Стемнин скоблил затылок молодой лиловой картошки, когда зазвонил телефон. Это была Есения. Стемнин прижимал трубку щекой к плечу и держал на весу мокрые руки, облепленные пленками картофельной шелухи. Стемнин слушал ее низкий голос, недоумевая. Но, когда Есения милостиво поблагодарила за присланные фотографии, от изумления брови Стемнина поехали вверх. Есении понравились его руки и плечи. Она любит такие губы. Пока Стемнин беззвучно шамкал любимыми губами Есении ругательства, она обещала выслать свое фото в купальнике, а если Илюша будет хорошим мальчиком, то и без.
   – Простите, Есения, я не посылал никакого письма. Тут какая-то ошибка, – сказал наконец Илюша.
   – Да ладно, – отвечала она весело.
   – Мне даже неизвестен ваш адрес.
   – Интересное кино. А кто же это?
   – Да откуда я знаю! Я просто пишу письма для людей, мне не нужно никаких романов, понимаете? Ни в купальниках, ни без купальников!
   – Ну-ну-ну, зачем так нервничать? Ты увидишь меня и поймешь, что я тебе была нужна. Что ты ждал только меня. Всю жизнь! – из трубки повеяло придыханием романса, женщина прижимала бывшего преподавателя к стенке своим голосом, словно пышным бюстом.
   – Простите, у меня… у меня… у меня сейчас кое-что выкипит, – взвизгнул Стемнин и бросил трубку.

7

   С Петром Назаровичем договорились встретиться в восемь. Стемнин перечитал черновик письма и исправил концовку. Получилось короче, словно речь обрывалась силой чувств.
   На «Кропоткинской» сумрачно и пусто. На этой станции метро никогда не бывает много народу. И ни одного эскалатора. Когда Стемнин был маленький, он считал, что метро без эскалаторов – обман и подделка. Примерно с тем же недоверием он относился к открытым участкам, где поезд выбегал из-под земли и ехал как обычная электричка или даже трамвай.
   Если ты метро – держись под землей. В детстве Стемнин думал, что на такой глубине обязательно должны быть всякие драгоценные минералы. Поездка рядом с инкрустированными в толщу горных пород разноцветными кристаллами завораживала. Кроме того, на поверхности поезд никогда не грохотал с огромной скоростью, как в тоннеле, а просто неторопливо бежал, это тоже было неправильно.
   Петр Назарович опаздывал. Но Стемнин не волновался. За таким письмом нельзя не приехать. Наконец тот вышел из вагона, красный, недовольный. Поднявшись наверх, они пошли по Гоголевскому бульвару. На вопрос о том, как дела, Петр отмахнулся.
   Увидев пустую скамейку, Стемнин предложил остановиться и сесть.
   – Не спросил, сколько буду должен, – сухо сообщил Петр.
   – Э… Сто рублей за собеседование. И триста за письмо.
   – Что еще за собеседование?
   – Собеседование – это то, что было в прошлый раз, – отвечал Стемнин, чувствуя, что лицо его пылает.
   – О как! – произнес Петр Назарович не без яда. Он достал из внутреннего кармана потертый бумажник.
   – Петр Назарович! Это вовсе не к спеху… не горит. Потом можно.
   – Да чего «потом»! Ведь уже насобеседовались вроде.
   Видимо, заказчик боялся, что деньги начисляются за разговор поминутно. Петр Назарович перелистал содержимое бумажника и протянул сотенную бумажку. Стемнин вынул из папки три листочка с текстом письма. Нацепив тяжелые очки, Петр Назарович впился в строки хищным взглядом. Читая, он шевелил губами. Показалось ли Стемнину, что на долю мгновения лицо читавшего посветлело и смягчилось? Петр Назарович оторвался от письма, глянул на оробевшего в ожидании Стемнина и, не произнеся ни слова, снова окунулся в чтение. Лицо его посуровело.
   – А кто сказал, что я буду радоваться ее успехам? – неожиданно спросил Петр с вызовом.
