Страница:
Изменилась не только внешность Сатаны, а и многое другое. На словах, правда, признают официальный ад с его кипящими котлами. Но верят ли в него? Как примирить доброе отношение Сатаны к отягченным скорбью сердцам со страшной традицией об аде пыток и казней?
Сивилла сидела, задумавшись над словами господина, как послышался шорох легких шагов. День едва забрезжил (то было после Рождества, около первого января). По хрустящей, белой, как толченое стекло, траве приближается маленькая белокурая женщина и, дойдя до колдуньи, едва стоит, тяжело переводя дыхание. Ее черное платье говорит достаточно красноречиво о том, что она вдова. Неподвижная и немая, она все же раскрывает свою душу проницательному взору Медеи. В ее робкой фигуре нет тайн. Та, другая, говорит ей сильным голосом: «Можешь и не рассказывать, немая бедняжка. Все равно ты не дойдешь до конца. Я сама скажу тебе, в чем дело. Ты умираешь от жажды любви».
Немного успокоившись, складывает она молитвенно руки, почти опускается на колени, признается, исповедуется.
Она страдала, плакала, молилась и, вероятно, продолжала бы молча страдать. Но зимние праздники, семейные вечеринки, счастье законной любви, без жалости выставляемое напоказ другими женщинами, – все это прожгло ее сердце. Что делать ей? Вот если бы он мог вернуться и на мгновение утешить ее. «Хотя бы ценою жизни... Я готова умереть... Лишь бы еще раз увидеть его».
«Вернись домой! Запри покрепче дверь. Закрой также ставень, чтобы любопытный сосед ничего не видел. Сними траур, одень свадебное платье. Накрой прибор и для него – он не придет. Спой песенку, которую он сложил для тебя, которую он так часто распевал, – он не придет. Вынь из сундука последнюю одежду, которую он носил, и поцелуй ее. Затем скажи: «Тем хуже для тебя, если ты не придешь». И немедленно же выпей вот это горькое вино, дарующее сон, ложись на ложе новобрачной. И тогда он придет непременно».
Маленькая женщина не была бы женщиной, если, проснувшись на утро счастливая и нежная, она не рассказала бы полушепотом о случившемся чуде своей лучшей подруге: «Только смотри, никому не говори! Прошу тебя. Он мне сам сказал, что если я надену это платье и буду спать, не просыпаясь, то он будет приходить каждое воскресенье.
Счастье это покупается ценою опасности. Что сталось бы с неблагоразумной, если бы церковь узнала, что она больше не вдова, что воскрешенный любовью дух покойного мужа приходит ее утешать. Как это ни странно, однако тайна женщины не выдана. Все точно сговорились хранить этот нежный секрет. Кто не заинтересован в этом? Кто сам не потерял любимого человека? Кто не проливал слез? Кто не почувствует себя счастливым, видя, как от одного мира к другому перекидывается мост.
Благодетельница – ведьма! Дух бездны! Хвала тебе!
Тяжела зима в мрачных местностях северо-запада, продолжительна и печальна.
Даже когда она приходит к концу, она вдруг точно снова оживает, как утихшая боль, которая моментально вновь пробуждается с новой свирепой силой. Однажды утром все убрано сверкающими иглами. При свете этого иронического, жестокого блеска, от которого содрогается все живое, весь растительный мир кажется окаменелым, теряет свое прежнее милое разнообразие, коченеет в резко очерченных кристаллах.
Онемев у своего мрачного очага из листьев, содрогаясь от пронизывающего ветра, ведьма чувствует в сердце удары злой судьбы. Ясно ощущает она свое одиночество, но в нем черпает она новую бодрость. Пробуждается гордость, а вместе с ней какая-то сила, которая согревает ей сердце, просветляет рассудок, сила напряженная, живая и острая, как сталь. Зрение ее становится таким же пронизывающим, как эти иглы кругом, а мир, этот жестокий мир, заставляющий ее так страдать, для нее прозрачен, как стекло. И она наслаждается этим сознанием, как будто одержала победу.
Разве не она царица этого мира? Разве у нее нет придворных? Вороны находятся явно в каких-то с нею сношениях. Почтенной и важной толпой прилетают они к ней беседовать о делах, точно древние авгуры. Робко проходят мимо волки, приветствуя ее, косясь. Порой у порога пещеры сядет неуклюже неповоротливый добродушный медведь (тогда не редкий в этих местах), словно отшельник, посещающий отшельника, как это часто бывает в житиях пустынников.
