Минин И.. Сто верст до города (Главы из повести)

   Поплыли туманы над рекой...
   И почему-то многие тяжело вздохнули, у иных блеснули на глазах слезы. Кто знает, может, при этой песне девчатам вспомнилось, как они выходили когда-то с парнями на высокий берег. Где сейчас эти парни, как им живется-можется? Живы ли?
   Кто знает, о чем взгрустнулось девчатам? Кто знает, как оно все было?
   А Степанко все играл да играл. Он давно не брал в руки гармошку, сильно стосковался по ней и сейчас играл без устали. Когда песня была спета до конца, Степанко, подняв голову, вдруг увидел, что Маруся смотрит на него какими-то странно светящимися глазами. Сразу же, как Степанко заметил это, девчонка смущенно опустила взгляд. Степанко так и вспыхнул, заиграл снова. И только начал, как опять почувствовал, что Маруся смотрит ему в лицо. Такими глазами на Степанка смотрели впервые, и ему стало не по себе.
   До самой полуночи играл на гармошке Степанко, до самой полуночи веселились озорные косогорские девчата. Над лесом и лугами плыли песни. Волнами ходило эхо. И только когда в деревне закричали горластые петухи, председатель сказал:
   - Шабаш! Повеселились - и хватит. Завтра на работу.
   Девчата растерялись на минуту, а затем, перебивая друг друга, заканючили:
   - Сергей Платонович! Да что же такое?
   - Да мы же еще не поплясали...
   Председатель задумался на минуту. Действительно, не поплясали девчата. А ведь известно, во всех пермяцких деревнях девчата вечерами сначала поют песни, а под конец пляшут. Не нарушать же установившийся обычай. И он махнул рукой:
   - А, лешак с вами! Пляшите хоть до утра, мелите бесову муку. Мне до вас дела нету. Степанко, играй!
   - Степанко, сыграй, - попросила и Маруська. - Что-нибудь такое, легкое.
   "Ну, если ты просишь, то придется сыграть, - мысленно ответил ей Степанко. - Только что бы такое? Где взять такое легкое?"
   Жил когда-то в Лобане мужик, мастер на все руки. В будни он день и ночь сапожничал, шил людям шубы, дубил овчины и выделывал кожи. Работал мужик справно, а в канун каждого праздника напивался, выходил на улицу и распевал всегда одну и ту же песенку:
   Лешачина ты, прожженный мужик,
   Задрав ногу, по улице бежит.
   Рассказывали, будто эту песенку самолично сочинил он сам на камаринский лад, сочинил о себе самом, выкинув из народной мелодии одно колено.
   Не сыграть ли его мелодию? Как раз на плясовую походит.
   Степанко до предела растянул мех. Ухнули басы, зазвенели переливчато голоса. Девчата вышли в круг и ну же молоть "бесову муку"! Они кружились, близко собирались все вместе, резко расходились, толкли пермяцкую пляску "Крупу". Лихо плясали и пели ладно:
   Мой любимый, мой хороший, дорогой,
   Ты вернись героем-соколом домой!
   Одна толстенная деваха до того увлеклась, что стала плясать по-мужски, вприсядку. Но конечно, из этой затеи ничего не получилось. Плясунья запуталась в своем сарафане, широко взмахнув руками, шлепнулась на бок.
   - Во-о, правильно, Оксинь! - усмехнулся председатель. - Сейчас встань да еще на другой бок!
   Шутки, смех. С тем и разошлись по домам плясуньи. Благодарили Степана за хорошую игру, просили заглянуть к ним на чай. Маруська, когда подошла взять гармонь, сказала восторженно:
   - Как ты играешь, Степанко, ох! Заходи к нам, а?
   Председатель горячо пожал удалому гармонисту руку:
   - Шибко ты хорошо играешь. Перебрался бы ты к нам на постоянное жительство. Я бы тебя, милый мой, лучше всех кормить стал. По рукам?
   - Нет, что вы! Как это можно? - удивился Степанко. - Это совсем нельзя.
   И ему живо вспомнилась мать. Вспомнились брат с сестрой.
   Как они там?
   НЕТ ХУДА БЕЗ ДОБРА
   Спотыкаясь, брел в село Белоево Сырчик. Степанко радовался: в селе он не пропадет. Кто-то подаст совет, кто-то расскажет-покажет, как быть дальше, - глядишь, все образуется.
