Минаев Сергей. Время героев (сборник)

Сергей Минаев
Время героев:
рассказы, эссе

Доброта

   Леночку любил весь двор. В свои шесть лет она была милой, отзывчивой девочкой.
   Она приносила молоко соседке тете Клаве, она искала вместе с плачущими хозяевами сбежавшего кокер-спаниеля. Потом она нашла его на помойке, мокрого и дрожащего от страха. Хозяева собаки подарили ей игрушку. Грустного веснушчатого клоуна.
   Она строила в песочнице куличики с детьми одинокого дяди Юры с шестого этажа.
   Она защищала их от злого бульдога с соседского двора. Она была очень доброй девочкой.
   Она жила с мамой, милой женщиной 33 лет, работающей библиотекарем. Мама читала на ночь Леночке добрые сказки. А когда Леночка спрашивала, почему они живут без папы, милая мама рассказывала Леночке трогательную историю про то, что папа был летчиком-испытателем и разбился. С тех пор мама хранит ему верность и не выходит замуж. Леночка очень жалела маму. И папу.
   По вторникам к маме приходил дядя Леша. Милый, добрый и обаятельный детский врач из поликлиники. Он часто разговаривал с Леночкой и дарил ей всякие игрушки. Буратино, Птицу-синицу и Барби. Потом они вместе с мамой клали Леночку спать. Потом они долго еблись за стенкой. Мама закусывала простыню, чтобы криком не разбудить Леночку.
   Однажды Леночка все равно услышала и тихо засмеялась в подушку. Потом так же тихо начала плакать. Дядя Леша ушел поздно. А мама села на кухне и долго смотрела в окно. И тоже плакала. Леночка вспотела и задрожала от страха, как тот кокер-спаниель. Леночка не понимала, почему добрый дядя Леша обижает маму.
   В следующий вторник дядя Леша, в очередной раз придя к маме, подарил Леночке плюшевого Чебурашку. Лена улыбнулась, поблагодарила дядю Лешу и погладила Чебурашку по голове.
   – Люда, – сказал он маме, – Леночка удивительно добрая девочка. Сколько я ее знаю и все равно удивляюсь ее безграничной доброте. Чудесный ребенок.
   Леночка пошла в свою комнату и закрыла дверь.
   – Интересно, кто знает, куда уходит доброта, когда мы становимся взрослыми? – сказал дядя Леша, косясь через плечо на Леночкину дверь и похотливо поглаживая маму по заднице. – Дети так бесконечно добры… бесконечно добры…

* * *

   Леночка закрыла дверь. Села с Чебурашкой на пол и отрезала ему уши ножницами. Потом намазала места срезов маминой помадой, имитируя кровь. Вытащив из шкафа грустного веснушчатого клоуна и оторвав ему ноги, она замазала помадой все его 133 веснушки. Так, что он стал похож на больного сыпным тифом. Потом она открыла дверь игрушечного домика, обмотала шею грустного клоуна веревкой и повесила его на маленькой виселице. Чебурашку с отрезанными ушами она положила в гробик, сделанный из коробки из-под сливочной помадки. Его она тоже засунула в домик.
   Потом она взяла домик и убрала его в шкаф. Там уже болтались на перекладине – Барби без головы, подвешенная за ноги, проткнутая английской булавкой плюшевая Птица-синица и прожженное выжигательным аппаратом «Детство» тело Буратино. Леночка еще немного подумала и снова вытащила клоуна и Чебурашку из домика.
   Она взяла синий фломастер и крупно написала на груди у клоуна – ДЯДЯ ЛЕША. А на груди у Чебурашки – МАМА.
   Леночка закрыла дверь шкафа, улыбнулась, разделась и легла в кровать.
   Она уже не дрожала от страха.

