Страница:
Отвечая на этот вопрос, Шипов высказал следующие мысли. Самым влиятельным членом к. - д. партии, бесспорно, нужно признать П. Н. Милюкова и, хотя он не состоит членом Гос. Думы, тем не менее, он является действительным лидером к. - д. фракции. Отдавая должную дань его способностям, его талантам и его научной эрудиции, мне в тоже время думается, что он по своему жизнепониманию преимущественно {50} рационалист, историк-позитивист, но в нем слабо развито религиозное сознание, т. е. сознание лежащего на человеке нравственного долга, как пред Высшим Началом, так и пред людьми.
В виду этого, я думаю, если П. Н. Милюков был бы поставлен во главе правительства, то едва ли он всегда в основу своей деятельности полагал бы требования нравственного долга и едва ли его политика могла бы содействовать столь необходимому духовному подъему в населении страны. В то же время П. Н. Милюков человек очень властный; он слишком самодержавен ("Это слово вырвалось у меня случайно, необдуманно, о чем я очень сожалею", - оговаривается в примечании
Д. Н. Шипов) и если он будет поставлен во главе министерства, то можно опасаться, что он будет подавлять своих товарищей, а это может неблагоприятно отозваться на их самостоятельности.
Присутствие П. Н. Милюкова в кабинете на посту министра иностранных дел будет очень полезно и даже необходимо, если в состав кабинета будут призваны вообще представители к. - д. партии, но на посту председателя желательно было бы видеть С. А. Муромцева, человека высоко морального настроения.
В это время Государь сказал: "Я вынес самое хорошее впечатление от {51} знакомства с С. А. Муромцевым и отношусь к нему с полным уважением". С. А. Муромцев, как председатель Г. Думы, продолжал я, пользуется общепризнанным авторитетом и его появление на посту главы кабинета будет приветствовано в широких кругах общества, не только в среде к. - д. партии. Обладая сильною волею, С. А. в то же время отличается большим тактом и мягкостью характера. Будучи председателем кабинета, он сумеет обеспечить всем его членам необходимую самостоятельность и при его главенстве участие в кабинете П. Н. Милюкова будет особо полезно. На это Государь сказал: "Да, таким образом, может установиться правильное соотношение умственных и духовных сил".
Едва ли можно в последней гладкой фразе видеть выражение подлинной мысли Николая II. Одному из придворных, после одной из бесед с Шиповым (не этой ли?) царь сказал: "вот, говорят, Шипов - умный человек, а я у него выспросил все, что хотел, ничего ему не сказавши".
Конечно, не этот фальшивый аккорд характеризует политический смысл беседы Шипова с государем. И если Д. Н. вернулся в Петербург "в бодром настроении", то это свидетельствует лишь о лояльности роялиста, а не о проницательности политика.
{52}
IV.
Чтобы быть, однако, справедливым к Д. Н. Шипову, необходимо упомянуть и о другой части беседы, в которой проглянуло истинное лицо власти и ее ближайших намерений. Шипова спрашивали не только о кадетском кабинете, но и о другой стороне дилеммы, - о роспуске Думы. И отвечая на этот вопрос, он нечаянно задел несколько чувствительных струн, которые прозвучали очень отчетливо.
"Прежде всего, сказал я, я не вижу определенного конституционного повода для такого акта. Если между Государственной Думой и правительством возникло бы принципиальное разногласие на почве какого-либо существенного законопроэкта, тогда роспуск Думы явился бы как бы апелляцией к стране, которая путем новых выборов должна была бы высказаться по данному спорному вопросу, но до сих пор такое разногласие не имело места. Ненормальные отношения между Думой и правительством проявляются, главным образом, на почве совершенно различного понимания высочайшего манифеста 17-го прошлого октября. Дума, а с ней и вся страна понимают этот акт, как несомненный переход к новому конституционному государственному строю, а {53} правительство совершенно иначе оценивает значение этого акта и держится традиций и приемов прежнего времени. При таком условии роспуск Думы и назначение новых выборов поставит перед избирателями вопрос: желает ли страна осуществления прав, дарованных ей Вашим Величеством манифестом 17-го октября, или желает она вернуться к старому строю? После этих слов Государь остановил меня и сказал: "об этом не может быть речи", и мне показалось, что в голосе Государя звучало недовольство допущенным мной предположением.
В таком случае, продолжал я, как может страна понять роспуск Думы и отнестись к новым выборам? Кроме этих соображений принципиального характера, я остановился на практической стороне вопроса, на рассмотрении вероятных результатов новых выборов. Если первые выборы, говорил я, при действующем избирательном законе дали очень левый состав Думы, то вторичные выборы, произведенные после роспуска Думы, при указанных условиях и на основе того же положения о выборах, дадут, несомненно, состав Думы гораздо более левый, и тем еще более будет затруднено создание столь необходимого взаимодействия между правительством и народным представительством.
{54} "Впрочем, добавил я, может быть, Ваше Величество, имеете в виду одновременно с роспуском Думы произвести некоторое изменение в положении о выборах?" "Об этом также не может быть речи", - сказал Государь, и мне вновь послышалось его недовольство".
Это были единственный места разговора, в которых царь несколько приподнял маску непроницаемости. Шипов слишком близко подошел к его действительной мысли. И недовольство было понятно. Это был язык, которого или не понимали, или не хотели слышать в Петергофе. Шипов слишком приблизился к secreta secretorum этой власти. Он лучше угадал ее истинные намерения, чем полагалось для "ограниченного разума подданного".
Что касается "принципиального разногласия", которое могло повести к роспуску, Шипов, очевидно, не знал, что оно предусматривалось даже не в области конституционных прав Гос. Думы, а в области социального (именно аграрного) вопроса. Для составления министерства роспуска Гос. Думы не было вовсе надобности обращаться к Д. Н. Шипову. Из воспоминаний гр. Витте, мы знаем, что таким министерством роспуска, намеченным до открытия Думы, уже было именно министерство Горемыкина.
