Страница:
За три дня до потопа дежурный слесарь, по каким-то делам оказавшийся на очистных сооружениях, увидел, что хранилище наполнено до критической отметки и быть беде, если не принять экстренных мер. И слесарь письменно, именно письменно, уведомил не только свое непосредственное начальство, но и руководство комбината. За день до трагедии уже группа рабочих также поставила в известность руководство комбината о назревающей катастрофе, но мер так никто и не принял. Директор отбыл на свадьбу -- беда случилась в субботу,-- а главный инженер уехал на рыбалку. И вот такой паршивый комбинат, сожравший сотни миллионов, и не окупивший и одного вложенного рубля, нанес стране убытки, не поддающиеся подсчету.
Уж лучше бы все пятнадцать лет строители и эксплуатационники комбината, да и проектировщики тоже, сидели на берегу живой реки с удочкой, в свое удовольствие, за ту же зарплату, что они получали, чем строили и
196
эксплуатировали такое горе-предприятие, в таком случае даже экономия вышла бы, и тоже в миллионах.
Все было ясно как день: медленно, как раковая опухоль, зрела трагедия, во всей истории не было ни одного ЧП, все спокойно, мирно, обыденно, на глазах многих. Для Атаулина, привыкшего мыслить другими категориями, прочитанное не укладывалось в голове.
"Отнять диплом, без права на всякую инженерную работу,-- больше того, что государство уже потеряло по их вине, не потеряет, зато другим была бы наука. Глядишь, поменьше стало бы соискателей постов, ведь пост -- это работа, а не блага, вытекающие из нее",--с горечью думал он. Думал он так потому, что финал трагедии, закончившийся судом, смахивал на шутку. Директор вообще отделался легким испугом, потому что принял комбинат недавно и был не в курсе дел (Принял и не в курсе? Не в курсе -- так не принимай!). А четверо других специалистов комбината, которые вины своей не признали, были приговорены судом к денежным штрафам от четырехсот тысяч рублей до двухсот семидесяти тысяч. Только суд не указал, откуда же скромным советским служащим, работающим на предприятии, не выполняющем план, взять эти деньги, и реально ли вообще погашение такой суммы, ибо кому-кому, а уж юристам известно, что более одной трети зарплаты удерживать нельзя и что долги у нас, даже государству, по наследству не передаются.
Непонятно было Атаулину и то, что не только не привлекались к суду авторы проекта, специалисты, утвердившие этот проект к производству, но даже частного определения в адрес проектного института не было сделано. Было непонятно, по каким соображениям не упоминалось в статье, какой конкретно институт выполнил горе-проект, по крайней мере другие заказчики поостереглись бы впредь обращаться в этот институт, не доверялись бы слепо бракоделам. Не упоминался и город, где произошла трагедия, один ориентир --река, а она тянется на тысячи километров. Оставалось только догадываться --фамилии бездарных инженеров, приговоренных к пожизненному штрафу, ни о чем Атаулину не говорили...
Вечером за ужином девушки поинтересовались, отчего он такой хмурый... И он подробно стал рассказывать о прочитанной статье в газете...
-- И из-за этого вы расстроились?-- удивились подружки, выслушав его, однако, не без внимания.
Ксана тут же поведала, что нечто подобное нынешним
летом случилось по вине какого-то сахарного заводика с Днестром. У девушек, как и вчера, было отличное настроение, и рассказ Атаулина их нисколько не тронул, гораздо, больше их интересовал надвигающийся вечер, и Наталья, как обычно, в своей шутливо-властной манере сказала: -- Весь день проторчать в библиотеке, чтобы нарваться на статью, которая испортит настроение? Ну и милое занятие вы нашли себе, Мансур. Уж лучше бы покопались в памяти, как мы советовали вам днем, и вспомнили еще про какой-нибудь юбилей, подобный вчерашнему. Не один же элеватор вы построили в жизни, я готова даже отметить авансом юбилей следующего... А статью эту выбросьте из головы -- неизбежная расплата за технический прогресс... -- Весь день с калькулятором в руках подсчитывать убытки какого-то гадкого завода, губящего все живое вокруг, когда мы с утра выбираем наряды к сегодняшнему вечеру, высиживаем в очереди к лучшему парикмахеру, а вы даже не заметили этого, Мансур. Нехорошо...-- улыбнулась Ксана, но видно было, что она несколько разочарована им.
"Какие милые девушки, что я порчу им настроение, у них все-таки отпуск, праздник,-- спохватился Атаулин, действительно только теперь заметив, какие они сегодня необыкновенно нарядные.-- Когда мне еще удастся побыть в таком милом обществе?"-- мелькнула мысль, и он, подлаживаясь под их шутливо-иронический тон, сказал:
-- Такой я уж, девушки, джентльмен. Дела заслоняют от меня прекрасное. Ну что ж, юбилеев больше не предвидится, могу пригласить только на панихиду по реке. Я когда-то вдоль нее, на севере Казахстана, ставил мельницу и элеватор. Но так был занят, поверьте, что ни разу не удалось побывать на реке, увидеть ее, хотя протекала она в нескольких километрах. А теперь вот долго придется ждать...
-- Пессимист!-- в один голос воскликнули девушки.
-- Не панихиде, а возрождению реки посвятим вечер,-- добавила Ксана,--и не только за нее, но и за многие другие реки, что загубил ваш брат, инженер, поднимем бокалы, идет?
Атаулин пригласил их в облюбованный ресторан на верхней палубе, и вновь они танцевали, веселились до самого закрытия, и, как заправские кутилы, ушли последними, прихватив с собой бутылку шампанского. Эту бутылку распили тут же на палубе, возле бассейна, за Принцевы острова, что обозначились справа по борту сияющими огнями, хотя и не такими яркими, как испанский Аликанте.
Но как бы ни было весело, приятно с девушками, относившимися к нему с трогательным вниманием, временами он вдруг словно проваливался памятью куда-то далеко-далеко -- к неведомой реке, петляющей среди казахских аулов, русских сел и казачьих станиц, и, странно, испытывал какую-то вину. Но перед кем и за что?