Вместе

   Ждала.
   Убрала квартиру, проверила уроки сына, уложила спать младшую дочь.
   Пошла на кухню. Фарш провернула, котлетки аккуратненько так слепила, бросила на сковороду.
   Суп поставила на плиту. Начала резать салат.
   Да он мужик-то в принципе хороший. Ну пьет. Так все пьют. Зато деньги в дом носит. Баб на стороне тоже вроде нет.
   А то, что с тещей ругается, так оно у всех так. Быт, как говорится. Ну устаканится, стерпится. Все через это прошли.
   Во вторник, конечно, плохо было. Посуда битая. Ругань. Крики всякие. Уйду, говорил. На детей не посмотрю, уйду.
   Ну а как? Мужик он видный. Слесарь не из последних. Зарплата сто восемьдесят пять. Плюс прогрессивка, премии разные.
   Любая баба будет рада. Да и по дому все может.
   Нет. Не смогла. Да и он, как свекровь сказала, позвонит. Позвонил. Через три дня позвонил.
   Сказал, что придет. Что обговорим все. Люблю я его…
   Да и как одной-то? Страшно. Не девочка уже. Да и соседи чо скажут?
   Вишь, бабы-то, при мужиках все. При каких-никаких, а все с мужьями.
   Цветов наверно купит. Или духи какие. Как обычно.
   Одним словом – ждала.
   Еще раз прошлась по квартире. Перевернула котлеты. Поправила перед зеркалом прическу. (Вот Зинка сука, пятнадцать рублей взяла!) Сняла фартук. Посмотрела на часы.
   Села на кухне.
   Звонок в дверь.
   Он.
   Ввалился.
   Прижался к стене.
   Сполз на пол.
   В руке три обломанные гвоздики.
   – Ну чо, мать? Накрывай на стол… я вишь как… – показал гвоздики.
   Ждала.
   Извелась вся. Часы, минуты считала… А он??? Опять… пьян, сран и хамоват…
   СУУУУУУУУУУУУУУУУУККААААААААААААААА. Сука. Тварь этакая.
   Взяла сковородку с котлетами. Да и по голове раза. Да еще. Да для порядку. Вот так.
   УУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХФФФФФФ.
   Извелась.
   У него кепка набекрень да струйка крови на виске. Не дышит вроде.
   Раздела.
   Волоком дотащила до кровати. Закинула к стене. Разделась. Обняла.
   Поцеловала в холодеющий лоб.
   Поправила подушки.
   Накрыла его одеялом поудобнее.
   Все теплее.
   Поцеловала синеющую руку.
   Чему-то улыбнулась.
   ВМЕСТЕ…

Любофь

   «Пиздатая вещь, – промелькнуло в сознании Жоры, – не наебал барыга-дилер».
   Действительно, экстази оказался правильным, перло так, что хватило бы на роту солдат.
   Жора Соснин танцевал уже четвертый час почти без остановки. Лица окружающих сливались в одно большое цветное пятно. Пот лил градом, ощущения притупились, казалось, он сам – сплошной бит, который затихает лишь на секунду, чтобы потом опять взорваться мегатоннами энергии.
   Начинался очередной приступ дикого сушняка, и Жора направился к бару, залить водой пульсирующие остатки сознания. Одинокая нимфетка, в чем-то обтягивающем и блестящем, на секунду притянула к себе его мутный взгляд.
   – Хай бейба, ну чо, отдыхаем? – привычно начал диалог Жора. – Пообчатса есть желание?
   – Ну если ты настаиваешь… – подняла на него голубые глаза дефка, – давай…
   Через несколько секунд Жора, полуприжав дефку к стойке, нудел ей про своих крутых родителей и побег от охраны, приставленной к нему папой, ради того чтобы хоть раз нормально тусануть в клубе, как «простые люди». Это была его обычная легенда для съема малолеток.
   Еще через пять минут он начал травить о том, как он увидел ее глаза и его пробило на любовь и т. д.
   Дефка, извинившись, с улыбкой проследовала в WC, пообещав скоро вернуться.
   Жора, залпом допив воду, направился за ней. Войдя в туалет и увидев ее у зеркала, он навалился на нее всем телом и начал задирать ей майку. Дефка начала извиваться всем телом и пыталась расцарапать Жоре рожу, дико вопя.
   Жора отстранился:
   – Да ты чо, охуела??? Чо, ебнулась головой?
   Дефка вывернулась и начала истерично вопить:
   – Идиот, ты идиот, вы все здесь идиоты!!! Вас интересует только тело. А любовь? Любовь? Ты знаешь такое слово? Ты знаешь, что такое любовь?!
   Она расплакалась и выбежала из туалета.
   Жора вышел на улицу.
   – Вот дура-то… любовь, бля… идиотка малолетняя…
   Он пошел вдоль по улице в надежде взять тачку и поехать домой. Любовь… идиотская дефка и ее слова не выходили у Жоры из головы.

