Страница:
– Во-первых, у Оппенгеймеров сегодня очередная вечеринка. Оппи тебе понравится. Еще будут марсиане…
– Не понял… — инструктаж принял несколько неожиданный оборот.
– Дружеское прозвище. Группа венгерских ученых: Вигнер, Сцилард, Теллер, фон Карман. Ждут Джонни фон Неймана из Принстона.
– Не слышал о нем.
– Забавный парень. Жену зовут Кларой, особа малость сварливая. Сам он по своей специализации представляет собой нечто вроде вашего Тьюринга. По-моему, они даже встречались.
Я пожал плечами, но внутренне поднапрягся. Тянет из меня информацию?
– Ну, поехали дальше, приятель, — Феликс вздохнул. — Ваши генетики из Блетчли-Парк вносят основной вклад в войну, а ты обладаешь нужным уровнем допуска, чтобы быть в курсе. Если бы не англичане, мы так ничего и не узнали бы про геномы и нервные узлы нацистских коммуникацион-пауков.
Я чуточку расслабился:
– Я не знал уровня твоего допуска, старый фрукт. Феликс посмотрел на меня с недоверием:
– Надеюсь, это не оскорбление?
– Боже мой, конечно же, нет. Вот что, а нельзя ли нам перебраться туда, где подают кофе?
– Конечно, можно. — И когда мы встали, он добавил: — А я думал, что вы, англичашки — известковые души, пьете один только чай, старина… старый фрукт.
Я покачал головой и в глубине души пожелал, чтобы Феликс не оставлял меня одного среди ученых мужей и их малость сварливых супруг. Лучше коротать дни, обмениваясь шуточками насчет янки и нас, известковых душ, чем иметь дело с ведущими мозгами военной науки.
Впрочем, Лаура… Ее-то общества мне не хватало больше всего.
Но если нам удастся пережить этот кошмар и создать желанное для нас обоих будущее, овчинка окажется стоящей выделки.
Тайны и тайны кругом.
Даже в длинной общей столовой мы разговаривали только на самые невинные темы, обоснованно полагая, что галдеж и стук ложек не смогут укрыть наших слов. Феликс заметил тот интерес, с которым я проводил взглядом пробежавший мимо нас взвод.
Ребята были как на подбор — стройные и сухие, а мне следовало держать соответствующую физическую форму. После того как меня перекинут в Европу, загар может вызвать подозрения; впрочем, меланин-реверсоры ликвидируют последствия пребывания на пустынном солнце.
Мы возвратились в мое временное пристанище, и Феликс проинструктировал меня в вопросах безопасности.
– Ядром, — сказал он, садясь, — станет группа так называемых Воздушных рейнджеров.
– Но…
– Они отобраны из лучших людей Донована и следят за учеными и ходом исследований пристальнее, чем предполагают интеллектуалы.
– Возможно, я не интеллектуал, — процитировал я девиз артиллеристов Королевского флота, — однако умею поднимать тяжести.
– Именно так. Их труд легко недооценить.
Итак, оперативники из OSS [5]здесь. Весьма интересно.
– А не могу ли я потренироваться с ними? Мне необходимо поддерживать форму.
Утренние пробежки вокруг Гайд-парка и вечерние занятия в индийском клубе позволяли мне кое-как перебиваться в Лондоне. Однако мне нужно было больше, а тренировочная часть в Ретленде осталась на другом краю света.
– Если они отыщут для тебя подходящее обмундирование… Кстати, встают они очень рано.
– Хорошо. Остальное время можно будет отвести мозговой деятельности.
– Ты не знаешь и половины всего. Дик Фейнман — сущий маг, в буквальном и переносном смысле этого слова. День-другой он сможет уделять тебе час или два, но тебе самому придется по-настоящему потрудиться.
– Хорошо… А что это за человек?
– Кто, Дик? Изрядный шутник и весельчак. Вскрыл сейф командира базы и оставил поздравительную открытку с приколотым к ней письмом на французском языке.
Я потер лоб тыльной стороной ладони. Разница в часовых поясах, долгий перелет через океан на птерадроне фирмы «Де Хэвилленд» [6], а потом продолжительное путешествие на поезде. Серьезное испытание.
– Жена Фейнмана сейчас находится в санатории возле городка. По всей видимости, умирает. Так что все его шутовство — попытка скрыть отчаяние.
Я моргнул и отвернулся. Лаура… мне не хватает тебя.
– Поразившую ее бактерию подкорректировали инженеры Сопротивления. Дик ненавидит нацистов больше, чем кто бы то ни было.
Я промолчал, однако забрало мое было опущено, и Феликс ощутил вибрацию.
– Впрочем, — в ястребиной улыбке не было веселья, — можешь дать Дику подзаработать.
«Чаттануга Чу-Чу» вырывалась из радио, пока мы ввинчивались в собравшуюся на вечеринку компанию. Ориентируясь по фотографиям из личных дел — мне разрешили ознакомиться с ними, и Феликс висел надо мной все время, пока я читал, — я узнавал их: вот Оппенгеймер, вот Вигнер, а вот и Теллер.
В сторонке стройный и остроумный Фейнман веселил кучку жен своих коллег каким-то фокусом. Впрочем, гипнотизировали дам скорее его искрящиеся глаза, чем ловкость рук.
– А сам он никакой опасности не представляет? — пробормотал я.
– Возможно, и нет. — Феликс поглядел в сторону буфета.
Он понял меня. Представителю «пятой колонны» незачем выставляться в столь подозрительном виде: зачем совершать двойной обман? Однако шизоидное поведение нередко среди академиков…
Природная паранойя — смягчающее обстоятельство.
Симпатичная женщина предложила нам выпить. Ее ослепительная улыбка, адресованная сухому лицу Феликса, мгновенно окаменела, когда он прикоснулся к бокалу своим стальным крюком.
– Отличный хрусталь.
– Гм, спасибо… — и она отошла. Я поглядел на Феликса:
– Это было несколько жестоко.
– Зато откровенно. — Он слега пожал плечами. — К тому же смущает далеко не всех.
– А как ты им объясняешь свое…
– Обычное ранение… подхватил сильнейшую аллергию — и все. Я кивнул. Персонал OSS настолько накачивали антивирусными
препаратами, что тела их отвергали любую обработку клон-факторами.
– Ну, Фред…— Перед нами возникла еще одна улыбающаяся женщина, смутить которую было просто немыслимо. Она воспользовалась именем-прикрытием Феликса с иронией, словно зная, что оно не является подлинным.
– Как дела? — спросил Феликс.
– Почему бы тебе не представить меня своему другу? Простая вежливость, но никак не флирт.
– Меня зовут Брэнд. — Я тоже прибег к псевдониму. — Джеймс Брэнд.
