Страница:
Всем выдали жалованье, и сверх того нижние чины награждены были за Бородинское сражение по пять рублей ассигнациями. Ежедневно в Тарутино прибывали из Тулы новые пушки и единороги, и артиллерийский парк снова умножился, составив 622 ствола. 2-я армия, особенно пострадавшая при Бородино, была присоединена к 1-й, Западной, а начальником главного штаба приказом фельдмаршала оставлен Ермолов.
Он не сразу постиг стратегическую мудрость Кутузова, который искусным боковым движением обманул Наполеона и огсек французские войска от плодородных южных губерний России.
Сделав два перехода по рязанской дороге, армия остановилась на сутки у Боровского перевоза через Москву-реку.
Рассчитывая, что этих двух маршей будет достаточно, чтобы уверить неприятеля в движении русских к Коломне, за Оку, Кутузов повелел идти влево, к Подольску, проселочной дорогой, прикрываясь рекою Пахрой. Кроме корпусных командиров, никто не знал настоящего направления; офицеры и солдаты истощались в догадках, рассуждая о намерениях сьетлейшего князя. Оставленному на месте отряду было приказано делать вид, будто вся армия отступает к Рязани.
5 сентября с рассветом войска двинулись двумя колоннами мимо опустелых селений и поздно вечером раположились на тульской дороге у Подольска, при страшном зареве пожара московского, освещавшего весь небосклон. Густые облака, в которых отражался пламень Москвы, текли, как потоки лавы, по темной синеве неба.
Когда армия совершала боковое движение, арьергард под командой Милорадовича в назначенное время тоже пошел влево. На всех пересекаемых им дорогах Милорадович оставлял отряды с приказанием каждому из них не следовать уже за общим движением, а при появлении неприятеля отступать той дорогой, на которой находился. Мюрат, посланный Наполеоном, долго шел по Рязанскому тракту за двумя казачьими полками в уверенности, что перед ним главные силы Кутузова. Только в Бронницах, за Пахрой, король Неаполитанский понял свою ошибку и поворотил к Подольску.
Тем временем Кутузов, прибыв с войсками в Красную Пахру, немедленно велел конному отряду Дорохова идти на можайскую дорогу для истребления французских транспортов и команд, двигавшихся к Москве. Набеги Дорохова были удачны: в течение недели он взял в плен до полутора тысяч человек и уничтожил парк в восемьдесят ящиков. Узнав о появлении русских в своем тылу, Наполеон спешно послал для очищения можайской дороги сильный отряд, но Дорохов отступил так искусно, что, ретируясь, наголову разбил два эскадрона гвардейских драгун.
Кутузов намеревался собраться с силами, дать время разгореться народной и партизанской войне и в особенности, по любимому его выражению, «усыпить Наполеона в Москве». Никто не мог знать, что предпримет Наполеон, но Кутузов, развивая свой план, добивался военного перевеса сил над неприятелем. Русский полководец продолжал отступать по старой калужской дороге, выигрывая время, усиливая свою армию и постепенно изматывая противника.
Великий его ум постиг характер и свойство Отечественной войны.
15 сентября армия выступила из Красной Пахры в Тарутинский лагерь. Мюрат несколько раз производил внезапные налеты: самый значительный бой произошел 17 сентября под Чириковым, где был взят в плен начальник штаба Мюрата генерал Феррье. Мюрат просил об освобождении его под честное слово, но Кутузов ласково отказал. 20 сентября русские войска перешли реку Нару и вступили в Тарутинский лагерь. Фельдмаршал приостановился на высоком берегу Нары и, словно предрекая будущее, произнес:
— Отсель ни шагу назад!
Алексей Петрович чтил Коновнпцына как отлично храброго и твердого в опасности военачальника, но не видел я нем ровно никаких способностей штабного работника. Подтверждение не заставило ожидать себя долго. Когда Коновдицын стал получать от Кутузова бумаги, то, не умея вникать в них, тотчас отсылал Ермолову, прося класть резолюции. Тот вначале исполнял его просьбы, но затем, выведенный из терпения частыми присылками большого количества бумаг, принялся возвращать их в том виде, в каком получал. Однако дежурный генерал не унимался. В концо концов Ермолов отправил ему резкую записку: «Вы напрасно домогаетесь сделать из меня вашего секретаря». Коновницын явился тогда к Кутузову с заявлением, что возложенная на него должность выше его сил и что «Алексей Петрович ругается и ворчит», Рассерженный фельдмаршал вызвал к себе Ермолова.
Господский дом князя Волконского, прекрасной архитектуры, в котором размещалась главная ставка, был заполнен военными, а цветник перед крыльцом весь истоптан лошадьми. Однако сам Кутузов занял простую избу в три окна, составлявшую его столовую, приемную, кабинет и позади перегородки спальню. Насупротив светлейшего, в просторной пятистенке, жил Беннигсен, проводя время праздно и угощая ежедневно роскошным обедом свою многочисленную свиту. Простак и рубака, Коновницын находился подле Кутузова, в курной избе в два окна на улицу.
Войдя в горницу, над дверью которой мелом было начертано: «Главнокомандующий», Ермолов увидел Кутузова, уместившего свое полное небольшое тело на складном стульчике. Он был в коротеньком сюртуке, имея, по обыкновению, шарф и шпагу не по-уставному, через плечо. Рядом, на крестьянской лавке сидел Коновницын, лицо которого выражало растерянность.
Завидя Ермолова, Кутузов закричал, передразнивая их с Коновпицыным:
— Один уверяет, что не может, а другой все может, да не хочет! Я о вас обоих напишу государю…
— Ваша светлость, — отвечал Ермолов, — штабная работа мне противна, и я прошу направить меня во фронт.
— Не я тебя назначал, а государь, следовательно, не мне и отменять его распоряжения, — остывая, сказал Кутузов.
…Ермолов ехал Тарутинским лагерем, мало-помалу освобождаясь от гнетущих мыслей. В землянках и шалашах играла духовая и роговая музыка, звучали песни. Тихая погода, приятное зрелище заходящего солнца возбуждали надежду и радость. Еще более поднимали настроение утешительные разговоры солдат. Старые усачи припоминали предания отцов своих, когда Петр Великий завлек шведа, на его погибель, во глубину страны и разбил наголову под Полтавой.
