не давала мне никакой вольности. Мне кажется, поэтому я и состоялась как личность. Еще помогло то, что бабушка, не говоря маме, меня баловала и разрешала то, что мама никогда бы не разрешила. Например, я прихожу из школы и приношу от учителя записку: вела себя на уроке плохо и мне за поведение поставили «кол». И я говорю бабуле: «Мне кажется, я ничего особенного не сделала, но учительница ко мне придралась». Бабушка берет записку, рвет ее на мелкие части и говорит: «Внученька, даже и не расстраивайся, не бери в голову». Она так меня любила, что иногда делала такие вещи, которые могли бы у человека породить ощущение вседозволенности.
Игрушек у меня не было. Куклы я рисовала сама. Платья я им тоже рисовала. Тогда в моде были рисованные куклы. Мы придумывали им разные туалеты, меняли их. Бабушка мне соорудила куклу, которую мы вместе с ней расписали. Мы сделали голову, к ней пристроили волосы – просто нитки. Надели длинное платье. Сделали подобие человеческой фигуры из материала, из ткани. Конечно, я всегда мечтала, чтобы мне кто-нибудь догадался подарить куклу. Мне не хотелось прямо говорить: «Я хочу куклу». Мне хотелось, чтобы взрослые догадались, что я хочу куклу. А когда дарили книжки, я мечтала, что скоро пойду в школу, научусь читать. Я пришла в школу, когда мне было пять лет, и, конечно, меня никто не принял. Потом я пришла в школу, когда мне было шесть лет, и опять меня не приняли. Но уже в семь лет им было некуда деваться, и я стала ходить во Внуковскую среднюю школу.
Игрушек у меня не было. Куклы я рисовала сама. Платья я им тоже рисовала. Тогда в моде были рисованные куклы. Мы придумывали им разные туалеты, меняли их. Бабушка мне соорудила куклу, которую мы вместе с ней расписали. Мы сделали голову, к ней пристроили волосы – просто нитки. Надели длинное платье. Сделали подобие человеческой фигуры из материала, из ткани. Конечно, я всегда мечтала, чтобы мне кто-нибудь догадался подарить куклу. Мне не хотелось прямо говорить: «Я хочу куклу». Мне хотелось, чтобы взрослые догадались, что я хочу куклу. А когда дарили книжки, я мечтала, что скоро пойду в школу, научусь читать. Я пришла в школу, когда мне было пять лет, и, конечно, меня никто не принял. Потом я пришла в школу, когда мне было шесть лет, и опять меня не приняли. Но уже в семь лет им было некуда деваться, и я стала ходить во Внуковскую среднюю школу.
3
В детском садике я влюбилась в одного мальчика. Его звали Женя. Он был такой беленький, такой хорошенький. Я с ним танцевала в паре. Но однажды Женя пропал. Я спросила: «Где же Женя?» Мне сказали: «Женя ел снег, заболел и умер». Не знаю, правда это была или взрослые нас пугали, чтобы мы не ели снег зимой. Ведь дети любят попробовать то, что запрещено.
Что касается любви, конечно, были и в школе мальчики, которые привлекали мое внимание. Помню, мне очень нравился один мальчик, по-моему, он уже учился в 9-м классе, а я в 4-м. Я для него была козявка, он в мою сторону даже не смотрел. Когда я его видела, у меня руки, ноги начинали трястись. Это был просто какой-то танец. Я не знаю, почему это происходило, такое было сильное чувство. Потом мне понравился еще один молодой человек из нашей школы. Но когда он пришел на первое свидание, у него возле уголка рта застыла яичница. Это отвратило от него мое сердце навсегда.
Мальчишки всегда меня дразнили «Ангелинка-малинка». Я думала: «Боже, почему у меня такое имя? Почему меня не зовут Таня, Галя, Света? Ангелина – что это за имя? Конечно, меня будут вечно дразнить». В детстве я была драчунья. Однажды я дралась с мальчишками и чувствовала, что силы на их стороне. Но я упрямо сопротивлялась. И только после того как меня толкнули, я упала в канаву и встала вся в грязи, я перестала драться и ушла.
Я любила маме делать подарки. Когда в школе я получала «пятерки», то раскладывала на столе дневник, где они сверкали. Молча садилась возле дневника и ждала маминой реакции. Мама, конечно, радовалась. А если бабушки дома не было, она иногда уезжала к другой своей дочери, то я начинала драить полы. Я была такая умелица. У нас были деревянные полы. Я их скребла ножом, я их отмывала до белизны. Пока я не застелю идеально кровати, пока не поставлю на стол цветы, за которыми я бегала в лес, я не успокаивалась.