– А кроме того, он — известковая душа, — вставил Феликс. — Но в этом не виноват.
– Ах, как мило.
– Джеми, это миссис Оппенгеймер. Женщина протянула мне руку.
Некоторое время мы обменивались любезностями, а она указывала на интересных людей: «Это мой муж, которого молодежь зовет Оппи» — и жаловалась на скудость удобств в построенном на скорую руку городке.
– Но мы стараемся, — заключила она. — К тому же у нас важная миссия, и мы это осознаем.
Тут кто-то отвлек ее внимание, и, вежливо попрощавшись, дама отправилась дальше. Мы с Феликсом остались стоять, а несколько наиболее энергичных мужчин закружились в танце с собственными женами под музыку Гленна Миллера. У себя дома они бы сейчас пели о том, как вывесят свои стираные кальсоны на линии Зигфрида.
Для веселья было чересчур жарко. И я ощутил облегчение, когда Феликс взял меня под руку и повел к занавешенной двери мимо Фейнмана и его поклонниц.
– …не надо так шутить, Дик, — говорила одна из красавиц. — Это гадко.
– Дамы, ничего личного, — ухмыльнулся Фейнман. — Вес любого человеческого тела на десять процентов состоит из бактерий. Любого тела, не только вашего' Они кишат внутри нас, обмениваются генетическим материалом…
Возмущенные охи. Смешки.
– Вы, Дик, воспринимаете мир в таком свете, — в разговор вступила тощая женщина, коротко прикоснувшаяся к колену Фейнмана, — каким его не видит никто другой.
Неужели только я один заметил тень, пробежавшую, в его глазах: мысль об умирающей жене?
– Но есть же красота в этом танце жизни, разве вы не видите? Можно понимать, как устроено все вокруг, и все же воспринимать мир эстетически.
– Угу. Просто вы не такой, как все мы.
– Не стану возражать. Все рассмеялись.
– Однако, — теперь уже разволновался Фейнман, — мы не так уж сильно отличаемся друг от друга, иначе человек не мог бы образоваться из химических соединений, составляющих части двух людей — причем не находящихся в родстве, если только здесь нет никого из Кентукки — и слившихся воедино. Именно так получаются дети.
– Но, Дик, я думала…
Мы миновали их, а за дверью, в пустыне уже царила ночь.
Над головой по черному бархату были рассыпаны ослепительные серебряные звезды, каких никогда не увидишь в Англии. За нашими спинами раздался взрыв хохота.
– Все это заставляет нас понять, — буркнул Феликс, — насколько мы ничтожны. Наверное, человечество заслужило свое поражение.
Я оглянулся на теплый свет, на отдыхающих ученых. Неужели наше спасение действительно там?
– Напивается и флиртует? А почему нет?
Мы вышли на середину пыльной, освещенной лунным светом колеи, считавшейся здесь дорогой.
– А ты знаешь, — проговорил Феликс, — двое из них вычислили: если взорвется нуклеиновая бомба, реакция может распространиться на всю биосферу и за какие-то часы уничтожить всю жизнь на планете. Именно всю.
Я остановился.
– Шутишь?
– Нет.
– А Фейнман из этих двоих?
– О, нет. Он считает, что все сработает.
Поглядев вверх, я попытался представить, что именно эти далекие, горящие в бесконечной тьме, вечные звезды могут думать об эфемерных смертных созданиях, столь непринужденно планирующих собственное уничтожение. А умеют ли они, эти звезды, смеяться, умеют ли плакать от жалости? Или они просто ничего не заметят?
Уравнения испещряли пыльную доску, чередуясь с упрощающими диаграммами, которые Фейнман придумал исключительно для того, чтобы втолковать мне вещи, которые понимали только ведущие ученые планеты. Эйнштейновы матрицы возникновения являлись мерой базис-базисной и ген-генной взаимозависимости; гамильтонианы описывали эволюционное расширение в морфологическом фазовом пространстве…
А пульсирующая мигрень, начинавшаяся за моим правым глазом, упрямо распространялась все глубже и глубже.
– …а потом ты деполяризуешь бифланцевый конфабулятор и болтологический поток дестимблефицируется.
Записав половину этой абракадабры в перехваченный спиралью блокнот, я остановился:
– Э-э, что…
– У меня возникло чувство, — Фейнман уже ухмылялся, — что вы перестали следить за ходом объяснений.
Положив на стол авторучку, я потер лоб.
– Существует некоторая вероятность того, что вы правы, — признался я.
– Вы в этом не одиноки. Эйнштейн ненавидит квантовую эволюцию. Мстительно ненавидит.
– Но он хотя бы понимает ее.
– Я мог бы и не заходить настолько далеко. — Фейнман присел на ближайший стол (комната была оборудована на двадцать человек, однако он реквизировал ее для нашего собеседования), подбросил в воздух мелок и поймал его. — Теорию не понимает никто. Мы просто знаем, как ею можно пользоваться.
Я пристально глядел на ученого.
Фейнман обладал воистину магическим интеллектом. Все, что он объяснял, становилось очевидным, превращало меня в гения, и потоки энергии уже захлестывали мой разум.- Лишь впоследствии, в одиночестве размышляя над функционированием клетки, я пойму собственную ограниченность.
– Если вы объясните мне, зачем вам понадобилось знакомиться со всем этим, — произнес он осторожно, — мы сможем сосредоточиться на необходимом.
Разгласив цель моей миссии.
Однако Фейнман был прав. Я не сумею справиться с делом без крепкой и конкретной накачки фактами.
Вздох вырвался из моей груди.
– Я должен уметь, — я поглядел в сапфировое небо за окном, — с первого взгляда опознавать все теоретические выкладки, связанные с созданием нуклеиновой бомбы. Причем достаточно хорошо, чтобы отличить блеф от подлинной идеи… или от подлинной почти на сто процентов.
Озорной огонек в глазах Фейнмана погас.
– И вам нужно научиться этому быстро?
– Именно.
– Кошмар, — не сказал, а буквально выдавил он. — Ну, ладно. — Фейнман соскочил со стола и принялся энергично стирать с доски все написанные им уравнения. — Тогда беремся за работу.
– Вы понимаете…
– Я понимаю, где вы намереваетесь заниматься этим делом, мой друг. — Фейнман приподнял бровь. — Вы самый натуральный живой шпион, работаете в SOE и будете изучать планы врага in situ. Так сейчас выражаются на королевском английском?
– Примерно так.
Фейнман ухмыльнулся, но я заметил легкую тень, пробежавшую по его лицу.
– Ну тогда… — и с итонской полировкой усвоенного в Бронксе произношения он пожелал мне, — тогда истинно английской удачи тебе, старина.