   – Но… Мы же с вами говорили… Вы же… Мы же договаривались.
   – «Вы же… Мы же», – передразнил он.
   – Знаете что, Петр Назарович, – Стемнин начинал злиться, – вы можете не одобрять мою работу. Но я предпочел бы… Я настаиваю на некотором уважении.
   – А чего я сказал такого? – Клиент нимало не был смущен. – Обычное дело. Надо внести поправки.
   – Но ведь это самая суть! Без этого ничего не выйдет! Если вы не примете новый образ вашей жены, она не станет с вами…
   – Я хочу, чтобы это было не так сказано. Не так категорически.
   – Вы о чем?
   – Я о письме. Тут получается, я чуть не на все готов. А это не так! Черновик-то у тебя сохранился?
   – Безусловно.
   – А это я возьму. Дома перечитаю, может, еще какие соображения, так я позвоню. Можешь… Можете исправить к завтрашнему?
   – Не знаю, – угрюмо буркнул Стемнин. – Попробую.
   – Ну и хорошо. Хорошо. – Голос Петра Назаровича вдруг сделался солнечным; он аккуратно сложил драгоценные листки и спрятал во внутренний карман пиджака.
   Попрощались. Стемнин, закипая на ходу, быстрым шагом несся в сторону Арбатской площади. «Хоть бы спасибо сказал». Стемнин вспомнил, как долго корпел над письмом. Этот Петр резкий, бестактный, лепит в лоб первое, что в голову приходит. Надо было и письмо написать в его манере. Например:
   «Привет, старушенция!
   Сообрази своей подушечкой для булавок: работа тебе нужна, как косилке клавиши. От твоих нарядов глаза выпадают. Вороны засматриваются, аж на столбы башкой набегают. Возвращайся ко мне, старушка! Покумекай да пойми, седина тебе в шиньон, остальные еще похуже меня будут.
Целую, Петя».
   Прохожие оглядывались, видя долговязую фигуру, несущуюся по бульвару в сторону памятника Гоголю, единственному, кто не пожелал оглянуться.
   Небо быстро потемнело и придвинулось к крышам. Раздался гром – такой мягкий, будто камни, которые скатывались с горы, были обшиты бархатом. Ливень, начавшийся после первых раскатов, не падал на город, но бил по земле, таскал бульвары за волосы, гнался за машинами. За водой сверху полетел лед. «Так, так, я согласен», – думал Стемнин, которому начинающийся ураган казался сочувственным аккомпанементом, точно на всем белом свете только погода была с ним заодно. В метро он улыбался, глядя, как вода капает с прилипших рукавов. Идя к дому, он яростно радовался хлеставшему дождю, как товарищу, идущему с ним в атаку плечо к плечу.
   Наутро дорожка во дворе была перегорожена рухнувшим тополем, успевшим подстелить в падении половину своих листьев. Листья блестели грозовой водой и жизнью. По радио сказали, что в городе погибло пять человек и что молния ударила в Останкинскую башню.
   Петр Назарович больше не звонил, а его номера у Стемнина не было. Он еще дважды переписывал письмо, казня себя за придуманную несдержанность в разговоре. Отправил по почте еще один – последний – купон. После нескольких дней мучительного ожидания он понял, что письмо, которое его заказчик унес с собой, было вполне удовлетворительно. Трюк с поправками был нужен Петру Назаровичу только для того, чтобы сэкономить.
   Итак, за три недели бывший преподаватель заработал четыреста рублей, из которых триста ему не заплатили и никогда не заплатят. «Письмоводитель-виртуоз, – презрительно думал Стемнин. – Бизнес-романтик… Хотел зарабатывать сочувствием? Не те времена. Почта закрывается на санитарный час. Точнее, на санитарную вечность».
   Сдвинув брови, он сгреб со стола «паркер», блокнот, пачку почтовой бумаги, сложил писчие принадлежности в ту самую солидную кожаную папку, которая побывала в деле всего один раз, да и то неудачно, зашвырнул ее на антресоли и с мстительным треском захлопнул перекошенные от страха дверцы.