У нас возле домика был небольшой участок, и меня иногда просили вскопать землю. Я однажды так быстро копала этот участок, что кто-то из проходящих мимо сказал: «Смотрите, какой маленький трактор». Мы сажали цветы, огурцы, помидоры, редиску, лук, укроп. У нас были кошки, у нас были очень свирепые гуси. Мимо нашего домика они не пропускали ни одного человека. И обожали бабушку. Когда она садилась, они к ней тихо подходили, нежно-нежно гоготали. И клали свои шеи к ней на плечи. А на всех остальных они злобно шипели. Мы потом их съели, несмотря на то что они нас защищали.
Что касается любви, конечно, были и в школе мальчики, которые привлекали мое внимание. Помню, мне очень нравился один мальчик, по-моему, он уже учился в 9-м классе, а я в 4-м. Я для него была козявка, он в мою сторону даже не смотрел. Когда я его видела, у меня руки, ноги начинали трястись. Это был просто какой-то танец. Я не знаю, почему это происходило, такое было сильное чувство. Потом мне понравился еще один молодой человек из нашей школы. Но когда он пришел на первое свидание, у него возле уголка рта застыла яичница. Это отвратило от него мое сердце навсегда.
Мальчишки всегда меня дразнили «Ангелинка-малинка». Я думала: «Боже, почему у меня такое имя? Почему меня не зовут Таня, Галя, Света? Ангелина – что это за имя? Конечно, меня будут вечно дразнить». В детстве я была драчунья. Однажды я дралась с мальчишками и чувствовала, что силы на их стороне. Но я упрямо сопротивлялась. И только после того как меня толкнули, я упала в канаву и встала вся в грязи, я перестала драться и ушла.
Я любила маме делать подарки. Когда в школе я получала «пятерки», то раскладывала на столе дневник, где они сверкали. Молча садилась возле дневника и ждала маминой реакции. Мама, конечно, радовалась. А если бабушки дома не было, она иногда уезжала к другой своей дочери, то я начинала драить полы. Я была такая умелица. У нас были деревянные полы. Я их скребла ножом, я их отмывала до белизны. Пока я не застелю идеально кровати, пока не поставлю на стол цветы, за которыми я бегала в лес, я не успокаивалась.
У нас возле домика был небольшой участок, и меня иногда просили вскопать землю. Я однажды так быстро копала этот участок, что кто-то из проходящих мимо сказал: «Смотрите, какой маленький трактор». Мы сажали цветы, огурцы, помидоры, редиску, лук, укроп. У нас были кошки, у нас были очень свирепые гуси. Мимо нашего домика они не пропускали ни одного человека. И обожали бабушку. Когда она садилась, они к ней тихо подходили, нежно-нежно гоготали. И клали свои шеи к ней на плечи. А на всех остальных они злобно шипели. Мы потом их съели, несмотря на то что они нас защищали.
4
Когда я училась в школе, нас возили в Москву в театры, в консерваторию, на ВДНХ. Мы не жили в отрыве от столицы. Я сама стала ездить в Москву и попала на Новослободскую улицу. Нашла дом комсомольца-школьника, а там проводили набор в драматическую студию. Я записалась, но так как я хотела стать еще и стюардессой, то решила всерьез изучать английский язык. Я ходила на курсы и довольно прилично знала английский. И я даже подала документы в Институт иностранных языков им. Мориса Тореза. Но однажды, прогуливаясь по Собиновскому переулку мимо ГИТИСа, я решила попробовать там свои силы. Студенты поступали и в ГИТИС, и в Щепкинское, и в Щукинское, и во МХАТ, я тоже пошла по этому кругу. Но если в других училищах меня с консультации пропускали сразу на 3-й тур, то здесь все было поэтапно – с консультации на первый тур, с первого на второй, со второго на третий. И уже к третьему туру я приняла решение, что поскольку дело идет так сложно, то буду учиться именно в ГИТИСе. Годы, проведенные в институте, я вспоминаю с огромной любовью. Один профессор всегда был недоволен моим тихим голосом. Он говорил: «Вовк, а ты можешь говорить громче?» Я тихим голосом отвечала: «Могу». «А еще громче?» Я опять пищала: «Могу». Он говорил: «Ну все, будешь пищать в микрофон, а в театре тебе, наверное, работать не придется. У тебя такой тихий голос, тебя уже в третьем ряду слышно не будет».