Под железным цилиндром ангара было сумрачно и жарко. Накапливавшаяся по ходу тренировки усталость лишь увеличивала жару и духоту. Ударить ладонью-пяткой-локтем, сморгнуть с глаз соленый пот, увернуться.
– Жестче! — рявкнул Мешок Роджерс.
Запыхавшийся противник попытался схватить меня за запястье, однако наши тела сделались скользкими от пота (оливково-зеленые майки заметно потемнели), и движение его оказалось неточным. Я ударил соперника в подбородок, заставив отступить на шаг.
Мы не давали друг другу расслабиться и в итоге едва стояли на ногах, не в силах даже посмотреть друг на друга. Тогда Мешок объявил перерыв.
– Пять минут, — строго сказал он, пока мы хватали воздух ртами. В углу одного из рейнджеров выворачивало наизнанку.
Тут Мешок Роджерс нахмурился, поглядев через мое плечо. Я обернулся.
Рослый бритоголовый замахнулся кулаком.
– Перехвати! — скомандовал Роджерс, рассчитывая, что невысокий партнер заблокирует удар здоровяка. Однако движение вышло слишком сильным и быстрым, и коротышка не сумел остановить его…
– Черт, — пробормотал Мешок.
…и кулак рослого нанес обманчивый апперкот. Охнув, малыш свалился на землю.
Мешок шагнул вперед, но я оказался ближе.
– А по-моему, приятель, — протянул я, — ты принял неправильное решение.
Я не стал останавливаться.
– Ты что, сдурел? — вытаращил глаза бритоголовый.
Быстрым движением обеих рук я взял в захват его массивную руку и выполнил бросок. Он ударился коленями, в глазах вспыхнула боль.
– Капитан Ферберн считает такое движение нападением, — заметил я.
Мне-то было прекрасно известно, сколь пагубным для противника может оказаться кистевой бросок.
Я отвернулся, стараясь не смотреть на Роджерса, который тщетно пытался спрятать широкую улыбку. Мой партнер приподнял брови и присвистнул:
– Так ты действительно работал с…
Он замер в тот самый миг, когда я ощутил за спиной движение воздуха, пригнулся, повернулся на месте…
Громадная тень миновала меня. Мешок Роджерс выбросил вперед массивную лапищу, и рослый упал. И тут Мешок взлетел в воздух, соединив сапоги для убийственного, как конское копыто, удара…
– Не надо, Роджерс!
…Но в последний миг он развел ноги, и каблуки сапог ударили в мат с обеих сторон поверженного рейнджера, подняв облако пыли вместо ожидавшихся капель крови.
– А это, — ухмыльнулся Мешок, — так называемый вариант Эппдгейта.
Не столь давно невысокий и поджарый капитан Ферберн, демонстрируя свое боевое искусство представителям армии, забросил этакого медведя, откликавшегося на имя Рекс Эпплгейт, прямо на колени кого-то из старших офицеров.
На Эпплгейта это, во всяком случае, впечатление произвело. И теперь он возглавлял армейскую программу обучения элитных и разведывательных подразделений смертоносным боевым наукам — японским и китайским техникам рукопашного боя в манере шанхайской полиции.
А также, как слышал я, среди клиентов его числились неисправимые домоседы — сотрудники ФБР. Организация эта заранее тревожила себя мыслями о том, как она сумеет справиться с демобилизованными военнослужащими после окончания войны, если те будут обладать боевым искусством, не известным указанной службе. Посему они и взялись за дело. Нам в голодной Британии было пока не до размышлений о том, как обеспечить безопасность в мирное время.
– Неплохо, мистер Бренд, — хлопнул меня по плечу Мешок Роджерс, когда мы гуськом выходили из ангара, раскрасневшиеся и усталые.
– И ты неплохо выглядишь, Мешок.
Пересмеиваясь и обмениваясь грубыми шутками — в частности, насчет рослого парня, — группа повалила в душевую. Я отделился от них, направившись к своему дому.
Над головой сияло пустое утреннее небо, синее и безмятежное.
Неужели мы просто примитивные животные, всегда готовые пролить чужую кровь?
Но проходя по безлюдной и пыльной улице, еще тихой перед началом рабочего дня, я думал о том, возможны ли вообще рациональные решения в мире, где изнеженные интеллектуалы, гордость цивилизации, со своими досками и мелом, со своими исписанными блокнотами, способны изобрести оружие уничтожения куда более смертоносное, чем разрывающие артерию зубы, чем клинок, вспарывающий живот под грохот грязной битвы… где они могут вызвать вселенскую катастрофу с помощью разорванных цепочек ДНК и экоразрушения, терзая жизнь на расстоянии, но оставаясь при этом вдалеке от вони, ран и страха, вдалеке от грязного, кровавого и мерзкого дела убийства.
Феликс возвратился за два дня до моего отбытия только для того, чтобы попрощаться. Мы стояли на окраине временного, но сулившего изменить слишком многое городка, разглядывая едва посеревшее небо над просторами пустыни штата Нью-Мексико и не нуждаясь в словах.
Наконец настало время отъезда. Феликса ждал приземистый «форд», черно-зеленый панцирь которого покрывал слой пустынной пыли, за рулем сидел лохматый шофер.
– Путешествуешь в роскоши, — заметил я.
– Назад в Вашингтон, на штабную работу, — Феликс поднял левую руку, глянул вдаль из-под полированного крюка. — Именно этого я всегда и хотел.
– Справишься.
– Не сомневаюсь. Буду учить новобранцев. — Он вдруг ухмыльнулся. — Ну и хлебнут они у меня — из ушей польется.
– Ничего, они разберутся. Мы обменялись рукопожатием.
– А ты береги свою задницу, известковая душа.
– Сам не оплошай, старый фрукт.
Он забрался на заднее сиденье своего транспорта и кивнул мне на прощанье. Я провожал взглядом его «форд», пока машина не превратилась в черного жучка посреди марсианской красной пустыни.
Настала моя последняя ночь в Нью-Мексико. Полный смутного беспокойства, я шел по Мейн-стрит, превратившейся под лучами луны в серебро, а потом повернул налево, миновав помещение командира, потом Оппенгеймера…
Свет.
Я инстинктивно пригнулся. Луч фонарика, мелькавший изнутри за темным окном, вдруг исчез.
Грабитель? В конторе Оппи?
Главное — не спугнуть злоумышленника. Я аккуратненько, ступая с носка на пятку, подобрался к стене, потом к двери.
Дверная ручка повернулась без звука. Я осторожно вошел в дом и прикрыл за собой дверь, отгородившись ею от ночи.
В коридоре было темно. Пробираясь на ощупь, я подкрался к углу, заглянул за него. Это был не кабинет Оппи.