{55} А на изменении правительственного закона тогда уже энергически настаивало правящее сословие. Только расчет сделать выборы в пользу правительства путем предвыборных приемов, остановил временно правительство перед открытым нарушением основных законов... Но, как только предсказание Шипова о более левой" второй Думе осуществилось, само собой стал тот вопрос, о котором "не могло быть и речи": сокращение избирательных прав до тех пределов, которые обеспечивали поместному сословию преобладание в органах местного самоуправления. Все это, конечно, выяснилось вполне гораздо позже, - тогда, когда завершился весь цикл событий, на которые я намекаю. Пока события происходят, естественно их непосредственным участникам питать надежды - или иллюзию, - что они могли бы повлиять на их ход. Я уже сказал, что и в то время я не разделял надежд многих из окружающих. Но пока борьба шла, нельзя было считать себя побежденным. И я понимаю Шипова, когда он утверждал, что "благоприятное отношение" к его докладу продолжалось до 5-го июля (роспуск Думы был 9-го). До этого дня, по словам Шипова, и он, и А. П. Извольский были убеждены, что С. А. Муромцев будет приглашен в {56} Петергоф. И, очевидно, к этой стадии бесплодного ожидания относилась известная фраза Муромцева, что он "призыван не был".
Когда Шипов рассказал Муромцеву о том, как он поставил перед царем его кандидатуру, Муромцев, по его словам, взволновался. "Какое право имеешь ты касаться вопроса, который должен быть решен самой политической партией"?
Смысл этого вопроса ясен из сказанного раньше.
Д.Н. Шипов рассказывает, что после долгой беседы, он "пришел к заключению, что С. А. Муромцев видит главное для себя затруднение в образовании кабинета при признаваемом им самим необходимом участии в кабинете П. Н. Милюкова. С. А. выразил опасения относительно совместного с П. Н. Милюковым участия в кабинете и, между прочим, сказал: "двум медведям в одной берлоге ужиться трудно", на что я заметил, что "вы - два медведя из одной прежней берлоги, и я не сомневаюсь, что уживетесь и в новой".
Должен признаться, что слова эти являются для меня несколько неожиданными. Если бы они были сказаны до рассказанной выше беседы Муромцева со мной на тему, кто из нас будет премьером, то их можно было бы понять в смысл опасения, не придется ли С. А. уступить мне первое место.
{57} Но по тону разговора с Шиповым, мне кажется, что вопрос о премьерстве уже не волновал Муромцева, т. е., что разговор шел уже после нашей беседы. Если так, то опасения С. А. касаются моего участия уже в качеств простого члена кабинета. В таком случае, эти опасения могут относиться или к моей личности, или к моим взглядам. О первом не мне судить. Не могу отрицать, однако, что ходячее тогда мнение о моей "самодержавности" могло повлиять и на Муромцева, вообще мало меня знавшего.
Вероятнее, мне кажется, другое. Здесь сказалось, хотя и неоткровенно высказанное понимание Муромцевым разницы в тех пределах компромисса, на которые мог бы пойти он, принимая на себя роль, подготовленную для него Шиповым, - и перед которыми мне пришлось бы остановиться. При действительной попытке осуществить кадетское министерство, в этом, конечно, была бы главная трудность. Тотчас вскрылась бы разница между условиями, предлагавшимися мной Трепову и Столыпину, и теми, которые Шипов предположительно излагал в своей беседе с царем. Фракция и большинство Думы, едва ли пошли бы в вопросе о программе кабинета за Шиповым и Муромцевым. И даже в случае, {58} если бы С. А. был "призван", Столыпин мог бы (я думаю, должен бы был) восторжествовать несколькими днями позже.
Так, как стояло дело, - не понадобилось даже и выяснения этого вопроса, оставшегося в тумане. Для Столыпина даже смягченная постановка вопроса Шиповым была неприемлема. Это ярко отразилось в беседе, которую вел Шипов со Столыпиным после своей аудиенции. Нетерпеливо выслушивая рассказ Шипова, Столыпин, видимо, с трудом скрывал свое раздражение. Он принужден был признать, что, "по-видимому", объяснения Шилова "произвели благоприятное впечатление и встречают сочувствие y государя. Это не помешало ему, однако, кончить беседу загадочной, сухой, почти угрожающей, фразой: "теперь будем ожидать, что воспоследует". "Уходя от П. А. Столыпина", замечает Шипов, "я уносил уверенность, что им будет сделано все возможное противодействие осуществлению мысли об образовании кабинета из руководящих элементов Государственной Думы".
Д. Н. Шипов не ошибся. Но надо сказать, что обстоятельства работали за Столыпина. Как раз в тот момент, когда в Петергофе, быть может, господствовало еще настроение нерешительности, в {59} Государственной Думе был неосторожно поднят, по почину В. Д. Кузьмина-Караваева, вопрос об обращении к населению, в ответ на правительственное сообщение по аграрному вопросу.
Я узнал об этом уже тогда, когда дело было на ходу. Я предупредил фракцию об опасных последствиях этого шага для судьбы вопроса о кабинете. Но я мог только добиться некоторых смягчений в политическом толковании этого шага. Он, несомненно, мог сойти за конституционный повод к роспуску, которого не находил Шипов в беседе с государем. По словам Шипова, "от многих лиц он узнал", что возбуждение в Думе этого вопроса, а также убийства Чухнина в Севастополе и Козлова в Петергофе, послужили поводом к тому, что "реакционные течения в Петербурге и Петергофе возобладали и облегчили П. А. Столыпину осуществление его намерений".
Указ о роспуске, был подписан 8-го июля, и Столыпин сам был назначен тем премьером министерства роспуска Думы, роль которого он пытался предоставить Шипову.
Трудно спорить о том, как пошло бы дело, если бы не случилось упомянутых эпизодов - и, вообще, никаких эпизодов этого рода.
{60} Но уж из той шаткости положения, которую эти эпизоды обнаружили, можно сделать вывод, до какой степени мало соответствовали настроения власти намерению осуществить парламентарное министерство.
При таких настроениях власти было бы наивно думать, что парламентарное министерство не осуществилось, потому что нельзя было выдвинуть Муромцева на место Милюкова. Оно не осуществилось, потому что не только, о парламентаризме, но и о конституции не могло быть и речи, потому что для поместного сословия не только Кутлер, но и Витте были революционерами.