— Что произошло с Карлом Двенадцатым, то и с Наполеоном Карловичем случиться может, — говорили они новобранцам у курящихся биваков, — ежели постоять грудью, до последней капли крови…
Ермолов отправился в расположение артиллерийской роты штабс-капитана Горского и, застав его приятельски беседующим с подчиненными, встал поодаль, чтобы не смутить батарейцев своим внезапным появлением.
— Слышите, друзья мои, — рассуждал ветеран. — Вы небось думаете, что все французы умны? Образованны? Вздор!
Поболтать о гтустяках красно, повр?ть л?дно о небывалом, поплясать, как прыгает сорока, — это их дело. А знать настоящее? Э, нет, у них в голове путаница! Да и самые их разум пики-то, коль коснется до святой нравственности, так вот слышите, господа, в этих делах они хуже моего слуги Потапки. Славны бубпы за горами! А наши-то большие богачи от нпх без души. И детей-то своих отдавали им в паученье, и без француза-компаньона дом не дом. А французто иной, слышите, друзья мои, был кучером да лакеем во Франции, а у нас стал во всем учителем. Хороши ж будут детки господ богачей! Знатные будут внуки! Будет прок — дожидайся!
— Позвольте, Степан Харитонович, — возразил один из молодых офицеров, — как же это? По-вашему, не должно знать паук? А ведь и сам Суворов говаривал: «Ученье свет, а неученье — тьма».
— Так, истинно так! — отозвался Горский. — Да, слышь ты, тте понял ты меня и не проник в золотые слова батюшки Александра Васильевича. А он тут же добавлял: «Дело мастера боится…» Наука и познания нужны и необходимы.
Ты должен знать непременно историю Отечества, всемирную историю, географию, статистику, знать науки — математику, рисование, черчение планов, инженерное и артиллерийское искусство и понпмать для необходимости — слышь ты, — для одного дела языки иностранные. И все это нужно, необходимо. Но сынкам богачей и бояр передавали ли все это в совершенстве учителя-французы? Нет! Они и самп того не зттгли. Это, слышь ты, наемники, и самый лучший из них, из иностранцев, водь пе знает нас, нашего характера, нашей Руси и, презирая все русское, образовывал дитя по своему уму-разуму заграничному. И вот этот выросший боярпч стал не то русский, не то иностранец: о своей матери-России ничего вовсе не знает. О ней у него — так темно, о все заграничное — светло. И от этого в душе его не явится любовь к своему Отечеству, а явится презрение к народу русскому…
А-Ай да Харитоныч! Аи да хват!» — одобрительно думал Ермолов, снова ощущая, как далеко ушел сам он душой от прежнего себя, того безусловного приверженца французских идей и мыслей, каким был в смоляничской «галере» у Каховского. Он хотел уже ЕЫКТИ из своего укрытия, когда ктото тронул его за плечо. Адъютант Фонвизин почтительно ц вместе с тем с принятой у Ермолова почти семейной простотой доложил:
— Алексей Петрович, я вас насилу отыскал… Вас разыскивает какой-то странный крестьянин… Он пригнал крупную партию пленных… Говорит, важные сведения…
— Да где же он? — поинтересовался генерал.
— За лагерем, где содержатся французы…
К тому времени в многочисленных мелких стычках с неприятелем было отбито уже несколько тысяч ПЛРННЫХ.
Любопытно было видеть их всех вместе в загоне для скота:
голубой гусар стоял возле малинового улана; длинный кирасир в рыцарском шишаке возвышался подле тощего итальянца-стрелка; гвардейский артиллерист в куньей шапке глядел с презрением на малорослого вестфальца; француз с голландцем, испанец с поляком, баварец с итальянцем являли собой странную смесь европейских наций в одной толпе. Сами они дивились своему стечению; многие не понимали друг друга, как при вавилонском столпотворении, и только некоторые слова языка господствующей нации давали разуметь им, что все они суть сподвижники одного кровавого владыки. Многие из них имели разные вещи, бронзовые и серебряные, награбленные в Москве: перстеньки, серьги, колечки. Они торговали ими, и добрые русские солдаты выменивали на хлеб и сухари или покупали за деньги то, что могли бы отнять у грабителей как им не принадлежащее…
К Ермолову приблизился человек в крестьянском кафтане, с окладистой светло-русой бородой и остриженными в кружок волосами. Вглядевшись в его лицо, генерал с удивлением воскликнул:
— Штабс-капитап Фигнер?
— Да, ваше превосходительство, — отвечал тот. — Я прибыл из Москвы. С французским паспортом.
От Фигнера Ермолов узнал подробности происшедшего в несчастной столице.
Когда, по выезде из Москвы, Кутузов был у Коломенской заставы, Наполеон стоял уже у Дорогомиловской. Он с нетерпением ожидал депутатов с мольбою о пощаде и городскими ключами; перед ним лежал на траве большой план Москвы. Не видя депутатов, Наполеон посылал одного за другим гонцов узнать о причине, замедлившей их прибытие. Но напрасно блуждали посланные по пустым безлюдным улицам. Наконец Наполеон приказал государственному секретарю Дарю ехать в Москву:
— Приведите же ко мне бояр!..
Обуявшее Наполеона недоумение распространилось и на окружающих. Они стояли в молчании, ожидая развязки столь непредвиденного случая, тем более что распоряжения к торжественному вступлению в Москву были сделаны еще утром.
Наконец воротились и посланные Наполеоном офицеры, ведя с собою нескольких живших в Москве иностранцев — десятка два гувернеров, коммерсантов и одного книгопродавца.
— Кто вы? — обратился к нему Наполеон.
— Француз, поселившийся в Москве, — последовал ответ.
— Следственно, мой подданный. Где сенат?
— Выехал, — ответствовал книгопродавец.
— Губернатор?
— Выехал.
— Где народ?
— Его нет.
— Кто же здесь?
— Никого…
— Быть не может! — воскликнул Наполеон.
