Страница:
Но когда рабочий день закончился, Сергей, вместо того, чтобы поехать домой, незаметно для самого себя свернул на улицу, которая и привела его к серому четырехэтажному зданию, в двух крылах которого расположились прокуратура и районный отдел милиции.
Однако нового начальника отдела он нашел вовсе не празднующим повышение, а одиноко сидящим в кабинете и грустно рассматривающим кипу бумаг на столе.
– Не понял, – сказал Бабкин, остановившись в дверях. – А где праздник?
– О, какие люди! Серега, заходи.
Тщедушный Перелесков с залысинами на лбу и вечной сигаретой в зубах бодро выскочил из-за стола и вразвалочку пошел к Бабкину. Он с удовольствием стиснул руку Сергея в крепком рукопожатии, приглашающим жестом указал на стул, плюхнулся сам и, отодвинув документы, без предисловия заявил:
– На ловца и зверь бежит. Ты-то мне и нужен. Пойдешь ко мне в отдел? Ты, как я погляжу, поправляться начал на банковских-то харчах, а у меня станешь поджарый, резвый... Девки заглядываться будут, зуб даю!
– То-то ты сам больно поджарый, – ухмыльнулся Сергей.
– Я начальник! Мне позволено! Вот послушай, что я тебе скажу...
Перелесков на секунду замолчал, выдохнул сигаретный дым, растекшийся над столом едким облаком, и спросил уже с другими интонациями:
– Или не будешь слушать? Ты только скажи, Серега, если тебе неинтересно, я тебя зазря грузить не стану.
Бабкин обвел взглядом прокуренный кабинет, задержавшись на невесть как попавшем сюда цветке в горшке – несчастном «декабристе», тосковавшем на подоконнике. Из горшка торчали сигаретные окурки – каждый куривший считал своим долгом сунуть бычок не в пепельницу, а в горшок, и казалось, что вокруг «декабриста» нырнула в иссушенную землю дюжина маленьких бесхвостых оранжевых рыбок.
– Интересно, – сказал Сергей. – Рассказывай.
Час спустя они вышли из кабинета.
– Пойдем, провожу тебя, – предложил обрадованный Олег. – В общем, Серега, договорились: в понедельник подходи к кадровикам, а потом ко мне. Лады?
– Лады. – Сергей махнул рукой знакомому дежурному и поймал себя на том, что расплылся в довольной улыбке.
Они вышли на улицу, и Бабкин вдохнул вечерний июльский воздух. Возле здания росла липа, начинавшая зацветать, и от нее тянуло медовой сладостью. Почему-то подумалось ему о том, что возле банка не росло ни одного дерева – здание располагалось на шумной улице, где даже саженцы по весне не приживались и чахли.
– Постой, – спохватился Перелесков, когда Сергей уже садился в машину. – Ты, когда зашел, спросил, где праздник. А какой праздник-то?
– Как – какой? Повышение твое. Я специально заехал, хотел тебя поздравить.
– Да нет, – пожал тот плечами. – Проставляться я буду на даче, в субботу. С чего ты решил, что я сегодня собирался?
Бабкин вспомнил честное лицо Миши Кроткого, выругался, но в следующую секунду расхохотался.
– Вот Кроткий, вот прохвост! Ну, попадись ты мне в тренажерном зале...
Ольга встретила его в собственноручно сшитом кимоно, за материалом для которого она ездила на другой конец города. Кимоно было ярко-красным – она полагала, что смотрится в нем необычайно соблазнительно. Бабкину сразу захотелось переключить цвет сначала на желтый, а затем на зеленый.
– Привет! Посмотри, какой я маникюр сделала, – Ольга кокетливо растопырила тонкие пальчики. – Сиреневый! Красиво?
– Как у трупа, честно говоря, – бухнул Бабкин, не задумываясь, потому что в голове его вертелись совсем другие мысли.
– Что-о-о?
Сергей спохватился, но дело было безнадежно испорчено. Поджав губы, жена прошла в ванную комнату и ожесточенно принялась стирать лак.
– Оль, прости, пожалуйста, – покаялся Бабкин, заходя за ней следом. – Я совсем не это хотел сказать. Красивые ногти, правда. И без лака тоже красивые.
– Знаешь, дорогой мой, у тебя профессиональная деформация сознания, – холодно проговорила Ольга, смыв лак на левой руке и принимаясь за правую. – Ты способен проводить сравнения только с трупами либо с преступниками. Не знаю, сколько времени потребуется, чтобы ты стал думать, как нормальные люди.
Сергей помолчал. Он знал, что, обидевшись или разозлившись, жена выходит из себя на долгое время, находя удовольствие и в своем состоянии, и в наблюдении за тем, каким виноватым себя ощущает муж. Ольга вышла из ванной, подчеркнуто не замечая его, и Сергей не выдержал:
– Я ушел из банка, – негромко сказал он ей вслед. – Возвращаюсь на прежнюю работу, только в другой отдел.
Жена резко повернулась к нему, и широкое кимоно завилось красной волной вокруг ее ног.
– Что ты сказал? – недоверчиво переспросила она.
– Я увольняюсь. Не могу там больше работать. Оля, пойми – в банке я деградирую, тупею.
Он хотел добавить, что понимает, насколько важна для них потеря в зарплате, и потому подумает о возможных подработках. И еще хотел как-то оправдаться перед женой, потому что видел: для нее неубедительны его аргументы. Будучи человеком, не умевшим работать по-настоящему – полностью отдаваясь своему делу и получая от него удовольствие, – Ольга не понимала этого и в других людях. Работают ради денег – это она знала твердо, и любой другой подход был для нее признаком слабого ума.
Но объясниться он не успел. Жена быстро подошла к нему, закусив тонкую верхнюю губу, и изо всей силы ударила по щеке. Сергей сдержал первую молниеносную реакцию и лишь перехватил вновь занесенную для пощечины руку.
– Ты! – зло крикнула Ольга, пытаясь вырвать руку. – Ты дурак! Опять решил стать никем?! По собственной воле?! Идиот! Боже, какой идиот...
– Мне жаль, что я не оправдал твоих ожиданий, – сдержанно сказал Сергей, отпустил ее запястье, закрыл за собой дверь в ванную и включил ледяную воду, чтобы ополоснуть горящую щеку.