   Стемнин чувствовал потребность наказать себя. Мало было просто опуститься на землю, нужно было броситься на нее вниз головой со всего маху. Поэтому он позвонил в издательство «Карма» и, узнав, что заунывная вакансия корректора все еще открыта, договорился о том, что его примут на испытательный срок. Назначив себе эту епитимью, бывший преподаватель успокоился.

8

   Елизавета Дмитриевна сердилась. Лето проходит, а сын сиднем сидит в Москве. Давным-давно надо было приехать в сад. Клубника уже сошла, осталось немного земляники, сливы в этом году не будет, малины много.
   – Пришили там тебя к дивану или что? – говорила Елизавета Дмитриевна. – Приехал бы, сходил на пруд, искупался, почитал журналы, повалялся в гамаке. Сарай помог покрасить. Костер бы пожгли. Ну на выходные хотя бы можно выбраться? Чем ты там дышишь, чем питаешься? Генетически модифицированными продуктами. Скоро сам генетически модифицируешься.
   – Мам! Я постараюсь!
   – Ты бы лучше приехал, чем стараться. Дети малые на горшке стараются. Все, некогда мне с тобой болтать. Опоздаю на электричку. Приезжай!
   «А вдруг кто-то еще позвонит?» – подумал Стемнин. Правда, в купоне он на сей раз указал и номер мобильного, но теперь вовсе не верил, что из этой затеи выйдет что-нибудь стоящее. Не верил, но все же оставлял приоткрытой дверку для судьбы, словно пытался ее подманить.
 
   А не навестить ли Звонарева? Паша был единственным из друзей, кто последние годы безвылазно работал дома. Правда, так было не всегда.
   После окончания университета Стемнин сменил место всего дважды. А Паша менял работу два-три раза в год. Он работал консьержем, сторожем на автостоянке, верстальщиком, охранником и швейцаром в грузинском ресторане «Батоно». Последние два года Звонарев конструировал сайты. В большинстве случаев это были сайты-близнецы, скроенные по одному образцу, хотя и посвященные самым разным областям: от теплых полов и подвесных потолков до ритуальных услуг и свиданий вслепую. Если бы все сайты, созданные Пашей, можно было окинуть одним взглядом, как город с колеса обозрения, вышел бы уходящий в бесконечность спальный район, состоящий из одинаковых домиков, которые различались бы только цветом да номерами.
   Впрочем, в лентяе и халтурщике Звонареве трепетала артистическая жилка, так что рядом с аккуратно-однообразными творениями он кропотливо, не обращая внимания на вопли спешащих заказчиков, воздвигал то мавританский сайт-дворец для знакомств бисексуалов, то футуристическую архитектурную абракадабру для торговцев видеоплатами, то холм, изрытый загадочными норами. Общим во всех шедеврах Звонарева было чудовищное несоответствие сайта той сфере деятельности, которой он был посвящен. Сайт про вскармливание грудью он украшал нетесаными бревнами, страничка автошколы походила на свечную лавку.
   Удивительно, но от заказчиков не было отбоя – то ли благодаря легкому характеру Звонарева и его прибауткам, то ли благодаря гармонии безвкусиц клиента и исполнителя. Возможно, дело было еще и в том, что диковатые эксклюзивы звонаревского дизайна запоминались мгновенно и навсегда. Так раз и навсегда запоминается увиденная в толпе сумасшедшая, одетая летом в сиреневое пальто с лисьим воротником и в кокетливую соломенную шляпку с искусственными незабудками.
   Звонарев был дома один. Лина уехала в командировку в Прагу, и Павел дал себе отпуск, словно отправившись на неделю в беспорядочные времена студенческой вольницы. Брюки, шорты, гавайская рубаха, футболки в разнообразных позах обмякли на стульях и диване. Дорожка из разбросанных дисков вела от телевизора к кровати, точно метки мальчика-с-пальчик.
