Михаил Палев. Знак Ганнибала

Михаил Палев
Знак Ганнибала

   Моему другу Олегу Гаврюшину
   посвящаю

Пролог
Город Умань, 1932 год

   Он сделал последний мазок и отложил кисть в сторону. Да, ему удалось раскрыть секрет непревзойденной естественности полотен Жерома! Казалось, что плащ Ганнибала трепещет не от ветра, дующего с заснеженных альпийских вершин, а от легких порывов сквозняка из приоткрытого окна. Правая рука полководца указывала солдатам на перевал, где после последнего перехода их ждала слава. Сам герой уже мыслями был там, на равнинах Италии. И пусть римские легионы тешат себя тщетной надеждой на то, что войско Ганнибала, внушающее им ужас, погибло под лавинами, а тела солдат унесли воды быстрых горных рек.
   Он взглянул на оригинал и горько усмехнулся. Заведующий районным отделом Народного комиссариата просвещения, по заказу которого художник создал копию, был твердо уверен, что на оригинале изображен Спартак. В договоре (дубовые формулировки!) так и значилось: «В связи с отправкой согласно указания Наркомпроса оригинала картины в Москву, с целью повышения культуры и углубления революционного воспитания масс, сделать копию картины неизвестного художника, изображающую вождя римского пролетариата Спартака, штурмующего Везувий». Жером – «неизвестный художник»! Спартак, штурмующий Везувий! И этот человек руководит «просвещением района»!
   Звякнул дверной колокольчик.
   – Открыто! – крикнул художник.
   В комнату вошли завхоз районного отдела Наркомпроса и двое грузчиков.
   – Ну что, готово? – деловито спросил завхоз.
   – Оригинал можете забирать, а копию я только что закончил, – ответил художник. – Краски должны высохнуть.
   – Тогда мы в пятницу вашу картину заберем, а ту, с которой вы срисовывали, сейчас возьмем, – решил завхоз. Он подошел к только что законченной копии Жерома и восторженно поцокал языком.
   – Да, от настоящей не отличить! Так, товарищи, упакуйте картину в бумагу и аккуратненько несите в повозку. И глядите у меня! Если вдруг холст проткнете или, еще хуже, раму поломаете, я расценю это как вражескую вылазку!
   Грузчики принялись заворачивать картину в оберточную бумагу и перетягивать бечевкой.
   – Извините, – нерешительно обратился художник к завхозу. – А нельзя ли мне деньги сейчас получить?
   Для него это был принципиальный вопрос: этот заказ был единственным за последние полгода, а скудного жалованья жены на двоих катастрофически не хватало.
   – Ну что же! Работа выполнена, так что извольте получить! – согласился завхоз, вынимая пачку денег и отсчитывая купюры. – А вы пока расписочку напишите, для отчетности.
   – Да-да, разумеется! – обрадованно согласился художник.
   Как на грех, чернила в чернильнице высохли, и ему пришлось воспользоваться чернильным карандашом. Когда расписка была готова, завхоз забрал ее, внимательно перечитал, одобрительно крякнул и положил на стол перед художником тонкую стопку денег и конверт без надписи.