Взломщик последовал дальше. Фонарик его светил теперь из поперечного коридора. Тени зловещим образом перемешивались с тьмой, однако передо мной находилась самая обыкновенная аудитория…
– Интересно, — донесся до меня его голос, тихий, но вместе с тем прекрасно узнаваемый.
Какого черта здесь делает Фейнман?
Пожав плечами, я сжал кулаки и расслабил руки, а потом шагнул вперед, изготовившись нанести удар.
Но когда я остановился у двери и заглянул внутрь, Дик Фейнман, скрестив ноги, сидел на крышке стола и с дьявольски проказливой миной светил фонариком на черную доску, где не было написано ничего такого, что оказалось бы для него секретом.
Тут я вспомнил, что завтра ему предстояло присутствовать здесь на лекции Теллера, и на доске рукой Теллера заранее были выписаны нужные уравнения.
Я кашлянул.
– Готовитесь к утренним занятиям, мистер Фейнман?
Он вздрогнул, неторопливо улыбнулся и показал на уравнение.
– За ночь я могу решить его, — проговорил он, — на все про все у меня уйдет около трех часов. Я знаю, что Эд со своими дружками потратил на вывод без малого год. И если я предъявлю решение через десять секунд после начала лекции…
Беззвучно расхохотавшись, я покачал головой:
– Вам нет нужды кого-то потрясать.
– Знаю. Но надо же и развлекаться.
Спустя мгновение он соскользнул со стола и прикоснулся к моему плечу.
– Пойдемте.
Он первым вступил в темный коридор, словно не было ничего из ряда вон выходящего в том, что его ночью застали в чужом доме, на территории совершенно секретного военного объекта.
Я оказался прав в отношении того способа, которым он попал в кабинет Оппенгеймера. Пригнувшись к замку, Фейнман повозился с ним буквально секунду, а потом настежь распахнул дверь.
– Она же была заперта, не правда ли, Дик?
– Не слишком надежно.
– Слава Богу, что вы на нашей стороне.
Мне приходилось уже бывать в конторе Оппи, однако я не заглядывал в боковую комнату, которую открыл Фейнман. На полках стояли стеклянные демонстрационные ящики — и странные тени шевелились в них под лучом фонарика Фейнмана, — маленький лабораторный стол приютился в дальнем конце помещения.
– Образцы, — пояснил Фейнман. — Ничего не открывайте. Мы не в защитных комбинезонах.
– Что вы…
Судорожно сглотнув, я замер на месте, и тьма словно качнулась вокруг меня. Я против воли содрогнулся всем телом — будто бы нервами моими управлял кто-то извне. Я ничего не мог поделать с собой, оставалось только ждать, пока припадок закончится сам собой. Впрочем, много времени мне не потребовалось.
Передо мной была рука из стекла.
Именно такой она показалась мне: прозрачная, превосходно вылепленная, вплоть до костей, сухожилий и вен. В других ящиках располагались иные прозрачные члены человеческого тела, некоторые с фиолетовым оттенком — словно вырезанные из кварца.
– Консервирующая окраска, — пояснил Фейнман. — Иногда захожу взглянуть, просто чтобы напомнить себе о том, каким жутким делом занимаюсь.
Я покачал головой, пытаясь прогнать нахлынувшие воспоминания. Ни обработка морфием, ни долгие исповеди у святых отцов из SOE не могли вытеснить эту память.
– Что с вами, мой друг? Вам превосходно известна наша программа.
Я как агент спецслужб обучен хранить спокойствие на допросе, оставаться в чужой стране незамеченным вражьим оком. Но это… Осколки стекла, сверкающие на мостовой… Этого я никогда не забуду.
– Я был там, — шепнул я, не стыдясь выкатившейся на щеку слезы, — в Германии, во время Хрустальной Ночи.
– Великий Боже!
Я посмотрел Фейнману в глаза.
– Что-то в ту ночь я нигде не видел Бога.
Воспоминания, сделавшиеся неизгладимыми.
Тот, девятый ноябрьский день 1938 года выдался холодным. Я был в Равенсбрюке, впрочем, это неважно, ибо в ту ночь каждый город, поселок и деревня в Германии покорились дьявольской силе, подмявшей страну, все, кроме горстки людей, которым хватило отваги, дальновидности и порядочности выступить против этой силы.
Отряды СА приступали к своему делу в плотных шинелях поверх коричневых мундиров, но только сначала. По ходу ночи работа согревала их, выволакивавших евреев из домов, поджигавших еврейские предприятия, осквернявших насилием улицы, осененные гением Моцарта, Шопенгауэра, а о том, что творилось в спальнях еврейских домов, знали только запечатлевшиеся в памяти женские крики и рыдания.
Головорезы из СА были повсюду, и то, как они избивали обреченных, мог видеть всякий немец, выглядывавший из-за плотной шторы или осмеливавшийся выйти наружу, а инфекционные отряды СА разъезжали во взятых напрокат автомобилях и грузовиках. Те из них, кто опрыскивал несчастных, делали свое черное дело в защитных перчатках и колпаках, явным образом не веря в свою расовую чистоту, поскольку вирусные комплексы были гарантированно безвредными для лиц с подлинно арийским геномом.
Я лишь смотрел, не имея возможности противостоять насилию.
Опрысканные не успевали вскрикнуть, поскольку голосовые связки начинали кристаллизоваться одними из первых, как только охваченные ужасом легкие втягивали полный вирусов туман, обрекая своих обладателей на смерть. Когда развлечение близилось к концу, когда сопротивляющаяся плоть превратилась в стекло, а в емкостях кончилась жидкость, начались грабежи и поджоги. А потом, вкусив крови и вооружившись топорами и любым подручным материалом, они вернулись к оставшимся на улицах трупам, теперь превратившимся в стеклянные статуи, и занялись новым делом, взмахами своих орудий демонстрируя собственное решение Judenfrage, Еврейского Вопроса.
На следующий день, когда первые группы узников отправились на грузовиках в Дахау, я обходил улицу за улицей, вглядываясь и внимая, впитывая каждую деталь жуткого зрелища, хотя протестовала вся моя кровь, каждый нерв в моем теле стремился убраться подальше, забыть о том, что я стал очевидцем Хрустальной Ночи.
А на камнях мостовой, под жидкими лучами зимнего солнца искрились алмазами осколки.
Трансатлантический перелет в пассажирском чреве серого разведывательного дракона прошел в причудливых и тошнотворных снах — мне снились Дик и Мешок, а более всех Лаура — в странно мрачном, сюрреалистическом ландшафте… добрая улыбка превращалась в этом хаосе в насмешку, а введенное в кровь вещество перестраивало суточный ритм, растворяло меланин, возвращая коже присущую европейцу бледность.