Потому что тот же царь, который отпускал Шипова талейрановской фразой о равновесии "умственного и духовного" начала, становился искренен лишь тогда, когда торжественно заявлял своим верным слугам-дворянам, что самодержавие останется таким же, как было встарь, и что "солнце правды" снова засветит над Россией, как только объединятся истиннорусские люди.
{61}
ЭПИЛОГ
I.
Водораздел.
Роспуск первой Государственной Думы был той гранью, на которой общественные деятели, уже распределившиеся после манифеста 17 октября по разным политическим группам, окончательно разошлись в разные стороны.
Тогда, как и теперь, граница между двумя лагерями прошла по партии народной свободы. Правый фланг ее, как H. H. Львов, кн. Е. H. Трубецкой отошли в "мирное обновление", слившись с не-кадетами, - и личными друзьями, гр. П. А. Гейденом, М. А. Стаховичем, и приблизившись к А. И. Гучкову.
Подавляющее большинство депутатов партии к. - д. осталось верно линии коалиции с левыми, взятой в первой Думе, и поехало в Выборг. Кое-кто остался посередине, не примыкая ни к тем, ни к другим. Такова была пoзиция кн. Г. Е. Львова; сюда же, пожалуй, можно отнести и Д. И. Шипова.
{62} Отдельные фигуры из этого центрам правой, как Г. Е. Львов, М. А. Стахович, Н. Н. Львов съездили в Выборг, показались в Бельведерской гостинице - и уехали, ограничив свое посещение информационными целями. Как теперь, формальной причиной расхождения явилось отношение к "революции" и к пределам прерогативы верховной власти, вызвавшее уход князя Е. Н. Трубецкого от к. - д. Подразумеваемой причиной было кадетское решение аграрного вопроса, заставившее Н. Н. Львова формально покинуть партию народной свободы.
Освободившись от связи с "левыми", общественные деятели старо-земского типа (или, как теперь выражается А. И. Гучков, "подлинные" земские и городские деятели), продолжали питать надежды на компромисс с победившей властью. "Левые" искали поддержки в настроении народных масс. Ошиблись те и другие, но кто ошибся больше?
II.
Смысл выборгского воззвания.
Прежде чем перейти к воспоминаниям Д. Н. Шипова о последней попытке создания "министерства общественного доверия", я хочу остановиться насколько на попытке "левых", опереться на народ. Не буду отрицать {63} существования иллюзий; которые тогда были господствующими.
М. М. Винавер рассказал подробно, с каким настроением Дума готовилась к возможному роспуску. Скажу лишь, что Выборгский манифест, о котором наговорено столько нелепостей, был минимумом того, что можно было сделать, чтобы дать выход общему настроению. Для членов партии народной свободы это была попытка предотвратить вооруженное столкновение на улицах Петрограда, заведомо осужденное на неудачу, и дать общему негодованию форму выражения, которая не противоречила конституционализму, стоя на самой грани между законным сопротивлением нарушителям конституции и революцией. Пример такого сопротивления в Венгрии из-за конфликта по вопросам народного образования был налицо.
Согласившись с левым крылом Думы на совместное конституционное выступление в Выборге, конституционные элементы тотчас же после Выборга, на совещании в Териоках, отвергли революционные выступления, как последовавшие затем восстания в Кронштадте, Свеаборге и т. д.
Самое приглашение народу - не платить податей и не давать солдат имело условное значение, - в случае, если не будут назначены выборы в новую Гос. Думу, - {64} и применение этих мер начиналось немедленно, а по выяснении настроений в народе и не раньше осеннего призыва. Таким образом, в сущности, Выборгское воззвание осталось политической манифестацией и мерой на крайний случай, - который не наступил, ибо выборы во вторую Думу были назначены.
Что касается к. - д., то они и формально отменили меры Выборгского воззвания после летнего совещания в Финляндии, на котором выслушаны были доклады с мест, выяснившие, что, хотя настроение на местах имеется, и спорадически Выборгский манифест может быть осуществлен, но на массовую демонстрацию этого рода рассчитывать нельзя. При таком положении Выборгский манифест, потеряв уже свое политическое значение, - мог, очевидно, только дать сигнал к преследованиям отдельных жертв. Вот почему, вместо демонстраций в воинских присутствиях, члены партии и начали готовить выборы во вторую Гос. Думу.
Нельзя также сказать, чтобы инициаторы Выборгского воззвания не предусматривали возможности неудачи. Я лично, на том утреннем совещании у И. И. Петрункевича, о котором рассказал М. М. Винавер, прочтя участникам совещания тут же составленный мною проект воззвания, где {65} включена, была основная мысль Выборгского манифеста, поставил предварительный вопрос: отдают ли себе отчет мои товарищи, что последствием подобного воззвания может быть лишение их избирательных прав и что, в результате, получится то же обеднение представительства, на которое обрекли революцию члены французского учредительного собрания 1789-1791 гг., когда лишили себя добровольно права быть выбранными в следующее законодательное собрание. Мои друзья решительно заявили, что эту возможность они вполне сознают и идут на нее. После этого проэкт был принят.
Наши друзья справа на всех этих тонкостях не останавливались. Для них совершенный в Бельведерской гостинице акт был уже актом революционным, - и они от него поспешно отгородились. Побывав в Выборге, они вернулись в Петроград. Здесь они продолжали вести переговоры с Столыпиным об участии, конечно, уже не Милюкова или Муромцева, а общественных деятелей собственной окраски, - в "министерстве общественного доверия".
Выборгский манифест не вызвал народного сопротивления, но своих ближайших целей он достиг. Общественному негодованию был дан сравнительно свободный и законный выход; правительство же {66} продолжало некоторое время пребывать в страхе, что те опасения, которые оно само питали, колеблясь решиться на роспуск Думы, могут оправдаться.
Не будь Выборгского манифеста, наверное, не было бы назначения выборов, или они были бы назначены с тем нарушением избирательного закона, какое имело место после роспуска второй Думы. Опасаясь волнений, правительство еще думало об "успокоении всех классов населения", и на этой почве П. А. Столыпин продолжал разговоры с общественными деятелями октябристского и мирно-обновленческого толка.
Быстрая перемена тона этих разговоров и полный отказ от действительной общественной поддержки прекрасно характеризуют, как скоро правительство оправилось от страха, внушенного шагом первого народного представительства.
III.
Игра П. А. Столыпина.
