Страница:
бывал в чайхане, ему почему-то вспоминались стихийно возникавшие вечерами
компании: директор школы, билетер из кинотеатра, управляющий банком, мастер,
украсивший резьбой потолки всей махалли, усатый инспектор ГАИ, директор
таксопарка, кладовщик Мергияс-ака, молчаливый мясник, слесарь с авиазавода и
немногословные старики, коротавшие свои дни здесь. И с высоты житейского
опыта Борис Михайлович понимал, что такое широкое и разностороннее общение
возможно было только в рамках чайханы. Может, это вспоминалось ему потому,
что он видел, как неожиданно и стремительно люди стали объединяться в
компании, следуя совсем иным принципам...
Нравился ему и неписаный кодекс поведения: например, в чайхану не
заходили выпив и не распивали там в открытую. Борис Михайлович видел
несколько раз, как взрослые, солидные люди, можно сказать, хозяева махалли,
перед тем как подадут плов, тайком слив водку в чайник, обносили пиалой,
словно чаем, сидящих за дастарханом. Казалось бы, чего проще: ставь бутылку
в центре, стаканов достаточно, шуми, провозглашай тосты -- кто посмеет что
сказать? Никто. Но правила, усвоенные сызмала, срабатывали -- нельзя, ибо,
уступив соблазну однажды, начнешь потихоньку крушить традиции до основания.
И молодежь вела себя здесь степенно. Однажды Краснов стал свидетелем
того, как двое юношей, не городских, видимо, случайно забредших с базара,
получили урок, который едва ли когда забудут.
В чистой, опрятной чайхане у стен на коврах были расстелены еще и
курпачи -- узкие стеганые одеяла, и один из парней с удовольствием
растянулся на мягкой курпаче. Другой присел рядом, они продолжали что-то
оживленно обсуждать, оглашая чайхану молодым громким смехом, не обращая
внимания на окружающих. Сидели они у стены, никому вроде не мешали, но
Махсум-ака, казалось бы, безучастно перебиравший четки, незаметно для
окружающих прошел к молодым людям и что-то мягко, вполголоса сказал. Двух
слов оказалось достаточно, чтобы краской стыда залило лицо вмиг вскочивших
парней.
"Уважай других -- будут уважать тебя" -- такой рукописный плакат на
узбекском языке висел за спиной Махсума-ака у самовара.
Время летело, и уже по воскресеньям Краснов водил гулять в детский парк
сынишку, еще спотыкавшегося Павлика, и казалось, что жизнь не сулила ему
крутых перемен: вроде все устоялось, определилось и на работе, и в семейной
жизни. Но вдруг весной, в конце апреля, когда розово отцветал миндаль, на
сонный город обрушилась страшная беда -- землетрясение.
Уже на третий день его вызвали в райком партии и объявили, что в старом
городе организуются два строительных управления и начальником одного из них
назначают его, Краснова. Борис Михайлович пытался отказаться, ссылаясь на
молодость, на то, что он инженер не общестроительный, но его вежливо
осадили: это партийное поручение, а если хотите -- приказ.
Старый город почти не пострадал. Эпицентр стихии пришелся на
густонаселенный район Кашгарки и центральную часть. Уже через две недели
мощные бульдозеры, переданные в дар из соседней, Чимкентской, области
Казахстана, вели снос на Кашгарке, и управление Краснова принималось за
первые котлованы под фундаменты нового жилого массива.
С тех пор Краснов сносил и строил, строил и сносил...
В тяжелую годину в сложных обстоятельствах проверяются на прочность и
выносливость характеры людей, проверяются на главном -- на деле, в работе.
На планерках, летучках, совещаниях в тресте и горкоме партии Борис
Михайлович видел многих таких же молодых инженеров, возглавивших новые
строительные организации. С некоторыми он работал в контакте; о работе
других знал по результатам; об удаче, смелости, новаторстве третьих слышал
на коллегиях и партактивах. Борис Михайлович жалел, когда сходили с
дистанции способные коллеги -- не все выдерживали. Наверное, им мнилось:
конца-края этой работе не будет. Оказалось, что мало быть талантливым
инженером и организатором, надо быть еще двужильным, чтобы, когда
необходимо, работать за двоих, за троих.