Все они, птицы и звери, которых человек знает только благодаря охоте и смерти, такие же опальные, как и она. И они прекрасно понимают друг друга. Сатана, великий изгнанник, и он дарит своим приверженцам радость свободной жизни в природе, дикую радость сознавать себя миром.
Вся земля еще кажется одетой в белый саван, скованной ледяным покровом, застывшей в безжалостных, однообразных, острых и жестоких кристаллах. В особенности после 1200 г. мир точно положен в прозрачный гроб, в котором все, к ужасу зрителя, застыло в неподвижности.
Было высказано мнение, что готическая церковь есть своего рода кристаллизация. И это верно. В начале XIV в. архитектура жертвует всем, что в ней было живого, капризного, разнообразного, и, до бесконечности повторяясь, соперничает с однообразными призмами Шпицберга. Точный и страшный символ того застывшего кристального города, в котором безжалостное учение пыталось замуровать жизнь.
Однако сколько бы опор и подпорок ни поддерживало здание, что-то заставляет его колебаться. То не шумные удары извне, а что-то доброе и нежное, что заключено в самом строении, что, незаметно действуя, заставляет застывший кристалл оттаивать. То кроткая река горячих слез, пролитых миром, целое море слез. То дуновение будущего, победоносное, непобедимо рвущееся наверх воскресение естественной жизни. И думает про себя фантастическое здание, одна часть которого рушится за другой: «То дуновение Сатаны».
Точно ледник Геклы стоит на вулкане, которому нет надобности извергаться, потому что теплый очаг медленно и незаметно растапливает его, зовет и тихо говорит: «Упади».
Когда ведьма, сидя в тени, видит, как там при ясном свете Данте и святой Фома не понимают положения вещей, ей есть над чем посмеяться. Они воображают будто Сатана прокладывает себе дорогу среди ужасов и хитростей. Они изображают его смешным и неуклюжим каким он был в дни детства, когда Христос заставил его вселиться в свиней. Или же они рисуют его хитроумным, схоластом и логиком, хулителем-юристом. Если бы он был только зверем или спорщиком, если бы он воплощал только грязь или пустые логические тонкости, он скоро умер бы с голода.
Слишком уж просто торжествовать над ним, заставляя Деву отказать ему в иске и присудить его еще к уплате судебных издержек. На деле происходит нечто противоположное: ловким маневром он перетягивает на свою сторону истицу, женщину, свою прекрасную противницу, соблазняет ее аргументом не словесным, а совершенно реальным, прекрасным и неотразимым. Он кладет ей в руку плод знания природы.
Нет надобности в стольких спорах. Не нужно тяжб. Он прямо объявляет себя. То – восток, то – вновь найденный рай. Из Азии, которую хотели уничтожить, поднялась несравненная заря, свет которой пронизывает густой туман, окутавший запад. То целый мир природы и искусства, заклейменный невежеством, – теперь он надвигается вперед, чтобы покорить своего покорителя нежной любовью и материнскими добрыми соблазнами. Все побеждены им, все безумно в него влюблены. Хотят только то, что создано Азией. Она идет к нам с полными руками. Ткани, шали и ковры, ласкающие, мягкие, полные таинственной гармонии, сверкающая щегольская сталь выложенного золотом оружия, – все наглядно доказывает нам нашу отсталость. И это еще не все. Эти проклятые страны, населенные неверными, где Сатана воздвиг свой трон, находятся под явным благословением неба, производят редчайшие продукты природы, эликсиры божественной силы, первое из всех растений, первое из всех животных: кофе и арабских коней. Но и это еще не все. Там целый мир сокровищ: шелк, сахар, могучие травы, бодрящие наши сердца, утешающие нас, смягчающие наши физические страдания.
Все это проявляется в начале XIV в.
Сама Испания, вновь завоеванная варварами, сыновьями готов, но имеющая свой мозг в лице мавров и евреев, свидетельствует в пользу неверных. Везде там, где работают мусульмане, дети Сатаны, все процветает, бьют из почвы источники, земля покрывается цветами... Почтенный и невинный труд украшает страну чудесными виноградниками, где человек забывается, отдыхает и точно пьет вместе с влагой благость и милосердие неба.
Существует ли в этом мире поста человек сильный, который примет эти дары без головокружения, не опьяняясь, не рискуя лишиться рассудка. Найдется ли еще хоть один мозг, который не окаменел бы, не кристаллизовался бы под рукой святого Фомы, который еще доступен жизни, растительным силам!