   Степанко ожил, широко улыбнулся белому свету, озорно погрозил кулаком невидимой вороне: не каркай, дьявол, мы пока не твои!
   - Сырчик, милый ты Сырчик! Вот мы и добрались наконец! - радостно крикнул он.
   Подвода, гулко стуча, миновала мост и подъехала к первой избе. Сырчик опять до земли поклонился дороженьке и стал. И тотчас Степанко уловил знакомые звуки: гырк-йирк, гырк-йорк. В избушке кто-то усердно бухал пестом в ступу, превращая охвостье или траву в мучную пыль. В другой избе, захлебываясь, кричал ребенок.
   Везде одинаковая житуха.
   Из той избы, в которой орал ребенок, вышел сухонький старичок. Приложив ладонь ко лбу, взглянул на солнышко, не торопясь побрел к Степанку:
   - В город, что ли, катишь, стрижонок? - спросил незлобливо. - Э-э, да лошаденка твоя, гли, мордой землю пашет. Обессилела, что ль?
   Степанко смолчал. Старик тоже не стал больше расспрашивать, молча и озабоченно обошел вокруг лошади, похлопал по ее костлявой спине, пошевелил косматую гриву и зачем-то, как цыган или меновщик, заглянул Сырчику в рот, в глаза.
   - Не работник боле, обессилел мерин. Глаза пленкой подернуты, губы обвисли. А сердце так колотит, будто молот по наковальне. Ох-хо, беда. Не дойти ему до Кудым-кара, падет, - растягивая слова, говорил старичок и жалеючи поглядывал то на Степанка, то на Сырчика.
   - Что же мне делать, дедушка? Важный груз везу, казенный.
   - Конечно, казенный. Нынче, парень, все казенное возят. Война, ничего тут не попишешь. А лошаденка твоя обессилела. Беда.
   Подошел к подводе белобрысый парнишка, тоже обошел Сырчика и, заложив руки за спину, сказал деловито, точно пожилой:
   - Ладный был мерин, широкогрудый. И корпус - ого!
   - Хороший корпус, - согласился старик. - Дать коню поотдохнуть хотя бы с недельку, накормить, как оно следует быть, так поработает еще. Ты, детинка, распряги ужо, пусть попасется.
   - А груз не ждет...
   Старик чесал у себя в затылке, ерошил бороденку.
   - Подумать надо. Ты сходил бы до нашего местного начальства. Скажи там, в правлении, как оно приключилось. Так, мол, оно и так... Ужо... Э-э, да вон и само начальство сюда жалует. Марпида Петровна! Эй, Марпида Петровна, заверни-ка к нам, матушка!
   Старуха-бригадир энергично махнула рукой, точно отогнала от себя надоедливых мух и, глядя на Степанка с высоты своего огромного роста, спросила:
   - Вконец исшоркалась твоя скотинка?
   - Вконец. Падает.
   - И не мудрено. На дворе-то эка жарища. Дорога трудная. Тут и жеребец потом изойдет, не то что твоя худобина. Кожа да кости.
   Если старичок и белобрысый парнишка первым делом по-хозяйски осмотрели лошадь, то Марпида Петровна сначала со всех сторон изучила Степанкину телегу. Большими кирзовыми сапогами она несколько раз пнула в колеса, проверила их крепость, точно шофер упругость баллонов, попробовала дроги и ящик, даже под передок заглянула.
   - Кто у вас кузнец? - спросила Степанка. - Неужто он сам телеги мастерил?
   - Сам, конечно, - ответил Степанко. - Хороший у нас кузнец. Дедушка Миколь. Любую машину может починить, детали сам кует.
   - Гляди ты! А у нас - стыд и срам. Ни одного мастера нет. Телеги все поразвалились, колеса рассыпались - починить некому, пришлось в город увезти, в артель. А когда там починят? Одному богу известно.
   Оторвавшись от телеги, старуха долго в упор глядела сухонькому старику в глаза, укоризненно покачала головой:
   - Совесть-то где у тебя, Евсеюшко? Куда я тебя нарядила, что делать велела? Забыл? У Крутого лога изгородь развалилась, залатать, говорю, требуется. Забыл? Ведь скотина там пасется.
   - Иди, иду, Марпидушка. Хоть поясницу ломит, а все равно пойду, заторопился старичок.
   - "Поясницу ломит"! Меньше бы на печи лежал. Давай шагом марш!
   Евсей, не говоря ни слова, побрел было от телеги.
   Но грозная старуха тотчас остановила его, приказала вернуться.