Борис Михайлович строил: дома и школы, магазины и детсады, целые
кварталы. И дело приносило ему радость. А вот дома... Он все чаще ощущал,
как медленно, но неотвратимо уходит тепло из его очага, какие глухие стены
непонимания вырастают в семье. Жена не понимала и, главное, понимать не
хотела, почему он уходит в седьмом часу и возвращается к полуночи, хотя
знала, что у мужа порой на "Волге" за день по два шофера сменялось: один не
выдерживал.
Она постоянно приводила ему в пример мужчин, для которых семья важнее
всего, рассказывала, как они помогают своим женам, ссылаясь при этом и на
статьи в газетах и журналах, на выступления по телевидению, где
эмансипированная, высокообразованная женская половина в последние годы
дружно ополчилась на мужской пол, обвиняя его в лености, в отсутствии
должного внимания к супругам.
"Другие... другой... они",-- не сходило у нее с уст. А Борис
Михайлович, слушая, думал о своем, потому что знал множество друзей,
занимавшихся настоящим мужским делом, которых некем заменить, сколько там ни
говори о равноправии. Всегда будут находиться люди, работающие на пределе
своих возможностей, понимающие это, но сознательно на это идущие. Потому что
это и есть настоящая мужская доля, как понимал ее Краснов,-- именно такая, а
не мытье посуды на кухне, даже если ты очень любишь свою жену и хочешь ей
помочь.
"А может те, сошедшие с дистанции до срока, потому и сломались, что их
кто-то не понял, не поддержал вовремя -- друзья, начальство, собственная
жена?" -- не раз задумывался Борис Михайлович. Тяжело было на работе, еще
труднее дома, но Краснова радовало, что он оказался нужным городу, почти
двухтысячелетняя история которого обошлась без него. К новейшей истории его
Борис Михайлович был теперь причастен, и основательно.
Он радовался, что быстро исчезали армейские палатки, целые палаточные
городки, освобождались общежития, уходили в небытие коммуналки и люди
расселялись по отдельным квартирам, навсегда сохранив благодарность к тем,
кто в тяжелые дни приютил их. Радовался, когда получали квартиры строители,
прибывшие со всех концов страны на узбекский хашар. Звуки карнаев, этих
восточных фанфар, так часто победно трубивших в те годы, остались в памяти
Краснова волнующей музыкой -- музыкой победы.
В "своей" махалле Краснов бывал теперь редко: незадолго до
землетрясения он получил квартиру и съехал из комнаты, которую снимал с
семьей неподалеку от управления на Чигатае.
Иногда, когда он с товарищами и коллегами из других городов и республик
отмечал какие-то успехи, важные для них даты, например, годовщину
организации управления или сдачу первого дома, первого квартала, массива,
Борис Михайлович приглашал друзей в "свою" чайхану, хотя были в городе и
более просторные чайханы и шикарные рестораны. Он знал, что в "своей"
чайхане его друзей встретят достойно, да и плов Махсум-ака готовил отменно.
Жил теперь Краснов в новом квартале Чиланзара, чайханы рядом не было
вовсе, а вместо нее понастроили множество пивбаров. Да если бы даже и
наткнулся он на такую чайхану, скоротать вечер, как прежде, у него бы не
получилось. Возвращаясь домой в сумерках, он всегда вспоминал старые
времена, когда после работы играл в шахматы и мечтал о будущей жизни.
Давно уже Борис Михайлович проводил строителей, приехавших
восстанавливать жаркий Ташкент. Уезжая, многие оставили в дар городу свою
технику, и Краснов, став начальником нового строительного треста, получил ее
в наследство. Ему же пришлось формировать стройпоезд "Узбекистан", когда
подобная беда обрушилась на далекий дагестанский город Махачкалу. Ничего не
пожалел тогда Борис Михайлович: отправил на его восстановление передовых
строителей, лучшие бригады, главного инженера Махмудова, с которым никогда
не расставался, новейшую технику отгрузил, понимая, что за добро платят
добром.