Три мага напрягают в этом направлении свои силы[2]. Путем целого ряда подвигов они доходят до изучения природы, но эти мощные гении стоят далеко от народа. Сатана возвращается поэтому к женщине.
Она осталась наиболее естественным созданием в мире. В ней сохранилась некоторая лукавая невинность, свойственная кошке или слишком умному ребенку. Она поэтому лучше годится для мировой комедии, для великой игры, в которой выявит себя мировой Протей.
И однако какая она, эта изгнанница, вросшая в свою дикую пустошь, вдали от мира, легкомысленная и непостоянная, когда ее не разъедает и не пронизывает скорбь? Сумеет ли она, оскорбленная и озлобленная, с душой, изъеденной ненавистью, войти в природу, пойти по ровным путям жизни? Если она сумеет это сделать, то, без сомнения, без всякой внутренней гармонии и часто обходными путями зла. Она испугана и тем более неистова, чем слабее она под напором урагана.
Когда теплой весной она чувствует, как отовсюду к ней несется откровение: из воздуха, из недр земли, от цветов и их лепета, у нее сначала кружится голова. Ее грудь грозит разорваться от избытка сил. Сивилла науки испытывает муки, как некогда другая сивилла – Кумейская, Дельфийская. Схоластику, конечно, ничего не стоит сказать: «То – аура, дьявольские пары, которые ее вздувают, и больше ничего. Ее любовник, князь воздуха, наполнил ее снами и ложью, ветром, паром, ничем».
Глупая ирония!
Истинной причиной ее опьянения является, напротив, не ничто, а – сама реальность, субстанция, слишком быстро собой наполнившая ее грудь.
Нечто подобное испытывает мрачная Сивилла, когда в одно запоздавшее и тем более бурное весеннее утро вокруг нее властно вырывается наружу жизнь.
И вся эта жизнь смотрит на нее и вся она для нее. Ибо каждое создание и каждое растение говорят ей неслышно: «Я принадлежу тому, кто понял меня». Какой контраст!
Она, супруга пустыни и отчаяния, питавшаяся ненавистью и жаждой мести, окружена заставляющими ее улыбаться невинными созданиями. Склоняясь под южным ветром, тихо кланяются ей деревья. Полевые травы, обладающие разными способностями, разным благоуханием, яды и лекарства (что чаще всего одно и то же) отдаются ей: «Сорви меня».
Все видимо исполнены любовью.
«Какая странная насмешка! Я готовилась принадлежать аду и не думала о таком своеобразном празднике. В самом ли деле дух, которого я знала, жестокий след которого, как горящую рану, я все еще ношу в себе, в самом ли деле он дух ужаса?
О нет! Это не тот дух, о котором я мечтала в припадках ярости, не тот, «что всегда отрицает». Нет, он принес мне любовь, опьянение, экстаз. Что с ним? Быть может, он безумная, испуганная душа жизни?
Везде, где она появляется, она – единственный предмет любви. Все следуют за нею и все ради нее отрекаются от собственного рода. Почему говорят только о черном козле, ее мнимом любимце? Все так относятся к ней. Приветствуя ее, ржет конь и мчится стремглав к ней, подвергая ее жизнь опасности. Когда она проходит мимо и исчезает, от горя ревет страшный царь лугов, черный бык. Птица покидает свою самку и, трепеща крыльями, спускается на нее в порыве любви.
То новое проявление деспотической власти господина, самым фантастическим образом превращающегося из царя мертвых в царя жизни. «Нет,– думает она,– оставь мне мою ненависть! Я ни о чем другом не просила. Пусть меня боятся, пусть буду я страшной. Подобная красота больше идет к моим черным змеиным волосам, к моему лицу, изборожденному скорбью и следами молний».
А царь зла тихо-тихо из-за угла нашептывает ей: «Как ты прекрасна, как ты чувствительна в твоем гневе! Кричи! Проклинай! Одна буря вызовет ответный гром другой. Незаметен и быстр переход от бешенства к сладострастию».
Она во власти чисто женского желания. Желания чего? Всего, всего универсума. Сатана не предвидел, что ее не удовлетворишь ни единым созданием. Что не смог сделать он, сделало нечто, название которого трудно сказать. Она падает под бременем этого огромного и глубокого желания, безбрежного, как море, и погружается в дремоту. В это мгновение она спит, забыв обо всем, о ненависти и мести, невинная против собственного желания, на лугу, как овца или голубка, тихим, радостным сном влюбленной.