– Не понял… — инструктаж принял несколько неожиданный оборот.
– Дружеское прозвище. Группа венгерских ученых: Вигнер, Сцилард, Теллер, фон Карман. Ждут Джонни фон Неймана из Принстона.
– Не слышал о нем.
– Забавный парень. Жену зовут Кларой, особа малость сварливая. Сам он по своей специализации представляет собой нечто вроде вашего Тьюринга. По-моему, они даже встречались.
Я пожал плечами, но внутренне поднапрягся. Тянет из меня информацию?
– Ну, поехали дальше, приятель, — Феликс вздохнул. — Ваши генетики из Блетчли-Парк вносят основной вклад в войну, а ты обладаешь нужным уровнем допуска, чтобы быть в курсе. Если бы не англичане, мы так ничего и не узнали бы про геномы и нервные узлы нацистских коммуникацион-пауков.
Я чуточку расслабился:
– Я не знал уровня твоего допуска, старый фрукт. Феликс посмотрел на меня с недоверием:
– Надеюсь, это не оскорбление?
– Боже мой, конечно же, нет. Вот что, а нельзя ли нам перебраться туда, где подают кофе?
– Конечно, можно. — И когда мы встали, он добавил: — А я думал, что вы, англичашки — известковые души, пьете один только чай, старина… старый фрукт.
Я покачал головой и в глубине души пожелал, чтобы Феликс не оставлял меня одного среди ученых мужей и их малость сварливых супруг. Лучше коротать дни, обмениваясь шуточками насчет янки и нас, известковых душ, чем иметь дело с ведущими мозгами военной науки.
Впрочем, Лаура… Ее-то общества мне не хватало больше всего.
Но если нам удастся пережить этот кошмар и создать желанное для нас обоих будущее, овчинка окажется стоящей выделки.
Тайны и тайны кругом.
Даже в длинной общей столовой мы разговаривали только на самые невинные темы, обоснованно полагая, что галдеж и стук ложек не смогут укрыть наших слов. Феликс заметил тот интерес, с которым я проводил взглядом пробежавший мимо нас взвод.
Ребята были как на подбор — стройные и сухие, а мне следовало держать соответствующую физическую форму. После того как меня перекинут в Европу, загар может вызвать подозрения; впрочем, меланин-реверсоры ликвидируют последствия пребывания на пустынном солнце.
Мы возвратились в мое временное пристанище, и Феликс проинструктировал меня в вопросах безопасности.
– Ядром, — сказал он, садясь, — станет группа так называемых Воздушных рейнджеров.
– Но…
– Они отобраны из лучших людей Донована и следят за учеными и ходом исследований пристальнее, чем предполагают интеллектуалы.
– Возможно, я не интеллектуал, — процитировал я девиз артиллеристов Королевского флота, — однако умею поднимать тяжести.
– Именно так. Их труд легко недооценить.
Итак, оперативники из OSS [5]здесь. Весьма интересно.
– А не могу ли я потренироваться с ними? Мне необходимо поддерживать форму.
Утренние пробежки вокруг Гайд-парка и вечерние занятия в индийском клубе позволяли мне кое-как перебиваться в Лондоне. Однако мне нужно было больше, а тренировочная часть в Ретленде осталась на другом краю света.
– Если они отыщут для тебя подходящее обмундирование… Кстати, встают они очень рано.
– Хорошо. Остальное время можно будет отвести мозговой деятельности.
– Ты не знаешь и половины всего. Дик Фейнман — сущий маг, в буквальном и переносном смысле этого слова. День-другой он сможет уделять тебе час или два, но тебе самому придется по-настоящему потрудиться.
– Хорошо… А что это за человек?
– Кто, Дик? Изрядный шутник и весельчак. Вскрыл сейф командира базы и оставил поздравительную открытку с приколотым к ней письмом на французском языке.
Я потер лоб тыльной стороной ладони. Разница в часовых поясах, долгий перелет через океан на птерадроне фирмы «Де Хэвилленд» [6], а потом продолжительное путешествие на поезде. Серьезное испытание.
– Жена Фейнмана сейчас находится в санатории возле городка. По всей видимости, умирает. Так что все его шутовство — попытка скрыть отчаяние.
Я моргнул и отвернулся. Лаура… мне не хватает тебя.
– Поразившую ее бактерию подкорректировали инженеры Сопротивления. Дик ненавидит нацистов больше, чем кто бы то ни было.
Я промолчал, однако забрало мое было опущено, и Феликс ощутил вибрацию.
– Впрочем, — в ястребиной улыбке не было веселья, — можешь дать Дику подзаработать.
«Чаттануга Чу-Чу» вырывалась из радио, пока мы ввинчивались в собравшуюся на вечеринку компанию. Ориентируясь по фотографиям из личных дел — мне разрешили ознакомиться с ними, и Феликс висел надо мной все время, пока я читал, — я узнавал их: вот Оппенгеймер, вот Вигнер, а вот и Теллер.
В сторонке стройный и остроумный Фейнман веселил кучку жен своих коллег каким-то фокусом. Впрочем, гипнотизировали дам скорее его искрящиеся глаза, чем ловкость рук.
– А сам он никакой опасности не представляет? — пробормотал я.
– Возможно, и нет. — Феликс поглядел в сторону буфета.
Он понял меня. Представителю «пятой колонны» незачем выставляться в столь подозрительном виде: зачем совершать двойной обман? Однако шизоидное поведение нередко среди академиков…
Природная паранойя — смягчающее обстоятельство.
Симпатичная женщина предложила нам выпить. Ее ослепительная улыбка, адресованная сухому лицу Феликса, мгновенно окаменела, когда он прикоснулся к бокалу своим стальным крюком.
– Отличный хрусталь.
– Гм, спасибо… — и она отошла. Я поглядел на Феликса:
– Это было несколько жестоко.
– Зато откровенно. — Он слега пожал плечами. — К тому же смущает далеко не всех.
– А как ты им объясняешь свое…
– Обычное ранение… подхватил сильнейшую аллергию — и все. Я кивнул. Персонал OSS настолько накачивали антивирусными
препаратами, что тела их отвергали любую обработку клон-факторами.
– Ну, Фред…— Перед нами возникла еще одна улыбающаяся женщина, смутить которую было просто немыслимо. Она воспользовалась именем-прикрытием Феликса с иронией, словно зная, что оно не является подлинным.
– Как дела? — спросил Феликс.
– Почему бы тебе не представить меня своему другу? Простая вежливость, но никак не флирт.
– Меня зовут Брэнд. — Я тоже прибег к псевдониму. — Джеймс Брэнд.
