Страница:
Лариса Миронова
Поединок со смертью
Поединок со смертью
роман со своей судьбой
Вместо предисловия
«Поединок со смертью» написан по горячим следам.
События, о которых рассказано, реальны, а если и являются художественным вымыслом, то – лишь в самой небольшой степени.
Однако это всё же роман, а не документальное повестование, поскольку, помимо повестования о вполне конкретных событиях, создан художественный образ эпохи – безвременья, в котором мы все реально живём – здесь и сейчас.
«Поединок со смертью» рассказывает о том кошмаре, который главной героине довелось внезапно пережить и, несмотря ни на что, выжить и возродиться.
«Зелёная» книга – роман «Наказание без преступления» (1989), а также две книги (в жанре «романа с историей») «Непотопляемая Атлантида» – «голубая», и «синяя» «Молодо-зелено» (три романа о подростках и юной трепетной любви), готовятся к изданию.
Итак, вкючив свой комп однажды вечером, примерно около семи, я вдруг поняла, о чём мне следует немедленно рассказать своему Читателю…
Автор 07.07.07.
События, о которых рассказано, реальны, а если и являются художественным вымыслом, то – лишь в самой небольшой степени.
Однако это всё же роман, а не документальное повестование, поскольку, помимо повестования о вполне конкретных событиях, создан художественный образ эпохи – безвременья, в котором мы все реально живём – здесь и сейчас.
«Поединок со смертью» рассказывает о том кошмаре, который главной героине довелось внезапно пережить и, несмотря ни на что, выжить и возродиться.
«Зелёная» книга – роман «Наказание без преступления» (1989), а также две книги (в жанре «романа с историей») «Непотопляемая Атлантида» – «голубая», и «синяя» «Молодо-зелено» (три романа о подростках и юной трепетной любви), готовятся к изданию.
Итак, вкючив свой комп однажды вечером, примерно около семи, я вдруг поняла, о чём мне следует немедленно рассказать своему Читателю…
Автор 07.07.07.
ЧАСТЬ I
Возвращение
Поезд пришёл с большим опозданием, уже густо темнело, в пяти шагах ничего толком не видно – лицо человека, стоявшего неподалёку, казалось неясным серым пятном. Провинциальный городок погружался в хмурую бесприветную дрёму.
На перроне в нерешительности бродило и стояло несколько человек. Один, в сером пиджаке и большой, серой же кепке, громко выкрикивал, смешно щуря и без того узкие тёмные глаза:
– Покупайте орехи, большие орехи, очень крупные орехи! Кому орехи? Кому на орехи?
– Ты чё, мужик, крыша поехала? Это ж капуста. Цветная капуста.
– А ты чё, думаешь, я такой дурак, кричать: «Кому капусты?» Мне ж за это голову оторвут.
– Кто оторвёт?
– Да хотя бы тот вон придурок.
– А то, – согласился второй, искоса глянув в указанном направлении.
– Тут за копейку убьют, а за капусту…
– Это ты правильно говоришь, с землёй сравняют. Но всё равно, ты не прав, это не орехи – даже с такой поправкой.
– Почему так?
– На орехи задают, сам понимаешь.
По его тону нетрудно было догадаться, какой разговор он начнёт, когда вернётся домой. И обоим этим мужчинам, очевидно, придётся объяснять матерям своих детей то, чего те никак не хотят понимать своей упрямой женской логикой:
Где деньги?
Сакраментальный вопрос, ответ на который, особенно в провинции, и по сей день непреложно должен знать любой семейный мужчина, даже если его разбудить и спросить об этом со сна. Отмолчаться не получится… Вот тут бы мне и услышать, в этих его забавных, вроде совсем несерьёзных словах, но зато таких понятных интонациях, предупредительный обертон судьбы!
Увы и ах, сказочная моя интуиция, наверное, легкомысленно была занята в этот момент бог знает чем, но только не моей личной безопасностью…
А ведь здесь мне дело предстояло не шуточное. Я ехала в свою деревню, туда, где у меня уже семьнадцать боевых лет есть частный дом, в смысле – дача.
Мне снова предстояла непредсказуемая встреча с необыкновенными людьми. Скорее, некими мифическими созданиями (в восприяти большинства горожан – а я тоже отчасти знавала сей грех, провинцию представляющих по идиллическим произведениям деревенщиков, а также других уважаемых письменников про народ), селянами, моими почти что, в определённом смысле, теперешними – то ли родственниками, то ли сродниками, свояками, как это здесь издревле принято считать, раз уж соседи… И я трепетала!
Конечно, для них, этих запойных читателей идилличских произведений, селяне, которые хотя и были похожи на обычных людей и всё делали, как обычные люди, обладали всё же какими-то неповторимыми особенностями – по сравнению с обычными гражданами-горожанами, как бы это сказать… некой иной внутренней сущностью, что и позволяло считать их, селян, почти отдельной, однако несомненно весьма и весьма благородной расой…
Мужчина с корзинкой стал снова азартно выкрикивать свои рекламные кричалки, но теперь он предлагал уже нечто более калорийное, нежели орехи:
– Покупайте мозги! Кому жареные мозги! А кому мозгов жареных?
Голос весёлого торговца был щедро окрашен милой местной интонацией – очень мягко произносились шипящие, и в конце фразы тон был заметно восходящий. Его собеседник весело засмеялся и сказал:
– Это хорошо ты придумал – мозги нонче не в цене, не отберут в случае чего, с мозгами можешь опасаться разве что вон той кошки, или там собак. Тоже ить голодны, те что хошь сожрут. – Он почесал в затылке, сдвинув кепку низко на лоб, и спросил уже вполне конкретно, тихим заинтересованным голосом, тем, что не для публики: А что, капуста ноне уродилась?
Его собеседник бегло оглядел окрест и сказал так, как если бы произносил на исповеди некие тайные откровения:
– Бог дал. У меня ферма. Пять соток – три лука и две – капусты. Помимо картохи, сам понимашь.
– Ого-го! И почём она, твоя капуста плёночная? – сказал назойливый покупатель, снова сильно возвысив тон на «плё…», и в его голосе теперь уже пробивались трудно управляемые, а потому и не поддающиеся сокрытию завистливые нотки.
Однако хозяина овощного изобилия это не очень смутило.
– Ну и что, что под плёнкой, – сказал он весьма амбициозно. – Зато рано.
– Ну и? – спросил любознательный, сам превращаясь в ходячиий вопрос. – Почём же, так и не сказал.
– Велки идут за стольник, – с вызовом ответил торгующий фермер.
– Ого, как мясо, – удивился, теперь уже больше для задора, его любознательный собседник.