   – Это что такое? Что там в конверте? – удивился художник.
   – А это ваша супруга просила вам передать лично в руки, – пояснил завхоз.
   Художник схватил конверт и вытащил свернутый втрое листок бумаги с коротким посланием. Он сразу узнал почерк жены.
   «Прости меня, дорогой мой Володенька! Но я больше не в силах выносить эту нищету, из которой мы не можем выбраться вот уже десять лет. Я ухожу к Ивану Прохоровичу. Он признался мне в своих чувствах и позвал меня к себе жить. Дело не только в том, что Иван Прохорович, как заслуженный большевик и заведущий райотделом Наркомпроса, может обеспечить нам достаток, который позволит мне наконец оставить давно опостылевшую службу в районном коммунхозе. Он откуда-то знает, что ты был у белых, но обещал не сообщать об этом в ГПУ, если я соглашусь на его предложение. Я уверена, что он сдержит слово. Но ведь нельзя быть так же уверенным в том, что твое прошлое не станет известно еще кому-то. И этот «кто-то» может оказаться вовсе не таким порядочным человеком, как Иван Прохорович. Поэтому тебе лучше не только навсегда уйти из моей жизни, но и уехать из этого города. Прощай, мой любимый! Прости, что наши пути разошлись: видно, так суждено.
   Когда-то твоя, Леля».
   Художник достал портсигар, вынул из него папиросу и принялся разминать ее онемевшими пальцами. Завхоз зажег спичку, но художник невидящим взглядом смотрел в пространство перед собой. Из папиросы высыпался на стол почти весь табак.
   – Владимир Аполлинарьевич! С вами все нормально? – обеспокоенно воскликнул завхоз.
   – Что? – очнулся художник. С недоумением помотрел на мятую папиросную гильзу и бросил ее в пепельницу. – Да, голубчик, все нормально, все хорошо, – пробормотал он, доставая из портсигара другую папиросу. – Дайте-ка мне еще огня, милейший.
   – Извольте!
   Завхоз вновь зажег спичку, но художник не стал прикуривать, а поднес к пламени бумажку с прощальным посланием от жены. Листок вспыхнул, художник бросил его в пепельницу.
   – Вы бы деньги пересчитали, Владимир Аполлинарьевич! – посоветовал завхоз. – Для порядка.
   – Да, порядок должен быть, – согласился художник.
   Но он не стал пересчитывать купюры, а решительно поднялся со стула и подошел к комоду. Достал из нижнего ящика револьвер системы «наган», прокрутил барабан, проверяя наличие патронов, и взвел курок. Завхоз испуганно отпрянул, грузчики разинули рты. Художник, не обращая внимания на обомлевших работяг, схватил с комода рамку с фотографией жены и швырнул ее в угол.
   – Исчезнуть? Уйти из жизни? Изволь! – Художник горько рассмеялся и яростно выкрикнул: – Будьте вы прокляты!
   На глазах у замершего от ужаса завхоза художник быстро сунул в рот револьверное дуло и решительно нажал на курок.