Девушки тормошили его, говорили что-то ласковое, веселое... Расходиться никак не хотелось, наверху девушкам в открытых вечерних платьях становилось прохладно, и они напросились к нему в гости. В каюте Атаулина обе тут же принялись хлопотать, благо в холодильнике было что выпить и чем закусить, а главное, можно было приготовить кофе. Пока девушки накрывали на стол, Атаулин распаковал чемодан, достал магнитофон и кассеты. Музыке девушки обрадовались больше всего.
-- Ночь отменяется, потому что на рассвете Босфор и Стамбул! Гуляем до зари!-- в восторге крикнула Ксана, глядя влюбленными глазами на Атаулина.
Стихийная вечеринка получилась не хуже, чем в ресторане; стараясь особенно не шуметь, танцевали, пели вполголоса, выходили на палубу помахать сонным Принцевым островам. А едва занялась заря, они первыми поднялись на палубу.
Теплоход медленно входил в Босфор, и сразу открывалась величественная бухта Золотой Рог, разделяющая Стамбул на старый и новый город, на деловую и жилую часть. У входа в Босфор высился трагический маяк, с которым у греков и турок связано немало легенд. По турецким легендам, султан замуровал в башне свою любимую дочь, и поэтому называется она Девичьей башней, а греки называют ее Лиандровой, опять же согласно легенде о несчастной любви. Босфор узок, местами не более семисот метров, и потому теплоход шел с предписанной скоростью десять миль в час и вели его опытные турецкие лоцманы.
Удивительное зрелище восход! В утренней дымке то исчезают, то появляются сотни минаретов Стамбула, и среди них особенно величава четырехминаретная мечеть Айе-София и шестиминаретная Голубая мечеть Султана Ахмета -- чудо восточной архитектуры. Берега Босфора, набережные в любое время суток многолюдны -- толпы праздного, пестрого, туристического люда.
Атаулина поразил прежде всего полуторакилометровый висячий канатный мост, соединяющий Азию и Европу, гениальное и величественное творение американских, японских и немецких инженеров, архитекторов и строителей. Гигантский ажурный мост с восьмирядным автомобильным движением, словно легкая паутина, покоился на берегах, привязанный стальными канатами к четырем могучим бетонным быкам. Трехсотмиллионное сооружение, окупившее себя за два с половиной года, казалось простым и надежным, как и все гениальное.
Иные дома подступали вплотную к Босфору, и с открытых балконов, лоджий, веранд, зависающих прямо над водой, в этот ранний час молодые хозяйки встряхивали простыни. Удивительное зрелище, волнующее сердце моряка,--никогда так остро не вспоминается дом, как здесь, ранним утром, на Босфоре: утро... красивая женщина, таинственно появляющаяся и исчезающая на балконе с белой простыней.
Светало... На палубах было еще малолюдно, большинство спали спокойно, зная, что Стамбул никуда не денется, здесь у теплохода планировалась самая большая стоянка за весь круиз. Девушки, кутаясь в шерстяные ажурные шали, восторженно вглядывались в диковинный город.
-- Как в сказке!-- выдохнула радостно Ксана и, поежившись от утренней прохлады, прижалась к Атаулину и тихо сказала:-- Правда, Мансур, я молодец, что предложила встретить рассвет на Босфоре?
-- Ну, конечно,-- ответил Атаулин и неожиданно для себя, склонившись, поцеловал ее в шею,-- высоко подобранные волосы делали ее такой беззащитной...
Потом он гулял с девушками по шумному Стамбулу, где сгодился и его немецкий, и французский, и английский, а более всего родной татарский. Девушки, возбужденные ярким, красочным Стамбулом, где у них глаза разбегались от множества магазинов, магазинчиков, лавок, ярмарок, предлагавших что душе угодно, то и дело обращались к нему с вопросом, просили прочитать ту или иную вывеску, рекламный плакат, и мысли, угнетавшие его накануне, забылись на время.
Стамбул -- последняя остановка на пути домой, уже все позади: Пирей и Тулон, Неаполь и Генуя, Барселона и Лиссабон, Роттердам и Гамбург, Плимут и Гавр, и близкий конец путешествия вызывал у девушек легкую грусть. Гораздо приятнее, наверное, ощущать, когда все у тебя впереди, тем более, если это Европа с ее романтическими портами, но все осталось позади, за семью морями и океаном, и отпускные дни сгорели, как новогодняя свеча,-- впереди дом, будни, заботы, проблемы. От праздника оставался огарок свечи. И Ксана, выражая общее настроение, продекламировала:
-- Мы и запомнить не успели того, что будем вспоминать...
Грусть у девушек прорвалась неожиданно, здесь в Стамбуле, где провели они пять удивительных часов на турецком берегу. И теперь уже Атаулин, понимая их настроение, был предельно внимателен, исполнял маленькие капризы девушек, да ему и самому хотелось их побаловать. Побывали они в турецкой кофейне, пили замечательный турецкий кофе, чуть ли не из наперстков, запивая ледяной водой. Попробовали дымные кебабы, шашлыки на метровых шампурах, пили шераб на открытой веранде ресторана на Босфоре. Здесь, на веранде ресторана, в ожидании посадки на теплоход, Ксана, вздохнув, сказала:
-- Как здорово, что вы, Мансур, объявились в середине пути в Касабланке. Нам так не хватало вас в Плимуте и Гавре, Гамбурге и Антверпене. С вами так легко и приятно, благодаря вам мы ждем каждый вечер как карнавал, где шумно, весело и все полно ожидания...-- И закончила вдруг, как всегда озорно:-- Вы джентльмен, даже если иногда и забываете нас ради какого-то элеватора... Но и в этом что-то есть... мужское, настоящее... За вас, Мансур.-- И Ксана подняла за тонкий стебелек бокал с красным, как феска, турецким вином.
В Стамбуле туристы садились на теплоход усталые и как будто разочарованные: меньше слышалось обычных шуток, может, и остальных вдруг охватила грусть -- круиз подходил к концу, отпуск заканчивался, истрачены последние динары, не у каждого осталась монетка бросить на счастье в Босфор, чтобы еще раз вернуться, согласно примете, в город, расположенный в Европе и Азии одновременно, и впитавший культуру двух великих континентов. Впереди Одесса, впереди будни...