– А кроме того, он — известковая душа, — вставил Феликс. — Но в этом не виноват.
– Ах, как мило.
– Джеми, это миссис Оппенгеймер. Женщина протянула мне руку.
Некоторое время мы обменивались любезностями, а она указывала на интересных людей: «Это мой муж, которого молодежь зовет Оппи» — и жаловалась на скудость удобств в построенном на скорую руку городке.
– Но мы стараемся, — заключила она. — К тому же у нас важная миссия, и мы это осознаем.
Тут кто-то отвлек ее внимание, и, вежливо попрощавшись, дама отправилась дальше. Мы с Феликсом остались стоять, а несколько наиболее энергичных мужчин закружились в танце с собственными женами под музыку Гленна Миллера. У себя дома они бы сейчас пели о том, как вывесят свои стираные кальсоны на линии Зигфрида.
Для веселья было чересчур жарко. И я ощутил облегчение, когда Феликс взял меня под руку и повел к занавешенной двери мимо Фейнмана и его поклонниц.
– …не надо так шутить, Дик, — говорила одна из красавиц. — Это гадко.
– Дамы, ничего личного, — ухмыльнулся Фейнман. — Вес любого человеческого тела на десять процентов состоит из бактерий. Любого тела, не только вашего' Они кишат внутри нас, обмениваются генетическим материалом…
Возмущенные охи. Смешки.
– Вы, Дик, воспринимаете мир в таком свете, — в разговор вступила тощая женщина, коротко прикоснувшаяся к колену Фейнмана, — каким его не видит никто другой.
Неужели только я один заметил тень, пробежавшую, в его глазах: мысль об умирающей жене?
– Но есть же красота в этом танце жизни, разве вы не видите? Можно понимать, как устроено все вокруг, и все же воспринимать мир эстетически.
– Угу. Просто вы не такой, как все мы.
– Не стану возражать. Все рассмеялись.
– Однако, — теперь уже разволновался Фейнман, — мы не так уж сильно отличаемся друг от друга, иначе человек не мог бы образоваться из химических соединений, составляющих части двух людей — причем не находящихся в родстве, если только здесь нет никого из Кентукки — и слившихся воедино. Именно так получаются дети.
– Но, Дик, я думала…
Мы миновали их, а за дверью, в пустыне уже царила ночь.
Над головой по черному бархату были рассыпаны ослепительные серебряные звезды, каких никогда не увидишь в Англии. За нашими спинами раздался взрыв хохота.
– Все это заставляет нас понять, — буркнул Феликс, — насколько мы ничтожны. Наверное, человечество заслужило свое поражение.
Я оглянулся на теплый свет, на отдыхающих ученых. Неужели наше спасение действительно там?
– Напивается и флиртует? А почему нет?
Мы вышли на середину пыльной, освещенной лунным светом колеи, считавшейся здесь дорогой.
– А ты знаешь, — проговорил Феликс, — двое из них вычислили: если взорвется нуклеиновая бомба, реакция может распространиться на всю биосферу и за какие-то часы уничтожить всю жизнь на планете. Именно всю.
Я остановился.
– Шутишь?
– Нет.
– А Фейнман из этих двоих?
– О, нет. Он считает, что все сработает.
Поглядев вверх, я попытался представить, что именно эти далекие, горящие в бесконечной тьме, вечные звезды могут думать об эфемерных смертных созданиях, столь непринужденно планирующих собственное уничтожение. А умеют ли они, эти звезды, смеяться, умеют ли плакать от жалости? Или они просто ничего не заметят?
Уравнения испещряли пыльную доску, чередуясь с упрощающими диаграммами, которые Фейнман придумал исключительно для того, чтобы втолковать мне вещи, которые понимали только ведущие ученые планеты. Эйнштейновы матрицы возникновения являлись мерой базис-базисной и ген-генной взаимозависимости; гамильтонианы описывали эволюционное расширение в морфологическом фазовом пространстве…
А пульсирующая мигрень, начинавшаяся за моим правым глазом, упрямо распространялась все глубже и глубже.
– …а потом ты деполяризуешь бифланцевый конфабулятор и болтологический поток дестимблефицируется.
Записав половину этой абракадабры в перехваченный спиралью блокнот, я остановился:
– Э-э, что…
– У меня возникло чувство, — Фейнман уже ухмылялся, — что вы перестали следить за ходом объяснений.
Положив на стол авторучку, я потер лоб.
– Существует некоторая вероятность того, что вы правы, — признался я.
– Вы в этом не одиноки. Эйнштейн ненавидит квантовую эволюцию. Мстительно ненавидит.
– Но он хотя бы понимает ее.
– Я мог бы и не заходить настолько далеко. — Фейнман присел на ближайший стол (комната была оборудована на двадцать человек, однако он реквизировал ее для нашего собеседования), подбросил в воздух мелок и поймал его. — Теорию не понимает никто. Мы просто знаем, как ею можно пользоваться.
Я пристально глядел на ученого.
Фейнман обладал воистину магическим интеллектом. Все, что он объяснял, становилось очевидным, превращало меня в гения, и потоки энергии уже захлестывали мой разум.- Лишь впоследствии, в одиночестве размышляя над функционированием клетки, я пойму собственную ограниченность.
– Если вы объясните мне, зачем вам понадобилось знакомиться со всем этим, — произнес он осторожно, — мы сможем сосредоточиться на необходимом.
Разгласив цель моей миссии.
Однако Фейнман был прав. Я не сумею справиться с делом без крепкой и конкретной накачки фактами.
Вздох вырвался из моей груди.
– Я должен уметь, — я поглядел в сапфировое небо за окном, — с первого взгляда опознавать все теоретические выкладки, связанные с созданием нуклеиновой бомбы. Причем достаточно хорошо, чтобы отличить блеф от подлинной идеи… или от подлинной почти на сто процентов.
Озорной огонек в глазах Фейнмана погас.
– И вам нужно научиться этому быстро?
– Именно.
– Кошмар, — не сказал, а буквально выдавил он. — Ну, ладно. — Фейнман соскочил со стола и принялся энергично стирать с доски все написанные им уравнения. — Тогда беремся за работу.
– Вы понимаете…
– Я понимаю, где вы намереваетесь заниматься этим делом, мой друг. — Фейнман приподнял бровь. — Вы самый натуральный живой шпион, работаете в SOE и будете изучать планы врага in situ. Так сейчас выражаются на королевском английском?
– Примерно так.
Фейнман ухмыльнулся, но я заметил легкую тень, пробежавшую по его лицу.
– Ну тогда… — и с итонской полировкой усвоенного в Бронксе произношения он пожелал мне, — тогда истинно английской удачи тебе, старина.