– Качков, Володька Качков. Отличный мужик, я его с детства знаю! Мы с ним в одном дворе росли, пока их семья не переехала. Как-то раз убежали компанией в овраг – на тарзанке полетать, а надо мной веревка возьми да оборвись. И ветка-то росла невысоко, но шмякнулся я – не дай бог никому! Как творог об землю – хлюп! – и растекся. А нас за тарзанку ругали, Володьку отец и выпороть мог, если бы узнал, а рука у того была тяжелая. Все парни вокруг меня собрались, а я лежу и еле дышу. Тут Качков меня сгреб – он на год старше был, здоро-о-овый! – Силотский руками показал, какой здоровый был Качков, – и потащил на себе к дому. Я ему шепчу: не говори, что ты с нами на тарзанке был. А он только пыхтит в ответ. Дотащил меня до моей квартиры, сдал бабушке и сам ничего скрывать не стал. Ну, я к тому времени отдышался, отделался легким испугом, и никого из нас не наказали... Но Володьке я надолго остался благодарен.
– Когда он исчез? – спросил Макар.
– Два дня назад. Или три?.. Нет, постойте-ка, сегодня среда, а он в понедельник не вышел на работу и мне не позвонил.
– У него есть жена, дети?
– Есть, но они сейчас у родителей гостят, в другом городе, а я их телефона не знаю.
– Качков мог сорваться к ним, не предупредив вас?
– Нет, – решительно покачал головой Силотский. – Вовка – человек ответственный и, главное, мне очень преданный.
– Почему? – заинтересовался Бабкин. – Потому что вы в детстве дружили?
– Да нет, мы и не дружили особенно – так, приятельствовали. Я его встретил много лет спустя, случайно. То есть со стороны кажется, что случайно, а на самом деле ничего случайного в нашей жизни, конечно же, нет. – Силотский весело подмигнул Илюшину и Бабкину, и последний в который раз подумал, что никакой Силотский не сумасшедший, потому что сумасшедшие не улыбаются так открыто и весело, словно подсмеиваясь сами над собой и приглашая других присоединиться к их иронии. – Ладно, не буду вас грузить своими убеждениями. На чем я остановился? А, как я Качкова встретил. Случайно мы с ним увиделись, разговорились, а положение тогда у него было, прямо скажу, бедственное. Он сидел в долгах, как лягушка в грязи, и выкарабкаться у него не получалось. А тут еще жена, ребенок... – Ланселот поморщился, почесал подбородок, отчего борода его встопорщилась. – Короче, я слегка его выручил. А как иначе? Нельзя же было мимо пройти.
– Вы ему денег дали? – догадался Макар.
– Ну да. И с кредиторами его немножко побеседовал. – При этих словах Силотский вытянул вперед розовые руки и несколько раз выразительно сжал и разжал кулаки, словно разминаясь. – На этом от Володьки и отстали, тем более что долг он со всеми процентами вернул, как полагается.
– И после этого вы взяли его к себе заместителем? Он вас об этом попросил?
– Взял, да, – кивнул Силотский. – Но Володька не просил. Он, Володька, гордый такой, что просто страшно за него – как на свете-то живет? Ни попросить ничего, ни поклянчить лишний раз – мол, возьми меня, Ланселотушка, к себе в «Броню». Так что взял я его сам и ни разу об этом не пожалел.
Силотский вкратце рассказал, в чем заключаются обязанности Качкова, но на вопрос, где может быть пропавший заместитель, ответить не смог.
– Не хочется самое плохое думать, – мрачно сказал Дмитрий Арсеньевич, уже собираясь уходить и натягивая на руки черные мотоциклетные перчатки. – Но с Володькой никогда раньше такого не случалось, чтобы два рабочих дня прогулять и никому ничего не сказать. Мобильный его не отвечает, домашний телефон молчит... Вы уж найдите его, а?
– Мы постараемся, – пообещал Илюшин, в кармане которого лежал чек с приличным авансом, выписанный Силотским. – Нам нужно будет еще кое-что у вас узнать, но сначала придется поговорить с вашими сотрудниками.
Ланселот кивнул, коротко попрощался с обоими и вышел из квартиры.
– Не везет мужику, – прокомментировал Сергей, стоя у окна и глядя туда, где в апрельских лучах поблескивал казавшийся игрушечным мотоцикл. – То ему мерещится, что мир вокруг изменился, то заместители пропадают...
– И все это становится вдвойне интересным, если мы вспомним о том, что сказал нам господин Силотский, – добавил Макар, подойдя к окну и усевшись на подоконник. – А он сказал, что ловит подсказки мироздания и, поймав, строит свою жизнь в соответствии с ними. Кстати, тебе это никого не напоминает?
Сергей хотел ответить, что напоминает, и Илюшин прекрасно об этом знает, но тут из подъезда вышел Ланселот.
– «Рыжий, рыжий, конопатый»... – просвистел Макар.
Ланселот неторопливо пересек двор – шлем на его голове сверкнул кровавым бликом – и сел на мотоцикл. Прошло не больше пяти секунд, и вдруг с человеком на мотоцикле что-то случилось – Сергей даже не сразу понял, что именно.
Раздался глухой хлопок, и шлем Силотского раскололся – быстро, словно скорлупу ореха жестоко сжали в тисках. Сначала Бабкину показалось, что вся красная краска встала дыбом, зависла в воздухе, разлетелась мелкими брызгами, но в следующий миг он понял, что это такое. Еще один хлопок, громче предыдущего – и фигурка на мотоцикле стала заваливаться влево, а где-то под окнами раздался истошный, пронзительный крик – такой высокий и странный, что не понять было, мужчина кричит или женщина.
– Серега... – выдохнул побелевший Макар, и тотчас же, словно отзываясь на единственное произнесенное слово, внизу ударил взрыв.
Мотоцикл вместе с заваливавшейся фигуркой взлетел в воздух, будто подброшенная рассерженным ребенком игрушка, тяжело перевернулся и вдруг развалился, посыпался на землю кусками, охваченными огнем. По дому прокатилась дрожь, зазвенели стекла выбитых окон. К первому, неумолкавшему крику присоединился второй, за ним третий, и тут же взвыли машины, словно отзываясь сигнализацией на случившееся.
Илюшин спрыгнул с подоконника, бросился к двери, но Бабкин перехватил его, рявкнул в ухо:
– С ума сошел! Не вздумай! Три взрыва было – ты уверен, что не будет четвертого?!
Макар, лицо которого постепенно приобретало нормальный цвет, перестал вырываться и на негнущихся ногах вернулся к окну.
Даже с двадцать пятого этажа было видно, что на том месте, где стоял мотоцикл, асфальт просел, будто продавленный огромной пяткой, и по нему растеклись потеки, сходившиеся в одной точке. Куски черного, смятого, перекрученного металла, догоравшие, как угли в костре, валялись поодаль, и ни Бабкин, ни Макар не могли различить среди них того, что когда-то было Дмитрием Арсеньевичем Силотским, искавшим выход в другие миры.
Глава 3
Однако нового начальника отдела он нашел вовсе не празднующим повышение, а одиноко сидящим в кабинете и грустно рассматривающим кипу бумаг на столе.