* * *

   – Молодой человек, подайте ради Христа… есть очень хочется. – На углу стоял дед в грязно-зеленом пальто и нелепой помятой шляпе. Он плакал и протягивал руку. – Молодой человек…
   Жора обернулся и подошел к деду.
   – Ну чо, старый? Все пропил? – Жора усмехнулся, вытащил купюру в сто долларов и помахал ею перед лицом деда. – Ну чо, хошь? Гы-гы-гы-ы. А вот хуй тебе! – Жора засунул другую руку в карман и кинул на землю пять рублей…
   – Молодой человек, я не смогу поднять, я упаду… – снова заканючил дед. – Поднимите, пожалуйста…
   – Ладно, живи, плесень… – Жора нагнулся за монетой.
   В ту же секунду дед отточенным движением вогнал Жоре финку прямо в сердце.
   Жора упал навзничь и только успел сказать:
   – …Любовь …любовь, это… что…
   – Стиляга херов! – Дед методично выгреб из карманов Жоры все деньги и пошел прочь.
   Он дошел до дома, поднялся в квартиру, разделся и тщательно вымыл руки. Потом поцеловал на ночь внуков, положил им под подушку по два сникерса и вышел из комнаты. На кухне уселся на табурет, закурил папиросу.
   – Любовь… любовь – это внуки, мил человек, – сказал он, глядя в окно.
   Он докурил. Ловко раздавил окурок в пепельнице и пошел в свой кабинет. Сел за стол. Положил на проигрыватель старенькой «Ригонды» пластинку, откинулся в кресле и задумался.
   «…Мой милый друг, часто слезы роняя…» – тихо пела «Ригонда» хриплым голосом Утесова.
   – Любовь… любовь – это музыка наконец… – Дед вытащил из ящика стола старое фото в рамке. – Любовь… нет, наверное, все-таки любовь – это молодость, – резюмировал дед и подмигнул фотографии.
   С фото на него смотрел молодой улыбающийся лейтенант СМЕРШ. Внизу была надпись: «Фронтовому другу Коле. 1-й Белорусский фронт. Люблю. Света».

Печенье

   Как всегда, в воскресенье бабушка испекла целую гору печенья.
   Золотистого, с хрустящей корочкой. Такого и в магазине не сыщешь при нынешнем дефиците.
   Мама, папа, бабушка и дед сели за стол пить чай. Позвали и маленького Мишу.
   Миша увидел печенье и от жадности взял сразу три. Запил сладким чаем. Взял еще.
   Потом еще. Печенье было такое вкусное, что Мишка не мог остановиться. Мел и мел.
   Аж скулы сводило. Остановился только тогда, когда увидел, что на тарелке осталась одна маленькая печенюшка.
   Осмотрелся. В кухне повисла тишина. Отец взял сигареты и вышел. Дед отвернулся к окну. Мама только качала головой. Бабушка жевала корочку черного хлеба.
   Миша втянул голову в плечи. На какое-то время ему стало не по себе.
   Дед встал, взял Мишу за руку и повел в комнату. Там он долго рассказывал про войну, про то, как делили последний черствый хлеб с товарищами. Про то как трудно было, но все равно поколение честным выросло.
   Потом Мишу долго грузили отец и мать. Миша уже не слышал. Только сидел и смотрел в стену невидящими глазами.
   Потом зашла бабушка. Назвала Мишу жадным негодяем, который не умеет делиться с другими и вырастет черствым эгоистом. Кто такие эгоисты, Миша не знал. Но слова этого испугался и весь как-то сразу сжался в комок.
   Всю неделю с Мишкой родители не разговаривали. А в следующее воскресенье даже не позвали за стол с печеньем. Отправили учить математику.
   «Жадные… жадные злые люди, – подумал Мишка. – Чо им, печенья жалко? Зажали, да?»
   Мишка рывком открыл дверь на кухню, подбежал к столу, влез на табуретку и спустил штаны. Повернулся к сидящим задом, чуть пригнулся и ловко насрал на край блюда с печеньем, как раз между мамой и бабушкой.
   – Ну чо, довольны? Ешьте теперь сами ваше говняное печенье! Жадины сраные! – прокричал Мишка и гадко, как большие пацаны во дворе, заржал.
   Потом Мишку долго секли ремнем. Дед и отец. Попеременно. Мать пила корвалол.
   А бабушка стояла и поучала:
   – Вот. Вот так. Правильно. И еще раза для ума. Давай дед, вреж ему! Козлу этому сидорову. Для ума. Чтоб знал, гад, как на людев срать!
   Потом Мишка потерял сознание.