Под железным цилиндром ангара было сумрачно и жарко. Накапливавшаяся по ходу тренировки усталость лишь увеличивала жару и духоту. Ударить ладонью-пяткой-локтем, сморгнуть с глаз соленый пот, увернуться.
– Жестче! — рявкнул Мешок Роджерс.
Запыхавшийся противник попытался схватить меня за запястье, однако наши тела сделались скользкими от пота (оливково-зеленые майки заметно потемнели), и движение его оказалось неточным. Я ударил соперника в подбородок, заставив отступить на шаг.
Мы не давали друг другу расслабиться и в итоге едва стояли на ногах, не в силах даже посмотреть друг на друга. Тогда Мешок объявил перерыв.
– Пять минут, — строго сказал он, пока мы хватали воздух ртами. В углу одного из рейнджеров выворачивало наизнанку.
Тут Мешок Роджерс нахмурился, поглядев через мое плечо. Я обернулся.
Рослый бритоголовый замахнулся кулаком.
– Перехвати! — скомандовал Роджерс, рассчитывая, что невысокий партнер заблокирует удар здоровяка. Однако движение вышло слишком сильным и быстрым, и коротышка не сумел остановить его…
– Черт, — пробормотал Мешок.
…и кулак рослого нанес обманчивый апперкот. Охнув, малыш свалился на землю.
Мешок шагнул вперед, но я оказался ближе.
– А по-моему, приятель, — протянул я, — ты принял неправильное решение.
Я не стал останавливаться.
– Ты что, сдурел? — вытаращил глаза бритоголовый.
Быстрым движением обеих рук я взял в захват его массивную руку и выполнил бросок. Он ударился коленями, в глазах вспыхнула боль.
– Капитан Ферберн считает такое движение нападением, — заметил я.
Мне-то было прекрасно известно, сколь пагубным для противника может оказаться кистевой бросок.
Я отвернулся, стараясь не смотреть на Роджерса, который тщетно пытался спрятать широкую улыбку. Мой партнер приподнял брови и присвистнул:
– Так ты действительно работал с…
Он замер в тот самый миг, когда я ощутил за спиной движение воздуха, пригнулся, повернулся на месте…
Громадная тень миновала меня. Мешок Роджерс выбросил вперед массивную лапищу, и рослый упал. И тут Мешок взлетел в воздух, соединив сапоги для убийственного, как конское копыто, удара…
– Не надо, Роджерс!
…Но в последний миг он развел ноги, и каблуки сапог ударили в мат с обеих сторон поверженного рейнджера, подняв облако пыли вместо ожидавшихся капель крови.
– А это, — ухмыльнулся Мешок, — так называемый вариант Эппдгейта.
Не столь давно невысокий и поджарый капитан Ферберн, демонстрируя свое боевое искусство представителям армии, забросил этакого медведя, откликавшегося на имя Рекс Эпплгейт, прямо на колени кого-то из старших офицеров.
На Эпплгейта это, во всяком случае, впечатление произвело. И теперь он возглавлял армейскую программу обучения элитных и разведывательных подразделений смертоносным боевым наукам — японским и китайским техникам рукопашного боя в манере шанхайской полиции.
А также, как слышал я, среди клиентов его числились неисправимые домоседы — сотрудники ФБР. Организация эта заранее тревожила себя мыслями о том, как она сумеет справиться с демобилизованными военнослужащими после окончания войны, если те будут обладать боевым искусством, не известным указанной службе. Посему они и взялись за дело. Нам в голодной Британии было пока не до размышлений о том, как обеспечить безопасность в мирное время.
– Неплохо, мистер Бренд, — хлопнул меня по плечу Мешок Роджерс, когда мы гуськом выходили из ангара, раскрасневшиеся и усталые.
– И ты неплохо выглядишь, Мешок.
Пересмеиваясь и обмениваясь грубыми шутками — в частности, насчет рослого парня, — группа повалила в душевую. Я отделился от них, направившись к своему дому.
Над головой сияло пустое утреннее небо, синее и безмятежное.
Неужели мы просто примитивные животные, всегда готовые пролить чужую кровь?
Но проходя по безлюдной и пыльной улице, еще тихой перед началом рабочего дня, я думал о том, возможны ли вообще рациональные решения в мире, где изнеженные интеллектуалы, гордость цивилизации, со своими досками и мелом, со своими исписанными блокнотами, способны изобрести оружие уничтожения куда более смертоносное, чем разрывающие артерию зубы, чем клинок, вспарывающий живот под грохот грязной битвы… где они могут вызвать вселенскую катастрофу с помощью разорванных цепочек ДНК и экоразрушения, терзая жизнь на расстоянии, но оставаясь при этом вдалеке от вони, ран и страха, вдалеке от грязного, кровавого и мерзкого дела убийства.
Феликс возвратился за два дня до моего отбытия только для того, чтобы попрощаться. Мы стояли на окраине временного, но сулившего изменить слишком многое городка, разглядывая едва посеревшее небо над просторами пустыни штата Нью-Мексико и не нуждаясь в словах.
Наконец настало время отъезда. Феликса ждал приземистый «форд», черно-зеленый панцирь которого покрывал слой пустынной пыли, за рулем сидел лохматый шофер.
– Путешествуешь в роскоши, — заметил я.
– Назад в Вашингтон, на штабную работу, — Феликс поднял левую руку, глянул вдаль из-под полированного крюка. — Именно этого я всегда и хотел.
– Справишься.
– Не сомневаюсь. Буду учить новобранцев. — Он вдруг ухмыльнулся. — Ну и хлебнут они у меня — из ушей польется.
– Ничего, они разберутся. Мы обменялись рукопожатием.
– А ты береги свою задницу, известковая душа.
– Сам не оплошай, старый фрукт.
Он забрался на заднее сиденье своего транспорта и кивнул мне на прощанье. Я провожал взглядом его «форд», пока машина не превратилась в черного жучка посреди марсианской красной пустыни.
Настала моя последняя ночь в Нью-Мексико. Полный смутного беспокойства, я шел по Мейн-стрит, превратившейся под лучами луны в серебро, а потом повернул налево, миновав помещение командира, потом Оппенгеймера…
Свет.
Я инстинктивно пригнулся. Луч фонарика, мелькавший изнутри за темным окном, вдруг исчез.
Грабитель? В конторе Оппи?
Главное — не спугнуть злоумышленника. Я аккуратненько, ступая с носка на пятку, подобрался к стене, потом к двери.
Дверная ручка повернулась без звука. Я осторожно вошел в дом и прикрыл за собой дверь, отгородившись ею от ночи.
В коридоре было темно. Пробираясь на ощупь, я подкрался к углу, заглянул за него. Это был не кабинет Оппи.