– Не понял, – сказал Бабкин, остановившись в дверях. – А где праздник?
– О, какие люди! Серега, заходи.
Тщедушный Перелесков с залысинами на лбу и вечной сигаретой в зубах бодро выскочил из-за стола и вразвалочку пошел к Бабкину. Он с удовольствием стиснул руку Сергея в крепком рукопожатии, приглашающим жестом указал на стул, плюхнулся сам и, отодвинув документы, без предисловия заявил:
– На ловца и зверь бежит. Ты-то мне и нужен. Пойдешь ко мне в отдел? Ты, как я погляжу, поправляться начал на банковских-то харчах, а у меня станешь поджарый, резвый... Девки заглядываться будут, зуб даю!
– То-то ты сам больно поджарый, – ухмыльнулся Сергей.
– Я начальник! Мне позволено! Вот послушай, что я тебе скажу...
Перелесков на секунду замолчал, выдохнул сигаретный дым, растекшийся над столом едким облаком, и спросил уже с другими интонациями:
– Или не будешь слушать? Ты только скажи, Серега, если тебе неинтересно, я тебя зазря грузить не стану.
Бабкин обвел взглядом прокуренный кабинет, задержавшись на невесть как попавшем сюда цветке в горшке – несчастном «декабристе», тосковавшем на подоконнике. Из горшка торчали сигаретные окурки – каждый куривший считал своим долгом сунуть бычок не в пепельницу, а в горшок, и казалось, что вокруг «декабриста» нырнула в иссушенную землю дюжина маленьких бесхвостых оранжевых рыбок.
– Интересно, – сказал Сергей. – Рассказывай.
Час спустя они вышли из кабинета.
– Пойдем, провожу тебя, – предложил обрадованный Олег. – В общем, Серега, договорились: в понедельник подходи к кадровикам, а потом ко мне. Лады?
– Лады. – Сергей махнул рукой знакомому дежурному и поймал себя на том, что расплылся в довольной улыбке.
Они вышли на улицу, и Бабкин вдохнул вечерний июльский воздух. Возле здания росла липа, начинавшая зацветать, и от нее тянуло медовой сладостью. Почему-то подумалось ему о том, что возле банка не росло ни одного дерева – здание располагалось на шумной улице, где даже саженцы по весне не приживались и чахли.
– Постой, – спохватился Перелесков, когда Сергей уже садился в машину. – Ты, когда зашел, спросил, где праздник. А какой праздник-то?
– Как – какой? Повышение твое. Я специально заехал, хотел тебя поздравить.
– Да нет, – пожал тот плечами. – Проставляться я буду на даче, в субботу. С чего ты решил, что я сегодня собирался?
Бабкин вспомнил честное лицо Миши Кроткого, выругался, но в следующую секунду расхохотался.
– Вот Кроткий, вот прохвост! Ну, попадись ты мне в тренажерном зале...
* * *
Подъезжая к дому, Сергей думал, как он объяснит свое решение жене. Но даже эти размышления не могли омрачить его радость и ограничить чувство свободы, внезапно охватившее его, когда он согласился на предложение Олега пойти оперативником к нему в отдел. Бабкин редко задумывался о том, какое удовлетворение приносит ему работа; он полагал само собой разумеющимся, что ему нравится делать то, что у него неплохо получается. Только уволившись, он понял, чтопотерял полгода назад, пойдя на поводу жены. Время, проведенное им в банке, словно высасывало из него жизненную силу и энергию, и хотя Перелесков пытался поддеть Сергея тем, что он растолстел на непыльной работенке, это было далеко от истины.Ольга встретила его в собственноручно сшитом кимоно, за материалом для которого она ездила на другой конец города. Кимоно было ярко-красным – она полагала, что смотрится в нем необычайно соблазнительно. Бабкину сразу захотелось переключить цвет сначала на желтый, а затем на зеленый.
– Привет! Посмотри, какой я маникюр сделала, – Ольга кокетливо растопырила тонкие пальчики. – Сиреневый! Красиво?
– Как у трупа, честно говоря, – бухнул Бабкин, не задумываясь, потому что в голове его вертелись совсем другие мысли.
– Что-о-о?
Сергей спохватился, но дело было безнадежно испорчено. Поджав губы, жена прошла в ванную комнату и ожесточенно принялась стирать лак.
– Оль, прости, пожалуйста, – покаялся Бабкин, заходя за ней следом. – Я совсем не это хотел сказать. Красивые ногти, правда. И без лака тоже красивые.
– Знаешь, дорогой мой, у тебя профессиональная деформация сознания, – холодно проговорила Ольга, смыв лак на левой руке и принимаясь за правую. – Ты способен проводить сравнения только с трупами либо с преступниками. Не знаю, сколько времени потребуется, чтобы ты стал думать, как нормальные люди.
Сергей помолчал. Он знал, что, обидевшись или разозлившись, жена выходит из себя на долгое время, находя удовольствие и в своем состоянии, и в наблюдении за тем, каким виноватым себя ощущает муж. Ольга вышла из ванной, подчеркнуто не замечая его, и Сергей не выдержал:
– Я ушел из банка, – негромко сказал он ей вслед. – Возвращаюсь на прежнюю работу, только в другой отдел.
Жена резко повернулась к нему, и широкое кимоно завилось красной волной вокруг ее ног.
– Что ты сказал? – недоверчиво переспросила она.
– Я увольняюсь. Не могу там больше работать. Оля, пойми – в банке я деградирую, тупею.
Он хотел добавить, что понимает, насколько важна для них потеря в зарплате, и потому подумает о возможных подработках. И еще хотел как-то оправдаться перед женой, потому что видел: для нее неубедительны его аргументы. Будучи человеком, не умевшим работать по-настоящему – полностью отдаваясь своему делу и получая от него удовольствие, – Ольга не понимала этого и в других людях. Работают ради денег – это она знала твердо, и любой другой подход был для нее признаком слабого ума.
Но объясниться он не успел. Жена быстро подошла к нему, закусив тонкую верхнюю губу, и изо всей силы ударила по щеке. Сергей сдержал первую молниеносную реакцию и лишь перехватил вновь занесенную для пощечины руку.
– Ты! – зло крикнула Ольга, пытаясь вырвать руку. – Ты дурак! Опять решил стать никем?! По собственной воле?! Идиот! Боже, какой идиот...
– Мне жаль, что я не оправдал твоих ожиданий, – сдержанно сказал Сергей, отпустил ее запястье, закрыл за собой дверь в ванную и включил ледяную воду, чтобы ополоснуть горящую щеку.