   - Что такое, Марпидушка?
   - Через день-два на сенокос выходить надо, а на чем выйдешь? Косилка-то и новая, да большое колесо в прошлом году еще напрочь лопнуло. Из города позавчера сообщили: новое колесо-де в артели отлили, привезти надо. А на чем привезешь? Телег-то у нас нет, на дровнях не поедешь. Ты давай-ко, Евсеюшко, распряги у этого басурманина лошадку да уведи ее с собой к Крутому логу, пусть там пасется, клеверку маленько накоси. Понял ты меня или нет? Да живее, живее! Экой ты какой. Да присматривай там за лошадью. В случае чего, с тебя полный спрос. Да изгородь-то почини.
   - Есть! - бодро ответил Евсей. - Лошадей я шибко люблю и все сполню, как следует быть. Меринку я сперва дам поостыть, затем напою чуточку водой, чтобы, значит, аппетит разыгрался, да и пастись пущу. И клеверу накошу. Все сполню.
   Пока Степанко и Евсей распрягали Сырчика, грозное начальство беседовало с пареньком, все еще торчащим у телеги:
   - А ты, зубастый дятел, чего без дела шляешься? Почему ты днем на улице разгуливаешь, а?
   - Да ты позабыла, что ли, бабушка? Я же в сельсовете целую ночь дежурил. Сама посылала.
   - Ну и что из того, что продежурил? Ночью дежурил, на скамье, как на курорте, храпел, а днем и поработать не грех. Ну-ко прихвати уздечки и сбегай на поскотину, приведи своих лошадок. Четвертый день там гуляют, пора и честь знать. Съездишь в город. Нет худа без добра, сразу двух зайцев и прихлопнем: горох будет доставлен и колесо на обратном пути привезете. Да еще в потребсоюзе побывай, стребуй у председателя литовки. Пущай двадцать литовок выпишет. Да так и передай ему: бабушка Марпида-де послала, пусть не артачится. Если не выпишет, сама спикирую на его голову...
   - Бабушка, я же спать хочу, целую ночь дежурил.
   - Спать хочешь, на печи поваляться? Да где у тебя совесть-то? Отец на войне уже два года с супостатом воюет, кровь свою проливает, может, целыми неделями не спит, а ты что? Ты, Опонась, прихвати сейчас же уздечки и делай то, что велела. А будешь самовольничать, так прямо здесь, на улице, спущу твои дырявые штаны да и не погляжу, что тебе четырнадцатый пошел, крапивой, крапивой!
   - Ну, набрела опять на свою молитву, - буркнул Опонась и, чтобы не слышать ответа старухи, быстрее побежал домой за уздечками.
   Старый Евсей убрал в свою ограду хомут, седелку и повел Сырчика куда-то на Крутой лог. Степанко тоскливо проводил его взглядом, немного постояв, закрыл глаза. Жалко было оставлять друга, да что поделаешь. Старуха в это время ходила вокруг воза, несколько раз ткнула пальцем в тугие мешки, по-хозяйски поправила брезент, сползший в одну сторону, спросила у Степанка:
   - Не трогал горох-то? То-то же! Не смей никогда трогать казенный груз. Нельзя. Ужо зайдем-ко в мою хоромину, угощу хоть простоквашей, что ли. В животе небось опять волки воют? Ох-хо! Жизнь ты наша расхудалая. И когда это проклятая война кончится?
   СОЛДАТЫ БУДУТ СЫТЫ
   Широко раскинулась лесная пермяцкая земля. Много на ней деревень и сел, вдоль и поперек изрезали ее большие и малые дороги. Из всех сел и деревень по трактам и проселкам в тяжелую военную пору двигались длинные обозы, одинокие подводы. На всех подводах был срочный военный груз: коми-пермяки отправляли фронту продовольствие.
   Все вперед и вперед двигался по своей дороге молодой лобановский хлебороб Степанко. Ехал он сегодня на паре лошадей и радовался: горох будет доставлен по назначению. Помогла Степанку белоевская бригадирша. Марпида Петровна, мудрая старуха, не оставила в беде. Что и говорить, лошадки были тоже не ахти какие бойкие, но после тяжелого весеннего сева они паслись на воле уже около недели и сейчас, чтобы размяться, шли бодро, прядали ушами и тяжелую Степанкину телегу тащили как бы шутя.