Глава 1

   Я лежал в грязи, абсолютно голый. Не знаю, можно ли расценивать лежание в грязи как лечебный процесс, если это – грязь бывшей картофельной грядки. Средняя (для конца октября) температура – между нулем и плюс пятью градусами. С точки зрения трезвомыслящего человека, такое лежание неизбежно должно завершиться воспалением легких. Было бы очень разумно вернуться в щедрое тепло бани, находившейся в трех метрах от меня. Но по моему лицу текла кровь изо лба, рассеченного алюминиевым петухом. А пару минут назад над моей головой просвистела самая настоящая пуля, выпущенная в мою сторону из самого настоящего пистолета. И посему затаившийся во мне трезвомыслящий человек рекомендовал мне лежать в грязи и не высовываться. Ведь нельзя было с полной уверенностью утверждать, что следующая пуля не попадет мне в лоб.
   Я лежал в грязи и думал: зачем мне, сугубо городскому и абсолютно цивилизованному человеку, понадобилось в эту гнуснейшую осеннюю погоду тащиться далеко за город, на чью-то чужую дачу?!

* * *

   Причиной этой загородной поездки, нелепой для любого нормального человека, стал мой двоюродный брат Артем. Точнее, его иезуитская способность внушать людям идеи, абсолютно чуждые их менталитету.
   – Да ты что, Слава?! Ты не представляешь, какая там сейчас благодать! – проникновенно вещал он, закатывая от избытка чувств глаза. – Дачники разъехались, даже теща уже с неделю как в Москву подалась. В лесу опят полно, рыба в речке аж из воды выпрыгивает! Прикинь: с утра идем по грибы, потом обедаем, конкретно, шашлычком, с водочкой, отдыхаем…. А потом – банька! Настоящая, русская: с печкой-каменкой, квасом и березовым веником. А после баньки – снова шашлык с водочкой. Опять же: теща весь подвал за лето маринадами и соленьями забила. И огурчики там есть, и помидорчики, и даже твои любимые патиссончики! А капустка квашеная?! Да с яблочками мочеными! А грибочки!!!
   Тут Артем закатил глаза так глубоко, что зрачков совсем не стало видно.
   – Ты представь только, – перешел он на гипнотизирующий полушепот. – Маслятки: сопливенькие, ароматные, прямо из баночки, да на тарелочку! Водочка ледяная, наливаешь ее в рюмочку – а та, зараза, запотевает! Ты масленочка вилочкой цепляешь, а он уворачивается, подлец.… Да куда он денется?! Ты его подцепил, рюмочку взял – и опа!!! И потекла водочка холодная по пищеводу в желудок, а ты ее масленочком придавил, – и побежала волна теплая по всему телу! И повторяем, ибо между первой и второй промежуток нулевой,… а тут уж и шашлычок поспел, дымится…. И никто нам не скажет: «А не пора ли вам закругляться, мужики? Ночь-полночь, мне завтра на работу, дети уснуть не могут, а у мамы голова болит…». И курим, блин, прямо за столом! Ну, что скажешь?!
   А что тут скажешь? Ну и кто бы смог устоять?! И я не устоял.

* * *

   Дача Артема находилась километрах в семидесяти от Москвы, недалеко от речки со странным названием Шерна. Раньше эта дача принадлежала моему старому другу Алексею Карсавину. В 90-е годы Алексей занялся бизнесом, разбогател и перебрался поближе к Москве, в большой каменный дом с огромным земельным участком. А старую дачу, построенную лет сорок тому назад еще его дедом, он недорого продал со всей обстановкой Артему.
   Обстановка включала многочисленную старую мебель различной степени ветхости, а также с полтора десятка копий картин старых мастеров. Происхождение этих полотен таково.
   Едва Алексей Карсавин (в среде друзей и знакомых – просто Элис) обзавелся деньгами, как тут же принялся скупать в больших количествах мещанский китч: аляповато отлитые и покрытые медью железные статуэтки, канделябры и прочую ремесленную продукцию «под старину», а также написанные маслом картины «в старинном стиле». В начале девяностых оказавшиеся на мели государственные организации распродавали украшавшие госучреждения копии полотен известных, малоизвестных и неизвестных мастеров за более чем символическую цену – обычно не превышавшую стоимость литровой бутылки спирта или трех килограммов сахара. Элис, как безумный, скупал все эти покрытые масляными красками куски холста (причем золоченые рамы составляли основную часть их стоимости) и с энтузиазмом развешивал их на даче, словно оформляя декорации для костюмной драмы.
   Лестничную площадку между первым и вторым этажами дачи украшало большое (примерно полтора на два метра) полотно неизвестного художника под названием «Вождь восставшего римского пролетариата Спартак». Во всяком случае, именно такое название имелось на обороте картины между инвентарным номером и штампом краеведческого музея города Умань. На картине мускулистый мужик в пурпурном плаще и золоченом шлеме, с обнаженным мечом в руке, вел своих соратников по ущелью на фоне заснеженных горных вершин. Картина была так тщательно прописана в деталях, что напоминала иллюстрацию к учебнику истории Древнего мира – любимой книге его детства, – и потому висела на самом видном месте в доме Элиса.

* * *

   Сему злополучному «произведению искусства» в духе классицизма еще предстоит сыграть довольно зловещую роль в моем повествовании, поэтому я и счел необходимым остановиться на нем более подробно, чем на остальных предметах дачной обстановки – настолько же аляповатых, насколько и безвкусно-претенциозных.