— Клянусь вам честью…
— Молчи! — перебил его Наполеон и тем кончил разговор.
Неожиданность поразила французов громовым ударом, рушились победные грезы, радость обращалась в уныние, а потом и в ропот. До наступления темноты в городе сохранялась видимость порядка, но когда пала ночь, насилия сделались повсеместными. Изнуренные недостатком пищи и усталостью, неприятели врывались в дома и, утолив голод и жажду, предавались порывам необузданных страстей. Ответом было мщение.
Едва Наполеон вступил в чертоги царей русских, запылали Гостиный двор и Каретный ряд.
К вечеру разгоравшийся в разных местах огонь при поднявшемся вдруг порывистом ветре соединился в один огромный пожар. В полночь вокруг Кремля ничего не было видно, кроме извивавшегося под облаками пламени. Рассвирепевший вихрь носил во все стороны горящие головни и пламель. Огонь перебрасывался с церквей на дома и с домов на церкви. Буря и пламень рвали кресты с божьих храмов; растопленные металлы текли по улицам, точно лава. Гибли сокровища наук, запасы торговли и промышленности, памятники искусств, знаменитые библиотеки и коллекции (в числе последних, в собрании А.И.Мусина-Пушкина, сгорела копия бесценного «Слова о полку Игореве»). Горели общественные здания, древние палаты царей и патриархов, рушились жилища мирных граждан и церковные храмы. Гробы праотцов и колыбели настоящего поколения — все было пожираемо огнем; неприкосновенными остались только честь и свобода России.
Яркий свет, разливавшийся в окна дворца, неоднократно прерывал сон Наполеона. Он выходил на балкон, смотрел на огненное море, вздымаемое бушующими ветрами. Пораженный зрелищем столицы, тонущей в огне, он говорил:
— Москвы нет более! Я лишился награды, обещанной войскам!.. Русские сами зажигают… Какая решительность!..
Что за люди? Это скифы!..
Палящий жар согнал Наполеона с балкона, он не мог даже стоять у окон: стекла трещали и лопались. Головни начали падать на Кремль; несколько раз загорался арсенал.
Гвардия стала в ружье. Вице-король Евгений и начальники гвардии Лефевр и Бессьер упрашивали Наполеона выехать из Кремля за город. Он долго не соглашался, пока ему пе донесли, что все находящиеся в Кремле подвергаются неминуемой опасности сгореть заживо.
Ближайшая дорога в Петровский дворец, куда он решил перебраться, была недоступна: на Тверской с оглушающим треском обрушивались кровли, падали стены, горевшие бревна и доски; в разные стороны летели железные листы с крыш. Пламя крутилось в воздухе над головой Наполеона, пылающие бревна и раскаленные кучи кирпича преграждали ему дорогу. Он шел по огненной земле, под огненным небом, среди огненных стен. С окружавшей его охраной добрался он через огненный лабиринт до Арбатской части и Дорогомиловской ямской слободы, откуда поехал вправо, вверх по Москве-реке, и потом мимо Ваганьковского кладбища, открытым полем.
Четыре дня жил Наполеон в Петровском дворце, между тем как несчастная Москва была позорищем неслыханных злодейств. Посреди пламени совершались разбои, душегубства, поругание церквей. Не были пощажены ни пол, ни возраст, ни невинность, ни святыня. В неприятельской армии исчезли все узы повиновения; корысть соединяла генерала с простым солдатом. Вооруженные мечом, опьяненные крепкими напитками и злобою, враги бегали по улицам и осиротевшим домам, стреляли в окна, губили все живое и уносили все ценное.
Но в развалинах пылающей столицы захватчики почувствовали упорное сопротивление какого-то отважного и скрытого мстителя. Вооруженные отряды среди пламени, на улицах и в домах, делали засады, нападали на грабителей, особенно по ночам. Так Фигнер с набранными им удальцами начал истреблять неприятелей.
Тщетно французы искали его, хоть он был у них перед глазами. В простой одежде мужичка, днем он бродил между неприятельскими солдатами, чем мог, им прислуживал, вслушиваясь в разговоры; потом давал распоряжения своим удальцам для ночных нападений, и к утру на всех улицах находили тела убитых врагов.
— Хотелось мне пробиться к Наполеону, — рассказывал Фигнер, поглаживая бороду. — Но каналья-гвардеец, стоявший на часах, шибко ударил меня прикладом в грудь…
Я был схвачен и долго допрашиваем, потом стали за мной присматривать, и я ускользнул из Москвы…
Фигнер показывал Ермолову выправленный им французский билет, удостоверяющий, что податель сего — хлебопашец из города Вязьмы, возвращающийся на жительство.
По выходе из Москвы отважный партизан был взят в проводники небольшим вражеским отрядом, направляющимся от Можайска. Целый переход следовал он с ним и высмотрел, что шесть орудий итальянской артиллерии охраняют выписавшиеся из госпиталей солдаты. С ночлега Фигнер бежал в лес, где недалеко от дороги скрыт был его отряд. Неприятельский парк был захвачен почти без сопротивления — казну Фигнер раздал сподвижникам своим, все прочее сжег, а пушки зарыл в землю.
— Я старался, — закончил свой рассказ Фигнер, — чтобы французы не чувствовали себя спокойно ни днем ни ночью в тех местах, через которые проходил отряд мой…
Сей офицер, известный своею предприимчивостью и прежними отличными действиями, был употреблен мною в полной уверенности, что он воспользуется первым случаем, чтобы доказать свое рвение к пользам службы. Действия его, но лучше свидетельство самих пленных, вполне оправдали сделанный мною выбор и выказали все его способности.
Благоволите, ваша светлость, вознаградить сего офицера, имеющего единым предметом пользу службы своего государя, и обратить благосклонное внимание свое на его усердие, заслуживающее величайших похвал. Простите также смелость моего предложения о том, что надо отрядить сего отличного офицера с большею партией, избрав ему предприимчивых офицеров, дабы малочисленность конницы его не ослабила его деятельности и не вынудила его часто по необходимости скрываться в лесах.
Сентябрь, 25, 1812 г.».