И, наверное, остались бы в памяти Краснова старый город и махаллинская
чайхана только как воспоминание о молодости, о поре возмужания, если бы
однажды на его стол не легла тонкая папка с надписью "Чигатай, тупик 2".
Борис Михайлович только-только принял дела после назначения его
управляющим "Градостроя". Прежний управляющий, к которому все относились с
большим уважением, погиб в автомобильной катастрофе, и назначение стало для
Краснова неожиданностью, потому что имелись и более подходящие, на его
взгляд, кандидатуры. Но он не привык отказываться от работы... А работы, как
всегда, было непочатый край.
Обыкновенная папка с обычными предварительными данными, где по улицам
расписано, что и когда будет сноситься и застраиваться. Такой план всегда,
на несколько лет вперед, представляет "Градострою"
архитектурно-планировочное управление города.
"Чигатай, тупик 2"... И перед Красновым тут же встал поворот с Сагбана,
куда на огромное зеркало ГАИ выплескивалась кручено-верченая улица Чигатай.
Во втором тупике на самом углу стояла махаллинская чайхана. Это Борис
Михайлович помнил и не заглядывая в развернутый план сноса...
Каждый день Борис Михайлович раскрывал папку, и в четких линиях плана
оживала перед ним махалля, намеченная под снос. Сносилось все подчистую: и
Кривой Мухаммад Ходжа, и минарет, державшийся молодцом, и чайхана, и дом
Ахмаджана-байвачи, в котором располагалось монтажное управление. И даже
гордость махалли, вековая чинара, попадала в первый подъезд нового
четырехэтажного дома, а значит, шла под пилу и топор.
Он несколько раз приезжал в свою чайхану и под разными предлогами
обходил махаллю. Заходил он и в управление, бывший особняк местного богача.
"Как же можно такой дом пустить на слом?" -- думал Краснов, оглядывая
барские хоромы в два этажа. Дом стоял на возвышении, чуть в стороне от
шумного Чигатая, в тупичке. На фронтоне здания, на резном ганче стояла дата
-- "1911 г."... Построенный из светло-желтого кирпича дом, где до сих пор не
меняли паркет и оконные стекла, в землетрясение не дал ни одной трещины -- в
этом Краснов убедился сам. Снести такой дом -- большая проблема. Танками
нужно крушить, взрывать. А зачем? Разве нельзя его в будущем приспособить
под какое-нибудь учреждение?
Дом представлял и архитектурный интерес -- это Борис Михайлович понял
только сейчас, обретя многолетний опыт строителя: он видел в нем удачную
попытку соединить европейский стиль с восточным, с учетом местного климата.
И многое ведь удалось воплотить: Краснов помнил прохладные комнаты, обилие в
них света и воздуха. В свое время среди глухих дувалов это был единственный
дом, выходивший окнами на улицу.
Ох как хотелось, наверное, Ахмаджану-байваче, бывшему его владельцу,
чей след затерялся в дымных кофейнях Стамбула, казаться среди своих
компаньонов передовым, прогрессивным... Вот и выстроил дом так...
Окна-то на улицу были, но на них висели жалюзи из гибкой стали,
спускавшиеся изнутри, которые служили до сих пор. На всей металлической
фурнитуре дома и литье стоял неожиданный оттиск: "Одесса, г. Лемманнъ". Да,
неблизкой была поставка. Возвращаясь из махалли в чайхану, Борис Михайлович
подолгу беседовал с Махсумом-ака, тот уже не работал и пополнил ряды
стариков, сидевших в красном углу чайханы. Краснов слушал неторопливую речь
Махсума-ака, видел, как входил участковый милиционер, и, что-то решив,
уходил довольный. Иногда их разговор перебивали: обращались к Махсуму-ака по
поводу будущей переписи или встречи с депутатом, или спрашивали, у кого в
ближайшие дни будет свадьба. И Борис Михайлович лишний раз убеждался, какую
огромную роль в жизни квартала играет чайхана.
Только обнаружив на столе папку с планом предстоявшего сноса "своей"
махалли, Краснов открыл для себя, что мало сохранить черты города, важно не
нарушать лучшее из уклада жизни, складывающегося веками.