* * *

   Естественно, что с наступлением истинно «новорусского» благосостояния вся эта совковая псевдороскошь вкупе с подгнившим бревенчатым дачным наследием предков перестала представлять интерес для Элиса. И поэтому Элис без колебаний по умеренной цене, да еще и в рассрочку, продал дачу Артему. Артем был на седьмом небе от счастья: ведь теперь его теща с апреля по сентябрь безвылазно сидела на даче, выращивая урожай овощей и фруктов и предоставив московскую жилплощадь для спокойного развития семейной жизни Артема. А в остальное время года Артем использовал дачу как место для уединенного мужского отдыха.

* * *

   Артем довез меня до дачи на собственной машине, поэтому семьдесят километров по Горьковскому шоссе, невзирая на свою врожденную неприязнь к поездкам, я перенес легко.
   Рядом с хорошо знакомым мне старым бревенчатым дачным домом Карсавиных выросла новенькая банька из цилиндрованных, сияющих лаковой желтизной бревен, крытая блестящим металлическим гофром. На коньке банной крыши, прямо над входом, я увидел отштампованный из листа алюминия силуэт петуха: мой подарок Артему, который я сделал ему во время трехдневного отмечания покупки дачи.
   Пока Артем налаживал баню, я выгрузил привезенную снедь и подготовил мангал для шашлыка. Начали мы с легкого пива с такой же легкой закуской – памятуя о том, что перед баней нельзя перегружать организм. Артем нанизал мясо на шампуры, засыпал уголья в мангал, чтобы сразу же по окончании банного ритуала приступить к шашлычному священнодействию. Шампуры с мясом он разложил на столе застекленной веранды, чтобы поселковые псы не могли там похозяйничать. В углу веранды я разместил и наши алкогольные запасы: днем температура воздуха не поднималась выше десяти градусов – идеальная температура для водки и пива.

* * *

   Честно говоря, я не любитель бани и потому большую часть времени сидел в углу на нижней полке, нахлобучив на голову войлочную буденовку и чувствуя, как уши мои от жара свиваются в трубочки. Зато Артем наслаждался банным удовольствием сполна: заставлял охаживать его березовым веником, выскакивал на улицу и с диким гоготом окунался в наполовину врытую в землю железную бочку с дождевой водой.
   – Слава! Ну, ты и лошара! – с досадой воскликнул Артем, вваливаясь с улицы в предбанник. – Хоть бы раз окунулся! Ты не представляешь, что это за удовольствие! С разбегу, распаренным, да в ледяную водичку…! Вылезаешь – словно заново родился! Такое удовольствие! А ну, давай, быстро, разок окунись!
   Легко подавив мое вялое сопротивление, Артем вытолкал меня на крыльцо бани. Но окунуться в холодную октябрьскую воду мне не было суждено. Выскочив на крыльцо, мы увидели зрелище, не оставляющее равнодушным ни одного человека: дом горел.
   Багровые сполохи метались в окнах, дым уже валил из всех щелей, и попытаться потушить старое бревенчатое сооружение, очевидно, было бессмысленно.