Генерал-майор Ермолов
Фигнеру и Сеславину Ермолов не раз, шутя, говорил:
— Вы, право, обращаете мою квартиру в вертеп разбойников.
К этой поре Москва была окружена плотным партизанским кольцом. На новой калужской дороге стояли отряды капитана Сеславина и поручика Фонвизина, у Вереи — генерала Дорохова, на тульской дороге — зятя Кутузова полковника Кудашева, на рязанской — полковника Ефремова, между Можайском и Вязьмой — Дениса Давыдова, у Можайска — полковника Вадбольского, у Волоколамска — А. Бенкендорфа, у Воскресенска — майора Фиглева, у Рузы — майора Препделя, а на Дмитровском, Ярославском и Владимирском трактах действовали казачьи отряды.
Фпгпер все время бродил в окрестностях Москвы между главными силами Наполеона и авангардом Мюрата. В «малой» войне, ширившейся против французов, он сыграл совершенно исключительную роль.
Исполнив с успехом поручение, данное ему Ермоловым, Фигнер с двумя сотнями разнокалиберных удальцов начал производить свои дерзкие набеги. Днем обыкновенно прятал он своих молодцов в чащу леса, а сам, переодевшись французом, поляком или итальянцем, иногда с трубачом, а иногда один ездил к неприятельским форпостам. Тут он делал выговор пикетному караулу за оплошность и невнимательность, давая знать, что в стороне появилась партия казаков, в другом месте извещал, что русские занимают такую-то деревню, а потому для фуражирования лучше идти в противоположную сторону. Изучив состав и движение частей неприятеля и направив их по пути в соответствии со своим замыслом, он с наступлением вечера принимал настоящий вид партизана и с удальцами являлся как снег на голову там, где его вовсе не ожидали и где французы почитали себя в совершенной безопасности. Таким образом, Фигнер почти ежедневно присылал в лагерь главной квартиры по двести и триста пленных, так что стали уже затрудняться с их размещением и советовали ему истреблять злодеев на месте.
На записку Ермолова, где были слова: «Смерть врагам, преступившим рубеж России», Фигнер отвечал: «Я не стану обременять себя пленными».
Уже повсюду, где только ступила нога захватчиков, занялся пожар войны народной. В селениях запирали ворота и ставили в них караулы; у околиц устраивали шалаши в виде будок, а подле них — сошки для пик. Никому из посторонних не дозволялось приближаться к деревням, даже русским курьерам и партизанам: на уверения, что они свои, первым ответом бывал выстрел или пущенный с размаха топор. Лишь после переговоров, убедившись, что нет обмана, крестьяне объясняли причину своей осторожности: «Да ведь у злодея всякого сброда люди…»
Соединяясь в крупные партии, ведомые кем-либо из отставных солдат или отважных товарищей и старост, крестьяне нападали на неприятеля, становясь страшнее врагам, по мере того как привыкали к кровавым встречам. Когда французы бывали в превосходном числе, против них применялись разные хитрости. Ласково, с поклоном встречая бродяг и фуражиров, поселяне предлагали им яства и напитки, а потом во время сна или опьянения гостей отнимали у них оружие, душили либо припирали двери домов бревнами, обкладывали сени хворостом и сжигали супостатов вместе с собственными избами.
Случалось, что в отсутствие отцов, мужей и братьев на мародеров нападали женщины, брали пх в плен и с кола-ми и вилами сопровождали в ставку. Воины так называемой «великой армии» со стыдом, а иногда с бешенством и слезами вынуждены были подчиняться им. По своему ожесточению против неприятеля известнее других сделалась старостиха Василиса Кожина, смелая дородная женщина с длинной саблей через плечо поверх французской шинели.
В ее отряде сначала были только бабы, вооруженные вилами, простыми рогатинами. После первых встреч с французами обзавелись бабы ружьями и саблями. К ним в отряд стали проситься и мужики.
— Приказывай, матушка, слушаем тебя! — говорили они.
— Бен до конца неприятеля! Это единстс-енный приказ! — отвечала Василиса.
Простые сыны и дочери России преобразились в воинов, чем и как могли разили врагов. Князь Кутузов раздавал храбрейшим Георгиевские кресты. Подвиги их прославлялись в песнях.
…Наполеон, заперший себя в Москве, окруженный враждебным и вооруженным народом, начал тревожиться за свое положение и искать пути к замирению. Сперва через русского чиновника Яковлева (отца Герцена) он обратился к Александру I с предложением начать переговоры — ответом было лишь презрительное молчание. Тогда он направил своего генерал-адъютанта Лористона в Тарутино. Искусно притворившись, что он со своей стороны душевно желает мира, Кутузов ввел в заблуждение и Наполеона, и ею посланника.
В то время как французы в надежде на вожделенный мир оставались в бездействии в Москве, вся Россия готовилась к изгнанию и истреблению неприятеля. Ожесточение народа усиливалось, партизанская борьба приобретала все больший размах; Кутузов руководил из своей ставки действиями главнейших отрядов и готовил контрнаступление.
«Малая» война, истощавшая французскую армию, грозно перерастала в большую.
Депрерадович даже пустился плясать. Читаны были стихи, присланные из Петербурга:
Он не сразу постиг стратегическую мудрость Кутузова, который искусным боковым движением обманул Наполеона и огсек французские войска от плодородных южных губерний России.
Сделав два перехода по рязанской дороге, армия остановилась на сутки у Боровского перевоза через Москву-реку.
Рассчитывая, что этих двух маршей будет достаточно, чтобы уверить неприятеля в движении русских к Коломне, за Оку, Кутузов повелел идти влево, к Подольску, проселочной дорогой, прикрываясь рекою Пахрой. Кроме корпусных командиров, никто не знал настоящего направления; офицеры и солдаты истощались в догадках, рассуждая о намерениях сьетлейшего князя. Оставленному на месте отряду было приказано делать вид, будто вся армия отступает к Рязани.
5 сентября с рассветом войска двинулись двумя колоннами мимо опустелых селений и поздно вечером раположились на тульской дороге у Подольска, при страшном зареве пожара московского, освещавшего весь небосклон. Густые облака, в которых отражался пламень Москвы, текли, как потоки лавы, по темной синеве неба.