Она спит и грезит.
Чудный сон! Как выразить его? Чудесное чудовище универсальной жизни вошло в нее и отныне все: жизнь и смерть в ней самой.
Ценою страданий она постигла природу.
Немая мрачная сцена коринфской невесты буквально возрождается в XIII и XV вв.
Еще продолжается ночь, еще не наступила заря, и оба любящих, человек и природа, вновь находят друг друга, горячо обнимаются и (о ужас!) видят вдруг, что по ним ударяют ужасные бичи. Кажется, точно слышишь, как возлюбленная говорит возлюбленному: «Свершилось! Завтра твои волосы поседеют. Я умерла. Умрешь и ты».
В три столетия – три страшных удара. Сначала отвратительная внешняя метаморфоза: болезни кожи, проказа. Затем внутренние недуги, странное нервное возбуждение, эпилептические пляски. Наконец, наступает успокоение, но кровь испорчена, изъязвления подготовляют сифилис, этот бич XV в.
Насколько теперь можно судить о средневековых болезнях, главнейшими из них были голод, бессилие и малокровие, этизия (исхудание), которая поражает нас на скульптурных произведениях эпохи. Кровь походила на воду. Золотушные болезни были, вероятно, общераспространенными. Если не считать арабских и еврейских врачей, дорого оплачиваемых королями, обыкновенно лечение происходило на церковной паперти, возле кропильницы.
В воскресенье после службы сюда приходили массами больные. Они просили помощи, а им говорили: «Вы грешили, и Бог наказал вас. Благодарите его. Тем меньше придется вам мучиться на том свете. Смиритесь, страдайте, умирайте! Церковь молится за усопших».
И больные, слабые, бессильные, не имея ни надежды, ни желания жить добросовестно, следовали этому совету и предоставляли жизни уходить из их тела.
Подобный роковой упадок духа, подобное жалкое состояние должны были до бесконечности продолжать этот оловянный век, задержать прогресс. Что может быть хуже такого быстрого смирения, такого послушного приятия смерти, что может быть хуже, как ничего не мочь и ничего не желать.
Куда выше была новая эпоха, конец средних веков, давший нам ценою острых мук первое средство вернуться к активности – возрождение желаний.
Некоторые арабские писатели утверждают, что огромное распространение кожных заболеваний в XIII в. было вызвано употреблением возбуждающих средств, которыми тогда пытались оживить, пробудить ослабевшую эротическую способность. Острые пряности, привезенные с востока, несомненно, сыграли тут некоторую роль. Возможно, что не без влияния было и зарождавшееся тогда винокурение, разные хмельные напитки.
Однако имелось тогда налицо и более общее, серьезное брожение. В острую внутреннюю борьбу двух миров, двух духов, вмешался неожиданно третий и заставил их обоих умолкнуть.
Между тем, как боролась угасавшая вера с расправлявшим свои крылья разумом, некто третий завладел человеком. Кто? Нечистый, бешеный дух едких желаний с их жестоким кипением.
Не имея возможности проявиться ни в физических наслаждениях, ни в свободной игре ума, жизненные соки задерживались в своем течении и портились. Лишенные света, голоса, слова, они обнаруживались лишь в болях, в зловещих сыпях. В итоге новое, страшное явление: желания, никогда не удовлетворяемые, гибли под злым гнетом жестокой метаморфозы.
Любовь шла вперед, закрыв глаза, широко раскрыв объятия. Она отступает, содрогается. Но напрасно бегство: бешенство в крови не утихает, тело мучительно чешется, а еще более мучительно свирепствует внутри разжигаемый отчаянием огонь.
Какое средство придумала христианская Европа против этого двойного зла? Смерть, плен – и больше ничего. Когда горькое безбрачие, любовь без надежды, острое возбуждение страсти ввергают тебя в болезненное состояние, когда кровь твоя разлагается,– умиротворись или построй свою хижину в пустыне. И будешь ты жить со звонком в руке, дабы люди избегали тебя. «Ни единый человек не должен тебя видеть. Не надейся на утешение. Если ты подойдешь к нам, смерть тебе»[3].
Рядом с ней свирепствовали тысячи других страшных, хотя и менее отвратительных болезней. Самые чистые красавицы покрывались печальными цветами, печатью греха, наказанием Божьим. И тогда люди отважились на такой шаг, к которому любовь к жизни не могла их побудить. Старые запреты были нарушены. К прежней медицине, к бесполезной кропильнице повернулись спиной. Люди обратились за помощью к ведьме.