К ним подошла угрюмая пожилая женщина с подносом на широком ремне – на нём тоскливо лежали три пережареных пирожка. Заглянув в сумку продавца, она поморщилась и доверительно сказала:
– Брюссельскую сажай, так выгодней. И улитки её не пожрут.
– Совсем?
– Совсем.
– А почему не жрут брюссельскую? Плоха или как? – спросил второй мужчина.
– К импорту не приучены, вот чаво, – ответила женщина.
– Эт точно, – усмехнувшись, сказал мужчина с сумкой. – Только лучший фрукт, скажу я вам – это, по-нашему, рыба.
– Какая те рыба? – обиженно сказала женщина, видно, совсем не любившая юмор и не знавшая цены хорошей шутке.
– Какая ещё рыба бывает, если, конечно, не в реке. Копчёная, сама понимаешь.
Женщина уперлась руками в бока и сказала вызывающе:
– Да разве копчёная рыба фрукт, мужик, а мужик? Ты что мне мозги обуваешь? Думаешь, раз баба…
Но «мужик-обувальщик» не дал закончить рассуждение.
– Баба, что-то ты откровенно циничная стала, думай, когда говоришь, – сдержанно сказал он, искоса глянув на меня подозрительным глазом.
Однако женщина с пирожками не смутилась. Подумав, она так же громко добавила ещё несколько весьма эксперессивных выражений.
– Тётка, я сказал, помалкивай и не ругайся.
– А то чё? – с наглецой спросила «тётка».
– Помалкивай, а то милиция заберет, – опять буркнул вконец смущенный столь бурным натиском мужик.
– А чёй-та я должна помалкивать? – уже во всё горло орала на него «тётка» с пирожками.
– Клиентов отпугиваешь, вот чево.
Однако женщину это предостережение только раззадорило.
– А ты чё мне… что рыба это фрукт? Какой те рыба фрукт, а? Рыба рази фрукт?
– А ты вон у тех спроси, в комке, вон туды глянь, туды… Вот почему у них написано на вывеске «Овощи-фрукты», а на витрине, глянь, голая лососятина лежит.
Женщина с пирожками тупо уставилась на витрину и долго молча на неё смотрела – вытянув шею и слегка приоткрыв плоский маленький рот.
Мужчины, успешно отбив атаку, весело перемигнулись и снова, деловито, с полным взаимопониманием, заговорили между собой.
– Да, такие у нас порядки…
– Совсем народ оконтрапупел.
– Ага, было бы с чего… Тут один мужик с нашей улицы сбрендил, может слыхал, Васька Кривой.
– Не слыхал, а что?
– А вот какое дело вышло… Правда, не слыхал?
– Говорю те, про Ваську Кривого знаю, ну есть такой, а что сбрендил – не слыхивал.
– Вон чево… Я думал, все уже знают, – раздумчиво проговорил его приятель.
– Выкладывай уже, раз начал, – нетерпеливо сказал мужчина с неопознанным товаром в корзинке.
– А что говорить?
– Сбрендил, говоришь?
– Кто сбрендил?
– Да этот… Кривой Васька что ли, или как его. Мужчина почесал в затылке.
– А у нас вроде кривых и нету.
Его заведённый собесдник даже взвизгнул от возмущения.
– Йииё… Сам сказал, Васька Кривой сбрендил.
– Я сказал?
– Ты сказал.
– Так и сказал?
– Так и сказал.
– А что сказал?
– Что Васька Кривой сбрендил.
– А, этот!
– Так что он?
– Точно того… сбрендил.
– Тогда рассказывай уже, что к чему и отчего он… этот… Васька Кривой… того… сбрендил. Может, и не сбрендил вовсе, зря болтают. Ну, говори уже, чёрт драный!
Однако пытка любопытством продолжалась. Мужчина, который знал или делал вид, что наверняка знает, отчего Васька Кривой сбрендил, неторопливо раскурил притухший окурок и спросил так, будто очень сильно удивлён:
– А ты что, и, правда, не знаешь про Ваську?
– Про Ваську не знаю.
– Ну так если ты про Ваську не слыхивал, так на кой тебе про него говорить?
– Про Ваську знаю. Что он Кривой. А что ссбрендил, не знаю!!! – уже кричал на весь перрон разъярённый мужчина с корзинкой.
– Тогда ладно. Нет, ты честно скажи, ты, правда, не знаешь.
– Вот такой ты всегда – два пишем, пять в уме, весь в скрытностях. Говори уже! – весьма угрожающе сказал мужик с корзиной, похоже, намереваясь, в случае чего, даже расстаться с лотком и, если понадобится, силой выбить признание про сумасбодство некоего Васьки Кривого. – Так с чего это Васька… того… – спросил он громко, весь дрожа и бледнея.
– Чего того?
– Сбрендил, ты ж сам сказал… Да говори ты уже, достал! Тьфу ты… моё-твоё…
Он с отвращением сплюнул в сторону.
– Вот именно, твоё-моё…
Добившись, таким образом, полного внимания всех близ стоящих граждан, рассказчик, тоже весьма недвусмысленно, пару раз жирно сплюнув, начал, наконец, в полной тишине долгожданное повествование про сумасбродство Васьки Кривого.
– Ну вот, значицца так… Когда рыбзавод откупил бывший директор да всех прежних, наполовину, повыгнал, он, этот Васька без работы и остался. Всё жалобы писал, что ему за три месяца не заплочено.
– И что? Получил?
– Получил.
– По башке да по почкам, надо понимать?
– Вот именно. По башке да по почкам. С тех пор как напьётся, так всё бегает по улицам да орёт.
– Чего орёт?
– Да просто так орёт.
– А спрашивали его, чего орёт?
– Ага.
– И что?
– Что, что?
– Чего орёт, вот что, сказал он или как?
– А, это.
– Ну да.
– Так он и говорит: «Я просто так ору, без всякого смысла».
– А смысл какой орать без всякого смысла?
– Вот именно, как раз это и спрашивают у него. Я ж говорю.
– А он?
– Молчит.
– Ты ж говорил, орёт.
– Опять говорю, молчит теперь. Када уже проорался.
– Так что, мать моя женщина, орёт или молчит?
– Я ж говорю. Так орёт, а как спросят, молчит.
– Вломить бы ему… – в сердцах сказал совсем измученный неопределённостью дотошный мужчина.
– И вломили.
– А он чё? – оживился приунывший, было, от полного отсутствия понимания ситуации собеседник.
– Тогда вот и признался.
– И что сказал?
– Ну, говорит, ору, потому что бегу за своим голосом.
– На кой? – взревел уже доведённый до отчаяния мужчина.
– А чтобы узнать, докуда он доходит.
– Ну, наконец-то, – с облегчением вздохнул дотошный и вытер пот со лба.