   – Несчастный ты человек, Илья, – лениво сказал Звонарев, возвращаясь за компьютер. – Неухоженный и неприкаянный. Стакан воды тебе никто не подаст.
   – Ты вон больно ухоженный. Жена за порог – ты и запаршивел. И что за радость такая в этом стакане воды, что про него столько разговоров? Подумать только, человек при смерти, а ему воды. Хоть бы «Буратино» предложили.
   На Пашином столе буйно разрастался неподстриженный хаос: обертки от шоколадных батончиков, черешневые косточки и зубочистки, выдранные из журнала страницы, скрепки, линейка, крошки печенья и четки. Стемнин подумал, что четки в этом наборе точно лишние.
   – Блаженствуешь, стало быть? – спросил он.
   – Кто сказал? Каждую минуту исполняю желания покинувшей мя половины. Паво-Лины.
   – Это как? Пожирая «сникерсы»?
   – Главное желание покинувшей мя супруги – чтобы я был счастлив. Кофе будешь?
   Кухонный стол тоже был заставлен чашками, бутылками из-под колы и перепачканными блюдцами. Остатки джема в банке – засохшие бурые сгустки по краям. Распечатанная плитка шоколада. Хлебные крошки. Пластинки парафина, срезанные с сыра. Звонарев загреб в объятия всю свалку и нежно перенес в раковину. Свалка издала недолгий разнозвучный грохот.
   – Как там наш проект спасения человечества при помощи шариковой ручки? – спросил он, вытирая стол полотенцем.
   – Человечество обречено. – Стемнин даже обрадовался, что Паша сам завел об этом разговор. – Шариковая ручка, как выяснилось, не панацея.
   Он рассказал Звонареву про коварство Петра Назаровича, но вместо того, чтобы посочувствовать, Паша воодушевился:
   – Ну ладно, он тебя кинул. О чем это говорит? О том, что хитрожопый старичок оценил твою работу на пять баллов.
   – Какой своеобразный способ признания!
   – Разуй глаза, чел. Если кто-то грабит банк, это верный признак того, что в банке есть деньги. Ты слышал когда-нибудь, чтобы грабили мусоропровод? Прикинь: «Вооруженное ограбление мусоропровода на Гайвороновской улице. Четверо в масках. В городе объявлен план “Перехват”». Такое возможно?
   – Ну, теоретически…
   – Такое невозможно в принципе. Воруют только то, что имеет ценность. Этот перчик на пенсии, как его?..
   – Петр Назарович.
   – Перец Назарович не заплатил и свалил, так? Он, говоришь, забрал у тебя письмо, правильно? Выходит, оно ему понравилось. Значит, все хорошо. Все, кроме одного: не надо щелкать клювом.
   – Ты погоди, погоди! Я еще не все рассказал.
   Рыхлую бурую пудру Паша выгребал из жестяной банки в высокий кофейник, не считая столовых ложек. Когда кофе вскипел и на кухне сделалось жарко, Стемнин вовсе повеселел. Рассказывая про Есению, он уже старался не драматизировать сюжет, а, напротив, изложить его подурашливей.
   – Вообще для сумасшедшей эта мадам вела себя слишком спокойно. Даже как-то профессионально, что ли. «Позвони-и-и, в нашем разговоре будет всеооо»… Что-то в этом роде. Мне один знакомый говорил, что в этой службе трудятся разные пенсионерки. Старые актрисы, ветераны сцены…
   – Зачем сразу «пенсионерки»? – возразил Звонарев. – Возможно, там высокая сексуальная девушка, просто курит… ну или от природы низкий голос. Как у Аманды Лир. Ноги от шеи.
   – Знаю-знаю. Ноги от шеи, руки из жопы. Волшебная анатомия.
   – Чудак-человек. Не знаешь, от чего отказался. Опять-таки оскорбил взрослую женщину. Возможно, мать. Плюнул в душу, растоптал девичью честь.