Девушки, уставшие от долгой ходьбы, жары, обилия впечатлений, распрощались с Мансуром Алиевичем сразу, как только поднялись на борт, уговорившись, что встретятся за ужином.
Атаулин, привыкший и к жаре, и к гораздо большим нагрузкам, зашел в каюту лишь принять душ и переодеться, и к отплытию уже снова был на верхней палубе. Стамбул заслуживал того, чтобы с ним попрощаться. Лоцман, получив сигнал из порта, повел грянувший бравурной музыкой теплоход к Черному морю, и враз сбежались к причалу зеваки, туристы, детвора,-- отплытие большого корабля всегда волнующее зрелище. И вновь с десятимильной скоростью "Лев Толстой" шел мимо густонаселенных набережных Босфора, и с открытых террас кафе, ресторанов, баров дружелюбно махали им, желая счастливого пути. С берега, утопающего в зелени и цветах, веяло свежестью. На самом выходе в Черное море, обозначая Босфор, высились два маяка, на азиатском -- маяк Ана-доллу, а на европейском, в живописном рыбацком поселке -- маяк Румели. Атаулин стоял на палубе долго, пока теплоход не вышел на большую воду и пока лоцманский катерок, развернувшись, не ушел обратно в Босфор. Прощай, Турция!
Теплоход словно вымер, затихли шаги в коридорах, опустели палубы --сиеста после Стамбула была как нельзя кстати. Вокруг стояла тишина, и только тяжелые волны родного моря мерно бились о белый борт теплохода, торопя его домой. Вернувшись в каюту, Атаулин хотел часа два отдохнуть, но не мог ни лежать, ни сидеть без дела, хотя накануне провел бессонную ночь,--сказывался напряженный ритм всей предыдущей жизни -- он не мог, не умел проводить время бесцельно.
Что-то тяготило его, не давало покоя... В памяти всплыла статья... Здесь, в каюте, ничто не мешало думать, не отвлекало. И он не удивился, когда сам собой выплыл резонный вопрос, который ни вчера, ни позавчера не приходил в голову. Что же предприняли, чтобы спасти реку? И где гарантия, что больше это не случится? На это должен быть ответ официальных органов, от такой статьи не так просто отмахнуться, не отмолчаться, редакция, конечно же, тысячи писем получила от возмущенных читателей, где наверняка ставились эти же вопросы. И, наверное, официальный ответ уже был напечатан, потому что газета держала под контролем судьбу своих полемичных статей, а нерадивым даже порой напоминала со своих страниц, что пора ответить прессе и народу.
Он опять пошел в читальный зал. Тщательно, газету за газетой, просматривал официальные ответы на всякие выступления, запросы, но нужного не находил. Просмотрев подшивку месяца за три, вышел даже покурить на палубу и вернулся с твердым намерением, если надо, одолеть газеты хоть за год, но ответ найти, какие меры приняли местные власти. Он не мог отступиться,--таков уж был его характер -- докопаться до корня, до сути. Но просматривать всю годовую подшивку не пришлось -- ответили "Литературке" через полгода. Конечно, такой лаконичный ответ он вполне мог и пропустить -среди ничего не значащих общих слов нашлась одна-единственная конкретная строка: "...В связи с аварией комбинату химического волокна выделено три миллиона рублей на реконструкцию очистных сооружений", а дальше пошли заверения в любви к природе и что-то о героическом труде работников комбината, короче, словеса и крокодильи слезы...
Неожиданно для себя Атаулин так разозлился, что едва не зашвырнул подшивку на полку. Остановил его только удивленный взгляд библиотекаря. Поблагодарив учтивую женщину, он вышел на палубу. У него было ощущение, что его, лично его, в чем-то обманули, причем бездарно, глупо. Ответ газете был настолько неуважителен к людям, ожидавшим его, что смахивал на тонкое издевательство. Редакция никак не прокомментировала ответ, по у Атаулина уже пропало желание рыться в газетах, к тому же он понял, что ничего утешительного не найдет.
"Три миллиона на очистные сооружения!-- удивляясь все нараставшему в нем возмущению, повторял Атаулин.-- Три миллиона! Еще три! В очистных ли дело? Опять: лыко да мочало, начинай сначала? Комбинат пятнадцать лет переводил народные деньги на ветер, теперь уже его очистные сооружения принялись выкачивать государственную казну. И ни слова о том, нужен ли этот комбинат в нынешнем состоянии вообще? Войдет ли когда-нибудь в строй действующих и кто конкретно поручится за это? Почему пятнадцать лет комбинат работал не просто вхолостую, а стоял на многомиллионной ежегодной дотации государства, плодя и наращивая ущерб?
Кто ответил или ответит за это? Этот ущерб по масштабности ни с каким воровством не сравнится, ни за год, ни за пятилетку. К тому же говорят в народе: что украдено, хоть в дело пущено, а тут на ветер пущено, ни себе, ни людям.
Кто заказчик такого "гениального" проекта и кто его исполнитель, не враги же сотворили? Кто поручится, что не штампуются и сегодня такие же горе-проекты, от которых государству ущерб вместо выгоды? Почему только один ответ, хоть и на отписку сильно смахивает? Почему промолчали министерства легкой и химической промышленности, одно, наверное, заказывало, другое проектировало и строило? Какие санкции предъявляли заказчики исполнителям, ведь брак налицо, в карман не спрячешь? Есть же солидная организация --Государственный Арбитраж, он, наверное, рассудил бы. Почему выгодно молчать правому и виноватому?" Такие вопросы, один сложнее другого, задавал он себе и, конечно, не мог ответить ни на один,-- он давно уже строил и мыслил по-другому.
А река? Пострадавшая река, о ней и словом не упомянули в отписке. Донесла ли она заразу до Иртыша или уберегла великую реку, приняв на себя весь удар? Кто проверит по весне заливные луга на сотнях и сотнях километрах и даст квалифицированный ответ, что луга не ядовиты и не пойдет насмарку труд сотен колхозов, не потравят они и без того скудеющие стада? А люди? Кто возместит им ущерб и не с тех ли мифических сотен тысяч штрафа виновных им причитается по счету? И что стало с землей? Как ее-то вернуть к жизни? Есть ли какие надежды, или решено оставить все страшным заповедником, как урок людям на будущее, как назидание?