По привычке, отчасти из страха по-прежнему посещали церковь. Однако истинная церковь была с этого момента у нее в степи, в лесу, в пустыне. Туда люди несли теперь свои мольбы и свои обеты.
Мольбы об исцелении, о наслаждении.
Как только закипала кровь, они в глубокой тайне, в сомнительный час, шли к сивилле. «Что мне делать? Что происходит со мною? Я горю. Дай мне успокоительного. Дай мне то, что составляет предмет моих нестерпимых желаний».
Вечером человек готов упрекнуть себя за такой смелый и преступный шаг. Необходимо предположить, что эта новая фатальность в самом деле ужасна, что огонь причиняет в самом деле нестерпимые муки, что святые и впрямь бессильны. Необходимо, однако, принять в расчет и то, что дело храмовников и Бонифация обнаружили страшный разврат, таившийся в церкви. Папа – колдун, папа, взятый дьяволом,– такой факт ставил все мировоззрение головой вниз. Если папа царящий уже не в Риме, а в Авиньоне, сын сапожника из Кагора, Иоанн XXII мог собрать больше золота, чем все короли и император, то ужели без помощи дьявола? А каков папа, таковы и епископы. Разве Гишар, епископ тройский, не с помощью Дьявола убил дочерей короля?
Великий, гениальный ученый Возрождения Парацельс, сжигая старые латинские, еврейские, арабские медицинские книги, заявляет, что если узнал что-нибудь, то только благодаря народной медицине, от добрых женщин, от пастухов и палачей: последние были ловкими хирургами и хорошими ветеринарами.
Я не сомневаюсь, что его удивительная, гениальная книга о женских болезнях, первая написанная на эту важную тему, глубокомысленная и трогательная, выросла непосредственно из опыта самих женщин, тех, к которым обращались за советами, – ведьм, везде бывших и акушерками. Женщина этой эпохи никогда не допустила бы к себе врача-мужчину, не доверилась бы ему, не высказала бы ему своих тайн.
Только ведьма тогда лечила и была, в особенности для женщин, единственным врачом.
Это очень большая и очень известная семья растений, большинство видов которой всюду растет в изобилии: под нашими ногами, у изгороди, семья, настолько многочисленная, что один из ее видов имеет восемьсот разновидностей. Их так легко найти, и они так обыкновенны. Однако пользоваться ими можно только с большим риском. Чтобы установить надлежащие дозы, требовалась смелость, смелость гения.
Вот сначала растения, имеющие наименьшую целительную силу. Это разного рода съедобная зелень (бешеная ягода, томаты). Другие из этих невинных растений обладают успокаивающей силой, как-то вербишник (коровяк), столь пригодный для примочек. Дальше идет уже растение подозрительное, считавшееся многими ядом, сначала сладкое, как мед, потом горькое, точно повторяющее слова Ионафана: «Я съел немного меда, и вот я умираю...» Смерть, приносимая этим растением, однако полезная: то уничтожение боли. Сладко-горький паслен – таково его название – был как бы первым опытом гомеопатии, постепенно втягивавшей в свой круг более опасные яды. Паслен вызывает легкое раздражение, колотье; использовали его как лекарство против господствовавших болезней века, против болезней кожи.
Видя, как ее тело покрывается отвратительной краснотой, бутонами, лишаями, молоденькая, хорошенькая девушка со слезами на глазах умоляла оказать ей помощь. У женщины порча обнаруживалась еще ужаснее. Грудь, самое нежное творение природы, из-за инфекции и загрязнения вызывает резкую, неумолимую и непрекращающуюся боль. С каким удовольствием приняла бы такая больная какой угодно яд. Она не торгуется с ведьмой, а сама отдает в ее руки бедную отяжелевшую грудь.
От сладко-горького слабого паслена переходили к паслену черному, оказывавшему более сильное воздействие. Боль утихала на несколько дней. Больная снова появлялась, плача.
«Ну хорошо. Приходи вечерком. Я отыщу что-нибудь для тебя, газ ты сама желаешь. Только это сильный яд».
Никто тогда не верил, что яды, употребляемые для наружного лечения или принимаемые внутрь в небольших дозах, являются лекарствами. Растения, обобщенные одним названием «ведьмовы травы», казались слугами смерти.