* * *

   Прошло двадцать семь лет. Времена изменились. Печенья любого в магазинах стало как грязи.
   Но каждое воскресенье из окон одной маленькой квартирки в Бирюлево слышно, как бандит Мишка Валет, сидя на кухне перед горой печенья, произносит следующий монолог:
   – Ну чо, сука, жрать хош? Сматри, блядь, вкусное печенье, с начинкой, не то шта ты, пизда, по выходным шкварила.
   – Мишенька, ну прекрати, ну пожалуйста, – шамкает бабка, – и так плохо мне!
   – Не, бабка, я тебе это печенье даже на кладбище принесу. Попомнишь меня.
   Через два часа экзекуция заканчивается. Мишка выбрасывает недоеденное печенье в окно и вразвалку идет к двери. Затем останавливается и проникновенно говорит:
   – Во вторник пацаны хлеб привезут. Не сцы. Я не то, што вы в детстве, жмоты ебаные. Я человек! А не эгоист какой-нибудь!
   Потом Мишка закрывает дверь. Запирает ее снаружи и уже из-за двери кричит:
   – До воскресенья, бабанька! Поеду родаков навещу! Чайку попьем!

Васька

   Этого щенка я купила на Птичке. Купила по случаю или, скорее, по настроению.
   Грустно так было. А тут он. Хорошенький такой. Уши смешные. И потом я всегда хотела таксу. Назвала Васькой.
   Щенок рос, стал прикольной, добродушной, вечно голодной собакой.
   Я просто души в нем не чаяла. Казалось, ближе этой собаки у меня никогда никого не было и не будет.
   Я прощала ему все. Чрезмерную ебливость на улице, неуемный жор, грязь в квартире.
   Я даже разрешала ему иногда залезать ко мне на кровать.
   Мы были очень счастливы вместе. Так прошло пять лет.
   Потом появился Он. Тоже Васька. Странное совпадение. Вместе с ним появился запах мужского одеколона, бритвенные принадлежности и прочие мужские предметы.
   Мы вместе гуляли с теперь уже нашей собакой.
   Постепенно они подружились и, как подобает настоящим кобелям, стали вместе гулять, играть и даже смотреть телевизор. В конце концов мой такс стал приносить Ему тапочки, слушать только Его команды, брать еду только из Его рук.
   Я стала для своей собаки чем-то вроде ненужного домашнего атрибута.
   Через какое-то время и с Ним стали происходить странные метаморфозы.
   Поздние приходы домой. Раздраженность. Долгие сидения на кухне с видео и виски.
   Я ходила по дому одна, натыкаясь на предметы. Иногда встречаясь взглядом со своей собакой, которая надрывно жрала еду, положенную в миску Им. Собака жрала, время от времени поднимая морду, и как-то злобно сверкала глазами.
   Потом я нашла причину Его метаморфоз. Это была хозяйка колли из соседнего дома. Они мило щебетали и, обнявшись, шли по парку.
   Я недолго думала. В конце концов Он отнял у меня все, что у меня было. Любовь и Мою собаку.
   Я попросила его забрать меня с работы. Моросил дождь. Васька еще с утра меня за руку тяпнул. Может, чувствовал что-то?
   Встретились.
   Заехали в кафе. Он заказал виски. Я – кофе.
   Вышли.
   Поехали.
   Минут через двадцать попросила его остановиться, сославшись на головокружение.
   В таких дозах клофелин бьет наверняка. Да и со временем я не ошиблась. Мединститут ведь за плечами.
   Еще раз посмотрела на его профиль, откинутую на спинку кресла голову.
   Поймала такси и доехала до дома.
   Вошла. Разделась и села в прихожей без сил.
   На меня грустно смотрел Васька, стоявший рядом с пустой миской. Смотрел голодными, сиротливыми глазами.
   Завтра, родной. Нету сил. Просто нету сил. Потерпи.
   Легла спать. В ноги прыгнул Васька. Как раньше.
   Притянула его к себе. Обняла. И сладко заснула. Мы опять были очень счастливы.
   До завтра.