   – Да что за хрень! – возмущенно завопил Артем и сломя голову, в чем мать родила, бросился к дому. Я не последовал его примеру – в силу моего возраста голос разума во мне звучит сильнее. Хотя недоброжелатели указали бы в качестве главной причины моей нерасторопности тот факт, что горела не моя дача.
   Я стоял на ступеньках бани, ежась от ледяного ветра и размышляя: бежать ли мне вслед за Артемом в одежде Адама или вернуться в предбанник, чтобы хотя бы натянуть джинсы и набросить на плечи куртку?
   Впрочем, мои колебания длились недолго. Из-за угла дачи появился человек, одетый во все черное. Осенью темная немаркая одежда – дело вполне обычное, но человек этот, ко всему прочему, счел необходимым надвинуть на лицо вязаную шапку-балаклавку с прорезанными в ней отверстиями для глаз и рта. Дальнейшие его действия оказались не менее подозрительными, чем внешний вид: он коротким замахом забросил в ближайшее окно какой-то небольшой предмет. Зазвенело разбитое стекло, и почти сразу же в окне полыхнул багровый отсвет пламени.
   Действия незнакомца не укрылись от взгляда Артема. Он заорал в его сторону нечто вроде: «Ах ты, бля! Урою!» Как нельзя более кстати, Артем как раз пробегал мимо штыковой лопаты, лежавшей на куче пожухлой картофельной ботвы. Он подхватил лопату и, держа ее наперевес, подобно античному метателю дротиков, устремился к поджигателю.
   Тот оказался не робкого десятка, и зрелище бегущего ему навстречу голого спартанца его не устрашило. Он повернулся к Артему и вытянул руку с зажатым в ней длинным предметом. В первый момент мне показалось, что сейчас я увижу сеанс фехтования, с применением штыковой лопаты и обрезка водопроводной трубы. Но через мгновение в метре перед Артемом взлетел фонтанчик земли, и до меня дошло: это пистолет с глушителем!
   До Артема факт появления на сцене огнестрельного оружия дошел едва ли не быстрее, чем до меня: мой друг метнул лопату в поджигателя и рыбкой нырнул за кучу ботвы. Поджигатель ловко уклонился от летевшей в него лопаты и направил пистолет в мою сторону. Я даже не успел осознать, что сейчас последует, а просто застыл столбом и зачарованно смотрел на бесшумную смерть, уставившую зрачок глушителя прямо в мое лицо.
   Пуля пролетела над моей головой и с противным звоном ударилась о металл крыши. В следующий момент меня больно стукнул клювом по голове алюминиевый петух, сбитый пулей со своего насеста. Удар вывел меня из оцепенения: петух еще звенел, прыгая по ступенькам крыльца, а я уже лежал ничком в грязи между разрытыми картофельными грядками.
   Октябрьская грязь со злорадным чваканьем приняла меня в свои ледяные объятья. Я лежал в ледяной жиже и ужасался: зачем мне, сугубо городскому и абсолютно цивилизованному человеку, понадобилось в эту гнуснейшую осеннюю погоду тащиться далеко за город, на чужую дачу?! Чтобы какой-то маньяк пристрелил меня, и я лежал бы, голый и грязный, под октябрьским дождем, переходящим в снег, дожидаясь отправки в районный морг?!
   Нет, не хочу!!!