Если бы в руках ведьмы нашли такие травы, ее могли бы счесть за отравительницу или за стряпуху проклятых чар. Ослепленная толпа, тем более жестокая, чем сильнее был ее страх, могла в одно прекрасное утро побить ее камнями или подвергнуть испытанию водой (то есть просто утопить) или же – что еще ужаснее – ей могли на шею накинуть веревку, приволочь на церковный двор, и церковь могла в угоду народу воспользоваться этим случаем, чтобы устроить благочестивый праздник и бросить ее на костер.
И все-таки она осмеливается и идет искать страшное растение. Она отправляется утром или вечером, когда менее всего боится встретить кого-нибудь.
А пастушок, который ее видел, рассказывает в деревне: «Если бы вы видели, как она спряталась в развалинах разрушенной хаты, как она оглядывалась по сторонам, что-то бормоча. Мне стало жутко. Увидь она меня, я погиб бы. Она могла бы превратить меня в ящерицу, в жабу, в летучую мышь. Она сорвала гадкое растение, самое гадкое, какое я только видел, бледно-желтого цвета, как цвет больного, с красными и черными полосками, похожими на адское пламя. А что ужаснее всего, так это то, что весь стебель был в волосах, как человек, в волосах длинных, черных и плотно прилегающих. Она вырвала растение из земли, хрюкая при этом, и я уже больше не видел ее. Она не могла так быстро убежать. Она, вероятно, улетела. Что за страшная женщина! Какая опасность для всей округи!»
П. Брейгель. Дьявольщина
Не упраздняя друг друга, оба представления уживаются вместе. В итоге возникает какая-то неопределенная картина, которая все более будет приближаться к идее Вергилиева ада. Для сердца это огромное облегчение, особенно для бедной женщины, которую догмат о муках, испытываемых ее дорогими покойниками, повергал в море слез, в безутешное горе, так что вся ее жизнь была одним нескончаемым вздохом.Сивилла сидела, задумавшись над словами господина, как послышался шорох легких шагов. День едва забрезжил (то было после Рождества, около первого января). По хрустящей, белой, как толченое стекло, траве приближается маленькая белокурая женщина и, дойдя до колдуньи, едва стоит, тяжело переводя дыхание. Ее черное платье говорит достаточно красноречиво о том, что она вдова. Неподвижная и немая, она все же раскрывает свою душу проницательному взору Медеи. В ее робкой фигуре нет тайн. Та, другая, говорит ей сильным голосом: «Можешь и не рассказывать, немая бедняжка. Все равно ты не дойдешь до конца. Я сама скажу тебе, в чем дело. Ты умираешь от жажды любви».
Немного успокоившись, складывает она молитвенно руки, почти опускается на колени, признается, исповедуется.
Она страдала, плакала, молилась и, вероятно, продолжала бы молча страдать. Но зимние праздники, семейные вечеринки, счастье законной любви, без жалости выставляемое напоказ другими женщинами, – все это прожгло ее сердце. Что делать ей? Вот если бы он мог вернуться и на мгновение утешить ее. «Хотя бы ценою жизни... Я готова умереть... Лишь бы еще раз увидеть его».
«Вернись домой! Запри покрепче дверь. Закрой также ставень, чтобы любопытный сосед ничего не видел. Сними траур, одень свадебное платье. Накрой прибор и для него – он не придет. Спой песенку, которую он сложил для тебя, которую он так часто распевал, – он не придет. Вынь из сундука последнюю одежду, которую он носил, и поцелуй ее. Затем скажи: «Тем хуже для тебя, если ты не придешь». И немедленно же выпей вот это горькое вино, дарующее сон, ложись на ложе новобрачной. И тогда он придет непременно».
Маленькая женщина не была бы женщиной, если, проснувшись на утро счастливая и нежная, она не рассказала бы полушепотом о случившемся чуде своей лучшей подруге: «Только смотри, никому не говори! Прошу тебя. Он мне сам сказал, что если я надену это платье и буду спать, не просыпаясь, то он будет приходить каждое воскресенье.
Счастье это покупается ценою опасности. Что сталось бы с неблагоразумной, если бы церковь узнала, что она больше не вдова, что воскрешенный любовью дух покойного мужа приходит ее утешать. Как это ни странно, однако тайна женщины не выдана. Все точно сговорились хранить этот нежный секрет. Кто не заинтересован в этом? Кто сам не потерял любимого человека? Кто не проливал слез? Кто не почувствует себя счастливым, видя, как от одного мира к другому перекидывается мост.