Когда армия совершала боковое движение, арьергард под командой Милорадовича в назначенное время тоже пошел влево. На всех пересекаемых им дорогах Милорадович оставлял отряды с приказанием каждому из них не следовать уже за общим движением, а при появлении неприятеля отступать той дорогой, на которой находился. Мюрат, посланный Наполеоном, долго шел по Рязанскому тракту за двумя казачьими полками в уверенности, что перед ним главные силы Кутузова. Только в Бронницах, за Пахрой, король Неаполитанский понял свою ошибку и поворотил к Подольску.
Тем временем Кутузов, прибыв с войсками в Красную Пахру, немедленно велел конному отряду Дорохова идти на можайскую дорогу для истребления французских транспортов и команд, двигавшихся к Москве. Набеги Дорохова были удачны: в течение недели он взял в плен до полутора тысяч человек и уничтожил парк в восемьдесят ящиков. Узнав о появлении русских в своем тылу, Наполеон спешно послал для очищения можайской дороги сильный отряд, но Дорохов отступил так искусно, что, ретируясь, наголову разбил два эскадрона гвардейских драгун.
Кутузов намеревался собраться с силами, дать время разгореться народной и партизанской войне и в особенности, по любимому его выражению, «усыпить Наполеона в Москве». Никто не мог знать, что предпримет Наполеон, но Кутузов, развивая свой план, добивался военного перевеса сил над неприятелем. Русский полководец продолжал отступать по старой калужской дороге, выигрывая время, усиливая свою армию и постепенно изматывая противника.
Великий его ум постиг характер и свойство Отечественной войны.
15 сентября армия выступила из Красной Пахры в Тарутинский лагерь. Мюрат несколько раз производил внезапные налеты: самый значительный бой произошел 17 сентября под Чириковым, где был взят в плен начальник штаба Мюрата генерал Феррье. Мюрат просил об освобождении его под честное слово, но Кутузов ласково отказал. 20 сентября русские войска перешли реку Нару и вступили в Тарутинский лагерь. Фельдмаршал приостановился на высоком берегу Нары и, словно предрекая будущее, произнес:
— Отсель ни шагу назад!
2
Вместе с Матвеем Ивановичем Платовым Ермолов квартировал в версте от Леташовки, местоположения фельдмаршала. Самолюбивый, знающий себе цену, он чувствовал себя оставленным не у дел. Поводом для недовольства было то, что Кутузов назначил при себе дежурным генералом с широкими полномочиями Петра Петровича Коновницына. До тех пор все доклады главнокомандующему делал только Ермолов, он же отдавал его приказания. Теперь между фельдмаршалом и начальником штаба 1-й армии встал Коновницын, подогреваемый интригами генерал-квартирмейстера Толя.Алексей Петрович чтил Коновнпцына как отлично храброго и твердого в опасности военачальника, но не видел я нем ровно никаких способностей штабного работника. Подтверждение не заставило ожидать себя долго. Когда Коновдицын стал получать от Кутузова бумаги, то, не умея вникать в них, тотчас отсылал Ермолову, прося класть резолюции. Тот вначале исполнял его просьбы, но затем, выведенный из терпения частыми присылками большого количества бумаг, принялся возвращать их в том виде, в каком получал. Однако дежурный генерал не унимался. В концо концов Ермолов отправил ему резкую записку: «Вы напрасно домогаетесь сделать из меня вашего секретаря». Коновницын явился тогда к Кутузову с заявлением, что возложенная на него должность выше его сил и что «Алексей Петрович ругается и ворчит», Рассерженный фельдмаршал вызвал к себе Ермолова.
Господский дом князя Волконского, прекрасной архитектуры, в котором размещалась главная ставка, был заполнен военными, а цветник перед крыльцом весь истоптан лошадьми. Однако сам Кутузов занял простую избу в три окна, составлявшую его столовую, приемную, кабинет и позади перегородки спальню. Насупротив светлейшего, в просторной пятистенке, жил Беннигсен, проводя время праздно и угощая ежедневно роскошным обедом свою многочисленную свиту. Простак и рубака, Коновницын находился подле Кутузова, в курной избе в два окна на улицу.
Войдя в горницу, над дверью которой мелом было начертано: «Главнокомандующий», Ермолов увидел Кутузова, уместившего свое полное небольшое тело на складном стульчике. Он был в коротеньком сюртуке, имея, по обыкновению, шарф и шпагу не по-уставному, через плечо. Рядом, на крестьянской лавке сидел Коновницын, лицо которого выражало растерянность.
Завидя Ермолова, Кутузов закричал, передразнивая их с Коновпицыным:
— Один уверяет, что не может, а другой все может, да не хочет! Я о вас обоих напишу государю…
— Ваша светлость, — отвечал Ермолов, — штабная работа мне противна, и я прошу направить меня во фронт.
— Не я тебя назначал, а государь, следовательно, не мне и отменять его распоряжения, — остывая, сказал Кутузов.
…Ермолов ехал Тарутинским лагерем, мало-помалу освобождаясь от гнетущих мыслей. В землянках и шалашах играла духовая и роговая музыка, звучали песни. Тихая погода, приятное зрелище заходящего солнца возбуждали надежду и радость. Еще более поднимали настроение утешительные разговоры солдат. Старые усачи припоминали предания отцов своих, когда Петр Великий завлек шведа, на его погибель, во глубину страны и разбил наголову под Полтавой.
— Что произошло с Карлом Двенадцатым, то и с Наполеоном Карловичем случиться может, — говорили они новобранцам у курящихся биваков, — ежели постоять грудью, до последней капли крови…
Ермолов отправился в расположение артиллерийской роты штабс-капитана Горского и, застав его приятельски беседующим с подчиненными, встал поодаль, чтобы не смутить батарейцев своим внезапным появлением.
— Слышите, друзья мои, — рассуждал ветеран. — Вы небось думаете, что все французы умны? Образованны? Вздор!