Перехожу теперь к воспоминаниям Д. Н. Шипова, в которых эта эволюция настроений власти отразилась очень наглядно.
На другой день после роспуска Думы, 10 июля, Шипов уехал в Москву, "не предполагая в более или менее близком будущем возвратиться" в столицу. Однако, {67} 12 июля он получил повторные телеграммы Н. Н. Львова и М. А. Стаховича, к которым присоединился и граф Гейден. Вечером 14 июля Шипов уже был в Петербург. Вот что он там нашел:
"От графа П. А. Гейдена, Н. Н. Львова, А. И. Гучкова и М. А. Стаховича я узнал что П. А. Столыпин, занятый сформированием министерства, вступил в переговоры с первыми тремя из перечисленных лиц, в то же время он просил убедить меня принять участие в образуемом им кабинете и говорил, что с таким же приглашением он имеет в виду обратиться к князю Г Е. Львову Я отнесся к мысли об участии моем в кабинете Столыпина отрицательно и высказал, что П. А. Столыпин и я совершенно различно понимаем задачи правительственной власти вообще и особенно в переживаемое время.
Я вижу в нем человека воспитанного и проникнутого традициями старого строя, считаю его главным виновником роспуска Гос. Думы и лицом, оказавшим несомненное противодействие образованию кабинета из большинства Гос. Думы; не имею вообще никакого доверия к П. А. Столыпину и удивляюсь, как он, зная хорошо мое отношение к его политике, ищет моего сотрудничества. H. H. Львов, А. И. Гучков и М. А. Стахович, примирившиеся с фактом {68} роспуска Гос. Думы, видели в П.А. Столыпине человека, способного в сотрудничестве с общественными деятелями осуществить реформы, вызываемые манифестом 17 октября, и старались убедить меня в правильности их точки зрения.
Граф П. А. Гейден скептически относился к этим предположениям, склонялся к моей оценке политической физиономии
П. А. Столыпина, но, тем не менее, находил лучшим не уклоняться от переговоров с ним и постараться выяснить определенно его намерения и программу". Несколько дней спустя, граф П. А. Гейден очень метко и ярко определил, зачем Столыпину нужны были услуги общественных деятелей. "Очевидно", заметил он Шипову, с характерным для него юмором, "нас с вами приглашали на роли наемных детей при дамах легкого поведения". Понимал это прекрасно и сам Д. Н. Шипов.
"Для нас обоих, т. е. для кн. Г. Е. Львова и меня, было совершенно ясно, что
П. А. Столыпин желает привлечь нас к участию в кабинете не в силу того, чтобы предоставить нам возможность содействовать действительному проведению в жизнь начал, положенных в основу манифеста 17 октября, а лишь потому, что он, хотя человек очень самоуверенный и смелый, тем не менее опасается {69} общественного противодействия своим начинаниям и в нашем участии в кабинете видит только средство для примирения возбужденного общественного настроения с правительством"
Тем не менее, ему и кн. Львову на следующий день пришлось видеться с П.. А. Столыпиным, в качестве деятелей общеземской организации для продовольственной помощи населению. Вот как это случилось:
"15 июля в С. Петербург приехал кн. .Г. Е. Львов, как председатель общеземской организации, для переговоров с министром внутренних дел по вопросу об организации продовольственной помощи населению. О своем приезде он сообщил тотчас же П. А. Столыпину, не зная еще ничего об его намерениях по образованию кабинета, и просил назначить время приема. В этот день все упомянутые выше общественные деятели собрались в гостинице "Франция" за завтраком и в беседе между собой обсуждали занимавший всех нас вопрос. В это время князю Г. Е. Львову доложили, что его просит по телефону председатель совета министров. Возвратясь в столовую, Г. Е. сказал, что П. А. Столыпин просит его и меня, как членов управления общеземской организации, приехать к нему на дачу сегодня в 4 часа дня для переговоров по вопросу о продовольственной помощи населению при {70} содействии общеземской организации. Я предчувствовал, что в этом приглашении готовится ловушка, но формально дело было поставлено так, что уклониться от этого свидания было невозможно.
IV.
Бесплодные попытки.
Свидание Д. Н. Шипова с П. А. Столыпиным состоялось - и вышло беспорядочным и бурным. Об стороны волновались, перебивали друг друга, перескакивали с предмета на предмет: вместо переговоров вышла словесная борьба. Д. Н. Шипов признает невозможность воспроизвести эту беседу в систематическом порядке.
Вот как Д. Н. Шипов, рассказывает о ней:
"Как только, мы вошли в кабинет, П. А. Столыпин обратился ко мне со словами:
"Вот, Д. Н., роспуск Думы состоялся; как теперь относитесь к этому факту"? Я отвечал что П. А. известно мое отношение к этому факту, и я остаюсь при своем убеждении. Такое начало не могло не отразиться на настроении вопрошавшего и на предстоящих переговорах. После моей реплики {71} П. А. Столыпин сказал: "я обращаюсь к вам обоим с просьбой войти в состав образуемого мной кабинета и оказать ваше содействие осуществлению конституционных начал, возвещенных манифестом 17 октября". Мы говорили, что прежде чем дать наш ответ, нам необходимо ознакомиться с политической программой председателя совета министров. П. А. заявил, что теперь не время для слов и для программ; сейчас нужны дело и работа. Мы указывали, на необходимость решительной перемены правительственной политики и скорейшего созыва новой Государственной Думы. П. А. говорил, что прежде всего, для успокоения всех классов населения, нужно в ближайшем же времени дать каждой общественной группе удовлетворение ее насущных потребностей и тем привлечь их на сторону правительства. Делу поверят скорее и больше, чем словам.
Иллюстрируя свою мысль, П. А. говорил, между прочим, что нужно будет привлечь и влиятельных евреев, выяснив с ними, что необходимо и возможно предоставить теперь же еврейству, в целях успокоения революционного в его среде настроения. Мы горячо возражали против такой политики и указывали, что, во всяком случае, никакие мероприятия, нуждающиеся в законодательной санкции, не могут быть {72} осуществляемы помимо законодательных учреждений, и недоумевали, как правительство может предрешать после 17 октября 1905 г. помимо народного представительства, какие именно реформы должны быть проведены в жизнь. П. А. Столыпин заявил, что ему совершенно ясно, какие мероприятия являются неотложными и требуют скорейшего осуществления. Он критически относился к законодательной способности Гос. Думы, особенно в первое время, и еще подтвердил свою уверенность, что правительство сумет предоставить безотлагательно всем классам населения то, что им действительно нужно.
