Михаил Кликин. Три легенды

   – Заткнись! – прорычал Лигхт, замахиваясь мечом.
   Сверкнуло в отдалении – ломаная пика вонзилась в землю. Угрожающие отзвуки грома прокатились по небу. Что-то шлепнулось в грязь возле ноги Лигхта. Он наклонился – сначала ему показалось, что это невесть откуда взявшийся камень, быть может кем-то брошенный – но тут еще один такой же «камень» впечатался в землю чуть подальше, расколовшись на три неровных куска. И Наставник понял, что это такое и испугался. Еще никогда ему не приходилось видеть такие крупные градины – круглые ледышки, размером с кулак ребенка.
   – Град, – сказал он.
   – Что? – переспросил Дирт, не расслышав.
   Теперь грохотало беспрерывно. Молнии вспыхивали одна за другой.
   – Град! – прокричал Лигхт.
   – Это бывает в наших краях, – откликнулся Паурм. – Если не спрятаться, то куски льда проломят череп, даже такой крепкий, как ваш, – он хохотнул. Похоже, ему действительно было весело.
   – Заткнись! – хором прокричали Прирожденные, опасливо, из-под руки заглядывая в черное беснующееся небо.
   – А я мог бы показать вам укрытие. Это не очень далеко.
   Ледяная горошина ужалила Дирта в щеку. Кусок льда побольше плюхнулся в лужу за спиной Лигхта.
   – Что? Укрытие? О чем ты говоришь?
   – Я заткнулся.
   – Какое укрытие? Где?
   – Вы оставите мне жизнь?
   Прирожденные переглянулись.
   – Ты вор!
   – Возможно град не убьет вас, ведь на вас столько железа. Но лошадей вы потеряете точно, – рассудительно заметил Паурм. Он немного помолчал, потом добавил: – Кстати, железо притягивает молнии.
   Вновь Послушник и Наставник переглянулись.
   – Какое укрытие? – потребовал ответа Лигхт.
   – Попробуйте найти сами.
   – Тебе в любом случае не жить! Но выбирай: долгие мучения или один-единственный взмах меча.
   Паурм усмехнулся:
   – Выбор богатый, нечего сказать… А результат один. – Кусок льда ударил его по плечу и он сморщился от боли.
   – Думаю, слов достаточно, – Лигхт повернулся к ученику. Дирт сразу же понял учителя, кивнул, положил арбалет на землю, убрал меч. Выхватил кинжал.
   – Эй! – Паурм вывернул шею, сделал несколько неловких движений, пытаясь отползти. – Что ты собираешься делать?
   – Начну с пальцев, – деловито заявил Дирт. – С ногтей. Без них твои руки станут похожими на руки Прирожденных… А потом… Знаешь, когда укорачивают пальцы – это не очень больно, но видеть самому, во что превращаются твои кисти – не самое большое удовольствие в жизни, поверь мне. А отвернуться ты не сможешь. И даже закрыть глаза не сумеешь. Потому что прямо сейчас я подрежу тебе веки, – Послушник присел на корточки рядом со связанным пленником и поиграл кинжалом перед его глазами.
   – Стойте! – не выдержал Паурм. – Здесь недалеко есть старая заброшенная избушка. Я знаю дорогу. Я покажу!
   – Подними его, Дирт, – приказал Лигхт. С явной неохотой убрав кинжал в складки плаща, ученик послушался.
   – Куда нам идти?
   – Одно условие! – дернулся пленник.
   – Никаких условий для тебя, вор.
   – Не убивайте меня сразу. Дайте мне рассказать…
   – Веди нас к укрытию!
   – Я хочу только, чтобы вы выслушали мою историю!
   – Ты думаешь, это поможет тебе?
   – Не убивайте, пока я не закончу рассказ.
   – Если ты надеешься проговорить несколько лет, то должен тебя предупредить – я не люблю затянутых историй.
   – Нет-нет!
   – Тогда вперед! Говори, куда?
   – Сперва надо обогнуть лесок, – Паурм дернул головой, показывая направление.
   – Кидай его на седло! – скомандывал Лигхт.
   Дирт легко подхватил связанного вора, приподнял, положил поперек седла. Предупредил:
   – Не дергайся!