Он знал, что все жители махалли получат ордера на дома, которые
поднимутся здесь, и вернутся через год-два на свои места в прекрасные,
благоустроенные квартиры, но старые связи, конечно, будут нарушены, потому
что не будет традиционного места общения.
А разве не ради общения строятся у нас многочисленные кафе, дома
культуры в каждом районе, а любой завод или фабрика непременно возводят еще
и собственный дворец, хотя все они в полной мере тоже не стали тем, чем
хотелось. И вот опробованное и целесообразное так легко и бездумно пускается
под снос. Борис Михайлович видел, но ранее как-то не придавал особого
значения тому, что исчезают эти старинные, имеющие свою родословную
неказистые на вид чайханы. Уходят старики, люди иного уклада жизни, уходит и
то, что сопутствовало им в жизни, считал он. И хотя Краснов знал новейшие,
отстроенные после землетрясения чайханы, но их можно было пересчитать по
пальцам одной руки, да и поднялись-то они скорее как дань моде: если Азия,
юг, жара -- значит, должна быть чайхана. Иначе какая же восточная экзотика?
Одна чайхана -- красавица, вся из мрамора, в чеканке, в текинских коврах,
по-европейски стерильная, была построена в центре города на потребу
интуристам. Была она всегда битком набита и, чтобы войти, надо было выстоять
очередь, а что это за чайхана, когда надо дожидаться места... Знал он и
несколько других, в разных концах города, называемых почему-то "чайхана
почетных стариков". А ведь почетный старик на каждой улице свой... Старики
уходили, оставляя посетителям мудрое спокойствие и неспешное величие мысли.
Все это хранили старые чайханы. А кто сохранит их? И Краснов, несмотря
на загруженность, стал наезжать в "свою" махаллю.
С каждой поездкой в папке, в разделе сноса и застройки, делались все
новые наброски, схемы, расчеты... А на титульном листе размашистым почерком
он написал: "Новое нужно строить так, чтобы оно не вызывало грусти и
сожаления о прошлом".
Июнь 1978 г.,
Коктебель
18
компании: директор школы, билетер из кинотеатра, управляющий банком, мастер,
украсивший резьбой потолки всей махалли, усатый инспектор ГАИ, директор
таксопарка, кладовщик Мергияс-ака, молчаливый мясник, слесарь с авиазавода и
немногословные старики, коротавшие свои дни здесь. И с высоты житейского
опыта Борис Михайлович понимал, что такое широкое и разностороннее общение
возможно было только в рамках чайханы. Может, это вспоминалось ему потому,
что он видел, как неожиданно и стремительно люди стали объединяться в
компании, следуя совсем иным принципам...
Нравился ему и неписаный кодекс поведения: например, в чайхану не
заходили выпив и не распивали там в открытую. Борис Михайлович видел
несколько раз, как взрослые, солидные люди, можно сказать, хозяева махалли,
перед тем как подадут плов, тайком слив водку в чайник, обносили пиалой,
словно чаем, сидящих за дастарханом. Казалось бы, чего проще: ставь бутылку
в центре, стаканов достаточно, шуми, провозглашай тосты -- кто посмеет что
сказать? Никто. Но правила, усвоенные сызмала, срабатывали -- нельзя, ибо,
уступив соблазну однажды, начнешь потихоньку крушить традиции до основания.
И молодежь вела себя здесь степенно. Однажды Краснов стал свидетелем
того, как двое юношей, не городских, видимо, случайно забредших с базара,
получили урок, который едва ли когда забудут.
В чистой, опрятной чайхане у стен на коврах были расстелены еще и
курпачи -- узкие стеганые одеяла, и один из парней с удовольствием
растянулся на мягкой курпаче. Другой присел рядом, они продолжали что-то
оживленно обсуждать, оглашая чайхану молодым громким смехом, не обращая
внимания на окружающих. Сидели они у стены, никому вроде не мешали, но
Махсум-ака, казалось бы, безучастно перебиравший четки, незаметно для
окружающих прошел к молодым людям и что-то мягко, вполголоса сказал. Двух
слов оказалось достаточно, чтобы краской стыда залило лицо вмиг вскочивших
парней.