   – Как же я мог растоптать девичью честь у взрослой женщины, возможно, матери? – удивился Стемнин.
   – Как и в каждой женщине, Илья, в ней живет та хрупкая, ранимая и неуверенная в себе девочка, которую так легко обидеть. Поздравляю: тебе это удалось.
   С видом оскорбленного достоинства Звонарев налил кофе Стемнину в чашку, себе – в блюдце. Улыбаясь, Стемнин взял чашку и подошел к окну.
   – Ну а зачем эта дура сказала, что уже получила мои фотографии? – спросил он, глядя в высоты, как внизу трое грузчиков с неимоверным напряжением на ремнях выводят из машины рояль, замаскированный белой тканью, из-под которой торчали черные ножки.
   – По-моему, очень некультурно называть девушку дурой, если тебе даже не хочется смотреть на ее купальник, – вдруг раздался сзади знакомый женский голос.
   Немного кофейного кипятка выплеснулось на подоконник. Жар ярости полыхнул по лицу:
   – Ты? Так это ты? Ну ты скунс! Я тебя… я тебе… – Стемнин поставил наконец чашку на стол, глядя, как добродушно сияющий Звонарев по-купечески прихлебывает кофе из блюдца.
   – О, о… Мужчина, не горячитесь, – молвил Паша голосом Есении. – А нам-то, бабам-то, каково?
   Но бывший преподаватель не намерен был обсуждать, каково бабам. Неверными пальцами он пытался продеть ремешок сандалии в пряжку, но ремешок не слушался, и, рванув дверь, Стемнин выскочил на лестницу в незастегнутых сандалиях.
   – Илья! Ну ты неправ! Это же шутка, дурашка! – Голос Звонарева скакал по ступеням свыше.
   Стемнин не ответил, потому что вся его злость, ощущение катастрофы и протест всегда выражались только в силе и скорости, с которой он удалялся от зла прочь.
   – Хорошо, хорошо, это я неправ! Илья! – Эхо подъезда размывало отдалявшиеся слова.
   «Кофе из блюдца… Свинья – и больше ничего», – подумал Стемнин, выскочив из подъезда в просторный летний ветер.

9

   За день до выхода на новую работу ехать на дачу можно было только из упрямства: дорога неблизкая, у матери непременно найдутся какие-нибудь дела по саду, а главное, нужна хотя бы двухдневная привычка к деревенской жизни. Но за последнюю неделю Москва стала поперек горла.
   Поднимаясь на эскалаторе на площадь Трех вокзалов, Стемнин неожиданно оказался в самой гуще молодых цыган. В основном цыганок лет от шестнадцати до двадцати. Парней было всего трое, и они были еще моложе. Обнаружив в своих рядах долговязого Стемнина с серьезным растерянным лицом, цыгане развеселились. У одного мальчишки была гитара, и он даже брякнул из озорства пару аккордов, хотя петь не стал. Однако Стемнину вдруг показалось, что он поднимается внутри песни. Посверкивали усмешки цыганок, перемигивались дешевые райские краски платьев – из другой страны, из другого века.
   В этом неуютном хороводе Стемнин ощутил себя безнадежно чужим. И – разом – вспышка необъяснимого радостного родства, сладкий укол тоски по цыганской свободе. Эти люди никогда не будут день за днем, год за годом приходить к девяти на работу, нервничать из-за недовольства начальника или повышения по службе, их не колышут зарплата, дисциплина и дресс-код.
   Золотые зубы, пиджак с чужого плеча, стреляющие цвета одежды… Но именно рядом с цыганским дурновкусием понимаешь, каким страшным, деформирующим грузом давят на обычного человека условности. У Стемнина даже дух захватило при мысли о том, как можно провести жизнь или хотя бы один день, наплевав на мнение сослуживцев, соседей, прохожих, студентов, родственников и даже незнакомых людей, осуждения которых по привычке опасаются – до встречи, на всякий случай. Пестрая круговерть широких юбок – беззаботность не знает униформы.