Лавина нахлынувших вопросов не давали Атаулину покоя, и он продолжал взволнованно расхаживать по палубе. Хотелось сосредоточиться на себе, своей жизни, подумать об Аксае, о людях, которых он скоро увидит, о матери, наконец, ведь берег родной уже близок, до Одессы осталось чуть больше суток,-- но ничего не выходило. Мысли то и дело упрямо сворачивали к реке, трагедия которой что-то поколебала в его представлениях о своей работе, работе его коллег. Сейчас, размышляя о загубленной реке, он, как и в детстве, не отделял проектирование от воплощения, а под словом "коллеги" подразумевал и архитекторов, и строителей. Ведь рядовому человеку все равно, на каком этапе допущен брак, виновный для него крайний -- строитель. Судя по газетам, в стране во всех почти отраслях идет экономическая реформа, главной сутью которой станет оплата по итогу, по конечной продукции.
Назрела, наверное, необходимость и в капитальном строительстве ввести реформы: чтобы и проектировщик и строитель были одинаково заинтересованы в итоге, чтобы стоимость проекта оценивалась, не когда он на бумаге и в макетах, а только по окончательной, реальной стоимости объекта, сдаваемого под ключ, а может, даже -- и по выходе на проектную мощность. Тогда не будет ложной экономии у тех, кто проектирует, как и громадных двойных, тройных перерасходов у тех, кто строит. И народное хозяйство будет уже в плане иметь реальную стоимость объектов, и не придется из года в год изыскивать средства для достройки дважды оплаченных сооружений. Пора понять, что плановое хозяйство может держаться только на реальных, твердых, обоснованных цифрах. И может, реальная цена объектов, пока они еще на бумаге, заставила бы нас задуматься, а стоит ли овчинка выделки? Пока же многие проекты завлекают неискушенных плановиков дешевизной и быстрой самоокупаемостью, а на деле выходит-то совсем иначе: сотни предприятий годами не могут выйти на проектную мощность, а это значит, о самоокупаемости и речи быть не может. И эта чужая вина, как правило, ложится на плечи эксплуатационников, хозяйственников, потому что они не могут наладить производство, а бедные директора чередуют инфаркты с выговорами, когда все зло в другом -- низком качестве проекта, несовершенной технологии.
Поистине без вины виноватые! А те, кто дал народному хозяйству никудышный проект, остаются в стороне. Где кто читал или слышал, что предприятие не выполняет план потому, что завод подвели проектировщики, в худшем случае могут еще сослаться на строителей: низкое качество, недоделки, хотя суть совсем в другом. Даже если сдать такой завод на пять с плюсом и облицевать мрамором, он никогда не выйдет на проектную мощность, потому что мощность эта только на бумаге получилась, и вполне устраивала создателей, чтобы спихнуть свое детище в мир.
Впервые за двадцать лет работы он задумался над тем, а что он сам лично сделал, чтобы хоть что-то изменилось в порочной практике, известной ему и раньше. И тут кстати и некстати вспомнился ему случай с цементом.
Когда он уже работал в Африке, на строительстве одного объекта, вдруг пошел цемент, мягко говоря, не соответствующий стандартам -- каждый день лаборатория давала анализы, отличающиеся от заданных. Может, в деле эти незначительные отклонения и не имели практического значения, но не зря все кругом называли его "Мистер ГОСТ". Стандарт должен быть ни лучше, ни хуже, он должен строго выдерживаться, на то он и стандарт.
Атаулин проверил всю партию цемента на складах и забраковал его весь, что вызвало большой переполох. Пришлось срочно вылетать на заводы-поставщики. На месте выяснилось, что цементные заводы выпускают более пятидесяти марок цемента, тогда как в развитых странах, отличающихся интенсивным и качественным строительством, производится не более пяти марок. Широкий этот спектр и вносил путаницу: попробуй выдержать пятьдесят марок цемента строго по стандарту. Необоснованное множество только на руку недобросовестным производителям. Да и как уследишь за качеством, за стандартом, если цемент -- всегда дефицит, готовы взять любой, и каждая ли стройка может следить за его качеством? Каждая ли стройка имеет лабораторию?
Атаулин же обязал своих инженеров делать анализы и обнаружил, что почти во все марки неоправданно включаются органические добавки, только для того, чтобы дать объем, дутую цифру, создать иллюзию благополучного выхода цемента. Но стройке нужен цемент, а не органические наполнители и дутые цифры. По его докладной, конечно, приняли меры. Один цементный комбинат целиком перевели на нужды особо важных строек, оставив, по его же рекомендации, пять международно принятых марок, исключающих какие-либо органические наполнители -- такое добро, если потребуется, можно и на местах найти. И сейчас Мансуру Алиевичу стало мучительно стыдно за тот свой термин "особо важные", которым он обосновал тогда требование перевести завод на производство высококачественного цемента -- нет, даже не высококачественного, а просто цемента, строго соответствующего государственным стандартам.
Особо важное строительство?! Сейчас он подумал, а разве может строительство быть другим, не важным? Разве можно плохо строить дома, школы, мосты, заводы, фабрики, детские сады, общежития -- вряд ли эти жизненно важные объекты попадают под определение "особо важные". Да, пять лет назад, когда он выбивал для своей стройки настоящий цемент, был убежден, что существуют особо важные стройки. Такой подход к собственной профессии сегодня казался ему постыдным... А что, если так думали и те, кто проектировал, и те, кто строил комбинат химического волокна. Если изначально эта стройка была не из особо важных? "Какой-то строительный расизм, ей-богу",-- подумал Мансур Алиевич в растерянности.
Разделяя одно и то же по сути дело на важное и второстепенное, никогда не добьешься благополучия ни в том, ни в другом случае, это только развращает, порождает цинизм...
И вдруг он подумал об иронии времени, подчас смещающем представление о важном и второстепенном, опять же о деле и потехе. На каждый календарный футбольный матч, будь он в Красноярске или Владивостоке, Хабаровске или Ташкенте, вылетает бригада судей из Львова или Ленинграда, Тбилиси или Еревана, а контролировать работу этой бригады судей -- из Москвы, из Федерации футбола вылетает еще и судья-инспектор матча! Какое внимание к футболу, у которого и результатов нет, одни огорчения! Вот таких бы судей-инспекторов, экспертов для нашего широкомасштабного капитального строительства! В Госстрое всегда была бы ясная картина дел, и фундаменты не выдавали где-нибудь за сдаточные объекты, и поменьше "долгостроев" значилось бы в списках...