"Уважай других -- будут уважать тебя" -- такой рукописный плакат на
узбекском языке висел за спиной Махсума-ака у самовара.
Время летело, и уже по воскресеньям Краснов водил гулять в детский парк
сынишку, еще спотыкавшегося Павлика, и казалось, что жизнь не сулила ему
крутых перемен: вроде все устоялось, определилось и на работе, и в семейной
жизни. Но вдруг весной, в конце апреля, когда розово отцветал миндаль, на
сонный город обрушилась страшная беда -- землетрясение.
Уже на третий день его вызвали в райком партии и объявили, что в старом
городе организуются два строительных управления и начальником одного из них
назначают его, Краснова. Борис Михайлович пытался отказаться, ссылаясь на
молодость, на то, что он инженер не общестроительный, но его вежливо
осадили: это партийное поручение, а если хотите -- приказ.
Старый город почти не пострадал. Эпицентр стихии пришелся на
густонаселенный район Кашгарки и центральную часть. Уже через две недели
мощные бульдозеры, переданные в дар из соседней, Чимкентской, области
Казахстана, вели снос на Кашгарке, и управление Краснова принималось за
первые котлованы под фундаменты нового жилого массива.
С тех пор Краснов сносил и строил, строил и сносил...
В тяжелую годину в сложных обстоятельствах проверяются на прочность и
выносливость характеры людей, проверяются на главном -- на деле, в работе.
На планерках, летучках, совещаниях в тресте и горкоме партии Борис
Михайлович видел многих таких же молодых инженеров, возглавивших новые
строительные организации. С некоторыми он работал в контакте; о работе
других знал по результатам; об удаче, смелости, новаторстве третьих слышал
на коллегиях и партактивах. Борис Михайлович жалел, когда сходили с
дистанции способные коллеги -- не все выдерживали. Наверное, им мнилось:
конца-края этой работе не будет. Оказалось, что мало быть талантливым
инженером и организатором, надо быть еще двужильным, чтобы, когда
необходимо, работать за двоих, за троих.
Борис Михайлович строил: дома и школы, магазины и детсады, целые
кварталы. И дело приносило ему радость. А вот дома... Он все чаще ощущал,
как медленно, но неотвратимо уходит тепло из его очага, какие глухие стены
непонимания вырастают в семье. Жена не понимала и, главное, понимать не
хотела, почему он уходит в седьмом часу и возвращается к полуночи, хотя
знала, что у мужа порой на "Волге" за день по два шофера сменялось: один не
выдерживал.
Она постоянно приводила ему в пример мужчин, для которых семья важнее
всего, рассказывала, как они помогают своим женам, ссылаясь при этом и на
статьи в газетах и журналах, на выступления по телевидению, где
эмансипированная, высокообразованная женская половина в последние годы
дружно ополчилась на мужской пол, обвиняя его в лености, в отсутствии
должного внимания к супругам.
"Другие... другой... они",-- не сходило у нее с уст. А Борис
Михайлович, слушая, думал о своем, потому что знал множество друзей,
занимавшихся настоящим мужским делом, которых некем заменить, сколько там ни
говори о равноправии. Всегда будут находиться люди, работающие на пределе
своих возможностей, понимающие это, но сознательно на это идущие. Потому что
это и есть настоящая мужская доля, как понимал ее Краснов,-- именно такая, а
не мытье посуды на кухне, даже если ты очень любишь свою жену и хочешь ей
помочь.
"А может те, сошедшие с дистанции до срока, потому и сломались, что их
кто-то не понял, не поддержал вовремя -- друзья, начальство, собственная
жена?" -- не раз задумывался Борис Михайлович. Тяжело было на работе, еще
труднее дома, но Краснова радовало, что он оказался нужным городу, почти
двухтысячелетняя история которого обошлась без него. К новейшей истории его
Борис Михайлович был теперь причастен, и основательно.