Взломщик последовал дальше. Фонарик его светил теперь из поперечного коридора. Тени зловещим образом перемешивались с тьмой, однако передо мной находилась самая обыкновенная аудитория…
– Интересно, — донесся до меня его голос, тихий, но вместе с тем прекрасно узнаваемый.
Какого черта здесь делает Фейнман?
Пожав плечами, я сжал кулаки и расслабил руки, а потом шагнул вперед, изготовившись нанести удар.
Но когда я остановился у двери и заглянул внутрь, Дик Фейнман, скрестив ноги, сидел на крышке стола и с дьявольски проказливой миной светил фонариком на черную доску, где не было написано ничего такого, что оказалось бы для него секретом.
Тут я вспомнил, что завтра ему предстояло присутствовать здесь на лекции Теллера, и на доске рукой Теллера заранее были выписаны нужные уравнения.
Я кашлянул.
– Готовитесь к утренним занятиям, мистер Фейнман?
Он вздрогнул, неторопливо улыбнулся и показал на уравнение.
– За ночь я могу решить его, — проговорил он, — на все про все у меня уйдет около трех часов. Я знаю, что Эд со своими дружками потратил на вывод без малого год. И если я предъявлю решение через десять секунд после начала лекции…
Беззвучно расхохотавшись, я покачал головой:
– Вам нет нужды кого-то потрясать.
– Знаю. Но надо же и развлекаться.
Спустя мгновение он соскользнул со стола и прикоснулся к моему плечу.
– Пойдемте.
Он первым вступил в темный коридор, словно не было ничего из ряда вон выходящего в том, что его ночью застали в чужом доме, на территории совершенно секретного военного объекта.
Я оказался прав в отношении того способа, которым он попал в кабинет Оппенгеймера. Пригнувшись к замку, Фейнман повозился с ним буквально секунду, а потом настежь распахнул дверь.
– Она же была заперта, не правда ли, Дик?
– Не слишком надежно.
– Слава Богу, что вы на нашей стороне.
Мне приходилось уже бывать в конторе Оппи, однако я не заглядывал в боковую комнату, которую открыл Фейнман. На полках стояли стеклянные демонстрационные ящики — и странные тени шевелились в них под лучом фонарика Фейнмана, — маленький лабораторный стол приютился в дальнем конце помещения.
– Образцы, — пояснил Фейнман. — Ничего не открывайте. Мы не в защитных комбинезонах.
– Что вы…
Судорожно сглотнув, я замер на месте, и тьма словно качнулась вокруг меня. Я против воли содрогнулся всем телом — будто бы нервами моими управлял кто-то извне. Я ничего не мог поделать с собой, оставалось только ждать, пока припадок закончится сам собой. Впрочем, много времени мне не потребовалось.
Передо мной была рука из стекла.
Именно такой она показалась мне: прозрачная, превосходно вылепленная, вплоть до костей, сухожилий и вен. В других ящиках располагались иные прозрачные члены человеческого тела, некоторые с фиолетовым оттенком — словно вырезанные из кварца.
– Консервирующая окраска, — пояснил Фейнман. — Иногда захожу взглянуть, просто чтобы напомнить себе о том, каким жутким делом занимаюсь.
Я покачал головой, пытаясь прогнать нахлынувшие воспоминания. Ни обработка морфием, ни долгие исповеди у святых отцов из SOE не могли вытеснить эту память.
– Что с вами, мой друг? Вам превосходно известна наша программа.
Я как агент спецслужб обучен хранить спокойствие на допросе, оставаться в чужой стране незамеченным вражьим оком. Но это… Осколки стекла, сверкающие на мостовой… Этого я никогда не забуду.
– Я был там, — шепнул я, не стыдясь выкатившейся на щеку слезы, — в Германии, во время Хрустальной Ночи.
– Великий Боже!
Я посмотрел Фейнману в глаза.
– Что-то в ту ночь я нигде не видел Бога.
Воспоминания, сделавшиеся неизгладимыми.
Тот, девятый ноябрьский день 1938 года выдался холодным. Я был в Равенсбрюке, впрочем, это неважно, ибо в ту ночь каждый город, поселок и деревня в Германии покорились дьявольской силе, подмявшей страну, все, кроме горстки людей, которым хватило отваги, дальновидности и порядочности выступить против этой силы.
Отряды СА приступали к своему делу в плотных шинелях поверх коричневых мундиров, но только сначала. По ходу ночи работа согревала их, выволакивавших евреев из домов, поджигавших еврейские предприятия, осквернявших насилием улицы, осененные гением Моцарта, Шопенгауэра, а о том, что творилось в спальнях еврейских домов, знали только запечатлевшиеся в памяти женские крики и рыдания.
Головорезы из СА были повсюду, и то, как они избивали обреченных, мог видеть всякий немец, выглядывавший из-за плотной шторы или осмеливавшийся выйти наружу, а инфекционные отряды СА разъезжали во взятых напрокат автомобилях и грузовиках. Те из них, кто опрыскивал несчастных, делали свое черное дело в защитных перчатках и колпаках, явным образом не веря в свою расовую чистоту, поскольку вирусные комплексы были гарантированно безвредными для лиц с подлинно арийским геномом.
Я лишь смотрел, не имея возможности противостоять насилию.
Опрысканные не успевали вскрикнуть, поскольку голосовые связки начинали кристаллизоваться одними из первых, как только охваченные ужасом легкие втягивали полный вирусов туман, обрекая своих обладателей на смерть. Когда развлечение близилось к концу, когда сопротивляющаяся плоть превратилась в стекло, а в емкостях кончилась жидкость, начались грабежи и поджоги. А потом, вкусив крови и вооружившись топорами и любым подручным материалом, они вернулись к оставшимся на улицах трупам, теперь превратившимся в стеклянные статуи, и занялись новым делом, взмахами своих орудий демонстрируя собственное решение Judenfrage, Еврейского Вопроса.
На следующий день, когда первые группы узников отправились на грузовиках в Дахау, я обходил улицу за улицей, вглядываясь и внимая, впитывая каждую деталь жуткого зрелища, хотя протестовала вся моя кровь, каждый нерв в моем теле стремился убраться подальше, забыть о том, что я стал очевидцем Хрустальной Ночи.
А на камнях мостовой, под жидкими лучами зимнего солнца искрились алмазами осколки.
Трансатлантический перелет в пассажирском чреве серого разведывательного дракона прошел в причудливых и тошнотворных снах — мне снились Дик и Мешок, а более всех Лаура — в странно мрачном, сюрреалистическом ландшафте… добрая улыбка превращалась в этом хаосе в насмешку, а введенное в кровь вещество перестраивало суточный ритм, растворяло меланин, возвращая коже присущую европейцу бледность.