* * *

   Завтра взорвалось в семь пятнадцать утра. Голосом Дельфина из магнитолы:

 
Это твой щенок. Теперь он твой навсегда,
И ты не хочешь, но считаешь его дни и года.
И с каждым новым днем твоя любовь к нему растет.
Она станет огромной, когда он умрет!
 

   Васька поднял голову на звук взявшейся словно из ниоткуда музыки. Тряхнул ушами. Вытер о подушку окровавленную морду. И методично продолжил грызть горло хозяйки.
   Потом снова поднял голову.
   Тявкнул.

Ничьи

   …На рынке, возле метро «Речной вокзал», среди гвалта продавцов хурмы и разных других фруктов.
   Собака передвигалась зигзагами, наклонив к земле голову, и таращилась безумными от голода глазами на окружающих ее людей. Вдруг она резко развернулась всем телом и одним прыжком оказалась в центре небольшой площадки, окруженной со всех сторон палатками. В том месте, куда секунду назад упал недоеденный кем-то хот-дог. Она жадно схватила его и, не жуя, проглотила в один момент.
   В тот же момент собаку подбросил в воздух удар ногой в брюхо, она отчаянно взвизгнула и опрометью бросилась бежать. Раздался свист. Собака заметалась, определяя направление выхода, и юркнула в просвет между палатками.
   – Тварь какая, будет мне тут еще антисанитарию разводить да заразу приносить всякую! – крикнула молодая жирная торговка в заляпанном сером халате.
   Раздался дружный гогот молодых азербайджанцев, кинувших хот-дог.
   – Валынтина, эта твар третий за сегодня, скоро будим звезды тибе на палатке рысоват, как на самалетах за сбитого! Га-га-га-га-га! – заржал один из них.
   Она докурила, бросила окурок на землю и направилась к своему ларьку.
   – Витьк, хорош филонить, ящики пустые иди забирай! – крикнула она еще раз, грузчику, который лузгал семечки, крикнула и чему-то улыбнулась.

* * *

   Бомж Валерка неопределенного возраста сидел, прислонясь спиной к стене вестибюля метро и вытянув перед собой синюшные, все в кровоподтеках ноги, похожие на два куска рубероида. Он что-то ел, методично доставая какие-то куски из дырявых авосек. Подняв мутные глаза, он увидел у забора напротив загнанную собаку, которая тяжело дышала и отрыгивала куски непрожеванной сосиски.
   – На, возьми, что ль? – протянул он ей.
   Собака обнюхала, взяла с опаской зубами, и, не сводя с Валерки глаз, стала жевать.
   – Во, вишь как? – усмехнулся Валерка. – Без еды оно тяжко… На вот еще тут… Поправься…
   Он неспеша собрал сумки и пошел по направлению к парку, заглядывая по пути в урны.
   Начала падать с неба первая октябрьская крупа.
   Валерка остановился, посмотрел на небо, поднял воротник куцего пальто и двинулся в глубь парка.
   Собака семенила за ним.

* * *

   Они прожили вместе еще три дня. Слоняясь по парку и добывая случайную пищу. А потом стало совсем холодно, и пошел настоящий снег.
   Тяжело.

* * *

   Вечером четвертого дня он добрел до палатки с надписью «Шаурма», постучался и потянул на себя дверь.
   Его сразу обдало запахом мяса, лука и жирным обволакивающим теплом.
   Он поставил на пол палатки объемистый целофановый пакет и сказал:
   – Беслан, дай четвертачок, я тут товар принес.