* * *
Рассказ Силотского не занял много времени. Положив на стол фотографию, с которой неприветливо смотрел насупленный мужик с мешками под глазами, обнимавший за шею такого же неприветливого насупленного боксера, Дмитрий Арсеньевич объяснил:– Качков, Володька Качков. Отличный мужик, я его с детства знаю! Мы с ним в одном дворе росли, пока их семья не переехала. Как-то раз убежали компанией в овраг – на тарзанке полетать, а надо мной веревка возьми да оборвись. И ветка-то росла невысоко, но шмякнулся я – не дай бог никому! Как творог об землю – хлюп! – и растекся. А нас за тарзанку ругали, Володьку отец и выпороть мог, если бы узнал, а рука у того была тяжелая. Все парни вокруг меня собрались, а я лежу и еле дышу. Тут Качков меня сгреб – он на год старше был, здоро-о-овый! – Силотский руками показал, какой здоровый был Качков, – и потащил на себе к дому. Я ему шепчу: не говори, что ты с нами на тарзанке был. А он только пыхтит в ответ. Дотащил меня до моей квартиры, сдал бабушке и сам ничего скрывать не стал. Ну, я к тому времени отдышался, отделался легким испугом, и никого из нас не наказали... Но Володьке я надолго остался благодарен.
– Когда он исчез? – спросил Макар.
– Два дня назад. Или три?.. Нет, постойте-ка, сегодня среда, а он в понедельник не вышел на работу и мне не позвонил.
– У него есть жена, дети?
– Есть, но они сейчас у родителей гостят, в другом городе, а я их телефона не знаю.
– Качков мог сорваться к ним, не предупредив вас?
– Нет, – решительно покачал головой Силотский. – Вовка – человек ответственный и, главное, мне очень преданный.
– Почему? – заинтересовался Бабкин. – Потому что вы в детстве дружили?
– Да нет, мы и не дружили особенно – так, приятельствовали. Я его встретил много лет спустя, случайно. То есть со стороны кажется, что случайно, а на самом деле ничего случайного в нашей жизни, конечно же, нет. – Силотский весело подмигнул Илюшину и Бабкину, и последний в который раз подумал, что никакой Силотский не сумасшедший, потому что сумасшедшие не улыбаются так открыто и весело, словно подсмеиваясь сами над собой и приглашая других присоединиться к их иронии. – Ладно, не буду вас грузить своими убеждениями. На чем я остановился? А, как я Качкова встретил. Случайно мы с ним увиделись, разговорились, а положение тогда у него было, прямо скажу, бедственное. Он сидел в долгах, как лягушка в грязи, и выкарабкаться у него не получалось. А тут еще жена, ребенок... – Ланселот поморщился, почесал подбородок, отчего борода его встопорщилась. – Короче, я слегка его выручил. А как иначе? Нельзя же было мимо пройти.
– Вы ему денег дали? – догадался Макар.
– Ну да. И с кредиторами его немножко побеседовал. – При этих словах Силотский вытянул вперед розовые руки и несколько раз выразительно сжал и разжал кулаки, словно разминаясь. – На этом от Володьки и отстали, тем более что долг он со всеми процентами вернул, как полагается.
– И после этого вы взяли его к себе заместителем? Он вас об этом попросил?
– Взял, да, – кивнул Силотский. – Но Володька не просил. Он, Володька, гордый такой, что просто страшно за него – как на свете-то живет? Ни попросить ничего, ни поклянчить лишний раз – мол, возьми меня, Ланселотушка, к себе в «Броню». Так что взял я его сам и ни разу об этом не пожалел.
Силотский вкратце рассказал, в чем заключаются обязанности Качкова, но на вопрос, где может быть пропавший заместитель, ответить не смог.
– Не хочется самое плохое думать, – мрачно сказал Дмитрий Арсеньевич, уже собираясь уходить и натягивая на руки черные мотоциклетные перчатки. – Но с Володькой никогда раньше такого не случалось, чтобы два рабочих дня прогулять и никому ничего не сказать. Мобильный его не отвечает, домашний телефон молчит... Вы уж найдите его, а?
– Мы постараемся, – пообещал Илюшин, в кармане которого лежал чек с приличным авансом, выписанный Силотским. – Нам нужно будет еще кое-что у вас узнать, но сначала придется поговорить с вашими сотрудниками.
Ланселот кивнул, коротко попрощался с обоими и вышел из квартиры.
– Не везет мужику, – прокомментировал Сергей, стоя у окна и глядя туда, где в апрельских лучах поблескивал казавшийся игрушечным мотоцикл. – То ему мерещится, что мир вокруг изменился, то заместители пропадают...
– И все это становится вдвойне интересным, если мы вспомним о том, что сказал нам господин Силотский, – добавил Макар, подойдя к окну и усевшись на подоконник. – А он сказал, что ловит подсказки мироздания и, поймав, строит свою жизнь в соответствии с ними. Кстати, тебе это никого не напоминает?
Сергей хотел ответить, что напоминает, и Илюшин прекрасно об этом знает, но тут из подъезда вышел Ланселот.
– «Рыжий, рыжий, конопатый»... – просвистел Макар.
Ланселот неторопливо пересек двор – шлем на его голове сверкнул кровавым бликом – и сел на мотоцикл. Прошло не больше пяти секунд, и вдруг с человеком на мотоцикле что-то случилось – Сергей даже не сразу понял, что именно.
Раздался глухой хлопок, и шлем Силотского раскололся – быстро, словно скорлупу ореха жестоко сжали в тисках. Сначала Бабкину показалось, что вся красная краска встала дыбом, зависла в воздухе, разлетелась мелкими брызгами, но в следующий миг он понял, что это такое. Еще один хлопок, громче предыдущего – и фигурка на мотоцикле стала заваливаться влево, а где-то под окнами раздался истошный, пронзительный крик – такой высокий и странный, что не понять было, мужчина кричит или женщина.
– Серега... – выдохнул побелевший Макар, и тотчас же, словно отзываясь на единственное произнесенное слово, внизу ударил взрыв.
Мотоцикл вместе с заваливавшейся фигуркой взлетел в воздух, будто подброшенная рассерженным ребенком игрушка, тяжело перевернулся и вдруг развалился, посыпался на землю кусками, охваченными огнем. По дому прокатилась дрожь, зазвенели стекла выбитых окон. К первому, неумолкавшему крику присоединился второй, за ним третий, и тут же взвыли машины, словно отзываясь сигнализацией на случившееся.
Илюшин спрыгнул с подоконника, бросился к двери, но Бабкин перехватил его, рявкнул в ухо:
– С ума сошел! Не вздумай! Три взрыва было – ты уверен, что не будет четвертого?!
Макар, лицо которого постепенно приобретало нормальный цвет, перестал вырываться и на негнущихся ногах вернулся к окну.