В виду этого, я думаю, если П. Н. Милюков был бы поставлен во главе правительства, то едва ли он всегда в основу своей деятельности полагал бы требования нравственного долга и едва ли его политика могла бы содействовать столь необходимому духовному подъему в населении страны. В то же время П. Н. Милюков человек очень властный; он слишком самодержавен ("Это слово вырвалось у меня случайно, необдуманно, о чем я очень сожалею", - оговаривается в примечании
Д. Н. Шипов) и если он будет поставлен во главе министерства, то можно опасаться, что он будет подавлять своих товарищей, а это может неблагоприятно отозваться на их самостоятельности.
Присутствие П. Н. Милюкова в кабинете на посту министра иностранных дел будет очень полезно и даже необходимо, если в состав кабинета будут призваны вообще представители к. - д. партии, но на посту председателя желательно было бы видеть С. А. Муромцева, человека высоко морального настроения.
В это время Государь сказал: "Я вынес самое хорошее впечатление от {51} знакомства с С. А. Муромцевым и отношусь к нему с полным уважением". С. А. Муромцев, как председатель Г. Думы, продолжал я, пользуется общепризнанным авторитетом и его появление на посту главы кабинета будет приветствовано в широких кругах общества, не только в среде к. - д. партии. Обладая сильною волею, С. А. в то же время отличается большим тактом и мягкостью характера. Будучи председателем кабинета, он сумеет обеспечить всем его членам необходимую самостоятельность и при его главенстве участие в кабинете П. Н. Милюкова будет особо полезно. На это Государь сказал: "Да, таким образом, может установиться правильное соотношение умственных и духовных сил".
Едва ли можно в последней гладкой фразе видеть выражение подлинной мысли Николая II. Одному из придворных, после одной из бесед с Шиповым (не этой ли?) царь сказал: "вот, говорят, Шипов - умный человек, а я у него выспросил все, что хотел, ничего ему не сказавши".
Конечно, не этот фальшивый аккорд характеризует политический смысл беседы Шипова с государем. И если Д. Н. вернулся в Петербург "в бодром настроении", то это свидетельствует лишь о лояльности роялиста, а не о проницательности политика.
{52}
IV.
Чтобы быть, однако, справедливым к Д. Н. Шипову, необходимо упомянуть и о другой части беседы, в которой проглянуло истинное лицо власти и ее ближайших намерений. Шипова спрашивали не только о кадетском кабинете, но и о другой стороне дилеммы, - о роспуске Думы. И отвечая на этот вопрос, он нечаянно задел несколько чувствительных струн, которые прозвучали очень отчетливо.
"Прежде всего, сказал я, я не вижу определенного конституционного повода для такого акта. Если между Государственной Думой и правительством возникло бы принципиальное разногласие на почве какого-либо существенного законопроэкта, тогда роспуск Думы явился бы как бы апелляцией к стране, которая путем новых выборов должна была бы высказаться по данному спорному вопросу, но до сих пор такое разногласие не имело места. Ненормальные отношения между Думой и правительством проявляются, главным образом, на почве совершенно различного понимания высочайшего манифеста 17-го прошлого октября. Дума, а с ней и вся страна понимают этот акт, как несомненный переход к новому конституционному государственному строю, а {53} правительство совершенно иначе оценивает значение этого акта и держится традиций и приемов прежнего времени. При таком условии роспуск Думы и назначение новых выборов поставит перед избирателями вопрос: желает ли страна осуществления прав, дарованных ей Вашим Величеством манифестом 17-го октября, или желает она вернуться к старому строю? После этих слов Государь остановил меня и сказал: "об этом не может быть речи", и мне показалось, что в голосе Государя звучало недовольство допущенным мной предположением.
В таком случае, продолжал я, как может страна понять роспуск Думы и отнестись к новым выборам? Кроме этих соображений принципиального характера, я остановился на практической стороне вопроса, на рассмотрении вероятных результатов новых выборов. Если первые выборы, говорил я, при действующем избирательном законе дали очень левый состав Думы, то вторичные выборы, произведенные после роспуска Думы, при указанных условиях и на основе того же положения о выборах, дадут, несомненно, состав Думы гораздо более левый, и тем еще более будет затруднено создание столь необходимого взаимодействия между правительством и народным представительством.
{54} "Впрочем, добавил я, может быть, Ваше Величество, имеете в виду одновременно с роспуском Думы произвести некоторое изменение в положении о выборах?" "Об этом также не может быть речи", - сказал Государь, и мне вновь послышалось его недовольство".
Это были единственный места разговора, в которых царь несколько приподнял маску непроницаемости. Шипов слишком близко подошел к его действительной мысли. И недовольство было понятно. Это был язык, которого или не понимали, или не хотели слышать в Петергофе. Шипов слишком приблизился к secreta secretorum этой власти. Он лучше угадал ее истинные намерения, чем полагалось для "ограниченного разума подданного".
Что касается "принципиального разногласия", которое могло повести к роспуску, Шипов, очевидно, не знал, что оно предусматривалось даже не в области конституционных прав Гос. Думы, а в области социального (именно аграрного) вопроса. Для составления министерства роспуска Гос. Думы не было вовсе надобности обращаться к Д. Н. Шипову. Из воспоминаний гр. Витте, мы знаем, что таким министерством роспуска, намеченным до открытия Думы, уже было именно министерство Горемыкина.