Когда я была студенткой первого курса, то поехала к своей подруге в Ленинград. И подруга меня уговорила попробовать свои силы у Товстоногова. Я ему позвонила, и когда мы с ним встретились и поговорили, он сказал: «Все, я вас беру». Я испугалась: «Как же мне теперь быть? Меня берет Товстоногов, а я учусь в ГИТИСе, что делать?» Я к нему не пошла. Товстоногов на меня очень обиделся. И прошло много лет, я подошла к Георгию Александровичу. Говорю: «Здравствуйте. Я – Ангелина Вовк». На что он сказал: «Я телевизор не смотрю». И мрачно от меня отвернулся.
Когда я была студенткой первого курса, то поехала к своей подруге в Ленинград. И подруга меня уговорила попробовать свои силы у Товстоногова. Я ему позвонила, и когда мы с ним встретились и поговорили, он сказал: «Все, я вас беру». Я испугалась: «Как же мне теперь быть? Меня берет Товстоногов, а я учусь в ГИТИСе, что делать?» Я к нему не пошла. Товстоногов на меня очень обиделся. И прошло много лет, я подошла к Георгию Александровичу. Говорю: «Здравствуйте. Я – Ангелина Вовк». На что он сказал: «Я телевизор не смотрю». И мрачно от меня отвернулся.
5
Меня в институте часто спрашивали: «Вовк, кто ты по национальности?» Я говорила: «Русская». Мой отец был украинец, и еще у него были немецкие корни. Мама – из Белоруссии. А бабушка – наполовину полячка. «Почему же ты русская?» – «Я живу в Москве, говорю на русском языке». А фамилию своего отца, несмотря на то что я дважды была замужем, я оставила именно в память о нем. Он разбился, и я хотела быть его продолжением на этой земле. Когда я переехала во Внуково и встречала на улицах поселка его друзей, у них на глаза наворачивались слезы, потому что папа был чудесный человек, компанейский, великолепно играл на гитаре, а мама – на балалайке. Они составляли своеобразный музыкальный дуэт, как мне рассказывала мама. Музыка их объединила.
В юности больше всего я любила гулять по Арбату. Еще я любила троллейбус № 2. Когда я приезжала из Внуково на Киевский вокзал, то садилась в троллейбус и проезжала по всей Москве. А он ходил очень далеко – аж до ВДНХ. А когда я уже стала студенткой ГИТИСа, Арбат был рядом, и мы в перерыве между лекциями бегали туда гулять. Это была шумная и необыкновенно радостная улица, на которой всегда было много людей. Мы пели там песни Окуджавы, заходили в маленькие закусочные, их было очень много. Арбат – моя самая любимая улица. Сейчас я там живу.
Детство Ангелины Вовк – это прогулки в лесу, это очень снежные зимы и очень жаркие лета, это школа, учителя, это тайные поездки в Москву, когда никто не знает, куда ты исчезла с подругами. Это прогулы в школе, когда мы с подружкой оставляли в кустах портфели, садились на камеру от автомобиля и плыли по озеру, которое находится неподалеку от деревни Изварино. А потом мы возвращались домой и с важным видом рассказывали, как интересно прошел день в школе. Мое детство – это самолеты. Самолеты, которые иногда не возвращались. Это слезы тех женщин, с которыми я росла рядом. Это боль моей мамы, когда кто-то в очередной раз не возвращался из полета и мы все вместе шли на кладбище.
В юности больше всего я любила гулять по Арбату. Еще я любила троллейбус № 2. Когда я приезжала из Внуково на Киевский вокзал, то садилась в троллейбус и проезжала по всей Москве. А он ходил очень далеко – аж до ВДНХ. А когда я уже стала студенткой ГИТИСа, Арбат был рядом, и мы в перерыве между лекциями бегали туда гулять. Это была шумная и необыкновенно радостная улица, на которой всегда было много людей. Мы пели там песни Окуджавы, заходили в маленькие закусочные, их было очень много. Арбат – моя самая любимая улица. Сейчас я там живу.
Детство Ангелины Вовк – это прогулки в лесу, это очень снежные зимы и очень жаркие лета, это школа, учителя, это тайные поездки в Москву, когда никто не знает, куда ты исчезла с подругами. Это прогулы в школе, когда мы с подружкой оставляли в кустах портфели, садились на камеру от автомобиля и плыли по озеру, которое находится неподалеку от деревни Изварино. А потом мы возвращались домой и с важным видом рассказывали, как интересно прошел день в школе. Мое детство – это самолеты. Самолеты, которые иногда не возвращались. Это слезы тех женщин, с которыми я росла рядом. Это боль моей мамы, когда кто-то в очередной раз не возвращался из полета и мы все вместе шли на кладбище.
Валерий Гаркалин
Валерий Борисович Гаркалин родился 11 апреля 1954 года в Москве.