Даже с двадцать пятого этажа было видно, что на том месте, где стоял мотоцикл, асфальт просел, будто продавленный огромной пяткой, и по нему растеклись потеки, сходившиеся в одной точке. Куски черного, смятого, перекрученного металла, догоравшие, как угли в костре, валялись поодаль, и ни Бабкин, ни Макар не могли различить среди них того, что когда-то было Дмитрием Арсеньевичем Силотским, искавшим выход в другие миры.
Глава 3
Владислав Захарович сам поставил картину на подрамник, отошел на два шага, наклонил голову и зачем-то прищурил левый глаз. «Что ж ты с двух шагов смотришь? – с досадой и горечью подумал Пашка. – Что так можно увидеть, старый ты хрыч?»
Чешкин сурово взглянул на него, словно подслушав его мысли, отошел еще шагов на пять, затем – на десять. Паша стоял молча, ожидая приговора, и старался представить, как бы он нарисовал старикана. Но в голову лезли только мысли о том, что свет в помещении никуда не годится, не даст этот свет возможности увидеть все так, как задумано, а если б и имелся правильный свет, то картина, по совести говоря, особенно не выиграла бы. Бездарность он, Паша Еникеев, и зря полез к Чешкину со своим творчеством. «Акварелист хренов... Тоже мне, талант! Сунулся в галерею, возомнил о себе бог весть что... Черт, до чего же неприятно, что он все молчит».
– Сюжет, значит, брейгелевский... – пробормотал Владислав Захарович, ворочая бровями.
Брови у Чешкина были широкие, косматые и странно выделялись на его морщинистом породистом лице. Со стороны казалось, будто актер решил нанести грим, готовясь играть Брежнева, начал с бровей, приклеил их, но затем почему-то передумал. Так и оставил: тонкий нос со скульптурными ноздрями хорошей лепки, высокий лоб, прорезанный одной-единственной глубокой морщиной, чуть запавшие карие глаза, сохранившие ясность, крепкий подбородок, самый кончик которого заострялся воинственно выдающейся вперед ухоженной бородкой... А между глазами и лбом – две щеточки вроде тех, которыми чистят брюки, но уменьшенных.
Полинка не раз предлагала деду привести брови в порядок, но Чешкин прекрасно понимал, что за аккуратным «привести в порядок» стоит банальное «выщипать», и внучку с пинцетом к себе не подпускал. По правде говоря, бровями он отчасти даже гордился.
– Занятно, занятно...
Владислав Захарович сперва осмотрел картину, затем прошелся взглядом по принесшему ее молодому человеку. Молодой человек был безус, полноват, небрежно одет и вид имел страдальческий, хотя страдание пытался скрыть.
– Кто подсказал вам повтор такого известного сюжета в акварели? – поинтересовался Чешкин, на носках разворачиваясь к Еникееву.
Тот промычал что-то невнятное, дернул головой, выговорил, запинаясь на каждом слове:
– Просто... мне акварелью нравится работать... эффект совсем другой.
И покраснел, как школьник.
– Эффект... – задумчиво повторил Чешкин. – Да, эффект, разумеется...
Сгоравший от стыда Паша уже не хотел ничего, кроме как убежать, пусть даже и без картины, куда-нибудь подальше от испытующего взгляда этого властного старика. Кто там рассказывал, что старик Чешкин до того обаятелен, что работать с ним одно удовольствие? Может быть, с Феклисовым он и обаятелен, а вот его, Пашу, того и гляди размажет по стенке одним ударом кисти. Останется пятно коричневатого цвета, которое на следующее утро будет соскребать уборщица, грязно ругаясь. В том, что в нарисованном им мире уборщица будет ругать не Чешкина, а того, от кого это пятно осталось, Еникеев ни секунды не сомневался.
Хорошо еще, подумал он, что его позора не видит девушка, частенько забегающая в эту галерею. При ней он всегда вжимался в стену, и она не замечала его – здоровалась, но не замечала, мысленно оставалась в другом месте, с другими людьми, и по ней было видно – Паше, во всяком случае, – что при повторной встрече она не узнает никого из посетителей галереи. Рот ее улыбался, губы произносили «здравствуйте», и она проносилась мимо – летящая, похожая на черный огонек. Про черный огонек Паша сам придумал, и ему нравился этот образ. А потом огонек находил старикана, или старикан окликал его из дальнего конца галереи – «Полина!» – и тогда в глазах девушки вспыхивала радость, она тут же становилась здешней, и, нарочно замедляя шаг, шла навстречу деду.
– Вы молодец, мой мальчик, – неожиданно проговорил Владислав Захарович и улыбнулся. – Сколько вам лет, простите за нескромный вопрос?
– Восемнадцать. – Паша не был уверен, что над ним не издеваются, а потому ответил сухо.
– И вы любите Брейгеля?
– Я вообще голландцев люблю. А Брейгель... он так пишет, будто втягивает к себе!
– Да, – согласился Чешкин, – детализация удивительная. А вы, значит, не побоялись пойти путем подражательства... И результат, как ни странно, оказался... М-да.
Голос старикана определенно звучал одобрительно, теперь у Паши не оставалось в этом никаких сомнений. Он вопросительно взглянул на него и снова увидел улыбку на лице Чешкина.
– С вашего позволения, работа пока останется у меня, – мягко попросил тот. – Хочу кое с кем посоветоваться... показать.
– Значит... вам нравится?
– Нравится... не нравится, – пробурчал Владислав Захарович. – Дело не в личных пристрастиях, а в том, что я вполне могу объективно оценить уровень вашей работы. Достойно, я считаю, действительно достойно. И, конечно, идея... «Охотники на снегу», надо же!
Когда осчастливленный парень ушел, Чешкин набрал телефонный номер.
– Ну ты где? – ворчливо спросил он, не здороваясь. – Да. В галерее, конечно, где же мне еще быть! Тебя жду. Кто обещал пообедать вместе? Кстати, можешь заглянуть: сегодня был один мальчик, принес интересную вещицу. Не бог весть что, конечно, но свежая мысль присутствует, а для молодого автора сие необычайно ценно, как ты по себе знаешь. Все, жду через полчаса.
Он убрал телефон в карман и снова посмотрел на картину. Да, мальчик осознанно копировал Брейгеля, повторяя за ним композиционное расположение всех элементов полотна. Но там, где у великого мастера были живые, плотные, почти осязаемые люди, деревья, дома, собаки, у мальчишки неслось нечто размытое, прозрачное, словно всех брейгелевских охотников с собаками взмах его кисти перетащил в призрачный мир, насмешливое зазеркалье, волшебным образом преобразившее грузную зиму в просыпающуюся весну, земное и весомое – в ангельское, воздушное. Охотники не утопали в снегу, а бежали по нему легко и свободно, и собаки, словно почуяв тревожащий запах просыпающейся из-под мартовского снега земли, готовились взмыть в воздух, оставив лишь следы на подтаивающей хрустящей корочке.