* * *

   Я осторожно приподнял голову и убедился, что опасность миновала: поджигатель явно не собирался убивать меня и Артема, он лишь обеспечивал свой отход – во всяком случае, его уже не было видно. Дом полыхал, как огромный жертвенный костер. Свою задачу негодяй выполнил вполне успешно.
   Артем тоже понял, что угроза миновала: он выскочил из-за кучи ботвы и устремился к дому. Я не успел даже крикнуть ему вслед что-нибудь типа: «Не делай глупостей!» Он уже скрылся в задымленном проеме двери на веранду. Он с ума сошел?!
   Я вскочил и рысью помчался к дому. Я уже не обращал внимания на холод и боль в исколотых обломками сухого бурьяна ступнях, а соображал: как мне вытащить из дома Артема? Похоже, скоро рухнут балки, лезть в дом очень опасно. И дымины там – не продохнуть! Но… бросить Артема в пылающем доме?! Нельзя. Что же делать?!
   К моему огромному облегчению, Артем выскочил из объятого пламенем дома, когда я еще не успел добежать до веранды. На его голове тлел войлочный колпак в виде шлема викинга; рога шлема дымились, подобно фитилям мушкетов, но на самом Артеме видимых повреждений не наблюдалось. В руках он тащил то, что не должно было сгореть ни при каких обстоятельствах: сумку с водкой, коньяком и пивом.
   – Держи, Слава! – прокричал он, сунув мне сумку. – Хорошо, что мы поставили ее на веранду охладиться, а то бы…… А мобилы погорели, не смог спасти! Ладно, побегу к соседям: ментов и пожарных вызывать. Слышь, мужик?! Ментов и пожарных вызывай, срочно!
   Последние его слова адресовались охраннику коттеджа напротив, который вышел за пределы охраняемой территории, чтобы поглазеть на пожар. Охранник отреагировал вяло: то ли он по жизни был флегматиком, то ли его привел в замешательство вид двух голых мужиков, босиком месивших октябрьскую грязь возле пылающего дома.
   – Вот козел! Стоит столбом! – Артем припустил в сторону охранника.
   Я не составил ему компании: после ледяной грязевой ванны у меня зуб на зуб не попадал, и я помчался в сторону бани. Сумку, разумеется, я не забыл. Содержимое сумки в сложившихся обстоятельствах являлось для нас безусловной ценностью.
   Я смыл грязь горячей водой, но все равно не согрелся: меня продолжал бить озноб. Потому пришлось для профилактики воспаления легких – исключительно для профилактики! – махнуть залпом стакан водки. Зажевывая огненную жидкость соленым огурчиком, я принялся лихорадочно одеваться. В армии во время «ночных полетов в казарме» на одевание под суровым взором сержанта у меня уходило около сорока пяти секунд. Сейчас ушло, наверное, не меньше трех минут.
   Выскочив наружу, я услышал тяжелые удары по железу, доносившиеся от дома через дорогу. Помчавшись в том направлении, я увидел нечто вроде фрагмента шоу «голые и смешные»: Артем, чью единственную одежду составляла войлочная шапка, ожесточенно бил в ворота особняка обрезком здоровенной трубы, не забывая изощренно материться при этом.
   Я попытался его унять:
   – Ты с ума сошел?! Оденься, простудишься!
   – Нет! – решительно отпихнул меня Артем. – Пусть эта сука поганая вызовет пожарных!
   И он снова с остервенением заколотил в ворота. Он явно не отдавал себе отчета в происходящем. Я в отчаянии стоял рядом и лихорадочно размышлял, что предпринять. Опасаясь за здоровье Артема, я сбегал в баню, принес бутылку водки и заставил Артема выпить стакан в паузе между ударами в ворота.
   И тут появились пожарные и милиция.
   От пожарных толку было мало. А точнее, вообще никакого: дача Артема уже представляла собой декорацию к сцене «Горящая Москва» из знаменитого фильма Сергея Бондарчука. Для очистки совести пожарные полили из брандспойта соседский сарай, да и то все это быстро пресек сосед, кинувшийся на пожарных с матюками и огородной тяпкой: в сарае у него хранилась китайская мануфактура.
   А вот милиционеры действовали энергично. Для начала они уложили нас с Артемом носами в грязь, отобрали трубу и недопитую бутылку водки. Тут же появился охранник особняка, красочно описавший, как два пьяных педераста подожгли дом и отплясывали вокруг него свои извращенческие пляски, а потом кинулись поджигать особняк, который он, охранник, мужественно отстоял, с риском для собственной жизни и здоровья. Для придания убедительности своим словам охранник периодически пинал валявшуюся на дороге злополучную трубу и восклицал: «Прикинь! Ведь охреначили бы этой штукой, так мало бы не показалось!»
   Милиционеры понимающе кивали и осуждающе посматривали на нас с Артемом. В охраннике, несмотря на специфику его профессии и личную озлобленность против нас, все-таки остались некие крохи доброты: он принес Артему тряпье, оставшееся от молдавских строителей. Набор тряпья включал в себя донельзя заношенное пальто без пуговиц и дырявые сапоги. Замерзший Артем без возражений облачился в пожертвованное имущество. Пальто на голое тело в сочетании с войлочным норманнским шлемом производили весьма комичное впечатление: не то попавший в плен викинг, не то пойманный в парке эксгибиционист.
   Наш вид плюс ополовиненная бутылка водки отнюдь не свидетельствовали в нашу пользу. Поэтому уже через сорок минут мы сидели в камере ближайшего отделения милиции.
   О пережитом мне не хочется вспоминать. Скажу лишь, что, когда утром следующего дня за нами явился адвокат Артема, я был готов чистить ему ботинки собственными усами и гладить шнурки.