   Девчонки-цыганки смеялись, глядя на Стемнина, бросали одно-два словечка на своем языке и опять хохотали, зубоскалили. Теперь он и сам улыбался. Но вот маленький табор доехал доверху, просеялся через турникеты. Яркой стайкой цыгане промельк нули на Ленинградский вокзал, а Стемнин повернул на Каланчевку. Он оглянулся, они – нет.

10

   Садовое товарищество, в котором построил дачу отец Стемнина, состояло из двух поселков, совершенно друг на друга непохожих.
   Старые сады, заложенные тридцать-сорок лет назад, являли обычную для советских времен усредненность – по размеру надела, по величине домиков, по самой дачной архитектуре. Все эти одинаковые участки с парниками, картофельными рядами, огородом и цветочными клумбами, где стояли домики с мансардой и частым переплетом окон на верандах, говорили о том, что обитатели если и не равны на самом деле, то не желают обнаруживать свое неравенство. К середине тянулись и снизу, и сверху: выпячивать богатство или бедность считалось неприлично и даже небезопасно. Бедные стыдились бедности, да и не были настолько бедны, чтобы это нельзя было скрыть. Богатые хоть и имели возможность показать достаток, но делали это осмотрительно. Индивидуальность куражилась в мелочах.
   Взять хотя бы улицу, где жили Стемнины. У Кроминских на стене сарая нарисован был изрядный Микки-Маус, держащий землянику размером с детское ведерко. Дальше, у Замотаевых, на каждом столбике изгороди вечно были надеты разноцветные и разнокалиберные банки, а Гунявин изукрасил чердачное окно кружевными наличниками. В гости ходить было не принято, а если кто и забегал по-соседски, обычно дальше крыльца не поднимался. Оттого-то в детстве так интересно было заглянуть в чужой дом – посмотреть, как там все устроено. Куда интересней, чем в городе.
   Новый поселок вырос недавно, это было ясно с первого взгляда. Здесь никто не равнялся на соседей. Участки были разные – у кого прежние шесть соток, у кого десять, а у кого и все сорок. Про здешние дома на старой поляне говорили «дворцы» и «отгрохали». Большинство новых дачников строили по прежнему дачному образцу – дом с верандой, мансарда под ломаной крышей. Только вместо одного этажа делали два или три, бревна и брус заменяли кирпичом, не стеснялись габаритов.
   Интересно было то, что за последние годы на старой поляне кое-кто перестал поддерживать и ремонтировать свои домики, краска облупилась, доски почернели. Наблюдая за этим, Стемнин сделал вывод, что не только богатые старались подчеркнуть свое богатство, но и бедные теперь не стыдились бедности и даже рады были горестно ткнуть ею в нос окружающим.
   Середина осталась в прошлом, а о теперешней согласия не было, да и быть не могло. Любой готов был признать свой уровень жизни выше среднего или ниже. Понятие «средний класс», о котором наперебой писали газеты, не устраивало никого.
   Стемнин спускался с пригорка. Ветер светло шевелил листья вишен, яблонь и рябин. Идя по улице, Стемнин радовался, что живет именно здесь, среди тех, кого по привычке считал ровней. После долгой разлуки встреча с этими домиками была приятна. Ему казалось, что за год они постарели и даже стали чуть меньше, роднее: действие виноватого узнавания.
   Выкрашенный синей краской домик с белыми ставнями был виден издалека. У крыльца на веревке поплескивали полотенца и еще какие-то тряпочки. Елизавета Дмитриевна шла от умывальника, держа в руке не то миску, не то кастрюлю. Она тоже заметила сына издалека и смотрела, прикрыв ладонью глаза от солнечных лучей. Потом помахала рукой.
   – Сподобились, господи, – протянула она, не улыбаясь, когда сын вошел в калитку. – И года не прошло.
   – Я на минутку, – ответил Стемнин. – Проездом.