Невесомый акварельный снег сиял теплыми оттенками («Мальчик переборщил с охрой, но это простительно»), облака перетекали в крыши домов, словно готовясь нырнуть в трубы. Чешкин постоял, обдумывая, кому из его ребят стоит показать работу, но тут в галерею вошла Полина.
С первой же секунды Владислав Захарович понял, что случилось что-то нехорошее, и пошел ей навстречу, меняясь в лице.
– Что? – начал он. – Что такое?..
Она остановилась, ничуть не удивленная его вопросом.
– Дима погиб, – негромко сказала она, глядя на деда потемневшими глазами. – Я только что в машине услышала новости.
– Дима? – переспросил он, хотя прекрасно понял, о ком идет речь. – Постой, какой Дима?
– Ты знаешь, какой. – Обмануть ее Владиславу Захаровичу было так же непросто, как и Полине его.
– Силотский? Скажи, Силотский?
Девушка молча кивнула, не сводя с него глаз.
– Но... как? Отчего? Разбился в аварии?
– Нет. Под его мотоцикл подложили взрывчатку. Кто – неизвестно.
Полина говорила бесстрастно, но Чешкин видел, знал, какая буря бушует сейчас внутри нее, как сложно ей сдерживаться и не выкрикнуть то, что само просилось с губ. Почувствовав внезапную слабость, он на негнущихся ногах дошел до стула, осторожно сел, словно боялся удариться.
– Слава богу!
То, что вырвалось у него, звучало неуместно и кощунственно, но Чешкину было наплевать.
– Слава богу, – глухо повторил Владислав Захарович, стирая ладонью внезапно выступившие капли холодного пота.
Полина смотрела на него, закусив губу, и думала о том, как бы сдержаться и не рассказать деду правду, не выдать своим лицом, о чем она думает. Но Владислав Захарович был слишком потрясен новостью, чтобы всматриваться в ее лицо.
«Новая жертва московского беспредела. Кто следующий?»
«Страшная смерть предпринимателя».
«Вдова опознала тело по шраму на ягодице».
– Не на ягодице, а на ноге, – с отвращением сказал Бабкин, закрывая на экране компьютера окно новостей. – Будь их воля, написали бы, что вдова по гениталиям его опознала. Кстати, странно, что журналисту не пришла в голову эта мысль. То-то была бы сенсация! Тьфу!
После бессонной ночи, проведенной за дачей показаний, он вернулся домой, успокоил взволнованную Машу, помылся, позавтракал и поехал к Илюшину. В отличие от него, Макар возвратился домой лишь полчаса назад, а потому вид имел помятый и вымотанный, несмотря на принятый душ. Как и всегда, он был похож на студента, но не на беззаботного прогульщика, лентяя и умницу, а на горемыку, завалившего сессию и предчувствующего последующие за этим еще более крупные неприятности.
Вдобавок, когда Макар открывал дверь, его подстерегла Заря Ростиславовна и впилась в Илюшина клещом, выливая на него свои переживания, перемежавшиеся вопросами о самом Макаре.
– Голубчик, как вы? – бормотала Лепицкая-Мейельмахер. – Боже, какой ужас, какой страх! Дом буквально затрясся, я думала, что все оборвется! И я почти почувствовала, что оборвусь и полечу вместе с ним! Ох, голубчик, какие страшные времена настали, не передать словами. Но расскажите же мне, что произошло, как такое могло случиться?!
Макар с трудом отделался от соседки и ввалился в квартиру, думая, что зря согласился взять шарф. Теперь он полулежал в кресле, зевая каждую минуту.
– Одного не могу понять... – голос Илюшина был сонным, медлительным. – Зачем нужно было по двадцать раз заставлять меня повторять одно и то же? Или они надеялись, что на двадцать первом разе я собьюсь и признаюсь, что сам взорвал Силотского по мотивам личной неприязни?
– Макар, что ты хочешь? – возразил Бабкин. – Такое ЧП! Угроза теракта, как-никак. Оцепление нагнали, всех жильцов из подъезда вывели, газеты и телеканалы раструбили первую новость часа... Загляни в Интернет, – он кивнул на ноутбук, – там пережевывается не меньше двадцати версий. Одна из них – ссылаясь, заметь, на достоверные источники, – гласит, что Дмитрий Арсеньевич Силотский приезжал для выяснения отношений с любовником своей жены, известной актрисы.
– Почему актрисы? – без выражения спросил Макар.
– Потому что так интереснее. Если написать «инструктор по шейпингу», это будет скучно и не развлечет людей. А если актриса, это куда заманчивее. А может, – подумав, прибавил он, – журналист просто не знал, чем занимается Ольга, вот и написал первое, что пришло в голову.
Сергей сильно зажмурился, и перед глазами побежали тонкие белые росчерки. Как и Макара, его заставили многократно повторять подробности разговора с Силотским, отслеживать до минуты все, что происходило после того, как Дмитрий Арсеньевич рассказал о заместителе, вытягивали его впечатления от визита к рыжему бородачу. Естественно, и тему отношений Сергея с Ольгой Силотской не обошли вниманием, и некоторое время Бабкин всерьез опасался, что из него вздумают сделать козла отпущения. Однако не сделали – во всяком случае, пока.
– Ты полагаешь, это случайность, что он обратился именно к нам? – спросил Илюшин, закрывая глаза. Светлая прядь упала ему на лоб, и Бабкин снова вспомнил желтый тюрбан на голове бывшей жены.
– Похоже на то. Во-первых, Ольга удивилась, увидев меня. Во-вторых, она вообще не ждала никого из посторонних.
– Это как раз ни о чем не говорит: не забывай, я настоял на том, чтобы ты поехал с Силотским. Его супруга могла и не знать, что ты заявишься к ним в квартиру.
– Согласен. Тогда остается первый пункт – она удивилась. Ей было неприятно меня видеть, но Оля постаралась тщательно это скрыть, и у нее почти получилось. У нее всегда получалось. – Бабкин криво усмехнулся. – И потом, если б я был на месте Ланселота, я бы в последнюю очередь обратился за помощью к бывшему мужу жены.