Уж лучше бы все пятнадцать лет строители и эксплуатационники комбината, да и проектировщики тоже, сидели на берегу живой реки с удочкой, в свое удовольствие, за ту же зарплату, что они получали, чем строили и
196
эксплуатировали такое горе-предприятие, в таком случае даже экономия вышла бы, и тоже в миллионах.
Все было ясно как день: медленно, как раковая опухоль, зрела трагедия, во всей истории не было ни одного ЧП, все спокойно, мирно, обыденно, на глазах многих. Для Атаулина, привыкшего мыслить другими категориями, прочитанное не укладывалось в голове.
"Отнять диплом, без права на всякую инженерную работу,-- больше того, что государство уже потеряло по их вине, не потеряет, зато другим была бы наука. Глядишь, поменьше стало бы соискателей постов, ведь пост -- это работа, а не блага, вытекающие из нее",--с горечью думал он. Думал он так потому, что финал трагедии, закончившийся судом, смахивал на шутку. Директор вообще отделался легким испугом, потому что принял комбинат недавно и был не в курсе дел (Принял и не в курсе? Не в курсе -- так не принимай!). А четверо других специалистов комбината, которые вины своей не признали, были приговорены судом к денежным штрафам от четырехсот тысяч рублей до двухсот семидесяти тысяч. Только суд не указал, откуда же скромным советским служащим, работающим на предприятии, не выполняющем план, взять эти деньги, и реально ли вообще погашение такой суммы, ибо кому-кому, а уж юристам известно, что более одной трети зарплаты удерживать нельзя и что долги у нас, даже государству, по наследству не передаются.
Непонятно было Атаулину и то, что не только не привлекались к суду авторы проекта, специалисты, утвердившие этот проект к производству, но даже частного определения в адрес проектного института не было сделано. Было непонятно, по каким соображениям не упоминалось в статье, какой конкретно институт выполнил горе-проект, по крайней мере другие заказчики поостереглись бы впредь обращаться в этот институт, не доверялись бы слепо бракоделам. Не упоминался и город, где произошла трагедия, один ориентир --река, а она тянется на тысячи километров. Оставалось только догадываться --фамилии бездарных инженеров, приговоренных к пожизненному штрафу, ни о чем Атаулину не говорили...
Вечером за ужином девушки поинтересовались, отчего он такой хмурый... И он подробно стал рассказывать о прочитанной статье в газете...
-- И из-за этого вы расстроились?-- удивились подружки, выслушав его, однако, не без внимания.
Ксана тут же поведала, что нечто подобное нынешним
летом случилось по вине какого-то сахарного заводика с Днестром. У девушек, как и вчера, было отличное настроение, и рассказ Атаулина их нисколько не тронул, гораздо, больше их интересовал надвигающийся вечер, и Наталья, как обычно, в своей шутливо-властной манере сказала: -- Весь день проторчать в библиотеке, чтобы нарваться на статью, которая испортит настроение? Ну и милое занятие вы нашли себе, Мансур. Уж лучше бы покопались в памяти, как мы советовали вам днем, и вспомнили еще про какой-нибудь юбилей, подобный вчерашнему. Не один же элеватор вы построили в жизни, я готова даже отметить авансом юбилей следующего... А статью эту выбросьте из головы -- неизбежная расплата за технический прогресс... -- Весь день с калькулятором в руках подсчитывать убытки какого-то гадкого завода, губящего все живое вокруг, когда мы с утра выбираем наряды к сегодняшнему вечеру, высиживаем в очереди к лучшему парикмахеру, а вы даже не заметили этого, Мансур. Нехорошо...-- улыбнулась Ксана, но видно было, что она несколько разочарована им.
"Какие милые девушки, что я порчу им настроение, у них все-таки отпуск, праздник,-- спохватился Атаулин, действительно только теперь заметив, какие они сегодня необыкновенно нарядные.-- Когда мне еще удастся побыть в таком милом обществе?"-- мелькнула мысль, и он, подлаживаясь под их шутливо-иронический тон, сказал:
-- Такой я уж, девушки, джентльмен. Дела заслоняют от меня прекрасное. Ну что ж, юбилеев больше не предвидится, могу пригласить только на панихиду по реке. Я когда-то вдоль нее, на севере Казахстана, ставил мельницу и элеватор. Но так был занят, поверьте, что ни разу не удалось побывать на реке, увидеть ее, хотя протекала она в нескольких километрах. А теперь вот долго придется ждать...
-- Пессимист!-- в один голос воскликнули девушки.
-- Не панихиде, а возрождению реки посвятим вечер,-- добавила Ксана,--и не только за нее, но и за многие другие реки, что загубил ваш брат, инженер, поднимем бокалы, идет?
Атаулин пригласил их в облюбованный ресторан на верхней палубе, и вновь они танцевали, веселились до самого закрытия, и, как заправские кутилы, ушли последними, прихватив с собой бутылку шампанского. Эту бутылку распили тут же на палубе, возле бассейна, за Принцевы острова, что обозначились справа по борту сияющими огнями, хотя и не такими яркими, как испанский Аликанте.
Но как бы ни было весело, приятно с девушками, относившимися к нему с трогательным вниманием, временами он вдруг словно проваливался памятью куда-то далеко-далеко -- к неведомой реке, петляющей среди казахских аулов, русских сел и казачьих станиц, и, странно, испытывал какую-то вину. Но перед кем и за что?
Девушки тормошили его, говорили что-то ласковое, веселое... Расходиться никак не хотелось, наверху девушкам в открытых вечерних платьях становилось прохладно, и они напросились к нему в гости. В каюте Атаулина обе тут же принялись хлопотать, благо в холодильнике было что выпить и чем закусить, а главное, можно было приготовить кофе. Пока девушки накрывали на стол, Атаулин распаковал чемодан, достал магнитофон и кассеты. Музыке девушки обрадовались больше всего.