Окончил Музыкальное училище имени Гнесиных, работал в Государственном театре кукол под руководством С. В. Образцова. В 1988 году окончил режиссерский факультет массовых представлений ГИТИСа, был принят в труппу Московского академического театра сатиры. Одновременно Гаркалин играл на сцене Театра-студии «Человек». В настоящее время выступает в антрепризных постановках. Актер Московского театра имени Пушкина. Профессор ГИТИСа. Народный артист России.
1
Район Москвы, где я прожил первые четыре года, это истоки Яузы. Это были очень красивые места, сейчас их сменил урбанистический ландшафт. В четыре года у человека уже есть проблески сознания. Я помню Яузский мост, виадук, который существует до сих пор. Родители жили в общежитии, грандиозном доме с коридором и клетушечками по бокам. Мои первые воспоминания связаны с пространством этого коридора. Я помню себя там – бегущим, орущим, кричащим. Такой дикий, страшный, бесконечный коридор. Мы переехали потом в квартиру, тоже не отдельную, а с двумя соседями. В доме, который стоял прямо на берегу Яузы. Эта река никуда не ушла из моей жизни. Знаете, как у Окуджавы: «Две вечных дороги – любовь и разлука – проходят сквозь сердце мое». Вот Яуза воплотилась для меня в эти понятия – любовь и разлука. Она прошла сквозь сердце мое.
До пятнадцати лет я жил в прекраснейших уголках Москвы. Очень красивый вид с возвышающимся над ним монастырем Андрея Рублева открывался из нашей квартиры. Когда я делал уроки, окно, возле которого стоял письменный стол, выходило прямо на Андроньевский монастырь. И этот образ навсегда запечатлелся в моей памяти. Я вижу его и днем, и ночью.
До пятнадцати лет я жил в прекраснейших уголках Москвы. Очень красивый вид с возвышающимся над ним монастырем Андрея Рублева открывался из нашей квартиры. Когда я делал уроки, окно, возле которого стоял письменный стол, выходило прямо на Андроньевский монастырь. И этот образ навсегда запечатлелся в моей памяти. Я вижу его и днем, и ночью.
2
Я был дитя Курского вокзала. Он был старым, обветшалым. Курский вокзал – это южное направление. Именно с него уезжают на отдых. Это мечта: прийти на Курский вокзал и уехать к морю, к теплу. А в моей юности все было сурово, лаконично, строго. Родители влачили жалкое существование, они думали только об одном – как прокормить семью. И этим занималась вся Москва. Москва была таким городом, куда съезжались все иногородние в поисках еды. Так и называлось – «колбасная электричка». Они приезжали в Москву, вычищали все магазины, потому что в столице было сносно с продуктами. Об этом заботились. Москва была более-менее обеспечена, в отличие от других городов.
Я помню, что лет с семи я уже самостоятельно ездил к бабушке в деревню. Она была изумительной женщиной. Я тащил на себе огромные тюки продуктов в деревню: помидоры, огурцы, колбасу, белый хлеб, сахар… А когда мы приезжали с отдыха – был поход в «Детский мир». Нужно было пройти все этажи огромного супермаркета. В центре цокольного этажа стояло грандиозное сооружение с персонажами сказок. Это был волшебный мир, куда можно было прийти. Вокруг меня сказки не было. Реальность была суровой.
Я помню, что лет с семи я уже самостоятельно ездил к бабушке в деревню. Она была изумительной женщиной. Я тащил на себе огромные тюки продуктов в деревню: помидоры, огурцы, колбасу, белый хлеб, сахар… А когда мы приезжали с отдыха – был поход в «Детский мир». Нужно было пройти все этажи огромного супермаркета. В центре цокольного этажа стояло грандиозное сооружение с персонажами сказок. Это был волшебный мир, куда можно было прийти. Вокруг меня сказки не было. Реальность была суровой.
3
А моя школа и тогда была лицеем. Педагоги были какой-то древней породы, они обращались к ученикам на «вы».
Окна моей комнаты выходили на крышу завода «Манометр». На эту крышу 1 Мая, 9 Мая, 7 Ноября вывешивали лампочки. Уже за два дня до торжества начинался праздник. Лампочки горели круглые сутки, потом их снимали, меняли цифры, и опять все зажигалось. Три раза в году пятнадцать лет подряд я испытывал неимоверную радость. Это было признаком того, что все-таки жизнь состоит не из одних огорчений. Я обожал первого мая выходить к заводу «Манометр» часов в семь утра и присоединяться к делегации, которая пешком шла по Садовому кольцу и доходила до Красной площади, чтобы поучаствовать в первомайской демонстрации. Я видел Хрущева, Брежнева – всех, кто правил в то время. Я видел даже Гагарина, Терешкову, они стояли на трибуне Мавзолея.