Поболтать о гтустяках красно, повр?ть л?дно о небывалом, поплясать, как прыгает сорока, — это их дело. А знать настоящее? Э, нет, у них в голове путаница! Да и самые их разум пики-то, коль коснется до святой нравственности, так вот слышите, господа, в этих делах они хуже моего слуги Потапки. Славны бубпы за горами! А наши-то большие богачи от нпх без души. И детей-то своих отдавали им в паученье, и без француза-компаньона дом не дом. А французто иной, слышите, друзья мои, был кучером да лакеем во Франции, а у нас стал во всем учителем. Хороши ж будут детки господ богачей! Знатные будут внуки! Будет прок — дожидайся!
— Позвольте, Степан Харитонович, — возразил один из молодых офицеров, — как же это? По-вашему, не должно знать паук? А ведь и сам Суворов говаривал: «Ученье свет, а неученье — тьма».
— Так, истинно так! — отозвался Горский. — Да, слышь ты, тте понял ты меня и не проник в золотые слова батюшки Александра Васильевича. А он тут же добавлял: «Дело мастера боится…» Наука и познания нужны и необходимы.
Ты должен знать непременно историю Отечества, всемирную историю, географию, статистику, знать науки — математику, рисование, черчение планов, инженерное и артиллерийское искусство и понпмать для необходимости — слышь ты, — для одного дела языки иностранные. И все это нужно, необходимо. Но сынкам богачей и бояр передавали ли все это в совершенстве учителя-французы? Нет! Они и самп того не зттгли. Это, слышь ты, наемники, и самый лучший из них, из иностранцев, водь пе знает нас, нашего характера, нашей Руси и, презирая все русское, образовывал дитя по своему уму-разуму заграничному. И вот этот выросший боярпч стал не то русский, не то иностранец: о своей матери-России ничего вовсе не знает. О ней у него — так темно, о все заграничное — светло. И от этого в душе его не явится любовь к своему Отечеству, а явится презрение к народу русскому…
А-Ай да Харитоныч! Аи да хват!» — одобрительно думал Ермолов, снова ощущая, как далеко ушел сам он душой от прежнего себя, того безусловного приверженца французских идей и мыслей, каким был в смоляничской «галере» у Каховского. Он хотел уже ЕЫКТИ из своего укрытия, когда ктото тронул его за плечо. Адъютант Фонвизин почтительно ц вместе с тем с принятой у Ермолова почти семейной простотой доложил:
— Алексей Петрович, я вас насилу отыскал… Вас разыскивает какой-то странный крестьянин… Он пригнал крупную партию пленных… Говорит, важные сведения…
— Да где же он? — поинтересовался генерал.
— За лагерем, где содержатся французы…
К тому времени в многочисленных мелких стычках с неприятелем было отбито уже несколько тысяч ПЛРННЫХ.
Любопытно было видеть их всех вместе в загоне для скота:
голубой гусар стоял возле малинового улана; длинный кирасир в рыцарском шишаке возвышался подле тощего итальянца-стрелка; гвардейский артиллерист в куньей шапке глядел с презрением на малорослого вестфальца; француз с голландцем, испанец с поляком, баварец с итальянцем являли собой странную смесь европейских наций в одной толпе. Сами они дивились своему стечению; многие не понимали друг друга, как при вавилонском столпотворении, и только некоторые слова языка господствующей нации давали разуметь им, что все они суть сподвижники одного кровавого владыки. Многие из них имели разные вещи, бронзовые и серебряные, награбленные в Москве: перстеньки, серьги, колечки. Они торговали ими, и добрые русские солдаты выменивали на хлеб и сухари или покупали за деньги то, что могли бы отнять у грабителей как им не принадлежащее…
К Ермолову приблизился человек в крестьянском кафтане, с окладистой светло-русой бородой и остриженными в кружок волосами. Вглядевшись в его лицо, генерал с удивлением воскликнул:
— Штабс-капитап Фигнер?
— Да, ваше превосходительство, — отвечал тот. — Я прибыл из Москвы. С французским паспортом.
От Фигнера Ермолов узнал подробности происшедшего в несчастной столице.
Когда, по выезде из Москвы, Кутузов был у Коломенской заставы, Наполеон стоял уже у Дорогомиловской. Он с нетерпением ожидал депутатов с мольбою о пощаде и городскими ключами; перед ним лежал на траве большой план Москвы. Не видя депутатов, Наполеон посылал одного за другим гонцов узнать о причине, замедлившей их прибытие. Но напрасно блуждали посланные по пустым безлюдным улицам. Наконец Наполеон приказал государственному секретарю Дарю ехать в Москву:
— Приведите же ко мне бояр!..
Обуявшее Наполеона недоумение распространилось и на окружающих. Они стояли в молчании, ожидая развязки столь непредвиденного случая, тем более что распоряжения к торжественному вступлению в Москву были сделаны еще утром.
Наконец воротились и посланные Наполеоном офицеры, ведя с собою нескольких живших в Москве иностранцев — десятка два гувернеров, коммерсантов и одного книгопродавца.
— Кто вы? — обратился к нему Наполеон.
— Француз, поселившийся в Москве, — последовал ответ.
— Следственно, мой подданный. Где сенат?
— Выехал, — ответствовал книгопродавец.
— Губернатор?
— Выехал.
— Где народ?
— Его нет.
— Кто же здесь?
— Никого…
— Быть не может! — воскликнул Наполеон.
— Клянусь вам честью…
— Молчи! — перебил его Наполеон и тем кончил разговор.
Неожиданность поразила французов громовым ударом, рушились победные грезы, радость обращалась в уныние, а потом и в ропот. До наступления темноты в городе сохранялась видимость порядка, но когда пала ночь, насилия сделались повсеместными. Изнуренные недостатком пищи и усталостью, неприятели врывались в дома и, утолив голод и жажду, предавались порывам необузданных страстей. Ответом было мщение.
Едва Наполеон вступил в чертоги царей русских, запылали Гостиный двор и Каретный ряд.