-- Ночь отменяется, потому что на рассвете Босфор и Стамбул! Гуляем до зари!-- в восторге крикнула Ксана, глядя влюбленными глазами на Атаулина.
Стихийная вечеринка получилась не хуже, чем в ресторане; стараясь особенно не шуметь, танцевали, пели вполголоса, выходили на палубу помахать сонным Принцевым островам. А едва занялась заря, они первыми поднялись на палубу.
Теплоход медленно входил в Босфор, и сразу открывалась величественная бухта Золотой Рог, разделяющая Стамбул на старый и новый город, на деловую и жилую часть. У входа в Босфор высился трагический маяк, с которым у греков и турок связано немало легенд. По турецким легендам, султан замуровал в башне свою любимую дочь, и поэтому называется она Девичьей башней, а греки называют ее Лиандровой, опять же согласно легенде о несчастной любви. Босфор узок, местами не более семисот метров, и потому теплоход шел с предписанной скоростью десять миль в час и вели его опытные турецкие лоцманы.
Удивительное зрелище восход! В утренней дымке то исчезают, то появляются сотни минаретов Стамбула, и среди них особенно величава четырехминаретная мечеть Айе-София и шестиминаретная Голубая мечеть Султана Ахмета -- чудо восточной архитектуры. Берега Босфора, набережные в любое время суток многолюдны -- толпы праздного, пестрого, туристического люда.
Атаулина поразил прежде всего полуторакилометровый висячий канатный мост, соединяющий Азию и Европу, гениальное и величественное творение американских, японских и немецких инженеров, архитекторов и строителей. Гигантский ажурный мост с восьмирядным автомобильным движением, словно легкая паутина, покоился на берегах, привязанный стальными канатами к четырем могучим бетонным быкам. Трехсотмиллионное сооружение, окупившее себя за два с половиной года, казалось простым и надежным, как и все гениальное.
Иные дома подступали вплотную к Босфору, и с открытых балконов, лоджий, веранд, зависающих прямо над водой, в этот ранний час молодые хозяйки встряхивали простыни. Удивительное зрелище, волнующее сердце моряка,--никогда так остро не вспоминается дом, как здесь, ранним утром, на Босфоре: утро... красивая женщина, таинственно появляющаяся и исчезающая на балконе с белой простыней.
Светало... На палубах было еще малолюдно, большинство спали спокойно, зная, что Стамбул никуда не денется, здесь у теплохода планировалась самая большая стоянка за весь круиз. Девушки, кутаясь в шерстяные ажурные шали, восторженно вглядывались в диковинный город.
-- Как в сказке!-- выдохнула радостно Ксана и, поежившись от утренней прохлады, прижалась к Атаулину и тихо сказала:-- Правда, Мансур, я молодец, что предложила встретить рассвет на Босфоре?
-- Ну, конечно,-- ответил Атаулин и неожиданно для себя, склонившись, поцеловал ее в шею,-- высоко подобранные волосы делали ее такой беззащитной...
Потом он гулял с девушками по шумному Стамбулу, где сгодился и его немецкий, и французский, и английский, а более всего родной татарский. Девушки, возбужденные ярким, красочным Стамбулом, где у них глаза разбегались от множества магазинов, магазинчиков, лавок, ярмарок, предлагавших что душе угодно, то и дело обращались к нему с вопросом, просили прочитать ту или иную вывеску, рекламный плакат, и мысли, угнетавшие его накануне, забылись на время.
Стамбул -- последняя остановка на пути домой, уже все позади: Пирей и Тулон, Неаполь и Генуя, Барселона и Лиссабон, Роттердам и Гамбург, Плимут и Гавр, и близкий конец путешествия вызывал у девушек легкую грусть. Гораздо приятнее, наверное, ощущать, когда все у тебя впереди, тем более, если это Европа с ее романтическими портами, но все осталось позади, за семью морями и океаном, и отпускные дни сгорели, как новогодняя свеча,-- впереди дом, будни, заботы, проблемы. От праздника оставался огарок свечи. И Ксана, выражая общее настроение, продекламировала:
-- Мы и запомнить не успели того, что будем вспоминать...
Грусть у девушек прорвалась неожиданно, здесь в Стамбуле, где провели они пять удивительных часов на турецком берегу. И теперь уже Атаулин, понимая их настроение, был предельно внимателен, исполнял маленькие капризы девушек, да ему и самому хотелось их побаловать. Побывали они в турецкой кофейне, пили замечательный турецкий кофе, чуть ли не из наперстков, запивая ледяной водой. Попробовали дымные кебабы, шашлыки на метровых шампурах, пили шераб на открытой веранде ресторана на Босфоре. Здесь, на веранде ресторана, в ожидании посадки на теплоход, Ксана, вздохнув, сказала:
-- Как здорово, что вы, Мансур, объявились в середине пути в Касабланке. Нам так не хватало вас в Плимуте и Гавре, Гамбурге и Антверпене. С вами так легко и приятно, благодаря вам мы ждем каждый вечер как карнавал, где шумно, весело и все полно ожидания...-- И закончила вдруг, как всегда озорно:-- Вы джентльмен, даже если иногда и забываете нас ради какого-то элеватора... Но и в этом что-то есть... мужское, настоящее... За вас, Мансур.-- И Ксана подняла за тонкий стебелек бокал с красным, как феска, турецким вином.
В Стамбуле туристы садились на теплоход усталые и как будто разочарованные: меньше слышалось обычных шуток, может, и остальных вдруг охватила грусть -- круиз подходил к концу, отпуск заканчивался, истрачены последние динары, не у каждого осталась монетка бросить на счастье в Босфор, чтобы еще раз вернуться, согласно примете, в город, расположенный в Европе и Азии одновременно, и впитавший культуру двух великих континентов. Впереди Одесса, впереди будни...
Девушки, уставшие от долгой ходьбы, жары, обилия впечатлений, распрощались с Мансуром Алиевичем сразу, как только поднялись на борт, уговорившись, что встретятся за ужином.