Он радовался, что быстро исчезали армейские палатки, целые палаточные
городки, освобождались общежития, уходили в небытие коммуналки и люди
расселялись по отдельным квартирам, навсегда сохранив благодарность к тем,
кто в тяжелые дни приютил их. Радовался, когда получали квартиры строители,
прибывшие со всех концов страны на узбекский хашар. Звуки карнаев, этих
восточных фанфар, так часто победно трубивших в те годы, остались в памяти
Краснова волнующей музыкой -- музыкой победы.
В "своей" махалле Краснов бывал теперь редко: незадолго до
землетрясения он получил квартиру и съехал из комнаты, которую снимал с
семьей неподалеку от управления на Чигатае.
Иногда, когда он с товарищами и коллегами из других городов и республик
отмечал какие-то успехи, важные для них даты, например, годовщину
организации управления или сдачу первого дома, первого квартала, массива,
Борис Михайлович приглашал друзей в "свою" чайхану, хотя были в городе и
более просторные чайханы и шикарные рестораны. Он знал, что в "своей"
чайхане его друзей встретят достойно, да и плов Махсум-ака готовил отменно.
Жил теперь Краснов в новом квартале Чиланзара, чайханы рядом не было
вовсе, а вместо нее понастроили множество пивбаров. Да если бы даже и
наткнулся он на такую чайхану, скоротать вечер, как прежде, у него бы не
получилось. Возвращаясь домой в сумерках, он всегда вспоминал старые
времена, когда после работы играл в шахматы и мечтал о будущей жизни.
Давно уже Борис Михайлович проводил строителей, приехавших
восстанавливать жаркий Ташкент. Уезжая, многие оставили в дар городу свою
технику, и Краснов, став начальником нового строительного треста, получил ее
в наследство. Ему же пришлось формировать стройпоезд "Узбекистан", когда
подобная беда обрушилась на далекий дагестанский город Махачкалу. Ничего не
пожалел тогда Борис Михайлович: отправил на его восстановление передовых
строителей, лучшие бригады, главного инженера Махмудова, с которым никогда
не расставался, новейшую технику отгрузил, понимая, что за добро платят
добром.
И, наверное, остались бы в памяти Краснова старый город и махаллинская
чайхана только как воспоминание о молодости, о поре возмужания, если бы
однажды на его стол не легла тонкая папка с надписью "Чигатай, тупик 2".
Борис Михайлович только-только принял дела после назначения его
управляющим "Градостроя". Прежний управляющий, к которому все относились с
большим уважением, погиб в автомобильной катастрофе, и назначение стало для
Краснова неожиданностью, потому что имелись и более подходящие, на его
взгляд, кандидатуры. Но он не привык отказываться от работы... А работы, как
всегда, было непочатый край.
Обыкновенная папка с обычными предварительными данными, где по улицам
расписано, что и когда будет сноситься и застраиваться. Такой план всегда,
на несколько лет вперед, представляет "Градострою"
архитектурно-планировочное управление города.
"Чигатай, тупик 2"... И перед Красновым тут же встал поворот с Сагбана,
куда на огромное зеркало ГАИ выплескивалась кручено-верченая улица Чигатай.
Во втором тупике на самом углу стояла махаллинская чайхана. Это Борис
Михайлович помнил и не заглядывая в развернутый план сноса...
Каждый день Борис Михайлович раскрывал папку, и в четких линиях плана
оживала перед ним махалля, намеченная под снос. Сносилось все подчистую: и
Кривой Мухаммад Ходжа, и минарет, державшийся молодцом, и чайхана, и дом
Ахмаджана-байвачи, в котором располагалось монтажное управление. И даже
гордость махалли, вековая чинара, попадала в первый подъезд нового
четырехэтажного дома, а значит, шла под пилу и топор.
Он несколько раз приезжал в свою чайхану и под разными предлогами
обходил махаллю. Заходил он и в управление, бывший особняк местного богача.
"Как же можно такой дом пустить на слом?" -- думал Краснов, оглядывая
барские хоромы в два этажа. Дом стоял на возвышении, чуть в стороне от
шумного Чигатая, в тупичке. На фронтоне здания, на резном ганче стояла дата
-- "1911 г."... Построенный из светло-желтого кирпича дом, где до сих пор не
меняли паркет и оконные стекла, в землетрясение не дал ни одной трещины -- в
этом Краснов убедился сам. Снести такой дом -- большая проблема. Танками
нужно крушить, взрывать. А зачем? Разве нельзя его в будущем приспособить
под какое-нибудь учреждение?