Мама приходила после работы, приносила белый хлеб, намазывала его толстым слоем масла, потому что масло – признак обеспеченности, а потом этот огромный кусок булки густо посыпала сахарным песком. Я торжественно выходил с этим сооружением во двор, демонстрируя, что я «в порядке». Как только я это делал, набегала голодная шантрапа, все у меня отнимали, выхватывали, и я, даже не попробовав, рыдал, измазанный маслом и песком. Тут же выбегала моя сестра, отбирала оставшиеся куски. И мы с ней доедали хлеб в углу двора. Я до сих пор помню эти минуты счастья, которые я пережил благодаря моей сестренке.
Окна моей комнаты выходили на крышу завода «Манометр». На эту крышу 1 Мая, 9 Мая, 7 Ноября вывешивали лампочки. Уже за два дня до торжества начинался праздник. Лампочки горели круглые сутки, потом их снимали, меняли цифры, и опять все зажигалось. Три раза в году пятнадцать лет подряд я испытывал неимоверную радость. Это было признаком того, что все-таки жизнь состоит не из одних огорчений. Я обожал первого мая выходить к заводу «Манометр» часов в семь утра и присоединяться к делегации, которая пешком шла по Садовому кольцу и доходила до Красной площади, чтобы поучаствовать в первомайской демонстрации. Я видел Хрущева, Брежнева – всех, кто правил в то время. Я видел даже Гагарина, Терешкову, они стояли на трибуне Мавзолея.
Мама приходила после работы, приносила белый хлеб, намазывала его толстым слоем масла, потому что масло – признак обеспеченности, а потом этот огромный кусок булки густо посыпала сахарным песком. Я торжественно выходил с этим сооружением во двор, демонстрируя, что я «в порядке». Как только я это делал, набегала голодная шантрапа, все у меня отнимали, выхватывали, и я, даже не попробовав, рыдал, измазанный маслом и песком. Тут же выбегала моя сестра, отбирала оставшиеся куски. И мы с ней доедали хлеб в углу двора. Я до сих пор помню эти минуты счастья, которые я пережил благодаря моей сестренке.
4
В ДК Метростроя был кружок хорового пения. Я там пел. На слете в Колонном зале Дома Союзов перед выступлением была репетиция. Пели хор пленных девушек из «Князя Игоря». Я был очень нерадивый. В этом хоре я умудрился петь, не зная ни единого слова. Просто открывал рот. Мне нравилось не произносить слова, а пропевать их. Дирижер вдруг увидел, чем я занимаюсь. Я был немедленно выдворен из хора, и больше не смог туда прийти.
Но меня тянуло ко всему художественному, и я опять пришел в ДК, но уже в хореографический кружок. Танцевали неаполитанские танцы на музыку Чайковского. А так как у меня была не очень хорошая физическая подготовка, я сшиб партнершу и сломал перекладину, за которую держатся. И тогда педагог очень нежно сказала: «Гаркалин, собака, выйди из класса». Это было произнесено с такой нежностью, что я беспрекословно вышел. Этажом выше была театральная студия, но я туда не пошел. А чуть левее была аудитория, где всегда раздавались звуки аккордеона или фортепиано. Это был музыкальный кружок. Вот туда я мечтал пойти всю свою жизнь. Я знал, что там – самое главное, ради чего стоит жить. Я пошел и записался на уроки аккордеона.
Но меня тянуло ко всему художественному, и я опять пришел в ДК, но уже в хореографический кружок. Танцевали неаполитанские танцы на музыку Чайковского. А так как у меня была не очень хорошая физическая подготовка, я сшиб партнершу и сломал перекладину, за которую держатся. И тогда педагог очень нежно сказала: «Гаркалин, собака, выйди из класса». Это было произнесено с такой нежностью, что я беспрекословно вышел. Этажом выше была театральная студия, но я туда не пошел. А чуть левее была аудитория, где всегда раздавались звуки аккордеона или фортепиано. Это был музыкальный кружок. Вот туда я мечтал пойти всю свою жизнь. Я знал, что там – самое главное, ради чего стоит жить. Я пошел и записался на уроки аккордеона.