Благодетельница – ведьма! Дух бездны! Хвала тебе!
VIII. Князь природы
Тяжела зима в мрачных местностях северо-запада, продолжительна и печальна.
Даже когда она приходит к концу, она вдруг точно снова оживает, как утихшая боль, которая моментально вновь пробуждается с новой свирепой силой. Однажды утром все убрано сверкающими иглами. При свете этого иронического, жестокого блеска, от которого содрогается все живое, весь растительный мир кажется окаменелым, теряет свое прежнее милое разнообразие, коченеет в резко очерченных кристаллах.
Онемев у своего мрачного очага из листьев, содрогаясь от пронизывающего ветра, ведьма чувствует в сердце удары злой судьбы. Ясно ощущает она свое одиночество, но в нем черпает она новую бодрость. Пробуждается гордость, а вместе с ней какая-то сила, которая согревает ей сердце, просветляет рассудок, сила напряженная, живая и острая, как сталь. Зрение ее становится таким же пронизывающим, как эти иглы кругом, а мир, этот жестокий мир, заставляющий ее так страдать, для нее прозрачен, как стекло. И она наслаждается этим сознанием, как будто одержала победу.
Разве не она царица этого мира? Разве у нее нет придворных? Вороны находятся явно в каких-то с нею сношениях. Почтенной и важной толпой прилетают они к ней беседовать о делах, точно древние авгуры. Робко проходят мимо волки, приветствуя ее, косясь. Порой у порога пещеры сядет неуклюже неповоротливый добродушный медведь (тогда не редкий в этих местах), словно отшельник, посещающий отшельника, как это часто бывает в житиях пустынников.
Все они, птицы и звери, которых человек знает только благодаря охоте и смерти, такие же опальные, как и она. И они прекрасно понимают друг друга. Сатана, великий изгнанник, и он дарит своим приверженцам радость свободной жизни в природе, дикую радость сознавать себя миром.
***
Привет тебе, суровая свобода одиноких!Вся земля еще кажется одетой в белый саван, скованной ледяным покровом, застывшей в безжалостных, однообразных, острых и жестоких кристаллах. В особенности после 1200 г. мир точно положен в прозрачный гроб, в котором все, к ужасу зрителя, застыло в неподвижности.
Было высказано мнение, что готическая церковь есть своего рода кристаллизация. И это верно. В начале XIV в. архитектура жертвует всем, что в ней было живого, капризного, разнообразного, и, до бесконечности повторяясь, соперничает с однообразными призмами Шпицберга. Точный и страшный символ того застывшего кристального города, в котором безжалостное учение пыталось замуровать жизнь.
Однако сколько бы опор и подпорок ни поддерживало здание, что-то заставляет его колебаться. То не шумные удары извне, а что-то доброе и нежное, что заключено в самом строении, что, незаметно действуя, заставляет застывший кристалл оттаивать. То кроткая река горячих слез, пролитых миром, целое море слез. То дуновение будущего, победоносное, непобедимо рвущееся наверх воскресение естественной жизни. И думает про себя фантастическое здание, одна часть которого рушится за другой: «То дуновение Сатаны».
Точно ледник Геклы стоит на вулкане, которому нет надобности извергаться, потому что теплый очаг медленно и незаметно растапливает его, зовет и тихо говорит: «Упади».
Когда ведьма, сидя в тени, видит, как там при ясном свете Данте и святой Фома не понимают положения вещей, ей есть над чем посмеяться. Они воображают будто Сатана прокладывает себе дорогу среди ужасов и хитростей. Они изображают его смешным и неуклюжим каким он был в дни детства, когда Христос заставил его вселиться в свиней. Или же они рисуют его хитроумным, схоластом и логиком, хулителем-юристом. Если бы он был только зверем или спорщиком, если бы он воплощал только грязь или пустые логические тонкости, он скоро умер бы с голода.
Слишком уж просто торжествовать над ним, заставляя Деву отказать ему в иске и присудить его еще к уплате судебных издержек. На деле происходит нечто противоположное: ловким маневром он перетягивает на свою сторону истицу, женщину, свою прекрасную противницу, соблазняет ее аргументом не словесным, а совершенно реальным, прекрасным и неотразимым. Он кладет ей в руку плод знания природы.