Атаулин, привыкший и к жаре, и к гораздо большим нагрузкам, зашел в каюту лишь принять душ и переодеться, и к отплытию уже снова был на верхней палубе. Стамбул заслуживал того, чтобы с ним попрощаться. Лоцман, получив сигнал из порта, повел грянувший бравурной музыкой теплоход к Черному морю, и враз сбежались к причалу зеваки, туристы, детвора,-- отплытие большого корабля всегда волнующее зрелище. И вновь с десятимильной скоростью "Лев Толстой" шел мимо густонаселенных набережных Босфора, и с открытых террас кафе, ресторанов, баров дружелюбно махали им, желая счастливого пути. С берега, утопающего в зелени и цветах, веяло свежестью. На самом выходе в Черное море, обозначая Босфор, высились два маяка, на азиатском -- маяк Ана-доллу, а на европейском, в живописном рыбацком поселке -- маяк Румели. Атаулин стоял на палубе долго, пока теплоход не вышел на большую воду и пока лоцманский катерок, развернувшись, не ушел обратно в Босфор. Прощай, Турция!
Теплоход словно вымер, затихли шаги в коридорах, опустели палубы --сиеста после Стамбула была как нельзя кстати. Вокруг стояла тишина, и только тяжелые волны родного моря мерно бились о белый борт теплохода, торопя его домой. Вернувшись в каюту, Атаулин хотел часа два отдохнуть, но не мог ни лежать, ни сидеть без дела, хотя накануне провел бессонную ночь,--сказывался напряженный ритм всей предыдущей жизни -- он не мог, не умел проводить время бесцельно.
Что-то тяготило его, не давало покоя... В памяти всплыла статья... Здесь, в каюте, ничто не мешало думать, не отвлекало. И он не удивился, когда сам собой выплыл резонный вопрос, который ни вчера, ни позавчера не приходил в голову. Что же предприняли, чтобы спасти реку? И где гарантия, что больше это не случится? На это должен быть ответ официальных органов, от такой статьи не так просто отмахнуться, не отмолчаться, редакция, конечно же, тысячи писем получила от возмущенных читателей, где наверняка ставились эти же вопросы. И, наверное, официальный ответ уже был напечатан, потому что газета держала под контролем судьбу своих полемичных статей, а нерадивым даже порой напоминала со своих страниц, что пора ответить прессе и народу.
Он опять пошел в читальный зал. Тщательно, газету за газетой, просматривал официальные ответы на всякие выступления, запросы, но нужного не находил. Просмотрев подшивку месяца за три, вышел даже покурить на палубу и вернулся с твердым намерением, если надо, одолеть газеты хоть за год, но ответ найти, какие меры приняли местные власти. Он не мог отступиться,--таков уж был его характер -- докопаться до корня, до сути. Но просматривать всю годовую подшивку не пришлось -- ответили "Литературке" через полгода. Конечно, такой лаконичный ответ он вполне мог и пропустить -среди ничего не значащих общих слов нашлась одна-единственная конкретная строка: "...В связи с аварией комбинату химического волокна выделено три миллиона рублей на реконструкцию очистных сооружений", а дальше пошли заверения в любви к природе и что-то о героическом труде работников комбината, короче, словеса и крокодильи слезы...
Неожиданно для себя Атаулин так разозлился, что едва не зашвырнул подшивку на полку. Остановил его только удивленный взгляд библиотекаря. Поблагодарив учтивую женщину, он вышел на палубу. У него было ощущение, что его, лично его, в чем-то обманули, причем бездарно, глупо. Ответ газете был настолько неуважителен к людям, ожидавшим его, что смахивал на тонкое издевательство. Редакция никак не прокомментировала ответ, по у Атаулина уже пропало желание рыться в газетах, к тому же он понял, что ничего утешительного не найдет.
"Три миллиона на очистные сооружения!-- удивляясь все нараставшему в нем возмущению, повторял Атаулин.-- Три миллиона! Еще три! В очистных ли дело? Опять: лыко да мочало, начинай сначала? Комбинат пятнадцать лет переводил народные деньги на ветер, теперь уже его очистные сооружения принялись выкачивать государственную казну. И ни слова о том, нужен ли этот комбинат в нынешнем состоянии вообще? Войдет ли когда-нибудь в строй действующих и кто конкретно поручится за это? Почему пятнадцать лет комбинат работал не просто вхолостую, а стоял на многомиллионной ежегодной дотации государства, плодя и наращивая ущерб?
Кто ответил или ответит за это? Этот ущерб по масштабности ни с каким воровством не сравнится, ни за год, ни за пятилетку. К тому же говорят в народе: что украдено, хоть в дело пущено, а тут на ветер пущено, ни себе, ни людям.
Кто заказчик такого "гениального" проекта и кто его исполнитель, не враги же сотворили? Кто поручится, что не штампуются и сегодня такие же горе-проекты, от которых государству ущерб вместо выгоды? Почему только один ответ, хоть и на отписку сильно смахивает? Почему промолчали министерства легкой и химической промышленности, одно, наверное, заказывало, другое проектировало и строило? Какие санкции предъявляли заказчики исполнителям, ведь брак налицо, в карман не спрячешь? Есть же солидная организация --Государственный Арбитраж, он, наверное, рассудил бы. Почему выгодно молчать правому и виноватому?" Такие вопросы, один сложнее другого, задавал он себе и, конечно, не мог ответить ни на один,-- он давно уже строил и мыслил по-другому.
А река? Пострадавшая река, о ней и словом не упомянули в отписке. Донесла ли она заразу до Иртыша или уберегла великую реку, приняв на себя весь удар? Кто проверит по весне заливные луга на сотнях и сотнях километрах и даст квалифицированный ответ, что луга не ядовиты и не пойдет насмарку труд сотен колхозов, не потравят они и без того скудеющие стада? А люди? Кто возместит им ущерб и не с тех ли мифических сотен тысяч штрафа виновных им причитается по счету? И что стало с землей? Как ее-то вернуть к жизни? Есть ли какие надежды, или решено оставить все страшным заповедником, как урок людям на будущее, как назидание?