– Тяжёлый случай в сельской практике, – сказал громко случайный слушатель, который тоже приостановился послушать конкретно про Ваську-крикуна – зевак собралось немало.
– Да уж не лёгкий, твоя правда, – ещё раз вздохнув с глубоким облегчением и поправляя ремень на плече, сказал любопытствующий, вполне, однако, удовлетворившись рассказом про Ваську Кривого.
– Такое вот дело, – с чувством выполненного долга закончил вполне удовлетворённый произведённым эффектом, рассказчик.
– А у тебя чево фингал под глазом?
– Из-за бабы подрался.
– Из-за какой? – снова навострил уши его собеседник.
– А которая с девкой на околице живёт.
Оглядевшись по сторонам, его собеседник тихо спросил:
– Это которая Мясного Барона отшила?
– Ага, она самая.
– Да ты что? Из-за энтой? Эвона! Мужчина хлопнул себя на ляжкам.
– Из-за энтой, – не без гордости ответил лотошник.
– Уважаю эту бабу непреклонного возраста. Дуэль, значицца, полюбовная у вас из-за её состоялась.
– Вроде да, – уклончиво ответил лотошник.
– Лучшая дуэль – это када на гранатах дерутся. Дед рассказывал… – вставил реплику вольнослушатель, всё ещё стоявший неподалёку – все засмеялись.
– Ну, деду можно хоть на гаубицах. Вон за Дивеевом договорися с мужиками, пара свинок да бычок – тут тебе и гаубица с доставкой на дом. – Снова посмеялись. – Ага-ага…
– А с кем дрался-то? – оглянувшись по сторонам, тихо спросил любопытный.
– Да с женой.
– Чьей женой?!
– Да со своей.
– Ну ты и оторвался… Она ж и убить могла.
– Да уж… – уклончиво ответил довольный собой лотошник. Его собеседник задумчиво почесал в затылке.
– А было хоть за что?
– Не-а.
– Так чево ж ты, дурья башка, за энтой бабой бегаешь тады? Лотошник повернул голову в сторону дороги и кивнул на проезжавшую по привокзальной площади, неспешно виляя справа налево между большими лужами, будто пьяную легковушку. За тёмно-вишнёвой «девяткой», заливисто лая, вприпрыжку скакала трёхногая дворняга.
– А ты вот у ей спроси, чево она бегает за машинами, рулить-то ей иномаркой точно никто не даст.
– «Девятка» не иномарка, – резонно заметил смельчак с лотком.
Любознательный мужчина чувствительно посмотрел на собаку, потом, уже не без сочувствия, на того, что с лотком – похоже, он был явно расстроен таким поворотом дел.
– Вот так и живём, – сказал он, на сей раз непонятно в связи с чем. – Не успеешь одно дело не сделать, как уже не успеваешь сделать и кое-что поважнее.
– Эх-хе-хе…
Помолчали, думая каждый о своём. Оглядывая критическим глазом непроданный товар, лотошник вдруг ни с того ни с сего вскинулся, напустившись на женщину, всё ещё стоявшую рядом и зачарованно глазевшую на странную витрину овощного магазина:
– А ты, маманя, зенки зря не мозоль, не глюк это, а рыба, лосось он и есть лосось, сколько ни смотри, никак буряком не станет.
Тут они с мужиком, рассказавшим страшную историю про Ваську Кривого, снова весело перемигнулись и, окончательно примирившись, громко засмеялись, а женщина, всё так же пристально смотревшая на витрину овощного магазина, где, вполне возможно, весьма ошибочно, а вовсе не для злостного поправния законов биологии, возлежал посреди моркови и капусты одинокий подсохший лосось, обиженно отошла в сторону и стала так же напряжённо и подозрительно смотреть туда, откуда должна была явиться электричка. Временами она смотрела так выразительно, как если бы из перспективы уходящих в закат рельсов вдруг возьми да и вынырни с диким ржаньем тройка борзых рысаков – будто не поезд из шестнадцати вагонов плюс два прицепных, а мчалась по важнейшему и главнейшему направлению сама стремительная птица-тройка Русь… Тут мужики, весело глянув на меня, а потом снова на женщину с пирожками, неожиданно дружно рванули «Барыню», постепенно возвышая тон, качая в такт головами и лихо притопывая сапогами:
– Куды, барыня, пошла?
Потом продавец овощей громко крикнул:
– Эй! Подь назад, чево покажем! Второй, тоже громко, сказал:
– Не чувствительная она к искусству, ничего здесь не попишешь.
– Ой, нечувствительная… – Он снова громко засмеялся.
Я, тупо прохаживаясь туда-сюда по платформе, в попытке скоротать вдруг сильно замедлившееся время, снова стала прислушиваться к разговорам, которые и здесь уже весьма бойко завязывались. И здесь народ не безмолвствовал. Женщины активно выясняли – что, где и почём. Мужчины вполне серьёзного вида энергично обменивались репликами на политическую тему:
– Вечный вопрос – могут ли на Руси жить без вечного «попроси»? Вот без вечного этого вопроса.
– Что-то больно мудрёное ты завернул, – ответили ему.
– Тогда проще сформулирую вечный вопрос современности.
– Есть ли жизнь за МКАДом?
– Ого! Вот это точно вопрос… Хотя… Есть она там, нет её там, у нас жизни всё одно никакой нету. Однако, хорошо спросил.
Его собеседник довольно улыбнулся.
Люди оживились, лица повеселели, глаза заблестели.
– Или вот ещё, очень современно, слушай: кому теперь на Руси жить и работать?
– Тоже неплохо, – похвалил его собеседник. – Однако, вопрос вопросов иной. Может ли она, наша глубинка, вообще жить, или лучше сразу вагонами китайцев на плодородные равнины завезти и, как дрессированных тараканов, выпустить на бывшие совхозные поля?
Вокруг них уже собралась приличная компания вольнослушателей. Некоторые живо кивали головами, другие как будто просто так слушали – с унылым выражением сосредоточенного безразличия на лице.
– Да, не принято у нас выносить сор из сказочной избушки власти. А на месте вопить, что «все всё тощут», так это все горазды.
– Ой, горазды…
– И громче всех вопят как раз те, кто больше всех сам и тощит.
– Ясное дело, а то как тащить скоро станет нечего? Тогда как жить?
– Ватета точна.
Гоготнули, покурили, поплевались и снова закрутили дискуссию.
– А что, так оно и будет. Когда дачников, что из города понаехали, стали повсеместно разорять, а они ж деревне, скажи, только в помощь, я так и подумал, что неспроста деревню нашу гробят, не озорство это от питейного дела, а штука куда как серьёзнее.