Макар задумчиво покивал, вспоминая веселого рыжего верзилу. «Разумеется, бабник, – думал он. – И притом собственник. Темпераментный, легко загорающийся, легко остывающий. Свою территорию оберегает на уровне животных инстинктов: нужно применить силу – применит, нужно пометить – пометит. Человек-фейерверк: цветы охапками, лимузин к подъезду, целование ручек. И при том отвечает за свою женщину, а вовсе не прыгает по постелям, бросая баб при первом же осложнении отношений. Да, нужно проверить Силотского на предмет предыдущих браков – не исключено, что Ольга вовсе не первая его жена. Это, конечно, выяснят и без нас, но все-таки...»
Чешкин сурово взглянул на него, словно подслушав его мысли, отошел еще шагов на пять, затем – на десять. Паша стоял молча, ожидая приговора, и старался представить, как бы он нарисовал старикана. Но в голову лезли только мысли о том, что свет в помещении никуда не годится, не даст этот свет возможности увидеть все так, как задумано, а если б и имелся правильный свет, то картина, по совести говоря, особенно не выиграла бы. Бездарность он, Паша Еникеев, и зря полез к Чешкину со своим творчеством. «Акварелист хренов... Тоже мне, талант! Сунулся в галерею, возомнил о себе бог весть что... Черт, до чего же неприятно, что он все молчит».
– Сюжет, значит, брейгелевский... – пробормотал Владислав Захарович, ворочая бровями.
Брови у Чешкина были широкие, косматые и странно выделялись на его морщинистом породистом лице. Со стороны казалось, будто актер решил нанести грим, готовясь играть Брежнева, начал с бровей, приклеил их, но затем почему-то передумал. Так и оставил: тонкий нос со скульптурными ноздрями хорошей лепки, высокий лоб, прорезанный одной-единственной глубокой морщиной, чуть запавшие карие глаза, сохранившие ясность, крепкий подбородок, самый кончик которого заострялся воинственно выдающейся вперед ухоженной бородкой... А между глазами и лбом – две щеточки вроде тех, которыми чистят брюки, но уменьшенных.
Полинка не раз предлагала деду привести брови в порядок, но Чешкин прекрасно понимал, что за аккуратным «привести в порядок» стоит банальное «выщипать», и внучку с пинцетом к себе не подпускал. По правде говоря, бровями он отчасти даже гордился.
– Занятно, занятно...
Владислав Захарович сперва осмотрел картину, затем прошелся взглядом по принесшему ее молодому человеку. Молодой человек был безус, полноват, небрежно одет и вид имел страдальческий, хотя страдание пытался скрыть.
– Кто подсказал вам повтор такого известного сюжета в акварели? – поинтересовался Чешкин, на носках разворачиваясь к Еникееву.
Тот промычал что-то невнятное, дернул головой, выговорил, запинаясь на каждом слове:
– Просто... мне акварелью нравится работать... эффект совсем другой.
И покраснел, как школьник.
– Эффект... – задумчиво повторил Чешкин. – Да, эффект, разумеется...
Сгоравший от стыда Паша уже не хотел ничего, кроме как убежать, пусть даже и без картины, куда-нибудь подальше от испытующего взгляда этого властного старика. Кто там рассказывал, что старик Чешкин до того обаятелен, что работать с ним одно удовольствие? Может быть, с Феклисовым он и обаятелен, а вот его, Пашу, того и гляди размажет по стенке одним ударом кисти. Останется пятно коричневатого цвета, которое на следующее утро будет соскребать уборщица, грязно ругаясь. В том, что в нарисованном им мире уборщица будет ругать не Чешкина, а того, от кого это пятно осталось, Еникеев ни секунды не сомневался.
Хорошо еще, подумал он, что его позора не видит девушка, частенько забегающая в эту галерею. При ней он всегда вжимался в стену, и она не замечала его – здоровалась, но не замечала, мысленно оставалась в другом месте, с другими людьми, и по ней было видно – Паше, во всяком случае, – что при повторной встрече она не узнает никого из посетителей галереи. Рот ее улыбался, губы произносили «здравствуйте», и она проносилась мимо – летящая, похожая на черный огонек. Про черный огонек Паша сам придумал, и ему нравился этот образ. А потом огонек находил старикана, или старикан окликал его из дальнего конца галереи – «Полина!» – и тогда в глазах девушки вспыхивала радость, она тут же становилась здешней, и, нарочно замедляя шаг, шла навстречу деду.
– Вы молодец, мой мальчик, – неожиданно проговорил Владислав Захарович и улыбнулся. – Сколько вам лет, простите за нескромный вопрос?
– Восемнадцать. – Паша не был уверен, что над ним не издеваются, а потому ответил сухо.
– И вы любите Брейгеля?
– Я вообще голландцев люблю. А Брейгель... он так пишет, будто втягивает к себе!
– Да, – согласился Чешкин, – детализация удивительная. А вы, значит, не побоялись пойти путем подражательства... И результат, как ни странно, оказался... М-да.
Голос старикана определенно звучал одобрительно, теперь у Паши не оставалось в этом никаких сомнений. Он вопросительно взглянул на него и снова увидел улыбку на лице Чешкина.
– С вашего позволения, работа пока останется у меня, – мягко попросил тот. – Хочу кое с кем посоветоваться... показать.
– Значит... вам нравится?
– Нравится... не нравится, – пробурчал Владислав Захарович. – Дело не в личных пристрастиях, а в том, что я вполне могу объективно оценить уровень вашей работы. Достойно, я считаю, действительно достойно. И, конечно, идея... «Охотники на снегу», надо же!
Когда осчастливленный парень ушел, Чешкин набрал телефонный номер.
– Ну ты где? – ворчливо спросил он, не здороваясь. – Да. В галерее, конечно, где же мне еще быть! Тебя жду. Кто обещал пообедать вместе? Кстати, можешь заглянуть: сегодня был один мальчик, принес интересную вещицу. Не бог весть что, конечно, но свежая мысль присутствует, а для молодого автора сие необычайно ценно, как ты по себе знаешь. Все, жду через полчаса.
Он убрал телефон в карман и снова посмотрел на картину. Да, мальчик осознанно копировал Брейгеля, повторяя за ним композиционное расположение всех элементов полотна. Но там, где у великого мастера были живые, плотные, почти осязаемые люди, деревья, дома, собаки, у мальчишки неслось нечто размытое, прозрачное, словно всех брейгелевских охотников с собаками взмах его кисти перетащил в призрачный мир, насмешливое зазеркалье, волшебным образом преобразившее грузную зиму в просыпающуюся весну, земное и весомое – в ангельское, воздушное. Охотники не утопали в снегу, а бежали по нему легко и свободно, и собаки, словно почуяв тревожащий запах просыпающейся из-под мартовского снега земли, готовились взмыть в воздух, оставив лишь следы на подтаивающей хрустящей корочке.