Дом представлял и архитектурный интерес -- это Борис Михайлович понял
только сейчас, обретя многолетний опыт строителя: он видел в нем удачную
попытку соединить европейский стиль с восточным, с учетом местного климата.
И многое ведь удалось воплотить: Краснов помнил прохладные комнаты, обилие в
них света и воздуха. В свое время среди глухих дувалов это был единственный
дом, выходивший окнами на улицу.
Ох как хотелось, наверное, Ахмаджану-байваче, бывшему его владельцу,
чей след затерялся в дымных кофейнях Стамбула, казаться среди своих
компаньонов передовым, прогрессивным... Вот и выстроил дом так...
Окна-то на улицу были, но на них висели жалюзи из гибкой стали,
спускавшиеся изнутри, которые служили до сих пор. На всей металлической
фурнитуре дома и литье стоял неожиданный оттиск: "Одесса, г. Лемманнъ". Да,
неблизкой была поставка. Возвращаясь из махалли в чайхану, Борис Михайлович
подолгу беседовал с Махсумом-ака, тот уже не работал и пополнил ряды
стариков, сидевших в красном углу чайханы. Краснов слушал неторопливую речь
Махсума-ака, видел, как входил участковый милиционер, и, что-то решив,
уходил довольный. Иногда их разговор перебивали: обращались к Махсуму-ака по
поводу будущей переписи или встречи с депутатом, или спрашивали, у кого в
ближайшие дни будет свадьба. И Борис Михайлович лишний раз убеждался, какую
огромную роль в жизни квартала играет чайхана.
Только обнаружив на столе папку с планом предстоявшего сноса "своей"
махалли, Краснов открыл для себя, что мало сохранить черты города, важно не
нарушать лучшее из уклада жизни, складывающегося веками.
Он знал, что все жители махалли получат ордера на дома, которые
поднимутся здесь, и вернутся через год-два на свои места в прекрасные,
благоустроенные квартиры, но старые связи, конечно, будут нарушены, потому
что не будет традиционного места общения.
А разве не ради общения строятся у нас многочисленные кафе, дома
культуры в каждом районе, а любой завод или фабрика непременно возводят еще
и собственный дворец, хотя все они в полной мере тоже не стали тем, чем
хотелось. И вот опробованное и целесообразное так легко и бездумно пускается
под снос. Борис Михайлович видел, но ранее как-то не придавал особого
значения тому, что исчезают эти старинные, имеющие свою родословную
неказистые на вид чайханы. Уходят старики, люди иного уклада жизни, уходит и
то, что сопутствовало им в жизни, считал он. И хотя Краснов знал новейшие,
отстроенные после землетрясения чайханы, но их можно было пересчитать по
пальцам одной руки, да и поднялись-то они скорее как дань моде: если Азия,
юг, жара -- значит, должна быть чайхана. Иначе какая же восточная экзотика?
Одна чайхана -- красавица, вся из мрамора, в чеканке, в текинских коврах,
по-европейски стерильная, была построена в центре города на потребу
интуристам. Была она всегда битком набита и, чтобы войти, надо было выстоять
очередь, а что это за чайхана, когда надо дожидаться места... Знал он и
несколько других, в разных концах города, называемых почему-то "чайхана
почетных стариков". А ведь почетный старик на каждой улице свой... Старики
уходили, оставляя посетителям мудрое спокойствие и неспешное величие мысли.
Все это хранили старые чайханы. А кто сохранит их? И Краснов, несмотря
на загруженность, стал наезжать в "свою" махаллю.
С каждой поездкой в папке, в разделе сноса и застройки, делались все
новые наброски, схемы, расчеты... А на титульном листе размашистым почерком
он написал: "Новое нужно строить так, чтобы оно не вызывало грусти и
сожаления о прошлом".
Июнь 1978 г.,
Коктебель
18