Лавина нахлынувших вопросов не давали Атаулину покоя, и он продолжал взволнованно расхаживать по палубе. Хотелось сосредоточиться на себе, своей жизни, подумать об Аксае, о людях, которых он скоро увидит, о матери, наконец, ведь берег родной уже близок, до Одессы осталось чуть больше суток,-- но ничего не выходило. Мысли то и дело упрямо сворачивали к реке, трагедия которой что-то поколебала в его представлениях о своей работе, работе его коллег. Сейчас, размышляя о загубленной реке, он, как и в детстве, не отделял проектирование от воплощения, а под словом "коллеги" подразумевал и архитекторов, и строителей. Ведь рядовому человеку все равно, на каком этапе допущен брак, виновный для него крайний -- строитель. Судя по газетам, в стране во всех почти отраслях идет экономическая реформа, главной сутью которой станет оплата по итогу, по конечной продукции.
Назрела, наверное, необходимость и в капитальном строительстве ввести реформы: чтобы и проектировщик и строитель были одинаково заинтересованы в итоге, чтобы стоимость проекта оценивалась, не когда он на бумаге и в макетах, а только по окончательной, реальной стоимости объекта, сдаваемого под ключ, а может, даже -- и по выходе на проектную мощность. Тогда не будет ложной экономии у тех, кто проектирует, как и громадных двойных, тройных перерасходов у тех, кто строит. И народное хозяйство будет уже в плане иметь реальную стоимость объектов, и не придется из года в год изыскивать средства для достройки дважды оплаченных сооружений. Пора понять, что плановое хозяйство может держаться только на реальных, твердых, обоснованных цифрах. И может, реальная цена объектов, пока они еще на бумаге, заставила бы нас задуматься, а стоит ли овчинка выделки? Пока же многие проекты завлекают неискушенных плановиков дешевизной и быстрой самоокупаемостью, а на деле выходит-то совсем иначе: сотни предприятий годами не могут выйти на проектную мощность, а это значит, о самоокупаемости и речи быть не может. И эта чужая вина, как правило, ложится на плечи эксплуатационников, хозяйственников, потому что они не могут наладить производство, а бедные директора чередуют инфаркты с выговорами, когда все зло в другом -- низком качестве проекта, несовершенной технологии.
Поистине без вины виноватые! А те, кто дал народному хозяйству никудышный проект, остаются в стороне. Где кто читал или слышал, что предприятие не выполняет план потому, что завод подвели проектировщики, в худшем случае могут еще сослаться на строителей: низкое качество, недоделки, хотя суть совсем в другом. Даже если сдать такой завод на пять с плюсом и облицевать мрамором, он никогда не выйдет на проектную мощность, потому что мощность эта только на бумаге получилась, и вполне устраивала создателей, чтобы спихнуть свое детище в мир.
Впервые за двадцать лет работы он задумался над тем, а что он сам лично сделал, чтобы хоть что-то изменилось в порочной практике, известной ему и раньше. И тут кстати и некстати вспомнился ему случай с цементом.
Когда он уже работал в Африке, на строительстве одного объекта, вдруг пошел цемент, мягко говоря, не соответствующий стандартам -- каждый день лаборатория давала анализы, отличающиеся от заданных. Может, в деле эти незначительные отклонения и не имели практического значения, но не зря все кругом называли его "Мистер ГОСТ". Стандарт должен быть ни лучше, ни хуже, он должен строго выдерживаться, на то он и стандарт.
Атаулин проверил всю партию цемента на складах и забраковал его весь, что вызвало большой переполох. Пришлось срочно вылетать на заводы-поставщики. На месте выяснилось, что цементные заводы выпускают более пятидесяти марок цемента, тогда как в развитых странах, отличающихся интенсивным и качественным строительством, производится не более пяти марок. Широкий этот спектр и вносил путаницу: попробуй выдержать пятьдесят марок цемента строго по стандарту. Необоснованное множество только на руку недобросовестным производителям. Да и как уследишь за качеством, за стандартом, если цемент -- всегда дефицит, готовы взять любой, и каждая ли стройка может следить за его качеством? Каждая ли стройка имеет лабораторию?
Атаулин же обязал своих инженеров делать анализы и обнаружил, что почти во все марки неоправданно включаются органические добавки, только для того, чтобы дать объем, дутую цифру, создать иллюзию благополучного выхода цемента. Но стройке нужен цемент, а не органические наполнители и дутые цифры. По его докладной, конечно, приняли меры. Один цементный комбинат целиком перевели на нужды особо важных строек, оставив, по его же рекомендации, пять международно принятых марок, исключающих какие-либо органические наполнители -- такое добро, если потребуется, можно и на местах найти. И сейчас Мансуру Алиевичу стало мучительно стыдно за тот свой термин "особо важные", которым он обосновал тогда требование перевести завод на производство высококачественного цемента -- нет, даже не высококачественного, а просто цемента, строго соответствующего государственным стандартам.
Особо важное строительство?! Сейчас он подумал, а разве может строительство быть другим, не важным? Разве можно плохо строить дома, школы, мосты, заводы, фабрики, детские сады, общежития -- вряд ли эти жизненно важные объекты попадают под определение "особо важные". Да, пять лет назад, когда он выбивал для своей стройки настоящий цемент, был убежден, что существуют особо важные стройки. Такой подход к собственной профессии сегодня казался ему постыдным... А что, если так думали и те, кто проектировал, и те, кто строил комбинат химического волокна. Если изначально эта стройка была не из особо важных? "Какой-то строительный расизм, ей-богу",-- подумал Мансур Алиевич в растерянности.
Разделяя одно и то же по сути дело на важное и второстепенное, никогда не добьешься благополучия ни в том, ни в другом случае, это только развращает, порождает цинизм...
И вдруг он подумал об иронии времени, подчас смещающем представление о важном и второстепенном, опять же о деле и потехе. На каждый календарный футбольный матч, будь он в Красноярске или Владивостоке, Хабаровске или Ташкенте, вылетает бригада судей из Львова или Ленинграда, Тбилиси или Еревана, а контролировать работу этой бригады судей -- из Москвы, из Федерации футбола вылетает еще и судья-инспектор матча! Какое внимание к футболу, у которого и результатов нет, одни огорчения! Вот таких бы судей-инспекторов, экспертов для нашего широкомасштабного капитального строительства! В Госстрое всегда была бы ясная картина дел, и фундаменты не выдавали где-нибудь за сдаточные объекты, и поменьше "долгостроев" значилось бы в списках...