5
Я пробовался во все творческие вузы, но, не пройдя ни один тур, пошел в армию и прослужил два года. Вернувшись, я опять повторил эти «круги ада». Никуда не берут. И вдруг мама читает «Вечерку»: «Государственный театр кукол под руководством Образцова и Музыкальное училище имени Гнесиных производят экспериментальный набор на отделение актеров театра кукол». Мама сказала: «Может, тебе туда попробовать?» За ширмой стоять лучше, чем быть не принятым в живой театр. Я пришел туда, прочитал какое-то бездарное стихотворение. И понял, почему я был не принят в свое время. Какое же я страшное, неизгладимое впечатление производил на взрослых и талантливых людей! Педагог остановил меня и прямо в глаза спросил: «Ты что, любишь стихи?» Я с юношеским задором сказал: «Да!» Он говорит: «Вот тебе рубль, пойди, купи мне две пачки «Столичных» сигарет». Я меньше всего предполагал, что последует такая просьба. Но взял этот рубль, купил две пачки сигарет, забрал сдачу и вернулся в Гнесинское училище. И он мне сказал: «Ну и шустрый ты». Я замялся. Он молчит, ничего не говорит. Тогда я спросил: «А что будет со мной?» Он сказал: «Ну что, ты принят». Я вышел и подумал: «А за что я принят? За то, что я читал эти безумные стихи, или за то, что купил две пачки сигарет?» Это до сих пор загадка.
Георгий Гречко
Георгий Михайлович Гречко родился 25 мая 1931 года в Ленинграде. Окончил Ленинградский механический институт, вступил в отряд космонавтов. Летчик-космонавт СССР. В 1975 году совершил полет на космическом корабле «Союз-17», в 1977 году – «Союз-26». Дважды Герой Советского Союза, Герой ЧССР, награжден двумя орденами Ленина и медалями, кандидат технических наук.
1
Я родился в Ленинграде, не в Санкт-Петербурге. И меня привезли в квартиру, которую получили родители. Вы не поверите, конечно, но я не вру: им дали комнату 50 метров в гигантской квартире, где жили еще 8 семей. Они попросили разрешения взять только половину и за свой счет поставили перегородку.
Мама была главным инженером хлебозавода, и во время войны она не имела права отлучаться далеко от работы. Поэтому ее переселили в эту квартиру. И когда она выходила с завода, была обязана говорить, куда идет. У нас семья считалась обеспеченной. Проработав лет пятнадцать, мама получала 200 рублей, а я в 9-м классе поехал работать в геологическую экспедицию и заработал за месяц 350 рублей. Потому что там горные, геофизические, дальние, северные надбавки – получилось много.
Когда мама ушла на пенсию, она утром мне сказала: «Знаешь, Жорик, я первый раз за тридцать лет спала спокойно. Тридцать лет каждую ночь я думала: не случилось ли что-то на производстве?» За травмы на заводе отвечает не директор, а главный инженер.
А отец у меня был младшим научным сотрудником, он готовил диссертацию. Началась война, и он добровольцем ушел в ленинградское ополчение. И вот такую странную фразу я скажу: ему повезло, что его ранили. Отца отправили в госпиталь, потом обучили на противотанкового артиллериста, а те, кто воевал с ним сначала, в основном погибли. Ранение спасло ему жизнь. Мама в Ленинграде пережила блокаду. Дед умер, мой двоюродный брат умер, папа на фронте, а меня за неделю до войны отправили к бабушке в Чернигов. Потому что было сообщение ТАСС, сообщение Совета Министров, Политбюро, что слухи о войне – это провокация. И поддавшись на эту провокацию, меня, как тысячи других детей, отправили на Украину. Немцы стремительно наступали, и маму уже не пустили за мной. Отца с фронта, естественно, тоже не пустили. И я – ребенок – оказался в оккупации в течение двух лет, пока нас не освободили.
Мама была главным инженером хлебозавода, и во время войны она не имела права отлучаться далеко от работы. Поэтому ее переселили в эту квартиру. И когда она выходила с завода, была обязана говорить, куда идет. У нас семья считалась обеспеченной. Проработав лет пятнадцать, мама получала 200 рублей, а я в 9-м классе поехал работать в геологическую экспедицию и заработал за месяц 350 рублей. Потому что там горные, геофизические, дальние, северные надбавки – получилось много.
Когда мама ушла на пенсию, она утром мне сказала: «Знаешь, Жорик, я первый раз за тридцать лет спала спокойно. Тридцать лет каждую ночь я думала: не случилось ли что-то на производстве?» За травмы на заводе отвечает не директор, а главный инженер.
А отец у меня был младшим научным сотрудником, он готовил диссертацию. Началась война, и он добровольцем ушел в ленинградское ополчение. И вот такую странную фразу я скажу: ему повезло, что его ранили. Отца отправили в госпиталь, потом обучили на противотанкового артиллериста, а те, кто воевал с ним сначала, в основном погибли. Ранение спасло ему жизнь. Мама в Ленинграде пережила блокаду. Дед умер, мой двоюродный брат умер, папа на фронте, а меня за неделю до войны отправили к бабушке в Чернигов. Потому что было сообщение ТАСС, сообщение Совета Министров, Политбюро, что слухи о войне – это провокация. И поддавшись на эту провокацию, меня, как тысячи других детей, отправили на Украину. Немцы стремительно наступали, и маму уже не пустили за мной. Отца с фронта, естественно, тоже не пустили. И я – ребенок – оказался в оккупации в течение двух лет, пока нас не освободили.
2
Я приехал в семью сестры моего папы – тети Шуры. У нее уже было двое детей, третий только родился, ему было несколько месяцев. Отец ушел на фронт, ни одного письма не пришло, так он и исчез. А нам с братом пришлось взять на себя всю мужскую работу. Мы вдвоем поднимали тридцать пять соток земли. Вскапывали, сажали картошку, пололи, окучивали, ночами перетирали мешки картошки на крахмал. Картошка была у всех, и никто ее не покупал. А крахмал покупали. Когда уже нас освободили, мама прислала мне такой красивый ватник, что мне завидовала вся наша околица. Я ходил как король! Когда я смотрю на сегодняшних 10-летних, мне кажется, что они пустой лопаты не поднимут, а мы пахали.
Как-то сидим дома, заходит немец. Курица бежит. Он ее застрелил, унес. А когда маленькому Аркадию достали манной каши, тоже пришел немец, заметил кашу и хотел забрать. Когда немец отвернулся, бабушка цапнула кашу обратно, потому что ребенка нечем было кормить. Немец увидел, что каша исчезла, поволок бабушку в сарай и стал угрожать. Пришлось кашу отдать ему обратно.
Однажды мы жгли костер, бросали в него патроны, и они там взрывались. Вдруг из темноты выныривает немец с автоматом, громадный, в каске, в плаще: «Партизаны!» И на нас замахнулся автоматом. Хорошо, он рассмотрел, что дети. А мы кричим: «Нет, каштаны!» Нас спасло чудо. Когда каштаны бросаешь в огонь, они тоже взрываются, конечно, не так, как патроны. И на глазах у немца кто-то бросил каштан, а в это время взорвался лежавший в костре патрон. Немец ошалел, что каштаны так сильно взрываются, и ушел.
Ну а самое страшное – это когда везли на расстрел. Закрытые машины, у каждого столба стоят немцы и полицаи. И один раз люди выпрыгнули, побежали в разные стороны, и их всех перебили. Иду в школу – убитый человек лежит, пошел с другой стороны – тоже убитый человек. А перешагнуть невозможно! Однажды, когда на улице стреляли, пуля залетела в школу и врезалась в стенку недалеко от учителя.
Как-то пошел слух, что один пленник убежал. Такое было счастье думать, что хоть один убежал. Потом приехали каратели и жгли заживо тех, кто жил вдоль дороги. Нам сказали, что мы тоже входим в ту зону, которую жгут. Они в один дом запирали людей, а дом поджигали. Выстрелы, страшные крики, огонь. Мы влетели в хату, схватили бабушку за руки: «Бабушка, бежим!» А она: «Детки, а куда мы пойдем? Здесь у нас хата, здесь у нас картошка. Кто нам даст кров? Кто нас будет кормить? Нам некуда бежать». Ничего страшнее в жизни у меня не было, потому что мы сидели и ждали, когда нас сожгут заживо. К счастью, каратели до нас не дошли и прекратили эту экзекуцию. Уехали. А мимо нас шли нагруженные крестьянским добром грузовики. У меня до сих пор стоит перед глазами грузовик, полный добра, а наверху – прялка.
Как-то сидим дома, заходит немец. Курица бежит. Он ее застрелил, унес. А когда маленькому Аркадию достали манной каши, тоже пришел немец, заметил кашу и хотел забрать. Когда немец отвернулся, бабушка цапнула кашу обратно, потому что ребенка нечем было кормить. Немец увидел, что каша исчезла, поволок бабушку в сарай и стал угрожать. Пришлось кашу отдать ему обратно.
Однажды мы жгли костер, бросали в него патроны, и они там взрывались. Вдруг из темноты выныривает немец с автоматом, громадный, в каске, в плаще: «Партизаны!» И на нас замахнулся автоматом. Хорошо, он рассмотрел, что дети. А мы кричим: «Нет, каштаны!» Нас спасло чудо. Когда каштаны бросаешь в огонь, они тоже взрываются, конечно, не так, как патроны. И на глазах у немца кто-то бросил каштан, а в это время взорвался лежавший в костре патрон. Немец ошалел, что каштаны так сильно взрываются, и ушел.