Слушатели запереглядывались, некоторые его дружно поддержали, разговор всё больше оживлялся.
– Вон дали крестьянину филькину грамоту – свидетельство на земельную собственность. Какая-то седьмая копия на газетной бумаге.
– Да ещё и написано на ней, чтоб не сомневались: временный документ, до особого распоряжения.
– А как надо? – спросил у него тревожно и даже как-то испуганно мужчина с большим чемоданом, хватаясь за боковой карман.
– А надо, чтобы документ был на гербовой цветной бумаге и с печатью земельного комитета, а не сельсоветовской, слепой и щербатой, как у всех нас.
Так ответил осведомлённый собеседник, а мужчина поставил чемодан и опустил руки – они у него дрожали, как листва на ветру.
– Так. Выходит, опять надули? Теперь уже с землицей? Лох земельный, ой-ёёёёёё… какой же я лох… – Тут он на секунду замер, потом, встрепенувшись, спросил со слабой надеждой: Или это пока только предположение?
Ответ был суров и категоричен:
– Абсолютно фактура.
– Деньги отданы, так теперь чего уж.
– Ой, застрелюсь… Ну как тут жить? Народ, а? Что скажете? – стонал мужчина, очевидно проколовшийся на покупке земельного пая.
Ему никто не ответил. Возможно, многие молча сочувствовали «лоху земельному», среди своих таких уже немало было. Я прошла дальше. Невдалеке стояла небольшая группка людей – человек пять, они о чём-то громко и возбуждённо разговаривали. Я медленно прохаживалась по платформе – идти всё равно некуда, гостиница, очень похоже, наглухо закрыта. Ни одного светлого окна. А здесь угарно весело. Просто Агора греческая, а не платформа местечкового вокзала. Остановилась снова рядом с той, особенно энергично спорившей группой.
– А када налоги всякие там лохи вовсе не платют, дела в стране сильно ухудшаются, – налегая на «г» фрикаттивнеое, горячо говорил мужчина в широком коротком пальто на двух пуговицах, по моде шестидесятых годов, из светлой, сильно затёртой по краям, брезентовой ткани.
– Ухудшаются, а то как, что ж им ещё остаётся делать, – авторитетно согласился другой, в синих спортивных штанах и большой, с портретом Зюханова, футболке навыпуск. – Вот перезагрузят общественную говорильню тяжеловесной думой, и всё вниз покатится с ускорением в одно большое «жо».
Внимание устойчиво переместилось на его персону.
– Ты что, за коммунак пропаганду ведешь, дурья твоя башка? – выступая вперёд, с вызовом спросил его коренастый мордыш – плотный румянец во всю щёку недвусмысленно говорил о его статусе.
– Ровно наоборот, – сказал тот с вызовом.
– А портрет тогда чево напялил?
– А чтоб и самый тупой понял, что по кругу ходим.
– От Зюханова к Сюханову что ли? Ой, шёл на него и попал на него. Ну ты и прикольщик.
– Ты посмотри повнимательней, глаза твои раскосые, и прочти, если читать не разучился, что под ним написано.
Он повернулся к мордышу другим боком.
– Обалдеть… – растерянно сказал мордыш и тут же громко расхохотался.
Портрет Зюханова неким чудесным образом превратился в лицо, напоминающее Чувайса и Хайдара одновременно.
– Понял теперь? – многозначительно спросил носитель сложного портрета.
Этот Левиофан о трёх головах был помещён в рамку, по которой шла разноколиберная, но довольно чёткая многократная надпись:
«ИХ РАЗЫСКИВАЕТ ПОЛИЦИЯ»
– Ну ты и прикололся, – засмеялся другой, такой же коренастый мужчина, с пустым уже лотком, и смеялся он весьма удовлетворённо (видно, у них тут целая артель лотошников промышляет). Разговор пошёл активнее.
– А что, я не прав? – сказал носитель наглядной агитации.
– Не в бровь, а прямо в адамово яблоко.
– Я ж не какой-то там интеллигент рафинированный, быстрорастворимый.
– Угадал, ой, угадал… Одна артель, это точно, – дружно согласились с ним остальные.
– Коммуняки сдали страну либералам «по договорной цене».
– А те уже толкнули всё народное достояние бандюкам, и теперь стригут с них проценты.
Ему снова дружно поддакнули.
– Верно, и не просто сдали, а ещё и народ подставили, – сказал круглолицый мордыш.
– Это про чё? – спросил кто-то.
– О гапоновщине девяносто первого, – сказал его сосед.
– И я про то же. И – всерьёз.
– С каких пор?
– С энтих, я правда, уже неделю не в штоф-интересе.
– Что так? Подшили маленько? – прозвучал сочувственный вопрос.
Он с достоинством ответил:
– Я в политику ухожу.
– Надолго?
– А пока жена к тёще свалила.
– Крутой.
– Ага. Как яйцо. Один чирик оставила, стерлядь вяленая, мать её тудыть… А чё на него купишь?
– Буханку черного и спичек коробок.
Опять посмеялись, потом с новым интересом стали разглядывать футболку со странной наглядной агитацией.
– А ведь всё так. Сначала либералы мозги народу пудрили – прогоним коммуняк, сразу жить начнём, как на Западе. Теперь, когда всё ещё хуже для народа стало, снова мозги пудрят: страна, мол, такая грёбаная, вот вступим в Европу, сразу станем жить как люди.
– Ага. Именно. Лишь бы во что-либо вступить. Мы это, помницца, лет двадцать назад уже слышали. А потом, когда этот Евросоюз костью поперёк горла у всех встанет, станут лопотать, что сам наш человек, как есть, от природы существо тлетворное, что и вообще в дело не годится, вот истребим его, со всеми его правами, под корень, в овраге закопаем, и жизнь повсеместно станет просто зашибенная…
– Евросоюз через могилу народов братскую за полезными ископаемыми в Сибирь нашу лапища загребущие вон как тянет.
Дружно поддержали:
– Верно, как ни перестраивай, а всё одно и то же получается. Народ у нас, как всегда, не в интересе.
– И опять по той же схеме начнём жить? – риторически спросил агитатор, оглядев довольным взглядом дружный кружок продвинутых граждан.
– А что, не всё ещё распродано – земля, реки, горы, поля вот.
– В самый раз аукцион по новой закрутить. Новые ваучеры опять же напечатают на кровные денежки налогоплательщика.
– Какие те ваучеры! Теперь бандитская власть уже от своего имени всё народное достояние продаёт. Фиг вам дадут ещё раз ваучеры. У народа больше нет ничего, кроме права надеть петлю на шею.
– Точно, ничего. Своё теперь уже не твоё. Попробуй, получи по наследствию где-нибудь подальше от центра собственность, особливо ежли там ещё и земля имеется.
– Фиг получишь, точно. У нас в деревне всех дачников повыгнали, не мытьём так катаньем согнали людей с участков, а теперь ихние земли сельсоветы да поссоветы захапали в свою личную собственность, продают уже от себя самих каким-то там посредникам.
– Хороший, скажу я вам, бизнес. Земля всегда в цене будет. Грех не присвоить. Да, нет у народа больше правов ни хрена.
– Кроме права поскорей умереть и не мешать жить дальше власть и деньги загребущим…
– Не, не так. Не мешать имеющим деньги иметь власть.
– Именно. Всё, сволочи, продали. И Родину продали, и наш колхозный пай продали.
Разговор приобрёл второе дыхание.
– Э, нетушки. Много чего ещё можно продать, вот откуда у нас миллионеры берутся? Что ни день, то новый миллионер. Вот откуда они свои миллионы подворовывают, эти воры в законе?
На перроне в нерешительности бродило и стояло несколько человек. Один, в сером пиджаке и большой, серой же кепке, громко выкрикивал, смешно щуря и без того узкие тёмные глаза:
– Покупайте орехи, большие орехи, очень крупные орехи! Кому орехи? Кому на орехи?
– Ты чё, мужик, крыша поехала? Это ж капуста. Цветная капуста.
– А ты чё, думаешь, я такой дурак, кричать: «Кому капусты?» Мне ж за это голову оторвут.
– Кто оторвёт?
– Да хотя бы тот вон придурок.
– А то, – согласился второй, искоса глянув в указанном направлении.
– Тут за копейку убьют, а за капусту…
– Это ты правильно говоришь, с землёй сравняют. Но всё равно, ты не прав, это не орехи – даже с такой поправкой.
– Почему так?
– На орехи задают, сам понимаешь.
По его тону нетрудно было догадаться, какой разговор он начнёт, когда вернётся домой. И обоим этим мужчинам, очевидно, придётся объяснять матерям своих детей то, чего те никак не хотят понимать своей упрямой женской логикой:
Где деньги?
Сакраментальный вопрос, ответ на который, особенно в провинции, и по сей день непреложно должен знать любой семейный мужчина, даже если его разбудить и спросить об этом со сна. Отмолчаться не получится… Вот тут бы мне и услышать, в этих его забавных, вроде совсем несерьёзных словах, но зато таких понятных интонациях, предупредительный обертон судьбы!
Увы и ах, сказочная моя интуиция, наверное, легкомысленно была занята в этот момент бог знает чем, но только не моей личной безопасностью…
А ведь здесь мне дело предстояло не шуточное. Я ехала в свою деревню, туда, где у меня уже семьнадцать боевых лет есть частный дом, в смысле – дача.
Мне снова предстояла непредсказуемая встреча с необыкновенными людьми. Скорее, некими мифическими созданиями (в восприяти большинства горожан – а я тоже отчасти знавала сей грех, провинцию представляющих по идиллическим произведениям деревенщиков, а также других уважаемых письменников про народ), селянами, моими почти что, в определённом смысле, теперешними – то ли родственниками, то ли сродниками, свояками, как это здесь издревле принято считать, раз уж соседи… И я трепетала!
Конечно, для них, этих запойных читателей идилличских произведений, селяне, которые хотя и были похожи на обычных людей и всё делали, как обычные люди, обладали всё же какими-то неповторимыми особенностями – по сравнению с обычными гражданами-горожанами, как бы это сказать… некой иной внутренней сущностью, что и позволяло считать их, селян, почти отдельной, однако несомненно весьма и весьма благородной расой…
Мужчина с корзинкой стал снова азартно выкрикивать свои рекламные кричалки, но теперь он предлагал уже нечто более калорийное, нежели орехи:
– Покупайте мозги! Кому жареные мозги! А кому мозгов жареных?
Голос весёлого торговца был щедро окрашен милой местной интонацией – очень мягко произносились шипящие, и в конце фразы тон был заметно восходящий. Его собеседник весело засмеялся и сказал:
– Это хорошо ты придумал – мозги нонче не в цене, не отберут в случае чего, с мозгами можешь опасаться разве что вон той кошки, или там собак. Тоже ить голодны, те что хошь сожрут. – Он почесал в затылке, сдвинув кепку низко на лоб, и спросил уже вполне конкретно, тихим заинтересованным голосом, тем, что не для публики: А что, капуста ноне уродилась?
Его собеседник бегло оглядел окрест и сказал так, как если бы произносил на исповеди некие тайные откровения:
– Бог дал. У меня ферма. Пять соток – три лука и две – капусты. Помимо картохи, сам понимашь.
– Ого-го! И почём она, твоя капуста плёночная? – сказал назойливый покупатель, снова сильно возвысив тон на «плё…», и в его голосе теперь уже пробивались трудно управляемые, а потому и не поддающиеся сокрытию завистливые нотки.
Однако хозяина овощного изобилия это не очень смутило.
– Ну и что, что под плёнкой, – сказал он весьма амбициозно. – Зато рано.
– Ну и? – спросил любознательный, сам превращаясь в ходячиий вопрос. – Почём же, так и не сказал.
– Велки идут за стольник, – с вызовом ответил торгующий фермер.
– Ого, как мясо, – удивился, теперь уже больше для задора, его любознательный собседник.
К ним подошла угрюмая пожилая женщина с подносом на широком ремне – на нём тоскливо лежали три пережареных пирожка. Заглянув в сумку продавца, она поморщилась и доверительно сказала:
– Брюссельскую сажай, так выгодней. И улитки её не пожрут.
– Совсем?
– Совсем.
– А почему не жрут брюссельскую? Плоха или как? – спросил второй мужчина.
– К импорту не приучены, вот чаво, – ответила женщина.
– Эт точно, – усмехнувшись, сказал мужчина с сумкой. – Только лучший фрукт, скажу я вам – это, по-нашему, рыба.
– Какая те рыба? – обиженно сказала женщина, видно, совсем не любившая юмор и не знавшая цены хорошей шутке.
– Какая ещё рыба бывает, если, конечно, не в реке. Копчёная, сама понимаешь.
Женщина уперлась руками в бока и сказала вызывающе:
– Да разве копчёная рыба фрукт, мужик, а мужик? Ты что мне мозги обуваешь? Думаешь, раз баба…
Но «мужик-обувальщик» не дал закончить рассуждение.
– Баба, что-то ты откровенно циничная стала, думай, когда говоришь, – сдержанно сказал он, искоса глянув на меня подозрительным глазом.
Однако женщина с пирожками не смутилась. Подумав, она так же громко добавила ещё несколько весьма эксперессивных выражений.
– Тётка, я сказал, помалкивай и не ругайся.
– А то чё? – с наглецой спросила «тётка».
– Помалкивай, а то милиция заберет, – опять буркнул вконец смущенный столь бурным натиском мужик.
– А чёй-та я должна помалкивать? – уже во всё горло орала на него «тётка» с пирожками.
– Клиентов отпугиваешь, вот чево.
Однако женщину это предостережение только раззадорило.
– А ты чё мне… что рыба это фрукт? Какой те рыба фрукт, а? Рыба рази фрукт?
– А ты вон у тех спроси, в комке, вон туды глянь, туды… Вот почему у них написано на вывеске «Овощи-фрукты», а на витрине, глянь, голая лососятина лежит.
Женщина с пирожками тупо уставилась на витрину и долго молча на неё смотрела – вытянув шею и слегка приоткрыв плоский маленький рот.
Мужчины, успешно отбив атаку, весело перемигнулись и снова, деловито, с полным взаимопониманием, заговорили между собой.
– Да, такие у нас порядки…
– Совсем народ оконтрапупел.
– Ага, было бы с чего… Тут один мужик с нашей улицы сбрендил, может слыхал, Васька Кривой.
– Не слыхал, а что?
– А вот какое дело вышло… Правда, не слыхал?
– Говорю те, про Ваську Кривого знаю, ну есть такой, а что сбрендил – не слыхивал.
– Вон чево… Я думал, все уже знают, – раздумчиво проговорил его приятель.
– Выкладывай уже, раз начал, – нетерпеливо сказал мужчина с неопознанным товаром в корзинке.
– А что говорить?
– Сбрендил, говоришь?
– Кто сбрендил?
– Да этот… Кривой Васька что ли, или как его. Мужчина почесал в затылке.
– А у нас вроде кривых и нету.
Его заведённый собесдник даже взвизгнул от возмущения.
– Йииё… Сам сказал, Васька Кривой сбрендил.
– Я сказал?
– Ты сказал.
– Так и сказал?
– Так и сказал.
– А что сказал?
– Что Васька Кривой сбрендил.
– А, этот!
– Так что он?
– Точно того… сбрендил.
– Тогда рассказывай уже, что к чему и отчего он… этот… Васька Кривой… того… сбрендил. Может, и не сбрендил вовсе, зря болтают. Ну, говори уже, чёрт драный!
Однако пытка любопытством продолжалась. Мужчина, который знал или делал вид, что наверняка знает, отчего Васька Кривой сбрендил, неторопливо раскурил притухший окурок и спросил так, будто очень сильно удивлён:
– А ты что, и, правда, не знаешь про Ваську?
– Про Ваську не знаю.
– Ну так если ты про Ваську не слыхивал, так на кой тебе про него говорить?
– Про Ваську знаю. Что он Кривой. А что ссбрендил, не знаю!!! – уже кричал на весь перрон разъярённый мужчина с корзинкой.
– Тогда ладно. Нет, ты честно скажи, ты, правда, не знаешь.
– Вот такой ты всегда – два пишем, пять в уме, весь в скрытностях. Говори уже! – весьма угрожающе сказал мужик с корзиной, похоже, намереваясь, в случае чего, даже расстаться с лотком и, если понадобится, силой выбить признание про сумасбодство некоего Васьки Кривого. – Так с чего это Васька… того… – спросил он громко, весь дрожа и бледнея.
– Чего того?
– Сбрендил, ты ж сам сказал… Да говори ты уже, достал! Тьфу ты… моё-твоё…
Он с отвращением сплюнул в сторону.
– Вот именно, твоё-моё…
Добившись, таким образом, полного внимания всех близ стоящих граждан, рассказчик, тоже весьма недвусмысленно, пару раз жирно сплюнув, начал, наконец, в полной тишине долгожданное повествование про сумасбродство Васьки Кривого.
– Ну вот, значицца так… Когда рыбзавод откупил бывший директор да всех прежних, наполовину, повыгнал, он, этот Васька без работы и остался. Всё жалобы писал, что ему за три месяца не заплочено.
– И что? Получил?
– Получил.
– По башке да по почкам, надо понимать?
– Вот именно. По башке да по почкам. С тех пор как напьётся, так всё бегает по улицам да орёт.
– Чего орёт?
– Да просто так орёт.
– А спрашивали его, чего орёт?
– Ага.
– И что?
– Что, что?
– Чего орёт, вот что, сказал он или как?
– А, это.
– Ну да.
– Так он и говорит: «Я просто так ору, без всякого смысла».
– А смысл какой орать без всякого смысла?
– Вот именно, как раз это и спрашивают у него. Я ж говорю.
– А он?
– Молчит.
– Ты ж говорил, орёт.
– Опять говорю, молчит теперь. Када уже проорался.
– Так что, мать моя женщина, орёт или молчит?
– Я ж говорю. Так орёт, а как спросят, молчит.
– Вломить бы ему… – в сердцах сказал совсем измученный неопределённостью дотошный мужчина.
– И вломили.
– А он чё? – оживился приунывший, было, от полного отсутствия понимания ситуации собеседник.
– Тогда вот и признался.
– И что сказал?
– Ну, говорит, ору, потому что бегу за своим голосом.
– На кой? – взревел уже доведённый до отчаяния мужчина.
– А чтобы узнать, докуда он доходит.
– Ну, наконец-то, – с облегчением вздохнул дотошный и вытер пот со лба.
– Тяжёлый случай в сельской практике, – сказал громко случайный слушатель, который тоже приостановился послушать конкретно про Ваську-крикуна – зевак собралось немало.
– Да уж не лёгкий, твоя правда, – ещё раз вздохнув с глубоким облегчением и поправляя ремень на плече, сказал любопытствующий, вполне, однако, удовлетворившись рассказом про Ваську Кривого.
– Такое вот дело, – с чувством выполненного долга закончил вполне удовлетворённый произведённым эффектом, рассказчик.
– А у тебя чево фингал под глазом?
– Из-за бабы подрался.
– Из-за какой? – снова навострил уши его собеседник.
– А которая с девкой на околице живёт.
Оглядевшись по сторонам, его собеседник тихо спросил:
– Это которая Мясного Барона отшила?
– Ага, она самая.
– Да ты что? Из-за энтой? Эвона! Мужчина хлопнул себя на ляжкам.
– Из-за энтой, – не без гордости ответил лотошник.
– Уважаю эту бабу непреклонного возраста. Дуэль, значицца, полюбовная у вас из-за её состоялась.
– Вроде да, – уклончиво ответил лотошник.
– Лучшая дуэль – это када на гранатах дерутся. Дед рассказывал… – вставил реплику вольнослушатель, всё ещё стоявший неподалёку – все засмеялись.
– Ну, деду можно хоть на гаубицах. Вон за Дивеевом договорися с мужиками, пара свинок да бычок – тут тебе и гаубица с доставкой на дом. – Снова посмеялись. – Ага-ага…
– А с кем дрался-то? – оглянувшись по сторонам, тихо спросил любопытный.
– Да с женой.
– Чьей женой?!
– Да со своей.
– Ну ты и оторвался… Она ж и убить могла.
– Да уж… – уклончиво ответил довольный собой лотошник. Его собеседник задумчиво почесал в затылке.
– А было хоть за что?
– Не-а.
– Так чево ж ты, дурья башка, за энтой бабой бегаешь тады? Лотошник повернул голову в сторону дороги и кивнул на проезжавшую по привокзальной площади, неспешно виляя справа налево между большими лужами, будто пьяную легковушку. За тёмно-вишнёвой «девяткой», заливисто лая, вприпрыжку скакала трёхногая дворняга.
– А ты вот у ей спроси, чево она бегает за машинами, рулить-то ей иномаркой точно никто не даст.
– «Девятка» не иномарка, – резонно заметил смельчак с лотком.
Любознательный мужчина чувствительно посмотрел на собаку, потом, уже не без сочувствия, на того, что с лотком – похоже, он был явно расстроен таким поворотом дел.
– Вот так и живём, – сказал он, на сей раз непонятно в связи с чем. – Не успеешь одно дело не сделать, как уже не успеваешь сделать и кое-что поважнее.
– Эх-хе-хе…
Помолчали, думая каждый о своём. Оглядывая критическим глазом непроданный товар, лотошник вдруг ни с того ни с сего вскинулся, напустившись на женщину, всё ещё стоявшую рядом и зачарованно глазевшую на странную витрину овощного магазина:
– А ты, маманя, зенки зря не мозоль, не глюк это, а рыба, лосось он и есть лосось, сколько ни смотри, никак буряком не станет.
Тут они с мужиком, рассказавшим страшную историю про Ваську Кривого, снова весело перемигнулись и, окончательно примирившись, громко засмеялись, а женщина, всё так же пристально смотревшая на витрину овощного магазина, где, вполне возможно, весьма ошибочно, а вовсе не для злостного поправния законов биологии, возлежал посреди моркови и капусты одинокий подсохший лосось, обиженно отошла в сторону и стала так же напряжённо и подозрительно смотреть туда, откуда должна была явиться электричка. Временами она смотрела так выразительно, как если бы из перспективы уходящих в закат рельсов вдруг возьми да и вынырни с диким ржаньем тройка борзых рысаков – будто не поезд из шестнадцати вагонов плюс два прицепных, а мчалась по важнейшему и главнейшему направлению сама стремительная птица-тройка Русь… Тут мужики, весело глянув на меня, а потом снова на женщину с пирожками, неожиданно дружно рванули «Барыню», постепенно возвышая тон, качая в такт головами и лихо притопывая сапогами:
Я быстро перескочила через рельсы, а мужики вслед мне всё так же весело пропели:
Шла барыня из Ростова
Поглядеть на Льва Толстова,
Только Лёва ей сказал
Чтоб чесала за Урал.
А барыня из Орла
Неизвестно куды шла,
Повстречался ей Толстой
И сказал: ходи босой…
– Куды, барыня, пошла?
Потом продавец овощей громко крикнул:
– Эй! Подь назад, чево покажем! Второй, тоже громко, сказал:
– Не чувствительная она к искусству, ничего здесь не попишешь.
– Ой, нечувствительная… – Он снова громко засмеялся.
Я, тупо прохаживаясь туда-сюда по платформе, в попытке скоротать вдруг сильно замедлившееся время, снова стала прислушиваться к разговорам, которые и здесь уже весьма бойко завязывались. И здесь народ не безмолвствовал. Женщины активно выясняли – что, где и почём. Мужчины вполне серьёзного вида энергично обменивались репликами на политическую тему:
– Вечный вопрос – могут ли на Руси жить без вечного «попроси»? Вот без вечного этого вопроса.
– Что-то больно мудрёное ты завернул, – ответили ему.
– Тогда проще сформулирую вечный вопрос современности.
– Есть ли жизнь за МКАДом?
– Ого! Вот это точно вопрос… Хотя… Есть она там, нет её там, у нас жизни всё одно никакой нету. Однако, хорошо спросил.
Его собеседник довольно улыбнулся.
Люди оживились, лица повеселели, глаза заблестели.
– Или вот ещё, очень современно, слушай: кому теперь на Руси жить и работать?
– Тоже неплохо, – похвалил его собеседник. – Однако, вопрос вопросов иной. Может ли она, наша глубинка, вообще жить, или лучше сразу вагонами китайцев на плодородные равнины завезти и, как дрессированных тараканов, выпустить на бывшие совхозные поля?
Вокруг них уже собралась приличная компания вольнослушателей. Некоторые живо кивали головами, другие как будто просто так слушали – с унылым выражением сосредоточенного безразличия на лице.
– Да, не принято у нас выносить сор из сказочной избушки власти. А на месте вопить, что «все всё тощут», так это все горазды.
– Ой, горазды…
– И громче всех вопят как раз те, кто больше всех сам и тощит.
– Ясное дело, а то как тащить скоро станет нечего? Тогда как жить?
– Ватета точна.
Гоготнули, покурили, поплевались и снова закрутили дискуссию.
– А что, так оно и будет. Когда дачников, что из города понаехали, стали повсеместно разорять, а они ж деревне, скажи, только в помощь, я так и подумал, что неспроста деревню нашу гробят, не озорство это от питейного дела, а штука куда как серьёзнее.
Слушатели запереглядывались, некоторые его дружно поддержали, разговор всё больше оживлялся.
– Вон дали крестьянину филькину грамоту – свидетельство на земельную собственность. Какая-то седьмая копия на газетной бумаге.
– Да ещё и написано на ней, чтоб не сомневались: временный документ, до особого распоряжения.
– А как надо? – спросил у него тревожно и даже как-то испуганно мужчина с большим чемоданом, хватаясь за боковой карман.
– А надо, чтобы документ был на гербовой цветной бумаге и с печатью земельного комитета, а не сельсоветовской, слепой и щербатой, как у всех нас.
Так ответил осведомлённый собеседник, а мужчина поставил чемодан и опустил руки – они у него дрожали, как листва на ветру.
– Так. Выходит, опять надули? Теперь уже с землицей? Лох земельный, ой-ёёёёёё… какой же я лох… – Тут он на секунду замер, потом, встрепенувшись, спросил со слабой надеждой: Или это пока только предположение?
Ответ был суров и категоричен:
– Абсолютно фактура.
– Деньги отданы, так теперь чего уж.
– Ой, застрелюсь… Ну как тут жить? Народ, а? Что скажете? – стонал мужчина, очевидно проколовшийся на покупке земельного пая.
Ему никто не ответил. Возможно, многие молча сочувствовали «лоху земельному», среди своих таких уже немало было. Я прошла дальше. Невдалеке стояла небольшая группка людей – человек пять, они о чём-то громко и возбуждённо разговаривали. Я медленно прохаживалась по платформе – идти всё равно некуда, гостиница, очень похоже, наглухо закрыта. Ни одного светлого окна. А здесь угарно весело. Просто Агора греческая, а не платформа местечкового вокзала. Остановилась снова рядом с той, особенно энергично спорившей группой.
– А када налоги всякие там лохи вовсе не платют, дела в стране сильно ухудшаются, – налегая на «г» фрикаттивнеое, горячо говорил мужчина в широком коротком пальто на двух пуговицах, по моде шестидесятых годов, из светлой, сильно затёртой по краям, брезентовой ткани.
– Ухудшаются, а то как, что ж им ещё остаётся делать, – авторитетно согласился другой, в синих спортивных штанах и большой, с портретом Зюханова, футболке навыпуск. – Вот перезагрузят общественную говорильню тяжеловесной думой, и всё вниз покатится с ускорением в одно большое «жо».
Внимание устойчиво переместилось на его персону.
– Ты что, за коммунак пропаганду ведешь, дурья твоя башка? – выступая вперёд, с вызовом спросил его коренастый мордыш – плотный румянец во всю щёку недвусмысленно говорил о его статусе.
– Ровно наоборот, – сказал тот с вызовом.
– А портрет тогда чево напялил?
– А чтоб и самый тупой понял, что по кругу ходим.
– От Зюханова к Сюханову что ли? Ой, шёл на него и попал на него. Ну ты и прикольщик.
– Ты посмотри повнимательней, глаза твои раскосые, и прочти, если читать не разучился, что под ним написано.
Он повернулся к мордышу другим боком.
– Обалдеть… – растерянно сказал мордыш и тут же громко расхохотался.
Портрет Зюханова неким чудесным образом превратился в лицо, напоминающее Чувайса и Хайдара одновременно.
– Понял теперь? – многозначительно спросил носитель сложного портрета.
Этот Левиофан о трёх головах был помещён в рамку, по которой шла разноколиберная, но довольно чёткая многократная надпись:
«ИХ РАЗЫСКИВАЕТ ПОЛИЦИЯ»
– Ну ты и прикололся, – засмеялся другой, такой же коренастый мужчина, с пустым уже лотком, и смеялся он весьма удовлетворённо (видно, у них тут целая артель лотошников промышляет). Разговор пошёл активнее.
– А что, я не прав? – сказал носитель наглядной агитации.
– Не в бровь, а прямо в адамово яблоко.
– Я ж не какой-то там интеллигент рафинированный, быстрорастворимый.
– Угадал, ой, угадал… Одна артель, это точно, – дружно согласились с ним остальные.
– Коммуняки сдали страну либералам «по договорной цене».
– А те уже толкнули всё народное достояние бандюкам, и теперь стригут с них проценты.
Ему снова дружно поддакнули.
– Верно, и не просто сдали, а ещё и народ подставили, – сказал круглолицый мордыш.
– Это про чё? – спросил кто-то.
– О гапоновщине девяносто первого, – сказал его сосед.
– И я про то же. И – всерьёз.
– С каких пор?
– С энтих, я правда, уже неделю не в штоф-интересе.
– Что так? Подшили маленько? – прозвучал сочувственный вопрос.
Он с достоинством ответил:
– Я в политику ухожу.
– Надолго?
– А пока жена к тёще свалила.
– Крутой.
– Ага. Как яйцо. Один чирик оставила, стерлядь вяленая, мать её тудыть… А чё на него купишь?
– Буханку черного и спичек коробок.
Опять посмеялись, потом с новым интересом стали разглядывать футболку со странной наглядной агитацией.
– А ведь всё так. Сначала либералы мозги народу пудрили – прогоним коммуняк, сразу жить начнём, как на Западе. Теперь, когда всё ещё хуже для народа стало, снова мозги пудрят: страна, мол, такая грёбаная, вот вступим в Европу, сразу станем жить как люди.
– Ага. Именно. Лишь бы во что-либо вступить. Мы это, помницца, лет двадцать назад уже слышали. А потом, когда этот Евросоюз костью поперёк горла у всех встанет, станут лопотать, что сам наш человек, как есть, от природы существо тлетворное, что и вообще в дело не годится, вот истребим его, со всеми его правами, под корень, в овраге закопаем, и жизнь повсеместно станет просто зашибенная…
– Евросоюз через могилу народов братскую за полезными ископаемыми в Сибирь нашу лапища загребущие вон как тянет.
Дружно поддержали:
– Верно, как ни перестраивай, а всё одно и то же получается. Народ у нас, как всегда, не в интересе.
– И опять по той же схеме начнём жить? – риторически спросил агитатор, оглядев довольным взглядом дружный кружок продвинутых граждан.
– А что, не всё ещё распродано – земля, реки, горы, поля вот.
– В самый раз аукцион по новой закрутить. Новые ваучеры опять же напечатают на кровные денежки налогоплательщика.
– Какие те ваучеры! Теперь бандитская власть уже от своего имени всё народное достояние продаёт. Фиг вам дадут ещё раз ваучеры. У народа больше нет ничего, кроме права надеть петлю на шею.
– Точно, ничего. Своё теперь уже не твоё. Попробуй, получи по наследствию где-нибудь подальше от центра собственность, особливо ежли там ещё и земля имеется.
– Фиг получишь, точно. У нас в деревне всех дачников повыгнали, не мытьём так катаньем согнали людей с участков, а теперь ихние земли сельсоветы да поссоветы захапали в свою личную собственность, продают уже от себя самих каким-то там посредникам.
– Хороший, скажу я вам, бизнес. Земля всегда в цене будет. Грех не присвоить. Да, нет у народа больше правов ни хрена.
– Кроме права поскорей умереть и не мешать жить дальше власть и деньги загребущим…
– Не, не так. Не мешать имеющим деньги иметь власть.
– Именно. Всё, сволочи, продали. И Родину продали, и наш колхозный пай продали.
Разговор приобрёл второе дыхание.
– Э, нетушки. Много чего ещё можно продать, вот откуда у нас миллионеры берутся? Что ни день, то новый миллионер. Вот откуда они свои миллионы подворовывают, эти воры в законе?