{55} А на изменении правительственного закона тогда уже энергически настаивало правящее сословие. Только расчет сделать выборы в пользу правительства путем предвыборных приемов, остановил временно правительство перед открытым нарушением основных законов... Но, как только предсказание Шипова о более левой" второй Думе осуществилось, само собой стал тот вопрос, о котором "не могло быть и речи": сокращение избирательных прав до тех пределов, которые обеспечивали поместному сословию преобладание в органах местного самоуправления. Все это, конечно, выяснилось вполне гораздо позже, - тогда, когда завершился весь цикл событий, на которые я намекаю. Пока события происходят, естественно их непосредственным участникам питать надежды - или иллюзию, - что они могли бы повлиять на их ход. Я уже сказал, что и в то время я не разделял надежд многих из окружающих. Но пока борьба шла, нельзя было считать себя побежденным. И я понимаю Шипова, когда он утверждал, что "благоприятное отношение" к его докладу продолжалось до 5-го июля (роспуск Думы был 9-го). До этого дня, по словам Шипова, и он, и А. П. Извольский были убеждены, что С. А. Муромцев будет приглашен в {56} Петергоф. И, очевидно, к этой стадии бесплодного ожидания относилась известная фраза Муромцева, что он "призыван не был".
Когда Шипов рассказал Муромцеву о том, как он поставил перед царем его кандидатуру, Муромцев, по его словам, взволновался. "Какое право имеешь ты касаться вопроса, который должен быть решен самой политической партией"?
Смысл этого вопроса ясен из сказанного раньше.
Д.Н. Шипов рассказывает, что после долгой беседы, он "пришел к заключению, что С. А. Муромцев видит главное для себя затруднение в образовании кабинета при признаваемом им самим необходимом участии в кабинете П. Н. Милюкова. С. А. выразил опасения относительно совместного с П. Н. Милюковым участия в кабинете и, между прочим, сказал: "двум медведям в одной берлоге ужиться трудно", на что я заметил, что "вы - два медведя из одной прежней берлоги, и я не сомневаюсь, что уживетесь и в новой".
Должен признаться, что слова эти являются для меня несколько неожиданными. Если бы они были сказаны до рассказанной выше беседы Муромцева со мной на тему, кто из нас будет премьером, то их можно было бы понять в смысл опасения, не придется ли С. А. уступить мне первое место.
{57} Но по тону разговора с Шиповым, мне кажется, что вопрос о премьерстве уже не волновал Муромцева, т. е., что разговор шел уже после нашей беседы. Если так, то опасения С. А. касаются моего участия уже в качеств простого члена кабинета. В таком случае, эти опасения могут относиться или к моей личности, или к моим взглядам. О первом не мне судить. Не могу отрицать, однако, что ходячее тогда мнение о моей "самодержавности" могло повлиять и на Муромцева, вообще мало меня знавшего.
Вероятнее, мне кажется, другое. Здесь сказалось, хотя и неоткровенно высказанное понимание Муромцевым разницы в тех пределах компромисса, на которые мог бы пойти он, принимая на себя роль, подготовленную для него Шиповым, - и перед которыми мне пришлось бы остановиться. При действительной попытке осуществить кадетское министерство, в этом, конечно, была бы главная трудность. Тотчас вскрылась бы разница между условиями, предлагавшимися мной Трепову и Столыпину, и теми, которые Шипов предположительно излагал в своей беседе с царем. Фракция и большинство Думы, едва ли пошли бы в вопросе о программе кабинета за Шиповым и Муромцевым. И даже в случае, {58} если бы С. А. был "призван", Столыпин мог бы (я думаю, должен бы был) восторжествовать несколькими днями позже.
Так, как стояло дело, - не понадобилось даже и выяснения этого вопроса, оставшегося в тумане. Для Столыпина даже смягченная постановка вопроса Шиповым была неприемлема. Это ярко отразилось в беседе, которую вел Шипов со Столыпиным после своей аудиенции. Нетерпеливо выслушивая рассказ Шипова, Столыпин, видимо, с трудом скрывал свое раздражение. Он принужден был признать, что, "по-видимому", объяснения Шилова "произвели благоприятное впечатление и встречают сочувствие y государя. Это не помешало ему, однако, кончить беседу загадочной, сухой, почти угрожающей, фразой: "теперь будем ожидать, что воспоследует". "Уходя от П. А. Столыпина", замечает Шипов, "я уносил уверенность, что им будет сделано все возможное противодействие осуществлению мысли об образовании кабинета из руководящих элементов Государственной Думы".
Д. Н. Шипов не ошибся. Но надо сказать, что обстоятельства работали за Столыпина. Как раз в тот момент, когда в Петергофе, быть может, господствовало еще настроение нерешительности, в {59} Государственной Думе был неосторожно поднят, по почину В. Д. Кузьмина-Караваева, вопрос об обращении к населению, в ответ на правительственное сообщение по аграрному вопросу.
Я узнал об этом уже тогда, когда дело было на ходу. Я предупредил фракцию об опасных последствиях этого шага для судьбы вопроса о кабинете. Но я мог только добиться некоторых смягчений в политическом толковании этого шага. Он, несомненно, мог сойти за конституционный повод к роспуску, которого не находил Шипов в беседе с государем. По словам Шипова, "от многих лиц он узнал", что возбуждение в Думе этого вопроса, а также убийства Чухнина в Севастополе и Козлова в Петергофе, послужили поводом к тому, что "реакционные течения в Петербурге и Петергофе возобладали и облегчили П. А. Столыпину осуществление его намерений".
Указ о роспуске, был подписан 8-го июля, и Столыпин сам был назначен тем премьером министерства роспуска Думы, роль которого он пытался предоставить Шипову.
Трудно спорить о том, как пошло бы дело, если бы не случилось упомянутых эпизодов - и, вообще, никаких эпизодов этого рода.
{60} Но уж из той шаткости положения, которую эти эпизоды обнаружили, можно сделать вывод, до какой степени мало соответствовали настроения власти намерению осуществить парламентарное министерство.
При таких настроениях власти было бы наивно думать, что парламентарное министерство не осуществилось, потому что нельзя было выдвинуть Муромцева на место Милюкова. Оно не осуществилось, потому что не только, о парламентаризме, но и о конституции не могло быть и речи, потому что для поместного сословия не только Кутлер, но и Витте были революционерами.
Потому что тот же царь, который отпускал Шипова талейрановской фразой о равновесии "умственного и духовного" начала, становился искренен лишь тогда, когда торжественно заявлял своим верным слугам-дворянам, что самодержавие останется таким же, как было встарь, и что "солнце правды" снова засветит над Россией, как только объединятся истиннорусские люди.
{61}
ЭПИЛОГ
I.
Водораздел.