   – Никаких минуток. Переодевайся, попасись в саду, обед через полчаса.
   Но Стемнин, как всегда, не переодеваясь, в городской одежде пустился по саду с обходом. Это была детская привычка – обходить все места, где могли найтись разные подарки: два малиновых куста сорта «новость Кузьмина» с длинными сладкими ягодами, легко сходящими с похожего на банан стерженька, грядка гороха, коричная яблоня, клубника, заросли ирги и красная смородина. Круг, на который уходило десять-пятнадцать минут, отрывал от города, возраста, забот вернее, чем вся двухчасовая дорога на электричке мимо несущихся за окном полей и перелесков.
   Высоко над головой рассверливал мягкое серебро жаворонок. В путанице травы Стемнин углядел ярко-шафрановую вспышку цветка, нежную звездочку на конце тыквенной плети. Вон куда она забрела. А мать то ли не заметила, то ли решила проверить, как далеко может зайти тыква. На плети были еще цветки, увядшие, обвисшие тусклыми тряпочками. А рядом на глаза выскочила тыква, маленькая, как лягушонок. Стемнин еле удержался от желания сорвать ее. Пальцем погладил глянцево-бугристый бок. Обновленно оглядевшись, подумал: «Здесь даже пыль живая».

11

   На веранде густо пахло бульоном и свежей зеленью. Вкусная духота. В открытое настежь окно въехала оса и прожгла дорожку куда-то в угол.
   В комнате было прохладно. Громко и тоже прохладно тикали часы. Одна стена, та, за которой печка, отделана была голубоватой керамической плиткой. Занавеска с рисунком в виде чугунков и деревянных ложек спокойно рвалась из комнаты в поля. Здесь в любую погоду было хорошо. Отчего он так давно не приезжал?.. Сев на топчан, Стемнин минуту сидел не двигаясь, только осматриваясь и вспоминая. Переодеваться в обноски не хотелось.
   На дачах все вещи особенные, дачные. В сад редко покупают что-то новое. Разве что садовый инвентарь. Обычно мебель, посуда, обувь, одежда приезжает из города доживать свой век. В городе в таком виде оставаться уже неприлично, а на даче – очень даже. И вот все старье из кухонь, кладовок, шкафов и с антресолей, минуя мусоропроводы, плавно перелетает в садовые домики. Подштопанное, подкрашенное, залатанное и почищенное. Почтенные люди, привыкшие пристойно выглядеть в городе, на даче превращаются в деклассированных тружеников, одетых в бесформенные трико, выцветшие сарафаны и простреленные кофты. Туфли сменяются калошами, опрятная посуда – полукопчеными эмалированными кастрюлями с рисунком в виде грибов или клубничин. В домах поскрипывают долгожители-табуреты и диваны-аксакалы. Здесь иная жизнь и иные вкусы.
   Именно поэтому, пожив с неделю на даче, по возвращении в Москву Стемнин всегда чувствовал себя погорельцем на балу. В Москве все казались чистенькими, нарядными, приятно пахнущими.
   Будь воля Стемнина, он бы привез на дачу новую мебель, новое постельное белье, ходил бы в нормальных брюках и рубашках. Но воля не его.
   После обеда Стемнин красил сарай. Палочкой поддевал жестяную крышку, бирюзовая краска из открытой банки испускала одуряющий запах. Сверху темнел тонкий слой отстоявшейся кофейной олифы. Стоило начать ее перемешивать, и темнота тонких волосяных линий воронкой втягивалась вглубь ярчающего цвета. Стемнин торжественно обмакнул кисть в жирную краску. Бирюза сразу ложилась ровно, плотно, закрывая серость заветренных досок. Кисть при каждом движении нежно хлюпала. Трава рядом с сараем стала бирюзовой, капли ползли к земле медлительными улитками. Все же к концу работы он здорово устал и с полчаса, умывшись, сидел на крыльце, любуясь сараем, который сиял на фоне розовеющего вечера.