К вечеру разгоравшийся в разных местах огонь при поднявшемся вдруг порывистом ветре соединился в один огромный пожар. В полночь вокруг Кремля ничего не было видно, кроме извивавшегося под облаками пламени. Рассвирепевший вихрь носил во все стороны горящие головни и пламель. Огонь перебрасывался с церквей на дома и с домов на церкви. Буря и пламень рвали кресты с божьих храмов; растопленные металлы текли по улицам, точно лава. Гибли сокровища наук, запасы торговли и промышленности, памятники искусств, знаменитые библиотеки и коллекции (в числе последних, в собрании А.И.Мусина-Пушкина, сгорела копия бесценного «Слова о полку Игореве»). Горели общественные здания, древние палаты царей и патриархов, рушились жилища мирных граждан и церковные храмы. Гробы праотцов и колыбели настоящего поколения — все было пожираемо огнем; неприкосновенными остались только честь и свобода России.
Яркий свет, разливавшийся в окна дворца, неоднократно прерывал сон Наполеона. Он выходил на балкон, смотрел на огненное море, вздымаемое бушующими ветрами. Пораженный зрелищем столицы, тонущей в огне, он говорил:
— Москвы нет более! Я лишился награды, обещанной войскам!.. Русские сами зажигают… Какая решительность!..
Что за люди? Это скифы!..
Палящий жар согнал Наполеона с балкона, он не мог даже стоять у окон: стекла трещали и лопались. Головни начали падать на Кремль; несколько раз загорался арсенал.
Гвардия стала в ружье. Вице-король Евгений и начальники гвардии Лефевр и Бессьер упрашивали Наполеона выехать из Кремля за город. Он долго не соглашался, пока ему пе донесли, что все находящиеся в Кремле подвергаются неминуемой опасности сгореть заживо.
Ближайшая дорога в Петровский дворец, куда он решил перебраться, была недоступна: на Тверской с оглушающим треском обрушивались кровли, падали стены, горевшие бревна и доски; в разные стороны летели железные листы с крыш. Пламя крутилось в воздухе над головой Наполеона, пылающие бревна и раскаленные кучи кирпича преграждали ему дорогу. Он шел по огненной земле, под огненным небом, среди огненных стен. С окружавшей его охраной добрался он через огненный лабиринт до Арбатской части и Дорогомиловской ямской слободы, откуда поехал вправо, вверх по Москве-реке, и потом мимо Ваганьковского кладбища, открытым полем.
Четыре дня жил Наполеон в Петровском дворце, между тем как несчастная Москва была позорищем неслыханных злодейств. Посреди пламени совершались разбои, душегубства, поругание церквей. Не были пощажены ни пол, ни возраст, ни невинность, ни святыня. В неприятельской армии исчезли все узы повиновения; корысть соединяла генерала с простым солдатом. Вооруженные мечом, опьяненные крепкими напитками и злобою, враги бегали по улицам и осиротевшим домам, стреляли в окна, губили все живое и уносили все ценное.
Но в развалинах пылающей столицы захватчики почувствовали упорное сопротивление какого-то отважного и скрытого мстителя. Вооруженные отряды среди пламени, на улицах и в домах, делали засады, нападали на грабителей, особенно по ночам. Так Фигнер с набранными им удальцами начал истреблять неприятелей.
Тщетно французы искали его, хоть он был у них перед глазами. В простой одежде мужичка, днем он бродил между неприятельскими солдатами, чем мог, им прислуживал, вслушиваясь в разговоры; потом давал распоряжения своим удальцам для ночных нападений, и к утру на всех улицах находили тела убитых врагов.
— Хотелось мне пробиться к Наполеону, — рассказывал Фигнер, поглаживая бороду. — Но каналья-гвардеец, стоявший на часах, шибко ударил меня прикладом в грудь…
Я был схвачен и долго допрашиваем, потом стали за мной присматривать, и я ускользнул из Москвы…
Фигнер показывал Ермолову выправленный им французский билет, удостоверяющий, что податель сего — хлебопашец из города Вязьмы, возвращающийся на жительство.
По выходе из Москвы отважный партизан был взят в проводники небольшим вражеским отрядом, направляющимся от Можайска. Целый переход следовал он с ним и высмотрел, что шесть орудий итальянской артиллерии охраняют выписавшиеся из госпиталей солдаты. С ночлега Фигнер бежал в лес, где недалеко от дороги скрыт был его отряд. Неприятельский парк был захвачен почти без сопротивления — казну Фигнер раздал сподвижникам своим, все прочее сжег, а пушки зарыл в землю.
— Я старался, — закончил свой рассказ Фигнер, — чтобы французы не чувствовали себя спокойно ни днем ни ночью в тех местах, через которые проходил отряд мой…
4
«Его светлости высокоповелительному г. генерал-фельдмаршалу, главнокомандующему всеми армиями князю Голенищеву-Кутузову Начальника главного штаба 1-й армии генерал-майора Ермолова Рапорт Вчерашний день имел я честь предупредить г. дежурного генерала всех армий для доклада вашей светлости о действиях отряженной с артиллерии штабс-капитаном Фигпером партии; ныне рапорт его в подлиннике имею честь представить вашей светлости.Сей офицер, известный своею предприимчивостью и прежними отличными действиями, был употреблен мною в полной уверенности, что он воспользуется первым случаем, чтобы доказать свое рвение к пользам службы. Действия его, но лучше свидетельство самих пленных, вполне оправдали сделанный мною выбор и выказали все его способности.
Благоволите, ваша светлость, вознаградить сего офицера, имеющего единым предметом пользу службы своего государя, и обратить благосклонное внимание свое на его усердие, заслуживающее величайших похвал. Простите также смелость моего предложения о том, что надо отрядить сего отличного офицера с большею партией, избрав ему предприимчивых офицеров, дабы малочисленность конницы его не ослабила его деятельности и не вынудила его часто по необходимости скрываться в лесах.
Сентябрь, 25, 1812 г.».
Генерал-майор Ермолов
5
Приезжая в главную ставку, начальники партизан обыкновенно останавливались на квартире Ермолова, а их подчиненные, привыкшие легко переносить неудобства лесной жизни, располагались прямо в чистом поле. Здесь помимо красных, синих гусар и улан, пехотинцев с разными воротниками можно было увидеть воинов-мужичков верхом на своих возовиках и с самым причудливым вооружением: кто с косой, утвержденной на длинном древке, кто со штыком, прикрученным к дубине, а кто и с большим гвоздем, прикрепленным к дрючку, наподобие пики, или с рогатиной за спиной.Фигнеру и Сеславину Ермолов не раз, шутя, говорил:
— Вы, право, обращаете мою квартиру в вертеп разбойников.
К этой поре Москва была окружена плотным партизанским кольцом. На новой калужской дороге стояли отряды капитана Сеславина и поручика Фонвизина, у Вереи — генерала Дорохова, на тульской дороге — зятя Кутузова полковника Кудашева, на рязанской — полковника Ефремова, между Можайском и Вязьмой — Дениса Давыдова, у Можайска — полковника Вадбольского, у Волоколамска — А. Бенкендорфа, у Воскресенска — майора Фиглева, у Рузы — майора Препделя, а на Дмитровском, Ярославском и Владимирском трактах действовали казачьи отряды.
Фпгпер все время бродил в окрестностях Москвы между главными силами Наполеона и авангардом Мюрата. В «малой» войне, ширившейся против французов, он сыграл совершенно исключительную роль.
Исполнив с успехом поручение, данное ему Ермоловым, Фигнер с двумя сотнями разнокалиберных удальцов начал производить свои дерзкие набеги. Днем обыкновенно прятал он своих молодцов в чащу леса, а сам, переодевшись французом, поляком или итальянцем, иногда с трубачом, а иногда один ездил к неприятельским форпостам. Тут он делал выговор пикетному караулу за оплошность и невнимательность, давая знать, что в стороне появилась партия казаков, в другом месте извещал, что русские занимают такую-то деревню, а потому для фуражирования лучше идти в противоположную сторону. Изучив состав и движение частей неприятеля и направив их по пути в соответствии со своим замыслом, он с наступлением вечера принимал настоящий вид партизана и с удальцами являлся как снег на голову там, где его вовсе не ожидали и где французы почитали себя в совершенной безопасности. Таким образом, Фигнер почти ежедневно присылал в лагерь главной квартиры по двести и триста пленных, так что стали уже затрудняться с их размещением и советовали ему истреблять злодеев на месте.
На записку Ермолова, где были слова: «Смерть врагам, преступившим рубеж России», Фигнер отвечал: «Я не стану обременять себя пленными».
Уже повсюду, где только ступила нога захватчиков, занялся пожар войны народной. В селениях запирали ворота и ставили в них караулы; у околиц устраивали шалаши в виде будок, а подле них — сошки для пик. Никому из посторонних не дозволялось приближаться к деревням, даже русским курьерам и партизанам: на уверения, что они свои, первым ответом бывал выстрел или пущенный с размаха топор. Лишь после переговоров, убедившись, что нет обмана, крестьяне объясняли причину своей осторожности: «Да ведь у злодея всякого сброда люди…»
Соединяясь в крупные партии, ведомые кем-либо из отставных солдат или отважных товарищей и старост, крестьяне нападали на неприятеля, становясь страшнее врагам, по мере того как привыкали к кровавым встречам. Когда французы бывали в превосходном числе, против них применялись разные хитрости. Ласково, с поклоном встречая бродяг и фуражиров, поселяне предлагали им яства и напитки, а потом во время сна или опьянения гостей отнимали у них оружие, душили либо припирали двери домов бревнами, обкладывали сени хворостом и сжигали супостатов вместе с собственными избами.
Случалось, что в отсутствие отцов, мужей и братьев на мародеров нападали женщины, брали пх в плен и с кола-ми и вилами сопровождали в ставку. Воины так называемой «великой армии» со стыдом, а иногда с бешенством и слезами вынуждены были подчиняться им. По своему ожесточению против неприятеля известнее других сделалась старостиха Василиса Кожина, смелая дородная женщина с длинной саблей через плечо поверх французской шинели.
В ее отряде сначала были только бабы, вооруженные вилами, простыми рогатинами. После первых встреч с французами обзавелись бабы ружьями и саблями. К ним в отряд стали проситься и мужики.
— Приказывай, матушка, слушаем тебя! — говорили они.
— Бен до конца неприятеля! Это единстс-енный приказ! — отвечала Василиса.
Простые сыны и дочери России преобразились в воинов, чем и как могли разили врагов. Князь Кутузов раздавал храбрейшим Георгиевские кресты. Подвиги их прославлялись в песнях.
…Наполеон, заперший себя в Москве, окруженный враждебным и вооруженным народом, начал тревожиться за свое положение и искать пути к замирению. Сперва через русского чиновника Яковлева (отца Герцена) он обратился к Александру I с предложением начать переговоры — ответом было лишь презрительное молчание. Тогда он направил своего генерал-адъютанта Лористона в Тарутино. Искусно притворившись, что он со своей стороны душевно желает мира, Кутузов ввел в заблуждение и Наполеона, и ею посланника.
В то время как французы в надежде на вожделенный мир оставались в бездействии в Москве, вся Россия готовилась к изгнанию и истреблению неприятеля. Ожесточение народа усиливалось, партизанская борьба приобретала все больший размах; Кутузов руководил из своей ставки действиями главнейших отрядов и готовил контрнаступление.
«Малая» война, истощавшая французскую армию, грозно перерастала в большую.
6
Начальник Калужского ополчения Василий Федорович Шепелев дал 4 октября большой оСед, на котором тепералы от души веселились, а начальник гвардейской кавалерияДепрерадович даже пустился плясать. Читаны были стихи, присланные из Петербурга:
Возвращаясь в девятом часу вечера в свою деревушку, Ермолов нашел там офицера Кавалергардского полка с письменным приказанием Кутузова собрать назавтра всю армию для наступления против неприятеля. Ермолов спросил ординарца, почему приказание доставлено ему так поздно. Тот ответил, что не знал, где находился начальник главного штаба.
Хоть Москва в руках французов,
Это, право, по беда:
Наш фельдмаршал князь Кутузов
Их на смерть впустил туда.
Свету целому известно,
Как платили мы долги,
И теперь получат честно
За Москву платеж врага.
Побывать в столице — слава!
Но умеем мы отмщать.
Знает крепко то Варшава,
И Париж то будет знать!