Роспуск первой Государственной Думы был той гранью, на которой общественные деятели, уже распределившиеся после манифеста 17 октября по разным политическим группам, окончательно разошлись в разные стороны.
Тогда, как и теперь, граница между двумя лагерями прошла по партии народной свободы. Правый фланг ее, как H. H. Львов, кн. Е. H. Трубецкой отошли в "мирное обновление", слившись с не-кадетами, - и личными друзьями, гр. П. А. Гейденом, М. А. Стаховичем, и приблизившись к А. И. Гучкову.
Подавляющее большинство депутатов партии к. - д. осталось верно линии коалиции с левыми, взятой в первой Думе, и поехало в Выборг. Кое-кто остался посередине, не примыкая ни к тем, ни к другим. Такова была пoзиция кн. Г. Е. Львова; сюда же, пожалуй, можно отнести и Д. И. Шипова.
{62} Отдельные фигуры из этого центрам правой, как Г. Е. Львов, М. А. Стахович, Н. Н. Львов съездили в Выборг, показались в Бельведерской гостинице - и уехали, ограничив свое посещение информационными целями. Как теперь, формальной причиной расхождения явилось отношение к "революции" и к пределам прерогативы верховной власти, вызвавшее уход князя Е. Н. Трубецкого от к. - д. Подразумеваемой причиной было кадетское решение аграрного вопроса, заставившее Н. Н. Львова формально покинуть партию народной свободы.
Освободившись от связи с "левыми", общественные деятели старо-земского типа (или, как теперь выражается А. И. Гучков, "подлинные" земские и городские деятели), продолжали питать надежды на компромисс с победившей властью. "Левые" искали поддержки в настроении народных масс. Ошиблись те и другие, но кто ошибся больше?
II.
Смысл выборгского воззвания.
Прежде чем перейти к воспоминаниям Д. Н. Шипова о последней попытке создания "министерства общественного доверия", я хочу остановиться насколько на попытке "левых", опереться на народ. Не буду отрицать {63} существования иллюзий; которые тогда были господствующими.
М. М. Винавер рассказал подробно, с каким настроением Дума готовилась к возможному роспуску. Скажу лишь, что Выборгский манифест, о котором наговорено столько нелепостей, был минимумом того, что можно было сделать, чтобы дать выход общему настроению. Для членов партии народной свободы это была попытка предотвратить вооруженное столкновение на улицах Петрограда, заведомо осужденное на неудачу, и дать общему негодованию форму выражения, которая не противоречила конституционализму, стоя на самой грани между законным сопротивлением нарушителям конституции и революцией. Пример такого сопротивления в Венгрии из-за конфликта по вопросам народного образования был налицо.
Согласившись с левым крылом Думы на совместное конституционное выступление в Выборге, конституционные элементы тотчас же после Выборга, на совещании в Териоках, отвергли революционные выступления, как последовавшие затем восстания в Кронштадте, Свеаборге и т. д.
Самое приглашение народу - не платить податей и не давать солдат имело условное значение, - в случае, если не будут назначены выборы в новую Гос. Думу, - {64} и применение этих мер начиналось немедленно, а по выяснении настроений в народе и не раньше осеннего призыва. Таким образом, в сущности, Выборгское воззвание осталось политической манифестацией и мерой на крайний случай, - который не наступил, ибо выборы во вторую Думу были назначены.
Что касается к. - д., то они и формально отменили меры Выборгского воззвания после летнего совещания в Финляндии, на котором выслушаны были доклады с мест, выяснившие, что, хотя настроение на местах имеется, и спорадически Выборгский манифест может быть осуществлен, но на массовую демонстрацию этого рода рассчитывать нельзя. При таком положении Выборгский манифест, потеряв уже свое политическое значение, - мог, очевидно, только дать сигнал к преследованиям отдельных жертв. Вот почему, вместо демонстраций в воинских присутствиях, члены партии и начали готовить выборы во вторую Гос. Думу.
Нельзя также сказать, чтобы инициаторы Выборгского воззвания не предусматривали возможности неудачи. Я лично, на том утреннем совещании у И. И. Петрункевича, о котором рассказал М. М. Винавер, прочтя участникам совещания тут же составленный мною проект воззвания, где {65} включена, была основная мысль Выборгского манифеста, поставил предварительный вопрос: отдают ли себе отчет мои товарищи, что последствием подобного воззвания может быть лишение их избирательных прав и что, в результате, получится то же обеднение представительства, на которое обрекли революцию члены французского учредительного собрания 1789-1791 гг., когда лишили себя добровольно права быть выбранными в следующее законодательное собрание. Мои друзья решительно заявили, что эту возможность они вполне сознают и идут на нее. После этого проэкт был принят.
Наши друзья справа на всех этих тонкостях не останавливались. Для них совершенный в Бельведерской гостинице акт был уже актом революционным, - и они от него поспешно отгородились. Побывав в Выборге, они вернулись в Петроград. Здесь они продолжали вести переговоры с Столыпиным об участии, конечно, уже не Милюкова или Муромцева, а общественных деятелей собственной окраски, - в "министерстве общественного доверия".
Выборгский манифест не вызвал народного сопротивления, но своих ближайших целей он достиг. Общественному негодованию был дан сравнительно свободный и законный выход; правительство же {66} продолжало некоторое время пребывать в страхе, что те опасения, которые оно само питали, колеблясь решиться на роспуск Думы, могут оправдаться.
Не будь Выборгского манифеста, наверное, не было бы назначения выборов, или они были бы назначены с тем нарушением избирательного закона, какое имело место после роспуска второй Думы. Опасаясь волнений, правительство еще думало об "успокоении всех классов населения", и на этой почве П. А. Столыпин продолжал разговоры с общественными деятелями октябристского и мирно-обновленческого толка.
Быстрая перемена тона этих разговоров и полный отказ от действительной общественной поддержки прекрасно характеризуют, как скоро правительство оправилось от страха, внушенного шагом первого народного представительства.
III.
Игра П. А. Столыпина.
Перехожу теперь к воспоминаниям Д. Н. Шипова, в которых эта эволюция настроений власти отразилась очень наглядно.