* * *

   С активной помощью адвоката нам с Артемом все-таки удалось убедить стражей порядка, что мы, скорее, пострадавшая сторона, нежели правонарушители, и к вечеру я наконец оказался дома.
   – Лучше бы они нас в вытрезвитель сразу отправили, – мрачно сказал я Артему, тоскливо оглядывая перемазанную в грязи одежду. – Там хоть душ принять можно.
   – В другой раз, братан, ладно? – с сарказмом отозвался Артем. – На вытрезвитель сегодня у меня уже сил нет!

* * *

   Дома меня встретила жена. Несколько мгновений она ошеломленно изучала мой непрезентабельный вид, затем, наконец, обрела дар речи.
   – Ты вроде бы в баню ездил? – зловещим тоном осведомилась она. Мне оставалось лишь сокрушенно вздохнуть.
   – Погоди, сейчас догадаюсь, – наморщила лоб жена. – У вас с Артемом закончилась водка, и вы ночью, через лес, отправились в ближайший магазин. Магазин оказался закрыт, и вы его решили открыть сами. Тут вас и повязали менты. Так?
   – Ну, почему же сразу менты? – попробовал возразить я.
   – Потому что, если бы вас не повязали, ты бы не пришел домой трезвый! – пояснила жена.
   Логично, черт возьми!
   – А если не так, то откуда же ты явился домой в таком виде? – продолжала допытываться жена.
   – Из милиции, – признался я.
   – Ага! Наконец-то раскололся! – торжествующе воскликнула супруга. – Тебя освободили под подписку о невыезде? Допился все-таки! Я так и знала, что Артем доведет тебя до цугундера! Теперь свои детективы на зоне писать будешь. Решил приблизиться к месту обитания своих персонажей?
   Этого я уже не мог стерпеть – затронута профессиональная честь! – и решился продолжить дискуссию.
   Впрочем, дальнейшее содержание нашей беседы не имеет отношения к повествованию, и потому я его опускаю.

* * *

   Через пару недель меня вызвал следователь РОВД, того самого, затерянного на наших бескрайних просторах района, на территории которого располагалась злополучная дача Артема. В провинциальный городок я добирался своим ходом, на электричке.
   Дорога оставила не самые приятные воспоминания. Когда я, уставший и злой, выбрался на привокзальную площадь, то местные аборигены разъяснили мне, что до здания РОВД надо добираться на автобусе, а пешком – хрен дойдешь. Торча на пронизывающем ноябрьском ветру в руинах того, что когда-то задумывалось как автобусная остановка, я мрачно размышлял об извилистых путях судьбы, непостижимым образом соединивших меня и этот проклятый городишко. Мысленно я называл его не иначе как Мухосранск. В современном русском языке это слово обозначает то же самое место, которое во времена Пушкина именовали Тьмутаракань. Даже теперь я не могу вспомнить его родное название, так что буду в дальнейшем именовать его именно Мухосранском.
   Когда я уже настолько намерзся на остановке, что всерьез размышлял об уклонении от исполнения своего гражданского долга путем немедленного возвращения в Москву, нужный мне автобус все-таки соизволил подъехать. Помимо меня, в автобусе ехали двое подвыпивших парней, ссохшаяся злобная старушка и небритый кавказец, выяснявший с кем-то отношения по мобильнику на неведомом мне наречии. На мой вопрос о местонахождении РОВД водитель никак не отреагировал, видимо, полагаясь на магическое действие висевшего в салоне объявления: «Водитель справок не дает». Ссохшаяся старушка в ответ на тот же вопрос лишь злобно зыркнула в мою сторону и с ненавистью проворчала традиционное: «Понаехали тут!» Кавказец недоуменно воззрился на меня и, не прерывая мобильного диалога, бросил не менее традиционное: «Прости, брат, по-русски плохо понимаю». Подвыпившие парни с неодобрением покосились на него, и один громко прокомментировал: