Мишель Фейбер. Огненное евангелие

   Ваши письма сохраняет для меня мой отец, тоже Малх, и я их забираю при первой возможности. Однако, в отличие от нашего возлюбленного Иисуса и его Небесного Отца, Малх с Малхом никогда не были родственными душами. Особенно сейчас, когда я потерял место в храме, и в кармане у меня ни полушки, и лицо мое обезображено, и тело мое оскверняет воздух вокруг. Всякий раз при моем появлении мой отец обращается к стоящим рядом, будь то слуги или прохожий, говоря: И это мой сын? Ужели судьба уготовила мне такого сына? И другие подобные речи. Лишь по окончании сего ритуала мне позволяется переступить порог дома и забрать письма от вас, братья и сестры. Но довольно. Больше об этом ни слова. Хвала Господу!
   Ты спросил меня, Азува, в своем последнем письме, как быть, если мужчина, не верующий во Христа, полюбил женщину, живущую во Христе. Я не могу вспомнить из моих бесед с Фаддеем и Иаковом, чтобы наш Спаситель что-то говорил на эту тему. По свидетельству Фаддея, Иисус часто повторял, что никто не войдет в Царство Небесное, нежели только через Него. Однако они, то есть Фаддей и Иаков, так и не спросили Спасителя при жизни, значит ли это, что праведникам в дальних странах, ни разу не слышавшим слова Иисуса и тем более не видевшим Его не по своей вине, не дано войти в царство вышних. Иаков полагал, что это так; смысл слов учителя ясен. Фаддей не соглашался, призывая нас пристальней всматриваться в движения души Христовой, когда он странствовал среди людей. Он, Иисус, нередко хвалил благочестивых нищих, незаметно наблюдая за ними и ставя их в пример в своих проповедях. Фаддей вспоминал, как однажды бедная вдова опустила в ящик для пожертвований в храме всего две медные монеты, тогда как перед ней богатые люди оставляли гораздо больше. Наверняка я рассказывал эту историю в предыдущем письме. Из-за болезни память моя уж не та, что раньше, а свои обязанности я теперь исполняю только в паузах между отправлениями нечистот из обоих отверстий тела.
   Но вернемся к истории вдовы. Для Фаддея в этом эпизоде заключался бо€льший смысл, нежели просто достойная восхищения жертва, которая была беднячке не по карману. Он обратил внимание на то, что Иисус позволил вдове уйти. Он не заговорил с ней и не велел ученикам за ней последовать. Она осталась в полном неведении о Его существовании, и, при всей своей любви к ней, Он этому попустительствовал. Для Фаддея это было доказательством того, что праведные, пусть даже далекие от Христа, не обречены на вечные муки. Обречены те, кто слышали о Христе и отвергли Его. В качестве еще одного доказательства он, Фаддей, указал на то, что Христос вернется во славе, чтобы судить живых и мертвых, весьма скоро, еще при нашей жизни. Однако, несмотря на все наши свидетельства, за свою жизнь мы можем надеяться вывести из невежества лишь сотни человек. Означает ли это, что Царство Небесное открыто только для сотен и закрыто для тысяч и тысяч на земле?
   Помнится, дойдя до этого места, Фаддей и Иаков всякий раз начинали спорить на повышенных тонах и размахивать руками.
   Сам я полагаю, что в Царстве Небесном есть множество судилищ и райских садов и врат и залов, и в некоторые из них попадут невежественные праведники, в то время как истинно спасенные пребудут во внутреннем храме вместе со Спасителем. И я готов согласиться с Фаддеем, когда он говорит, что те, кто слышал призыв Иисуса, но отвергли его, будут отринуты. Так вот что я тебе скажу, дорогой Азува: женщине во Христе, которой добивается мужчина, не верующий во Христа, предстоит тяжкий труд. Ибо, пока он остается в неведении, он еще может войти в Царство Небесное, но как он услышит твое свидетельство о Христе и рассмеется тебе в лицо, так будет отринут. Посему великая сила нужна твоему убеждению, в противном случае ты преуспеешь только в том, что отнимешь у него посмертную жизнь.
   Впрочем, далее рассуждая, сознаю, что много недель прошло с тех пор, как ты отправил мне свое письмо. Жизнь же требует действий, а действия следуют тогда, когда им дан толчок. В случае с этой парой я полагаю так: если что и не было сделано, когда ты писал это письмо, то уж сделано позже и не может быть исправлено, так что я только зря потратил чернила. Как бы там ни было, ты задал вопрос, и я на него ответил. Хвала Господу!
 
   «Какой зануда, – подумал Тео. – Можно охренеть».
   Час ночи в новой квартире. Откинувшись на спинку непривычного стула и уткнувшись коленями в непривычную столешницу, он воззрился на экран компьютера со словами Малха в переводе. Концы развернутого на столе оригинала были прижаты четырьмя тяжелыми кофейными кружками. Пустыми, разумеется. Не хватало только, чтобы свитки, на протяжении двух тысячелетий сохранившие свой первозданный вид, безнадежно испортил пролитый кофе. В идеале их следовало поместить между двумя листами свинчиваемого плексигласа, но подобное оборудование имелось только в институте, а вынести оттуда исследовательский планшет, пожалуй, проблематичнее, чем вывезти свитки из Ирака.
   Тео ущипнул себя за переносицу и зажмурился. В целом, той ажитации, которой он от себя ждал, нет и в помине. Желудок набит отвратительной пиццей, «Пепси» и печеньем с шоколадной крошкой. Голова раскалывается, спина ноет. Прощай, дорогостоящий эргономичный стул; увы, Мередит «забыла» напомнить, чтобы он его забрал – в отличие от диска «25 классических джазовых композиций». Во рту неприятные ощущения, и не только после так называемой радостной еды, но и после сегодняшнего разговора с университетскими начальниками. Их не впечатлило то, что в Ираке он был на волосок от гибели; их волновало только одно: они оплатили его билет туда и обратно, а где результат?
   – Да поймите вы, куратор погиб! – напомнил им Тео. – Его просто разнесло на куски!
   – Могли задержаться в Мосуле, – заметил один из начальников. – В музее назначили бы нового куратора. Поговорили бы с ним…
   – Или с ней, – заметил другой. – Ситуация-то была благоприятная. После ущерба, вызванного этим… м-м-м… инцидентом. Новый куратор горел бы желанием показать свою решительность и компетентность.
   Тео не верил своим ушам. Мередит часто жаловалась, что он холоден и расчетлив. Посмотрела бы она на этих ребят. Столпы цивилизации! Гиены, кружащие вокруг места кровавой бойни!
   Хорошо, что промолчал про свитки. Не их собачье дело. Дайте только обрести финансовую независимость, тогда он им скажет, куда они могут засунуть свой институт.
   Обводя взглядом свою жуткую новую квартиру, Тео откинулся назад, и его дешевый стул угрожающе под ним заскрипел. Ничего, скоро он купит кое-что получше, вроде того стула, который Мередит у него умыкнула. Он купит все, что его душа пожелает. Включая «Алка-Зельцер». Вообще-то душа его желала «Алка-Зельцер» прямо сейчас, но магазины закрыты. И аптечка в ванной пуста, если не считать флакончика с жидкостью для снятия лака для ногтей, великодушно оставленного хозяйкой. Ко всем прочим прелестям стены выкрашены в оранжевый цвет. Кто, спрашивается, красит стены оранжевой краской? Японские наркоманы? Дилетантки-массажистки? Престарелые голландские гомики? Неудивительно, что хозяйка сбавила цену. Дело не в сломанной микроволновке и не в капризном душе. Оранжевые стены – вот главная причина.
   Он сделал глубокий вдох и велел себе расслабиться. Потом закурил, повернувшись спиной к свитку, дабы часом не спалить свое будущее в результате случайно отлетевшей искры. Втянул в легкие наркотик с ментоловым запахом, выпустил облачко в сторону оранжевой стены, снова втянул и снова выпустил. Курил он торопливо, без удовольствия, как на остановке, когда боишься пропустить автобус. Докурив, он раздавил бычок в недоеденной моцарелле, где его и оставил.
   Из компьютерных колонок лилась композиция «Звездные пространства» Джона Колтрейна, звуковой эквивалент запаха, с помощью которого собака помечает свою территорию. Дом не будет домом, пока Колтрейн не сбрызнет его своим саксофоном. Правда, звук пришлось убавить почти до шепота, дабы не помешать соседям. Вчера они пришли знакомиться, с подарком. Как бы говоря: «Вы же не превратите в ад жизнь людей, которые пришли к вам с печеньем?» Дикий сакс Трейна, смешанный с тихим урчанием кулера в системном блоке, дал приятный гибрид, вызывавший отдаленное беспокойство.
   Тео подумал, не пойти ли ему спать. И тут же в памяти всплыла первая проведенная здесь ночь – не лучшее воспоминание. Кровать скрипела. Постельное белье казалось казенным, да и Мередит не было рядом. Комната тесная, на потолке красный огонек – обязательный прибор в целях безопасности – всю ночь мигает. Чем-то он напоминал залетевшее насекомое; хотелось встать и его прихлопнуть.
   В такой квартирке с неудобной кроватью, инопланетной мигалкой и оранжевыми стенами непросто было уверовать в то, что очень скоро он разбогатеет и сможет купить какой угодно дом и где угодно. А верить надо. Нельзя забывать, что в его руках исторические реликвии сродни пирамидам. Да! Пирамидам! Перед ним, прижатые к столешнице четырьмя кофейными кружками, лежит чудо Античности. Колосс Родосский, храм Артемиды, висячие сады Семирамиды уничтожены и превратились в миф, а свитки… свитки вот они, в его безраздельном владении.
   А вместе с тем, пока все не признали их баснословную ценность, свитки были всего лишь деталью этой квартирки наравне с пустой коробкой из-под пиццы и не вполне исправным плеером. Ослепительный миг эйфории, когда он впервые увидел их на полу мосульского музея, равно как и сияние ожидаемой славы, успели померкнуть. Любовь с первого взгляда скоротечна. Ну, увидел свитки, ну, забрал их, а дальше что? Вызов, как их конвертировать в блестящее будущее, оказался коварнее, чем он думал.
   Несомненно, миллионы людей заинтересуются его открытием. Но он не может продать свитки миллионам желающих. Единственное, что он может продать, это перевод слов Малха с арамейского на английский – вот тут-то и закрадывались сомнения. И не только по причине того, что от этой прозы веяло смертной скукой.
   Сам процесс перевода демистифицировал свитки, превращал их в нечто заурядное. Как профессиональный лингвист, поставивший перед собой задачу, Тео готов был заниматься самоедством и терзаться по поводу несовершенства эквивалентов арамейских корней глагола и этичности изменения синтаксиса «сказуемое-подлежащее-дополнение» на «подлежащее-сказуемое-дополнение». Мысленно он совершил деконструкцию, расчленив текст на отдельные слова и части фраз, а в результате первозданный образец архитектуры, восьмое чудо света, свелся к простой инвентаризации камней. После чего, посредством цифрового шрифта, он заново собрал камни на экране компьютера, стоящего на пластмассовом пьедестале. Результат ничем не отличался от прочих файлов, таких же фикций в реальной вселенной, как eBay или CNN.com или электронная рассылка с предложениями дешевой виагры и способов увеличения пениса.
   Он бросил взгляд на свиток, распятый перед ним на столе, и постарался себе напомнить, что эти чернильные знаки на древнем папирусе поразительны, сенсационны, бесценны.
   «Я только зря потратил чернила» – первая фраза, которая бросилась ему в глаза.
   Неужели это правда? Нет, не может быть, не должно быть.
   Ну да, Малх зануда. И что? Это же не какое-нибудь трепло из Задриски-Пойнт, штат Миссури, пишущее в своем блоге. Речь идет об авторе самого старого из сохранившихся образцов христианской литературы! Он был лично знаком с двумя учениками Иисуса! Он полностью посвятил себя труду евангелиста, когда святой Павел, а тогда еще Савл из Тарса, был обычным головорезом на римской службе и волок в тюрьму последователей незаконной веры. Даже если Малх нытик и пустышка, он все равно Фигура с большой буквы, черт подери!
   Тео с удвоенным рвением принялся за дело.
 
   А сейчас к вопросу моего возлюбленного брата Хореша.
 
   Тео пожевал нижнюю губу. Переводить Хореш как Джордж? Нажав на клавишу backspace, он стер шесть букв и напечатал «Джордж». Затем стер «Джордж» и напечатал «Хореш». Часы в правом нижнем углу экрана показывали 1:27. Его ждет холодная постель, в желудке бултыхается моцарелла, инкрустированная салями и приправленная бутылкой «Пепси», а в это время Мередит обхватывает ногами шею атлета и фотографа, специалиста по живой природе.
 
   Ты спрашиваешь меня, как на самом деле зовут Фаддея. Фаддей, когда я адресовал ему этот вопрос, ответил мне, что его зовут Фаддей. Так что сообщаю тебе, что его зовут Фаддей.
 
   – Твою мать! – в отчаянии вскричал Тео и отправился спать.
 
   Поутру, с воспаленными глазами, в слегка запотевших от горячего кофе очках, Тео переводил дальше.
 
   Однако, говоря доверительно, как друг другу, я думаю, не будет нелояльным с моей стороны сказать, что если ты задашь этот же вопрос не мне, а матери Фаддея, то она тебе ответит, что его зовут Иуда. Именно так все его звали, пока другой Иуда, предатель, не покрыл позором это имя. Скажу больше, если тебе улыбнется удача и ты увидишь Иуду, то есть Фаддея, ибо он ступил на стезю вседневного свидетельства славы нашего Спасителя, мой тебе совет приветствовать его как Фаддея и ни при каких обстоятельствах не произносить вслух другого имени. Ибо это его слабое место.
   Сие мне понятно. Я знал одного и второго Иуду и даже присутствовал в храме Каиафы, когда Иуда Предатель получил свою плату. И мне, как и Фаддею, досадно видеть, что благодаря этим деньгам Иуда растолстел и обленился.
   Но больше всего меня угнетает то, что я стоял рядом в ту самую минуту, когда замышлялось предательство Спасителя, и не испытал угрызений совести. Я почувствовал лишь укол зависти к такой сумме, показавшейся мне слишком щедрой за подобную услугу.
   Сколь же подлым было мое сердце в последние дни моей прежней жизни, пока я не оказался на Голгофе и сердце мое не обожгла, очистив его, кровь Спасителя.
   Таким был Малх.

ЧИСЛА

   – Двести пятьдесят тысяч долларов и ни цента больше, – сказал Баум, откинувшись на спинку стула, и луч солнца из окна за его спиной превратил матовые линзы его очков в сияющие круги. – Это четверть миллиона.
   Тео нахмурился. Слово «миллион» повисло в воздухе дразнящей иллюзией. Реальная же цифра, без этого магического седьмого знака, говорила всего лишь о тысячах. Это было не совсем то, чего он ожидал после своих изысканий в области авторского аванса.
   – Такую прибыль вы можете запросто получить всего за несколько часов продаж, – возразил он. – Считаете меня полным идиотом?
   – Напротив, – сказал Баум, ничуть не оскорбившись. – Если продажи начнут действительно зашкаливать, вы выиграете по-крупному. Сначала аванс одним росчерком пера, а потом роялти до конца дней.
   – Мизерные роялти, – сказал Тео, стараясь придать голосу скорее кислое, нежели отчаянное звучание. – Возможно, самые мизерные и запоздалые за всю издательскую историю. Видимо, мне нужно пройти курс повышения квалификации по алгебре, чтобы уяснить, каким образом микродроби в конечном счете увеличат мой первоначальный доллар. Любой мало-мальски приличный юрист или агент посмотрит на меня как на сумасшедшего.
   Баум снова подался вперед и вцепился в Тео ласково-безжалостным взглядом.
   – Что они уже и сделали, не так ли? – просипел он. – Мало-мальски приличные, и просто приличные, и, возможно, даже не самые приличные. Никто не пожелал представлять ваши интересы.
   – Неправда, – сказал Тео. Он почувствовал, что покраснел, а когда это с ним происходило, рубцы на лице начинали зудеть. Зажили они неудачно; лучше бы он сразу наложил швы, вместо того чтобы мчаться домой, где его ждали сплошные унижения. Будь он проклят, если еще раз позволит себя унизить. – Я обратился только к двум агентам, – возразил он. – Вообще к пяти, но трое не ответили на мои звонки. Из тех же, с кем я встретился, одна заявила, что не занимается религиозной литературой, чем я был раздосадован, так как об этом она могла мне сказать и по телефону. Второй же заинтересовался. Даже очень.
   – Но вы пришли ко мне один.
   – Он… он мне не показался. Не срослось. И тогда я решил посмотреть, что будет, если обратиться к издателю напрямую. Я хочу сказать, важность этой книги выходит за всякие рамки. Это не тот случай, когда людей надо убеждать, чтобы они ее прочли.
   – Конечно, – тихо согласился Баум. – Конечно.
   Он снял очки и вытер их о галстук, рассеянно глядя на свой стол. Добрых тридцать секунд он потратил на одну линзу, затем принялся за вторую. А тем временем в других комнатах издательства «Элизиум» трезвонили телефоны, и сотрудники что-то отвечали. Аппарат Баума непрерывно мигал, но беззвучно, если не считать отрывочных кликов, как будто кто-то нервно сглатывал. Тео разглядывал офис: шеренга книг-близнецов в твердом переплете подле бачка с питьевой водой, экспозиция прошлых публикаций, постеры главного и пока единственного бестселлера, африканские статуэтки, эскизы обложек на стенах, нераскрытые картонные коробки, а еще, в дальнем углу, гора рукописей (некоторые до сих пор запечатанные в нестандартные упаковочные пакеты), – вероятно, самотек. Тео не ожидал увидеть такой Эверест. Он рисовал себе гору, не столь удручающую и тем более не выставленную на всеобщее обозрение.
   – Такая книга, как ваша, неизбежно вызывает разнотолки в такой индустрии, как наша, – сказал Баум. – У меня нет иллюзий. Вы обращались в Oxford University Press, Knopf, Harcourt, Grove Atlantic, Little, Brown, HarperCollins, Penguin… возможно, еще какие-то издательства, про которые я не слышал. Подозреваю, что вы связывались практически со всеми, у кого большие тиражи. И под конец пришли ко мне.
   – «Элизиум» – очень уважаемое издательство академических текстов, – заметил Тео.
   – Ну да, ну да, – отмахнулся Баум. – А также, всего пару лет назад, мелкая рыбешка, аутсайдер, воробышек, прыгающий вокруг гиен в надежде, что, когда пиршество закончится, ему тоже что-нибудь перепадет.
   В его голосе появилась жесткость. Впервые с тех пор, как он пригласил Тео в свой офис, в нем не осталось ничего от тихого букиниста.
   – Два года назад, во время разудалой резни, которую издатели называют книжкой ярмаркой, когда главные хищники растащили все «большие книги», оставив после себя кровавые следы, ну и мне, как всегда, по мелочи – требуху да когти, я случайно наткнулся на рукопись норвежского школьного учителя, в переводе не совсем двуязычного энтузиаста, об играх, в которые родители должны играть со своими детьми в процессе их обучения арифметике. Эта тоненькая книжечка, как вам наверняка известно, стала неожиданным бестселлером «Элизиума». Мало того, она обставила все прочие книги с той ярмарки – все эти разрекламированные романы, за права на которые выкладывались астрономические суммы, все эти рукописи, доставляемые шофером на лимузине, все эти золоченые гранки. Она оттопталась на них своими маленькими вязаными скандинавскими пинетками. И мы по сей день продаем тысячи экземпляров в неделю озабоченным папам и мамам, желающим петь перед сном таблицу умножения вместе со своими малышами.
   Тео помалкивал. Когда человек так завелся, лучше его не перебивать.
   – Я похож на брюзгу, Тео? Значит, брюзга. Слишком долго я был воробьем, прыгающим вокруг гиен. Я состарился, дожидаясь своего часа. Я прекрасно понимаю, что мой детский арифметический шедевр не убедит престижных авторов отдать в «Элизиум» свой magnum opus^[2] «Умножь на семь в мажоре» так и останется счастливой случайностью, и на следующей франкфуртской книжной ярмарке агенты будут мне впаривать пособие «Как с помощью джаз-балета обучить свою собаку геометрии».
   – Моя книга не обучает собак геометрии, – напомнил ему Тео. – Мистер Баум, поймите, это новое евангелие! Это ранее не известное описание жизни и смерти Христа, написанное на арамейском, языке самого Иисуса. Если на то пошло, это единственное евангелие на арамейском; все остальные написаны по-гречески. И оно более раннее, чем от Матфея, Марка, Луки и Иоанна, причем существенно. Я не могу понять, почему издатели не сбились с ног в стремлении это напечатать. 99,99 % книг, по большому счету, не представляют никакой ценности. А эта – настоящая ценность.
   Баум печально улыбнулся.
   – Тео, вы упорно называете это книгой. Вот вам проблема № 1. Мы имеем дело не с книгой, а с тридцатью страницами текста максимум, если набрать крупным шрифтом, с широкими полями. Мы не можем это напечатать отдельным памфлетом. Вывод очевиден: мы должны уплотнить текст за счет рассказа, как вы нашли эти свитки, как вывезли их из Ирака, плюс любопытные факты об истории и структуре арамейского языка, а также что вы ели на завтрак по прилете в Торонто, и так далее и тому подобное. Для «Элизиума» это риск. Мы ведь понятия не имеем, умеете ли вы писать. А это, что бы вы ни думали по поводу «Умножь на семь в мажоре», для меня не последнее соображение.
   – Я написал несколько статей об арамейском языке в лингвистических журналах, – сказал Тео.
   – Попробую угадать. Ваш гонорар за эти статьи составил пару бесплатных экземпляров. Не двести пятьдесят тысяч долларов. – На этот раз Тео не успел возразить, а Баум продолжал: – Проблема № 2: свитки, по большому счету, украдены. Вот почему Oxford University Press, Penguin и все остальные не хотят ввязываться, как вам известно.
   К такому повороту Тео был готов и заранее выработал линию защиты.
   – Я смотрю на это иначе. Моя совесть чиста. Если бы вы спросили в музее, были ли у них эти свитки до моего появления, последовал бы ответ: «Какие свитки?» Все знали: нет у них никаких свитков. Я изучил инвентарные списки музея, все до последней статуи, монеты или таблички, на момент начала войны. Свитки в них не упомянуты. Так что официально они не существуют. С таким же успехом они могли выпасть из дупла дерева на улице или оказаться на берегу, выброшенные морской волной.
   Баум устало кивнул.
   – Любой из этих сценариев был бы гораздо предпочтительней с правовой точки зрения, но уже поздно строить гипотетические версии. Суть не меняется: это серая зона. Музей не знал о существовании того, что вы унесли. Находка же представляет собой особую ценность, и иракский народ, безусловно, не захотел бы с ней расстаться в обычных обстоятельствах. Как они себя поведут, если мы это опубликуем, остается большим вопросом. Может, никак не отреагируют. В конце концов, сейчас они… озабочены другими вещами. Сама концепция иракского народа, включая тех, кто выступает от его имени, и тех, кто его представляет, повисла в воздухе. Но подозреваю, что рано или поздно кто-нибудь в Ираке наверняка потребует возвращения свитков. Что может и не создать проблему для нашей книги, которая к тому времени успеет разойтись энным тиражом. А может и создать, если какой-то иракский адвокат докажет, что наша прибыль незаконна и мы должны ее вернуть. Не знаю. Серая зона. Я отлично понимаю, почему другие издатели побаиваются ступать на эту территорию. Я и сам потом могу пожалеть о том, что на нее залез.
   – А как же Библия? – Голос Тео зазвенел, и он ничего не мог с собой поделать. – Разве не любой вправе издать Библию, если возникнет такое желание? Или Диккенса или Марка Твена или «Путешествия Гулливера»… все, чему больше ста лет. Да, какому-то человеку или общественному институту могут принадлежать права на оригинальную рукопись, но это уже отдельный вопрос. Текст, сами слова не защищены копирайтом. Это сфера общего доступа.