На другой день после роспуска Думы, 10 июля, Шипов уехал в Москву, "не предполагая в более или менее близком будущем возвратиться" в столицу. Однако, {67} 12 июля он получил повторные телеграммы Н. Н. Львова и М. А. Стаховича, к которым присоединился и граф Гейден. Вечером 14 июля Шипов уже был в Петербург. Вот что он там нашел:
"От графа П. А. Гейдена, Н. Н. Львова, А. И. Гучкова и М. А. Стаховича я узнал что П. А. Столыпин, занятый сформированием министерства, вступил в переговоры с первыми тремя из перечисленных лиц, в то же время он просил убедить меня принять участие в образуемом им кабинете и говорил, что с таким же приглашением он имеет в виду обратиться к князю Г Е. Львову Я отнесся к мысли об участии моем в кабинете Столыпина отрицательно и высказал, что П. А. Столыпин и я совершенно различно понимаем задачи правительственной власти вообще и особенно в переживаемое время.
Я вижу в нем человека воспитанного и проникнутого традициями старого строя, считаю его главным виновником роспуска Гос. Думы и лицом, оказавшим несомненное противодействие образованию кабинета из большинства Гос. Думы; не имею вообще никакого доверия к П. А. Столыпину и удивляюсь, как он, зная хорошо мое отношение к его политике, ищет моего сотрудничества. H. H. Львов, А. И. Гучков и М. А. Стахович, примирившиеся с фактом {68} роспуска Гос. Думы, видели в П.А. Столыпине человека, способного в сотрудничестве с общественными деятелями осуществить реформы, вызываемые манифестом 17 октября, и старались убедить меня в правильности их точки зрения.
Граф П. А. Гейден скептически относился к этим предположениям, склонялся к моей оценке политической физиономии
П. А. Столыпина, но, тем не менее, находил лучшим не уклоняться от переговоров с ним и постараться выяснить определенно его намерения и программу". Несколько дней спустя, граф П. А. Гейден очень метко и ярко определил, зачем Столыпину нужны были услуги общественных деятелей. "Очевидно", заметил он Шипову, с характерным для него юмором, "нас с вами приглашали на роли наемных детей при дамах легкого поведения". Понимал это прекрасно и сам Д. Н. Шипов.
"Для нас обоих, т. е. для кн. Г. Е. Львова и меня, было совершенно ясно, что
П. А. Столыпин желает привлечь нас к участию в кабинете не в силу того, чтобы предоставить нам возможность содействовать действительному проведению в жизнь начал, положенных в основу манифеста 17 октября, а лишь потому, что он, хотя человек очень самоуверенный и смелый, тем не менее опасается {69} общественного противодействия своим начинаниям и в нашем участии в кабинете видит только средство для примирения возбужденного общественного настроения с правительством"
Тем не менее, ему и кн. Львову на следующий день пришлось видеться с П.. А. Столыпиным, в качестве деятелей общеземской организации для продовольственной помощи населению. Вот как это случилось:
"15 июля в С. Петербург приехал кн. .Г. Е. Львов, как председатель общеземской организации, для переговоров с министром внутренних дел по вопросу об организации продовольственной помощи населению. О своем приезде он сообщил тотчас же П. А. Столыпину, не зная еще ничего об его намерениях по образованию кабинета, и просил назначить время приема. В этот день все упомянутые выше общественные деятели собрались в гостинице "Франция" за завтраком и в беседе между собой обсуждали занимавший всех нас вопрос. В это время князю Г. Е. Львову доложили, что его просит по телефону председатель совета министров. Возвратясь в столовую, Г. Е. сказал, что П. А. Столыпин просит его и меня, как членов управления общеземской организации, приехать к нему на дачу сегодня в 4 часа дня для переговоров по вопросу о продовольственной помощи населению при {70} содействии общеземской организации. Я предчувствовал, что в этом приглашении готовится ловушка, но формально дело было поставлено так, что уклониться от этого свидания было невозможно.
IV.
Бесплодные попытки.
Свидание Д. Н. Шипова с П. А. Столыпиным состоялось - и вышло беспорядочным и бурным. Об стороны волновались, перебивали друг друга, перескакивали с предмета на предмет: вместо переговоров вышла словесная борьба. Д. Н. Шипов признает невозможность воспроизвести эту беседу в систематическом порядке.
Вот как Д. Н. Шипов, рассказывает о ней:
"Как только, мы вошли в кабинет, П. А. Столыпин обратился ко мне со словами:
"Вот, Д. Н., роспуск Думы состоялся; как теперь относитесь к этому факту"? Я отвечал что П. А. известно мое отношение к этому факту, и я остаюсь при своем убеждении. Такое начало не могло не отразиться на настроении вопрошавшего и на предстоящих переговорах. После моей реплики {71} П. А. Столыпин сказал: "я обращаюсь к вам обоим с просьбой войти в состав образуемого мной кабинета и оказать ваше содействие осуществлению конституционных начал, возвещенных манифестом 17 октября". Мы говорили, что прежде чем дать наш ответ, нам необходимо ознакомиться с политической программой председателя совета министров. П. А. заявил, что теперь не время для слов и для программ; сейчас нужны дело и работа. Мы указывали, на необходимость решительной перемены правительственной политики и скорейшего созыва новой Государственной Думы. П. А. говорил, что прежде всего, для успокоения всех классов населения, нужно в ближайшем же времени дать каждой общественной группе удовлетворение ее насущных потребностей и тем привлечь их на сторону правительства. Делу поверят скорее и больше, чем словам.
Иллюстрируя свою мысль, П. А. говорил, между прочим, что нужно будет привлечь и влиятельных евреев, выяснив с ними, что необходимо и возможно предоставить теперь же еврейству, в целях успокоения революционного в его среде настроения. Мы горячо возражали против такой политики и указывали, что, во всяком случае, никакие мероприятия, нуждающиеся в законодательной санкции, не могут быть {72} осуществляемы помимо законодательных учреждений, и недоумевали, как правительство может предрешать после 17 октября 1905 г. помимо народного представительства, какие именно реформы должны быть проведены в жизнь. П. А. Столыпин заявил, что ему совершенно ясно, какие мероприятия являются неотложными и требуют скорейшего осуществления. Он критически относился к законодательной способности Гос. Думы, особенно в первое время, и еще подтвердил свою уверенность, что правительство сумет предоставить безотлагательно всем классам населения то, что им действительно нужно.