   Оставались позади километровые столбы, лесочки, холмы, деревушки, поля. На некоторых полях трудились бабы и старики: разбрасывали вилами навоз, готовили пашню под озимые. "Наверное, и в Лобане уже пахать вышли, - подумал Степанко. - Вот и я скоро вернусь..." Надо полагать, председатель Сидор Антонович Ошкоков закрепит за ним другую лошадь, пока Сырчик не поправится. На изморенной кляче много ли напашешь...
   "Зубастый дятел" Опонась долго сидел, сопя носом, кажется, сердился на Степанка, из-за которого так нежданно-негаданно пришлось отправляться в дорогу, затем растянулся на мешках и захрапел.
   Степанко оглядывался по сторонам, любовался с горы красивыми высокими холмами, причудливыми зигзагами речушек, которые были похожи на девичьи голубые ленты, нечаянно оброненные в зелени лугов.
   Желая быстрее попасть в Кудымкар, он щелкал плетью, и дружные лошади под каждую горку пускались вскачь.
   Был полуденный час. На дороге стали встречаться пешеходы, которые сегодня рано утром вышли из Кудымкара. Попадались навстречу порожняком идущие подводы: ямщики уже успели сдать свой груз в заготзерно и сейчас торопились домой. Встретился какой-то важный воинский начальник в желтых погонах, поскакал на большом вороном жеребце. Ничего себе конь, очень даже упитанный и сильный. Вот бы Степанку такого, вот бы попахал пашенку...
   Чем ближе был Кудымкар, тем больше попадалось навстречу разного люду. Только Митюбаран не встретился, точно сквозь землю провалился.
   Когда подвода поднялась на высокую гору, Степанко увидел впереди какую-то большую башню, высокую кирпичную трубу, увидел большие каменные строения. Впереди был Кудымкар. Степанко ткнул кнутовищем Опонася в бок, разбудил его.
   - Ты чего? - уставился парнишка осоловелыми глазами.
   - Город. Давай держи вожжи. Я ведь впервые здесь, не знаю, где заготзерно.
   Степанко думал, что Опонась будет ворчать, но тот после короткого отдыха, как ребенок, ругаться и не думал.
   - Ну вот, - сказал он. - Голова сразу полегчала. А утром так и звенела, точно чугун.
   - А что же старушка-то говорит - на скамейке храпел?
   - Похрапишь, как же! Всю ночь председатель работал и меня всю ночь гонял по деревням. Из города четыре раза звонили, все подводы требовали до станции. Прибыл, говорят, туда целый эшелон с ранеными, всех надо в кудымкарские госпитали доставить. Да еще приказали немедленно приступать к подъему паров, сенокос начинать. Поспишь, пожалуй, в сельсовете...
   Когда они въехали в город, первое, что бросилось в глаза, - это военные. На каждом шагу встречались солдаты, офицеры в красивых погонах. По главной улице двигалась большая колонна: мобилизованные шли куда-то неровным строем, каждый тащил за спиной сидор. Рядом с колонной маршировал офицер, изредка поглядывал на строй.
   В городском саду играла музыка.
   - Концерт показывают мобилизованным, - сообщил Опонась. - Зайдем посмотрим?
   - Что ты, что ты! Надо быстрей в заготзерно, - сказал Степанко.
   Но ехать быстро никак не удавалось. Только успела та колонна скрыться за углом, а на главную улицу из узкого переулка выступила новая, за колонной вышел из того же переулка длинный обоз. На телегах сидели тоже мобилизованные, сидели женщины и девчата, провожавшие мужей и женихов на войну. Ямщики кричали на лошадей, бабы плакали, стоял невообразимый шум. У моста через Иньву образовался затор: с едущими на станцию смешались встречные подводы, тут же урчали автомашины - пришлось долго ждать, пока все не наладилось и не освободилась дорога.
   - Вот это силушка прет! - удивился Степанко.
   - Скоро Гитлеру будет карачун, - отозвался Опонась. - Скоро война кончится.
   У складов заготзерна скопились подводы с хлебом. Тут же стояла длинная колонна автомашин, груженных мешками. Хлеб, хлеб... Мешки, мешки... Сколько их! Не сосчитать... У машин курили шоферы в военном, видимо, ждали команду выезжать на станцию.
   Степанку казалось, что здесь его продержат очень долго. Как бы еще заночевать не пришлось... Подвод было много, когда их все разгрузят? Но не успел он зайти в контору, как рослая и широкоплечая женщина, чем-то очень похожая на бабушку Марпиду, остановила его у порога.