Макс

   Макс – породистый, достойный во всех отношениях пес.
   Хотя иногда он ведет себя как настоящая свинья. Mакс – подонок. Спровоцирует драку, поперекает всех и съебывается.
   Макс – симулянт; если он случайно обгадил себе лапы, за что неминуемо от меня получит, начинает хромать и оглядываться, заметила ли хозяйка, как болят его несчастные, свежеобосранные ноги.
   Макс бесконечно еблив и любит всех сук, независимо от возрастов и размеров.
 
   Макс – подарок первого мужа.
 
   Макс любит, когда я беру его на колени, но сам никогда не просится.
   У Макса больной позвоночник. Больной позвоночник Макс не симулирует никогда, хотя на руках проебывать время ему нравится, он даже поскуливает. А может быть, он скулит от боли, но я стараюсь об этом не думать.
   Макс – мужик. У него уже есть свои дети. Дети умные, красивые, хорошо воспитанные и даже, не побоюсь этого слова, гениальные, потому что у них самый лучший в мире отец.
 
   Я достаточно сильно привязалась к нему за это время, и мне немного стыдно перед ним… но он стал предсказуем, и в этом его беда.
   Все его фортели и финты ушами стали однообразны и скучны.
   В общем, Макс мне надоел. Оставляю его тебе. Думаю, тебя он еще позабавит.

* * *

   Иван Федорович снял с себя кожаную маску, отстегнул от стены цепь от ошейника, снял с себя ошейник, затем латексный костюм с пришитым на заднице хвостом, аккуратно сложил все это в дипломат. Плюнул в стоявшую перед ним миску с «Педигрипалом».
   Затем надел рубашку, костюм, повязал галстук.
   Еще раз перечитал записку Ольги, которую она прилепила к зеркалу в прихожей для своей подруги Наташки.
   Взял Ольгину губную помаду и написал в конце ее записки: «ХУЙ ВАМ, А НЕ МАКС».

* * *

   Вышел из подъезда. Подошел к таксофону. Позвонил сыну. Спросил, как у него с сессией. Услышал дежурное: «Хорошо».
   Сказал, что вернулся из командировки. Скоро будет.
   Сука. Пизда. Чего ей не хватало?
   Денег? Прихотей? Все… все ведь отдавал…
   А мне? Мне ведь так мало надо было.
   Нет.
   Надоел.
   Скучно ей, видите ли… Не то. Наташке, блядь, написала. Твари этой убогой. Она в жизни книги не прочла. Тоже мне, хозяйка. Посредственность, бля.
   Дошел по набережной до «Рэдиссон Славянской». Поднялся на мост.
   Вода.
   Глупость…
   Вынул из карамана Ольгину фотографию.
   Посмотрел.
   Положил обратно.
   Хватит.

* * *

   – …Тело немного разложилось. Но основные моменты присутствуют. Посмотрите, пожалуйста, – сказал очкастый, с таксообразным лицом, санитар.
   Две женщины подошли к телу, накрытому простыней. Откинули простынь. Одновременно склонились над ним.
   – Ваня… – с ужасом отпрянула та, что постарше.
   – Макс?.. – недоумевающе сказала та, что моложе, обращаясь к санитару. – Зачем?.. Так ведь… так ведь очень сложно…
   – А вы… Вы работали с ним? – спросила та, что постарше, в ужасе закрыв лицо руками.
   – Нет. Я вообще не работаю. Я собак развожу, – ответила та, что моложе.
   Она почесала нос, облизнула губы и, внимательно оглядев санитара, спросила его: – А вы собак любите?..