Невесомый акварельный снег сиял теплыми оттенками («Мальчик переборщил с охрой, но это простительно»), облака перетекали в крыши домов, словно готовясь нырнуть в трубы. Чешкин постоял, обдумывая, кому из его ребят стоит показать работу, но тут в галерею вошла Полина.
С первой же секунды Владислав Захарович понял, что случилось что-то нехорошее, и пошел ей навстречу, меняясь в лице.
– Что? – начал он. – Что такое?..
Она остановилась, ничуть не удивленная его вопросом.
– Дима погиб, – негромко сказала она, глядя на деда потемневшими глазами. – Я только что в машине услышала новости.
– Дима? – переспросил он, хотя прекрасно понял, о ком идет речь. – Постой, какой Дима?
– Ты знаешь, какой. – Обмануть ее Владиславу Захаровичу было так же непросто, как и Полине его.
– Силотский? Скажи, Силотский?
Девушка молча кивнула, не сводя с него глаз.
– Но... как? Отчего? Разбился в аварии?
– Нет. Под его мотоцикл подложили взрывчатку. Кто – неизвестно.
Полина говорила бесстрастно, но Чешкин видел, знал, какая буря бушует сейчас внутри нее, как сложно ей сдерживаться и не выкрикнуть то, что само просилось с губ. Почувствовав внезапную слабость, он на негнущихся ногах дошел до стула, осторожно сел, словно боялся удариться.
– Слава богу!
То, что вырвалось у него, звучало неуместно и кощунственно, но Чешкину было наплевать.
– Слава богу, – глухо повторил Владислав Захарович, стирая ладонью внезапно выступившие капли холодного пота.
Полина смотрела на него, закусив губу, и думала о том, как бы сдержаться и не рассказать деду правду, не выдать своим лицом, о чем она думает. Но Владислав Захарович был слишком потрясен новостью, чтобы всматриваться в ее лицо.
* * *
«Очередной теракт или бандитские разборки? ФСБ не знает ответа».«Новая жертва московского беспредела. Кто следующий?»
«Страшная смерть предпринимателя».
«Вдова опознала тело по шраму на ягодице».
– Не на ягодице, а на ноге, – с отвращением сказал Бабкин, закрывая на экране компьютера окно новостей. – Будь их воля, написали бы, что вдова по гениталиям его опознала. Кстати, странно, что журналисту не пришла в голову эта мысль. То-то была бы сенсация! Тьфу!
После бессонной ночи, проведенной за дачей показаний, он вернулся домой, успокоил взволнованную Машу, помылся, позавтракал и поехал к Илюшину. В отличие от него, Макар возвратился домой лишь полчаса назад, а потому вид имел помятый и вымотанный, несмотря на принятый душ. Как и всегда, он был похож на студента, но не на беззаботного прогульщика, лентяя и умницу, а на горемыку, завалившего сессию и предчувствующего последующие за этим еще более крупные неприятности.
Вдобавок, когда Макар открывал дверь, его подстерегла Заря Ростиславовна и впилась в Илюшина клещом, выливая на него свои переживания, перемежавшиеся вопросами о самом Макаре.
– Голубчик, как вы? – бормотала Лепицкая-Мейельмахер. – Боже, какой ужас, какой страх! Дом буквально затрясся, я думала, что все оборвется! И я почти почувствовала, что оборвусь и полечу вместе с ним! Ох, голубчик, какие страшные времена настали, не передать словами. Но расскажите же мне, что произошло, как такое могло случиться?!
Макар с трудом отделался от соседки и ввалился в квартиру, думая, что зря согласился взять шарф. Теперь он полулежал в кресле, зевая каждую минуту.
– Одного не могу понять... – голос Илюшина был сонным, медлительным. – Зачем нужно было по двадцать раз заставлять меня повторять одно и то же? Или они надеялись, что на двадцать первом разе я собьюсь и признаюсь, что сам взорвал Силотского по мотивам личной неприязни?
– Макар, что ты хочешь? – возразил Бабкин. – Такое ЧП! Угроза теракта, как-никак. Оцепление нагнали, всех жильцов из подъезда вывели, газеты и телеканалы раструбили первую новость часа... Загляни в Интернет, – он кивнул на ноутбук, – там пережевывается не меньше двадцати версий. Одна из них – ссылаясь, заметь, на достоверные источники, – гласит, что Дмитрий Арсеньевич Силотский приезжал для выяснения отношений с любовником своей жены, известной актрисы.
– Почему актрисы? – без выражения спросил Макар.
– Потому что так интереснее. Если написать «инструктор по шейпингу», это будет скучно и не развлечет людей. А если актриса, это куда заманчивее. А может, – подумав, прибавил он, – журналист просто не знал, чем занимается Ольга, вот и написал первое, что пришло в голову.
Сергей сильно зажмурился, и перед глазами побежали тонкие белые росчерки. Как и Макара, его заставили многократно повторять подробности разговора с Силотским, отслеживать до минуты все, что происходило после того, как Дмитрий Арсеньевич рассказал о заместителе, вытягивали его впечатления от визита к рыжему бородачу. Естественно, и тему отношений Сергея с Ольгой Силотской не обошли вниманием, и некоторое время Бабкин всерьез опасался, что из него вздумают сделать козла отпущения. Однако не сделали – во всяком случае, пока.
– Ты полагаешь, это случайность, что он обратился именно к нам? – спросил Илюшин, закрывая глаза. Светлая прядь упала ему на лоб, и Бабкин снова вспомнил желтый тюрбан на голове бывшей жены.
– Похоже на то. Во-первых, Ольга удивилась, увидев меня. Во-вторых, она вообще не ждала никого из посторонних.
– Это как раз ни о чем не говорит: не забывай, я настоял на том, чтобы ты поехал с Силотским. Его супруга могла и не знать, что ты заявишься к ним в квартиру.
– Согласен. Тогда остается первый пункт – она удивилась. Ей было неприятно меня видеть, но Оля постаралась тщательно это скрыть, и у нее почти получилось. У нее всегда получалось. – Бабкин криво усмехнулся. – И потом, если б я был на месте Ланселота, я бы в последнюю очередь обратился за помощью к бывшему мужу жены.
Макар задумчиво покивал, вспоминая веселого рыжего верзилу. «Разумеется, бабник, – думал он. – И притом собственник. Темпераментный, легко загорающийся, легко остывающий. Свою территорию оберегает на уровне животных инстинктов: нужно применить силу – применит, нужно пометить – пометит. Человек-фейерверк: цветы охапками, лимузин к подъезду, целование ручек. И при том отвечает за свою женщину, а вовсе не прыгает по постелям, бросая баб при первом же осложнении отношений. Да, нужно проверить Силотского на предмет предыдущих браков – не исключено, что Ольга вовсе не первая его жена. Это, конечно, выяснят и без нас, но все-таки...»