   – Вы меня выслушаете? – спросил Паурм с надеждой.
   – Может быть, – отозвался Лигхт. И пленник затих.
   Еще несколько крупных градин шлепнулись на землю. Ветер метался, словно взбесившийся бык на привязи, хрипел, едва не сбивал с ног.
   – Во весь опор! – крикнул Лигхт, вспрыгивая в седло.
   С востока надвигалась иссиня-черная туча, во чреве которой метались клубки молний.
 
   Град застиг их, когда до укрытия оставалось всего ничего.
   – Вон она! – крикнул Паурм.
   – Где?
   – Прямо кусты! И крыша над ними! Видите?
   – Кусты вижу.
   – Избушка там. В зарос… – Паурм дернулся, изогнулся, пытаясь показать направление, и в этот самый момент тяжелая ледышка ударила его в затылок. Не закончив фразу, Паурм обмяк.
   – Проклятье! – выругался Лигхт. – Надеюсь, он жив?
   – Не знаю, – крикнул Дирт.
   – Разберемся позже! Давай быстрей!
   Всадники подстегнули лошадей, направляя их к кустам. Возле самых зарослей остановились, спрыгнули на землю.
   – Вижу! – крикнул Дирт. – Там действительно какой-то сарай.
   Подобно горному обвалу, с небес обрушился град. С треском, со стуком, запрыгали по земле крупные горошины. Разметали лужи, поломали, разредили кустарник. Одна ледышка, размером почти с куриное яйцо, ударила Дирта в шею. Он вскрикнул от неожиданной боли, сжался, плотнее запахнулся в плащ.
   – Бегом! – проорал Лигхт во всю глотку.
   И они побежали, так быстро, как могли, продираясь через сплотившиеся цепкие сучки, таща за собой ослепших перепуганных лошадей, руками закрывая лица от ветра, стегающих ветвей и безжалостных ледяных горошин.
   Хлипкую дверь избушки Лигхт распахнул ударом ноги. Ввалился внутрь, втащил за собой брыкающуюся лошадь. Следом вбежал Дирт. Запнулся о порог, упал на гнилые доски пола. Тотчас вскочил.
   – Дверь! – крикнул Лигхт, выхватывая уздечку из рук ученика.
   Ветер врывался в дверной проем, бешено свистел в щелях, бился в дощатые стены, грозил сорвать крышу.
   Дирт, преодолевая упругое сопротивление бури, закрыл дверь, задвинул ржавый засов. Выдохнул:
   – Все!
   По крыше, по стенам оглушительно барабанил град. С потолка капало. Через щели в тонких стенах рвался внутрь ветер, сердито свистел, подвывал. Изредка где-то далеко-далеко ворчал гром, почти неслышимый из-за дробного перестука градин.
   – Успели! – сказал Лигхт. – Никогда еще не видел такой бури.
   – Это бывает в наших краях, – донесся слабый голос. – Сейчас осень. Самое время для бурь, приходящих со стороны моря.
   – Живой, – удовлетворенно сказал Лигхт.
   – Живой, – вздохнул Паурм. – Может вы меня снимете? Я второй раз спасаю вам жизни, а вы…
   – Помолчи, вор, – сказал Дирт, угрожающе замахнувшись.
   – Сними его, – приказал Лигхт ученику. – Ослабь немного веревки, но совсем не развязывай. Кто знает, что у него на уме? – Он осмотрелся, спросил у пленика: – Что это за место?
   – Когда-то это был охотничий домик.
   – Видно, давненько здесь не было людей.
   – Да, наверное. Я очень давно не был в этих краях. Вижу, многое изменилось.
   – Сколько продлится эта буря, как думаешь?
   – Дня два, не меньше.
   – Проклятье! Неужели все два дня будет сыпать этот треклятый град?
   – Может и перестанет на время, но, пока небо полностью не очистится, наружу выходить не стоит.
   – Ты хочешь сказать, что мы застряли в этой дыре на целых два дня?
   – Может намного дольше.
   – Проклятье! Ты слышишь, Дирт?
   – Слышу, – угрюмо отозвался Послушник.
   Лигхт обошел небольшую комнатушку по периметру. Осмотрел грубый массивный стол, неказистую скамью рядом. Попробовал прочность полок, наколоченных вдоль стен. Присел возле очага, сунул руку в давным-давно остывшую золу, поворошил холодные угли. Ткнул ногой груду наполовину сгнивших дров. Буркнул:
   – Старье!
   – Лучше бы вы ничего не нашли, – хмыкнул Паурм. – До ближайшей деревни полтора дня пути.
   Лигхт закончил осмотр убежища, остановился возле лошадей. Задумчиво глянул на пленника. Что-то происходило в его душе, что-то связанное с этим жалким человеком, с этим вором, но что именно, Лигхт пока понять не мог. Он прислушался к себе, к своим мыслям, к своим ощущениям… Что-то мешало, что-то…
   – Что? – встревоженно спросил Паурм, не зная, как истолковать пристальный оценивающий взгляд Прирожденного.
   – Ты украл наши деньги, – сказал Лигхт.
   – Ну вот, опять!
   – Мои деньги. Его деньги… – Наставник показал на своего ученика, который, не теряя времени даром и не дожидаясь напоминаний, чистил лошадей. – Деньги Прирожденных… Но мало того, что ты нас обворовал, так вдобавок ты хотел нас обмануть. Оставить в дураках. Ты насмехался над нами, – Лигхт говорил ровно, обращаясь скорее к себе, нежели к пленнику. Обрисовывая сложившуюся ситуацию, оценивая…
   – Я спас вам жизни, – напомнил Паурм.
   – Да. Возможно. Но преступление все равно совершено. И ты должен быть наказан.
   – Я думал, что искупил свою вину.
   – Искупление? – усмехнулся Лигхт. – Что это такое? Ты вор и вором останешься… – Он не понимал, зачем ведет этот бесполезный разговор, зачем спорит с пленником, с собой. Что мешает ему прямо сейчас выхватить меч, взмахнуть коротко… И выбросить мертвое тело в беснующуюся непогоду…
   – Учитель, – позвал Дирт.
   – Что?
   – Может разжечь огонь? Все чуть потеплей станет. И поедим горячее.
   – Давай, – рассеянно разрешил Наставник.
   Что-то мешало взяться за меч и наказать преступника…
   И вдруг его осенило – он увидел в этом грязном страннике личность. Привык к нему, притерпелся… Стал воспринимать его как… как равного, что-ли… Не совсем, конечно, но все же… в чем-то…
   Лигхт разозлился на себя, на свои нелепые мысли. И еще больше он разозлился на человека, что связанный сидел возле стены, на этого насмехающегося вора, на это ничтожество… Лигхт стиснул зубы, выдернул меч из ножен.
   – Эй! – Паурм вздрогнул. – Какая муха тебя укусила?
   – Молчи!
   – А наш договор? Вы обещали меня выслушать!
   Лигхт поднял меч.
   – Эй! Три дня торчать здесь! Вы же с ума сойдете от скуки! А я бы мог развлечь вас своим рассказом! Уж поверьте, рассказывать я умею!..
   Лигхт сделал шаг.
   – Господин, не убивайте меня! Вы же обещали! Выслушайте! Прошу вас!
   Лигхт занес меч над головой.
   – Нет, господин! Пожалуйста! Прошу! Отсрочку! Маленькую отсрочку!..
   – Учитель! – позвал Дирт.
   – Что!? – Лигхт резко обернулся к ученику.
   – Я не против выслушать его. В конце-концов, если его история будет навевать скуку… – он показал на рукоять своего меча, криво усмехнулся. – Мы найдем, чем себя позабавить.
   – Никакой скуки! – пообщал Паурм. Крупные капли пота выступили на его челе, в глазах метался ужас загнанного в угол зверя. – Обещаю!
   – Почему мы должны слушать тебя? – спросил Лигхт, опустив клинок.
   – Три дня! Всего три дня! Моей жизни!
   – Если ты что-то задумал…
   – Нет-нет! Это всего лишь рассказ! Просто звуки, слова, фразы!..
   – Ты вор! И ты умрешь!.. – Лигхт секунду подумал. Убрал меч. Сказал: – Но не сейчас.
   Паурм обмяк, словно разом обессилел, прикрыл глаза и тихо выдохнул:
   – Спасибо, господин… спасибо…
 
   Град колотил по крыше, выплясывал задорную гулкую чечетку. Стылые сквозняки гуляли по тесной комнатушке, стонали в щелях. Фыркали лошади в дальнем углу, лениво обмахивали бока хвостами, переступали копытами. Сухо потрескивал очаг, выплевывая на мокрый деревянный пол горячие искры.
   Лигхт и Дирт сидели возле огня, неторопливо ужинали. Связанный Паурм привалился к стене возле запертой двери и голодными глазами следил, как Прирожденные опустошают миски. Он замерз, он был голоден, тело его затекло… Но он был жив…
   Паурм размышлял. Он взвешивал свои шансы.
   Три легенды. Три истории.
   Всего лишь слова. Фразы.
   Сможет ли он заинтересовать Прирожденных? Сумеет ли их убедить?
   Он хотел жить.
   Паурм чувствовал, что старший способен поддаться… А вот младший… он слишком молчалив. И есть в нем что-то жуткое, дикое. Эта жажда крови, желание причинить боль другому… Паурм вспомнил нож возле своих глаз и содрогнулся. Младший опасен! Но он Послушник, ученик. Он во всем подчиняется старшему, Наставнику. А значит…
   Значит шансы есть.
   Надо только верно подобрать слова, выстроить фразы.
   Это так просто.
   Надо угадать…
   А это так сложно…
   С чего начать?
   Чем закончить?..
   Старший слаб. У него сильное тело, острый меч. Он привык убивать. Он – Прирожденный. Но глубоко-глубоко в его глазах прячется неуверенность. Паурм встречал таких людей. Людей, которых можно убедить в том, что черное – это белое, а белое – черное. Главное – подобрать слова, угадать…
   Старший слаб.
   А младший подчиняется слабости…
   Паурм усмехнулся.
   Все же он надеялся выжить…
 
   Закончив трапезу, Лигхт поднялся, потянулся. Вслушался в звуки бъющейся снаружи бури, коснулся рукой содрогающейся под порывами ветра стены, поднял голову, посмотрел на подтекающий потолок. Подошел к крохотному оконцу, затянутому какой-то прочной мутной пленкой, возможно бычьим мочевым пузырем или чем-то подобным, попытался рассмотреть, что творится на улице. Естественно, ничего не разобрал. Пробормотал:
   – Темно.
   Дирт бросил в огонь последнее полено. Сказал:
   – Дров больше нет.
   – Что? – повернулся к нему Лигхт.
   – Дрова кончились.
   – А… Вон, на стенах полок сколько. Чем не дрова? Сдирай, ломай, подбрасывай.
   – Да и стол-то нам особенно не нужен.
   – Верно…
   Они помолчали, слушая беснующуюся непогоду. Потом Лигхт спросил:
   – Овес у нас остался?
   – Самая малость.
   – Тогда побереги. Лошадей покормишь утром.
   – У нас отруби есть. И хлеба еще много.
   – Если мы действительно застряли здесь надолго, то и хлеб не пропадет…
   В избушке было темно, только возле открытого очага метались по полу, по стенам алые всполохи, освещали сидящего Дирта, румянили ему лицо.
   – Может мне дадите какую-нибудь корочку пожевать? – попросил из тени практически невидимый Паурм.
   – Боишься умереть от голода? – усмехнулся Лигхт.
   – Мертвецам еда ни к чему, – хмыкнул Дирт.
   – А ты попробуй, укради у нас корочку. Мы можем даже отвернуться ненадоло.
   Прирожденные рассмеялись.
   – Ладно, – посерьезнев, сказал Лигхт. – Еду надо зарабатывать. Рассказывай обещанную историю. Самое время – делать уже нечего, а спать, вроде бы, рано.
   – А я бы прямо сейчас прилег, – Дирт демонстративно зевнул.
   – Рано! – отрезал Наставник. – Учись бороться со своими желаниями… Эй, как там тебя? Паурм, начинай рассказ! Надеюсь, мне не придется жалеть, что я подарил тебе несколько дополнительных часов жизни.
   – У меня во рту пересохло, – негромко сказал пленник.
   – Дирт, влей ему в глотку немного воды.
   – Чаю?
   – Обойдется. Сырой воды.
   Дирт неохотно поднялся, поставил немытую плошку под падающие с потолка капли. Усмехнулся:
   – Вода самая что ни на есть свежая.
   Когда миска наполовину наполнилась, он поднес ее к губам Паурма. Сказал с издевкой:
   – Можешь попытаться вылизать ее, там на стенках остался жир, заодно и поешь. Надеюсь, язык у тебя достаточно длинный.
   Паурм прикусил край миски, вытянул губы трубочкой, шумно всосал воду, сглотнул.
   – Напился? – спросил Лигхт.
   – Нет.
   – Не тяни время! Начинай! А если рассказ нам понравиться, то получишь еще воды. И, кто знает, может и кусок хлеба впридачу.
   – Тюремная трапеза, – хохотнул Дирт, возвращаясь к очагу. – Ты же сейчас узник.
   – Вместе сидим, – тихо и угрюмо заметил пленник. На его слова не обратили внимания, а, быть может, просто не услышали.
   – Начинай! – вновь приказал Лигхт.
   – Хорошо… – Паурм откашлялся, прохрипелся, сплюнул на пол мокроту. – Присаживайтесь поудобней. История длинная.
   – Вот это дело, – сказал Лигхт, пододвигаясь поближе к огню. – Не люблю коротких историй.
   Паурм подождал, пока Прирожденные устороятся. Прикрыл глаза. Выдержал паузу.
   – Ну? – поторопил Лигхт.
   И Паурм заговорил:
   – Бывает – большая серая птица сядет ночью на крышу дома, рассмеется, словно человек, рявкнет медведем, пролает собакой. Разбудит хозяина, и он откроет глаза, глянет на жену рядом, торопливо прошепчет молитву…
   Бывает – изъеденная луна заглянет в окно, осветит беременную женщину, побелит ей лицо, выседит волосы. Серебряное холодное свечение заползет украдкой в горло, выстудит утробу…
   Бывает – злой человек глянет искоса дурным глазом, плюнет на тень, придавит ногой…
   И тогда рождается мальчик, глаза которого искрятся позолотой. Мальчик, на руках у которого нет ногтей.
   Сын не своих родителей.
   Прирожденный воин…
   Воином он родится. Воином он является с самого первого дня жизни. И в этом нет его заслуги.
   А бывают другие. Те, кто воинами становятся.
   И среди них бывают те, кто воинами остаются навсегда…
   Паурм забыл кто он, где он. Медленно, нараспев вел он свой рассказ. Слегка раскачивался в такт словам. И в голосе его слышалось множество голосов.
   Прирожденные внимательно слушали.

Легенда первая: Деды

1

   Шесть домов стояли на холме. Шесть бревенчатых изб. Они походили друг на друга, как братья-близнецы. При рождении, сразу после постройки, они вообще были неотличимы друг от друга, ведь ставила их одна плотницкая артель, строила просто, без затей, единым махом всю деревню, всю под одну гребенку. И потому вышли дома как две капли воды похожими друг на друга и снаружи и внутри. Но годы меняют близнецов. Плотники ушли, в дома заселились люди и стали жить, меняя облик своих жилищ, пристраивая сарайчики, перекрывая крыши, украшая резными наличниками окна. Внешний вид домов менялся, но срубы все равно выдавали, что все они – близнецы-братья.
   Время шло. Люди уезжали, умирали, менялись поколения, а дома все стояли и потихоньку старели. Чернели бревна, понемногу перекашивались стены; снег, ветер и дождь, то попеременно, то все вместе обдирали дранку с крыш. Но бригада плотников знала свое дело, и прочные срубы по-прежнему были крепки.
   Шесть изб стояли на холме. Хотя нет, их было больше. Целая деревня. Небольшое сельцо. Но только эти шесть были жилыми. Остальные давно заросли бурьяном и крапивой, их двери пустили корни в землю, стропила сгнили, крыши провалились, в оконных проемах и печных трубах ночами завывал ветер, и казалось, что это сам дом плачет, брошенный и ненужный. Забытый. Одинокий.
   Страшно было ветреными ночами в плачущей деревне непривычным людям.
   Впрочем, давно уже не появлялся здесь посторонний человек.
   Только шесть домов не плакали ночью. Они стояли тесно на самой вершине холма. Стояли кружком, обступив со всех сторон еще один маленький, поросший мхом покосившийся сруб – вросший в землю колодец со скрипучим воротом.
   Внизу, под холмом, текла небольшая речушка. И от нее тянулась вверх по пологому склону трещина оврага. Тянулась к деревне, к домам, каждый год ширясь и удлиняясь, осыпаясь песком, подползая все ближе и ближе. Вон уже самая крайняя изба рухнула вниз, раскатилась на бревна, и не плачет больше под порывами ветра. Сколько еще потребуется времени, чтоб и остальные осели туда же? На дно. Под песок…
   А с другой стороны холма наступал на деревню лес. Густая поросль молодых березок уже захватила старые заброшенные огороды. Пройдут годы, и на этом месте вырастет светлая роща, а потом она забуреломиться, помрачнеет, опутается лианами хмеля, порастет колючим кустарником и жгучей лесной крапивой, высокой, дремучей…
   Лес или река, кто быстрей доберется до деревни? Увидит ли это кто-нибудь?

2

   Дварф колол дрова.
   Он был широкоплеч и приземист, кряжист. Но, прежде всего, он был стар. Старость оставила ему силу, но забрала нечто другое – Дварф был слегка не в себе.
   Топор не был приспособлен для колки дров. Когда-то, давным-давно, именно с этим топором Дварф ходил в боевые походы. Плоское лезвие, раньше острое и отшлифованное до зеркального блеска, теперь помутнело, исщербилось от непривычной крестьянской работы, потеряло былую бритвенную остроту, но Дварфа это обстоятельство нисколько не смущало – при известном терпении и сноровке, топор вполне годился для того, чтобы раскалывать на ровные поленья звонкие березовые, вязкие осиновые и смолистые еловые чурбаки.
   Старый Дварф подтаскивал очередной отпиленный пенек, торопливо смахивал пот с морщинистого лба, тщательно примерялся, высматривая трещинки и сучки, затем широко размахивался, гукал, выдыхая, и ударял топором точно в нацеленное место. Слишком тонкое лезвие постоянно застревало в древесине, но Дварф, поплевав на ладони, ловко выдирал его, перехватывал, вновь примерялся и наносил очередной удар. Ему нравилось эта работа.
   Он был силен, несмотря на свои годы. Несмотря на то, что тонкая пергаментная кожа складками висела на натянутых веревках мышц, что лицо его, изъеденное морщинами, походило на печеное яблоко, а по ночам болели суставы, и кости стали хрупкими и ломкими.
   Дварф – так прозвали его в деревне. Настоящего его имени не знал никто, похоже, и он сам давно забыл свое имя. Старики поговаривали, что в жилах этого широкоплечего маленького коротконогого человека есть примесь гномьей крови. Впрочем, возможно, что это все досужие вымыслы. Разве кто-нибудь когда-либо встречался с гномами?..
   На низенькое, в три ступеньки крыльцо вышла из дома Би – немолодая полная женщина в балахонистом, глухо запахнутом халате.
   – Хватит, Дварф, – сказала она, вытирая руки о подол. – Уже достаточно. Спасибо тебе.
   Он остановился, отставил топор в сторону, оперся на длинную ручку.
   – Да?
   – Да. Хватит. Спасибо.
   – Хорошо. Но тут еще много.
   – Давай в следующий раз.
   – Хорошо. Я прийду еще. Ты позови. И, пожалуйста, не давай больше никому колоть. Меня зови. Ладно?
   – Конечно, Дварф. Обязательно позову. Может заглянешь, чаю выпьешь?
   – Нет, Би, спасибо. Я вечером приду. Как обычно. Со всеми.
   – Приходи. Обязательно приходи.
   Пронзительно заскрипел воротом колодец. Дварф обернулся.
   Возле колодца стоял полуголый Кречет и доставал из глубины сруба тяжелое мокрое ведро. Поставив ведро на землю, он приветливо кивнул соседям и громко поздоровался:
   – Привет, Дварф.
   – Доброе утро.
   – Привет, Би! – крикнул Кречет женщине. – Никак Дварф все дрова у тебя переколол?
   – Точно, – Би улыбнулась. Дварф тоже расплылся в широкой улыбке. – Придешь сегодня?
   – А как же! Чтобы я да не пришел к любимой женщине!
   – Ну, тебя! – Би отмахнулась. – Старичье!
   – Старичье, может и старичье, да хозяйство-то – ничье! – Кречет захохотал, похабно подмигнул Би, наполнил колодезной водой оба ведра, с трудом поднял их, расплескав чуть ли не половину, и пошел к своему дому – высокий, худой, жилистый; проплешина на затылке отсвечивает утренним солнцем.
   Улыбающаяся Би ушла в избу.
   Запыхавшийся Дварф нагнал Кречета, просительно дернул его за штанину:
   – Слышь, Кречет. Давай я тебе дрова порублю.
   – Ты же у меня три дня назад все расколол. Забыл что-ли? Вон поленница стоит. Только вчера сложил.
   – Да? – удивился Дварф. – А может у тебя еще есть?
   – Нет у меня. Ты лучше к Урсу подойди. У него точно неколотые дрова есть.
   – Да? – переспросил Дварф.
   – Говорю тебе! Ты думаешь, что это он каждый день в лес бегает? Не иначе, как за дровами.
   Дварф встал на месте, опустив топор и задумался. Голова его, с гривой нечесаных черных волос, чуть тронутых сединой, слегка подергивалась.
   Кречет подошел к своему дому, кряхтя, поднялся на крыльцо и исчез за дверью. Дварф все стоял и о чем-то напряженно размышлял, все слушал непослушные неясные мысли, пытался выстроить их, упорядочить…
 
   Урс бегом возвращался в деревню. Тяжелый двуручный меч в ножнах колотил его по бедру. Пот заливал глаза. Судорожно сжималось пересохшее горло. Стучало, металось в груди обезумевшее сердце. Рядом с Урсом, у его ног, бежал большой лохматый пес.
   Они возвращались с тренировки.
   Каждое утро, когда все старики еще спали, а красное набухшее солнце только-только выглядывало сонно из-за горизонта, и туман стелился по земле, засеивая траву росой, Урс выбегал из дома, окатывался возле колодца холодной водой, припасенной загодя со вчерашнего вечера – ни к чему будить соседей в такую рань визгливым скрипом ворота – и бежал в лес, на тренировку. Заслышав хозяина, выползал из-под крыльца пес Берт – умное, добродушное существо и несся вслед за ним, останавливаясь возле знакомых кустиков, углов и деревьев и привычно задирая заднюю лапу.
   Урс не верил в свою старость. Он не мог представить себя дряхлой развалюхой. Древней руиной. Стариком. Не мог!.. Но он был им. Все они – жители полузаброшенного умирающего селения – были стариками, и сама деревня тоже была старухой, и потому и жили они здесь, старея все вместе, наблюдая друг за другом, за деревней, за брошенными домами, за подползающим оврагом, за подступающим лесом, наблюдая и ожидая: кто? Кто будет первым? Кто уйдет, опередив остальных? Чей дом опустеет? Кто не выйдет утром на крыльцо, и баньши, осиротевшие духи дома, которых никто никогда не видел, завоют, завопят, запричитают в ветреную погоду. Кто? Когда?.. Все старики, так или иначе, чаще или реже, задумывались об этом. Разве только ослабевший разумом Дварф жил словно ребенок, не мучая себя подобными вопросами, не задумываясь о времени, о старости, о скором конце. И еще Урс. Опытный воин. Он не мог позволить себе быть стариком. Всю свою жизнь он боролся и побеждал, так неужели он проиграет эту битву? Битву со временем, с самим собой, со старостью. Битву за жизнь. Свое последнее сражение… Вот почему он каждое утро начинал с изнуряющей гимнастики, вот почему он не забросил на пыльный чердак свой меч. Раньше у него было много врагов. Теперь остался только один. Враг номер один. И от него не убежать, не спрятаться. Враг этот всюду – смотрит на тебя из медной отшлифованной тарелки зеркала, заглядывает глазами стареющих друзей, иссушает их лица, незаметно пожирает плоть. И преждевременная усталость в мышцах – это тоже он. И ослабевающая память. И замедленная реакция. И боль… Все это он, но своего имени у него нет, только это слово, это прозвище – его прозвище – старость.