С Новым годом

   Москву охватила традиционная предновогодняя лихорадка. Толпы людей сновали, подобно муравьям, в панике покидающим развороченный муравейник.
   Хаотично и практически бесцельно.
   Стая беспризорных ребят, от 12 до 15 лет, взъерошенных и оборванных, сгрудилась в бесплатном туалете напротив метро «Краснопресненская» и что-то с жаром обсуждала.
   – А чо тереть-то, – сказал самый рослый из них, по-видимому лидер. – Леха с Ганджиком поедут в трубу на Пушке, мы с Гешкой – в переход на Театральную, ну а Малой с Вадькой пойдут к высотке на Новом Арбате. Там ща празники детские уже начались, еще не «елки» но все равно заебись.
   – А чо мы на холод-то пойдем? – попробовал возразить Вадим. – Чо, бля, другие как люди, а мы мерзни, што ли?
   – Ты ща довыебываешься, – ответил вожак, – сказано пойдете, значит пойдете. Ты вон за клей еще должен, а Малой ваще всегда пустой, с копейками приходит. Да и не сцыте. Часа три постоите, перед Новым годом всегда ништяк подают.
   Выслушав наставления, пацаны стали расходиться. Почти все в метро, а Вадик с Малым пешком пошли к зданию СЭВ Новом Арбате. Матеря погоду и главаря Миху.
   Подавали и впрямь хорошо. Часа через два насобирали рублей 300, попеременно бегали греться в подземный переход, потому как варежки были одни на двоих. Потом Малой задубел окончательно и побежал греться в аптеку. А Вадим остался. Люди в праздничном подпитии почти перестали появляться на улице. Лишь какая-то девчонка, кутаясь в воротник шубки, расхаживала по пандусу перед зданием. Понаблюдав за ней минут двадцать, Вадим поправил все время съезжавшую на глаза вязаную шапку и решительно подошел.
   – Чо, не забрали с «елки»? – шмыгнув носом, нагло спросил Вадим. – Замерзла, небось?
   Девчонка бесстрашно оглядела его и, хлопнув глазами с длиннющими ресницами, бросила:
   – Ну да. Родаки чо-то задерживаются. А может, разминулись со мной. Домой, короче, пойду, устала я тут стоять, да и холодно.
   Опьянев оттого, что его сразу не послали, как это обычно делали все девчонки, завидев молодого бомжонка, Вадим набрался смелости и предложил:
   – А может, тебя проводить? Чо одна-то… это… поздно уже. Ты где живешь?
   – Давай. Я тут, недалеко, рядом с метро «1905 года», может, знаешь? – без тени сомнения ответила она.
   – Знаю, ясен пень… я ж местный… центровой. Ща коротким путем доведу, минут десять займет. – Не веря в то, что удача есть на свете, сказал Вадим. – Пошли, короче!
   – А тебя как хоть зовут-то? – спросила девчонка, улыбнувшись.
   – Вадимом.
   – Здорово. А меня Ольгой. Ну, Олей в общем. Пошли, что ли?
 
   Дорогой болтали о всяких разных вещах и вышли дворами к Макдональдсу, окруженному елками и с призывно горящими огнями.
   – Пойдем, сожрем чо-нибудь? Так есть охота! – предложила Оля. – Ты как?
   – Чо, внутрь? Ты чо, нафиг надо! Я ща метнусь, насобираю, тут знаешь, скока не дожирают? Чо деньги-то зря тратить?
   – Насобираешь? – слегка отстранилась Ольга. – Давай лучше так. Ты же меня проводил почти? А мне предки 500 рублей дали, вот я тебя и угощу, давай?
   – У меня у самого бабок до фига, – гордо отвернулся Вадим. – Не надо меня угощать. Сам могу тебя угостить.
   – Да нет, ну что ты. Ну, ты меня проводил, а я тебя угощу. Все по-честному. Идет?
   И, взяв за руку, Оля потащила его к входу.
   Внутри набрали два подноса еды и сели в углу, у окна. Стали есть. Оля скинула шубку и осталась в ослепительном голубом платье, расшитом по случаю новогодней мишурой.
   Вадим, первый раз сидевший в Макдональдсе, разомлел от еды, тепла, Ольгиного щебета и тупо пялился на ее платье. Такого он тоже ни разу не видел. Освоившись, он начал рассказывать ей свои боевые истории про то, как они с пацанами нюхали клей, воровали на рынках и убегали от ментов. Болтали долго, смеялись, Оля рассказывала про свою глупую учительницу. В общем, Вадим, наверное, впервые в жизни почувствовал то состояние, которое в умных книжках называется любовью.