Ну а самое страшное – это когда везли на расстрел. Закрытые машины, у каждого столба стоят немцы и полицаи. И один раз люди выпрыгнули, побежали в разные стороны, и их всех перебили. Иду в школу – убитый человек лежит, пошел с другой стороны – тоже убитый человек. А перешагнуть невозможно! Однажды, когда на улице стреляли, пуля залетела в школу и врезалась в стенку недалеко от учителя.
Как-то пошел слух, что один пленник убежал. Такое было счастье думать, что хоть один убежал. Потом приехали каратели и жгли заживо тех, кто жил вдоль дороги. Нам сказали, что мы тоже входим в ту зону, которую жгут. Они в один дом запирали людей, а дом поджигали. Выстрелы, страшные крики, огонь. Мы влетели в хату, схватили бабушку за руки: «Бабушка, бежим!» А она: «Детки, а куда мы пойдем? Здесь у нас хата, здесь у нас картошка. Кто нам даст кров? Кто нас будет кормить? Нам некуда бежать». Ничего страшнее в жизни у меня не было, потому что мы сидели и ждали, когда нас сожгут заживо. К счастью, каратели до нас не дошли и прекратили эту экзекуцию. Уехали. А мимо нас шли нагруженные крестьянским добром грузовики. У меня до сих пор стоит перед глазами грузовик, полный добра, а наверху – прялка.
3
Когда наши войска освободили Чернигов, мама прислала мне из Ленинграда вызов. Чтобы меня, 11-летнего парнишку, пустили в Ленинград, я должен был получить справку в райкоме партии, что я не сотрудничал с оккупантами. Я получил такую справку. Мама хотела за мной кого-то прислать, а мне не терпелось ее увидеть. Она прислала деньги, а тетка их от меня хотела спрятать, но выронила. Когда я увидел деньги, то побежал на станцию и купил билет. И все думали, что я пропал.
Я вместе с ранеными, в вагоне с выбитыми стеклами поехал в Ленинград. А мама-то не ожидала. Я приехал, нажимаю звонок и слышу мамин голос, два года его не слышал: «Кто там?» Я говорю: «Откройте». Тогда не открывали дверь, потому что это было опасно. Она потом рассказывала: «Слышу детский голос, думаю: если воришка, я с ним справлюсь». Открывает дверь, я кидаюсь ей на шею, а она – от меня! Она догадалась, что не тетка меня отправляла, а я сбежал: у меня не было ни одной пуговицы, вся моя одежда на резиночках и на веревочках держалась.
Школа. Поскольку в оккупации не было врачебного обслуживания, в школе меня привели в зубной кабинет и за один раз вставили девять пломб, половина из которых вылетела на следующий день. Это был такой ужас, больше я об этой школе ничего не помню. Потом я перешел в знаменитую школу Мая. Там я полюбил точные науки – математику, физику, химию. В старших классах я уже изучал их по вузовским учебникам. Однажды я залез под стол в кабинете физики и оттуда помогал ученикам во время экзамена. Как-то мы забрались на крышу. Я собирался в телескоп смотреть на звезды, а мой друг решил, что смотреть в окна – интереснее.
Я вместе с ранеными, в вагоне с выбитыми стеклами поехал в Ленинград. А мама-то не ожидала. Я приехал, нажимаю звонок и слышу мамин голос, два года его не слышал: «Кто там?» Я говорю: «Откройте». Тогда не открывали дверь, потому что это было опасно. Она потом рассказывала: «Слышу детский голос, думаю: если воришка, я с ним справлюсь». Открывает дверь, я кидаюсь ей на шею, а она – от меня! Она догадалась, что не тетка меня отправляла, а я сбежал: у меня не было ни одной пуговицы, вся моя одежда на резиночках и на веревочках держалась.
Школа. Поскольку в оккупации не было врачебного обслуживания, в школе меня привели в зубной кабинет и за один раз вставили девять пломб, половина из которых вылетела на следующий день. Это был такой ужас, больше я об этой школе ничего не помню. Потом я перешел в знаменитую школу Мая. Там я полюбил точные науки – математику, физику, химию. В старших классах я уже изучал их по вузовским учебникам. Однажды я залез под стол в кабинете физики и оттуда помогал ученикам во время экзамена. Как-то мы забрались на крышу. Я собирался в телескоп смотреть на звезды, а мой друг решил, что смотреть в окна – интереснее.