   - Что привез? - спросила быстро.
   - Горох.
   - Откуда?
   - Лобановский.
   Женщина почему-то укоризненно покачала головой. Затем подозвала к себе безногого инвалида, приказала строго:
   - Взвесь, Павел Федорович, груз у него. Да живее! Последнюю машину горохом загружаем.
   Павел Федорович, высохший горбатенький мужичок, опираясь на суковатую клюку, вышел на улицу, велел Степанку подъезжать к весам, под навес. Был мужичок усталый, видимо, не спал уже несколько суток: глаза красные, небритые щеки запали. Но работал проворно. Помог Степанку сбросить мошки на весы, быстро наклал гири, затребовал накладную.
   - Добро выходит, - сказал он. - Грамм в грамм.
   Степанко радовался. Вот и сделано дело! Боевое задание выполнено. Сейчас можно отправляться домой, к своим. Ох и соскучились, наверно, Сашко и Симка! Наверно, и мать беспокоится, думает день и ночь: где Степанко, все ли ладно?
   Павел Федорович присел к столику писать квитанцию. Он вынул карандаш, приладил копирку, еще раз взглянул в накладную и вдруг подозрительно посмотрел молодому ямщику в глаза, затем на мешки, бросил карандаш.
   - Так ты лобановский? Постой, постой... Э-э... Много украл гороху?
   Степанко так и вздрогнул, лицо залилось румянцем, он не мог вымолвить ни слова.
   - Так, так, голубь. Ах ты, супоней!
   С этими словами весовщик выскочил из-за стола, прихрамывая, побежал куда-то. Через минуту он вернулся с девчонкой. Она держала в руке длинный щуп, которым берут из мешков зерно на пробу. Девчонка тоже подозрительно и недружелюбно глянула на Степанка и, когда весовщик поставил мешки на попа, быстро взяла горох на пробу. Лаборантка ушла к себе, а Павел Федорович пробовал горошины на зуб, ссыпал их с ладони на ладонь, даже на свет посмотрел. Степанко не знал, что и подумать.
   - Я, дяденька, не взял ни одной горошины, - вымолвил наконец.
   - Ладно, ладно, сейчас все узнаем. Доподлинно уточним. Если взял тюрьма, если нет - честь и хвала тебе. Приехал вчерась вечером из вашего Лобана один мазурик, так сперва тоже бился: "Не трогал, не взял". А когда произвели анализ...
   - Кто такой? Митюбаран?
   - Митькой вроде бы кличут. Слямзил, супостат, с полпуда, а в мешок налил воды и думает, так оно и надо. Горох разбух - даже весу больше первоначального стало. Но меня не проведешь. Не тот воробей. Разоблачили лешака.
   Степанко тяжело опустился на весы, поник. Вот оно как получается. Из-за него, глупого барана, и на честного человека подозрение. А что, если анализ получится неверный? Девушка, надо полагать, еще неопытная лаборантка, запросто может все напутать...
   - Где он сейчас? - спросил весовщика.
   - А сушит горох-то. Вон там, за складами.
   Худо все вышло, ой как худо! Митюбарану сейчас несдобровать.
   Запыхавшись, прибежала девушка, подала кладовщику бумажку.
   - Хороший горох, не испорченный, - сказала она.
   Со Степанкиных плеч скатилась глыба. Он проворно завязал мешки и, когда весовщик выдал квитанцию, хотел тотчас убраться прочь. Но женщина-начальница крепко пожала ему руку, сказала важно:
   - Молодец, парень. Вовремя успел. Горох сегодня же будет на станции.
   - Молодец! - сказал и весовщик. - Не сердись, брат. Служба моя такая: все проверять надо. А что, Анна Ивановна, не выдать ли ему немного хлеба? По глазам вижу, голодный он. А дорога до дому - ой, ой! - сто километров. Как доберется...
   - Ужо пусть зайдет в контору, выдадим сколько-нибудь.
   В груди у Степана все пело. От волнения он не смог даже вымолвить ни слова. Знал одно: что бы там ни случилось, а городской хлеб привезет домой, угостит брата и сестру. То-то обрадуются, сопливые!
   К навесу подошла машина, грузчики - раз, раз - побросали Степанкины мешки в кузов, и машина, тяжело урча, вышла обратно на дорогу. Пройдет несколько часов, и машины будут на станции. Там мешки перегрузят в вагоны и моментально довезут до фронта. Солдаты будут сыты.
   Степанко ликовал.