Нет надобности в стольких спорах. Не нужно тяжб. Он прямо объявляет себя. То – восток, то – вновь найденный рай. Из Азии, которую хотели уничтожить, поднялась несравненная заря, свет которой пронизывает густой туман, окутавший запад. То целый мир природы и искусства, заклейменный невежеством, – теперь он надвигается вперед, чтобы покорить своего покорителя нежной любовью и материнскими добрыми соблазнами. Все побеждены им, все безумно в него влюблены. Хотят только то, что создано Азией. Она идет к нам с полными руками. Ткани, шали и ковры, ласкающие, мягкие, полные таинственной гармонии, сверкающая щегольская сталь выложенного золотом оружия, – все наглядно доказывает нам нашу отсталость. И это еще не все. Эти проклятые страны, населенные неверными, где Сатана воздвиг свой трон, находятся под явным благословением неба, производят редчайшие продукты природы, эликсиры божественной силы, первое из всех растений, первое из всех животных: кофе и арабских коней. Но и это еще не все. Там целый мир сокровищ: шелк, сахар, могучие травы, бодрящие наши сердца, утешающие нас, смягчающие наши физические страдания.
Все это проявляется в начале XIV в.
Сама Испания, вновь завоеванная варварами, сыновьями готов, но имеющая свой мозг в лице мавров и евреев, свидетельствует в пользу неверных. Везде там, где работают мусульмане, дети Сатаны, все процветает, бьют из почвы источники, земля покрывается цветами... Почтенный и невинный труд украшает страну чудесными виноградниками, где человек забывается, отдыхает и точно пьет вместе с влагой благость и милосердие неба.
***
Кому несет Сатана пенящийся кубок жизни?Существует ли в этом мире поста человек сильный, который примет эти дары без головокружения, не опьяняясь, не рискуя лишиться рассудка. Найдется ли еще хоть один мозг, который не окаменел бы, не кристаллизовался бы под рукой святого Фомы, который еще доступен жизни, растительным силам!
Три мага напрягают в этом направлении свои силы[2]. Путем целого ряда подвигов они доходят до изучения природы, но эти мощные гении стоят далеко от народа. Сатана возвращается поэтому к женщине.
Она осталась наиболее естественным созданием в мире. В ней сохранилась некоторая лукавая невинность, свойственная кошке или слишком умному ребенку. Она поэтому лучше годится для мировой комедии, для великой игры, в которой выявит себя мировой Протей.
И однако какая она, эта изгнанница, вросшая в свою дикую пустошь, вдали от мира, легкомысленная и непостоянная, когда ее не разъедает и не пронизывает скорбь? Сумеет ли она, оскорбленная и озлобленная, с душой, изъеденной ненавистью, войти в природу, пойти по ровным путям жизни? Если она сумеет это сделать, то, без сомнения, без всякой внутренней гармонии и часто обходными путями зла. Она испугана и тем более неистова, чем слабее она под напором урагана.
Когда теплой весной она чувствует, как отовсюду к ней несется откровение: из воздуха, из недр земли, от цветов и их лепета, у нее сначала кружится голова. Ее грудь грозит разорваться от избытка сил. Сивилла науки испытывает муки, как некогда другая сивилла – Кумейская, Дельфийская. Схоластику, конечно, ничего не стоит сказать: «То – аура, дьявольские пары, которые ее вздувают, и больше ничего. Ее любовник, князь воздуха, наполнил ее снами и ложью, ветром, паром, ничем».
Глупая ирония!
Истинной причиной ее опьянения является, напротив, не ничто, а – сама реальность, субстанция, слишком быстро собой наполнившая ее грудь.
***
Видали ли вы когда-нибудь агаву, это суровое, африканское растение, остроконечное, душу раздирающее, вместо листьев имеющее огромные стрелы? Оно любит и умирает каждые десять лет. Любовная энергия, накоплявшаяся так долго в этом грубом создании, вырывается в одно прекрасное утро с шумом выстрела навстречу небу. И энергия превращается в дерево, не менее тридцати футов вышины, унизанное печальными цветами.Нечто подобное испытывает мрачная Сивилла, когда в одно запоздавшее и тем более бурное весеннее утро вокруг нее властно вырывается наружу жизнь.
И вся эта жизнь смотрит на нее и вся она для нее. Ибо каждое создание и каждое растение говорят ей неслышно: «Я принадлежу тому, кто понял меня». Какой контраст!
Она, супруга пустыни и отчаяния, питавшаяся ненавистью и жаждой мести, окружена заставляющими ее улыбаться невинными созданиями. Склоняясь под южным ветром, тихо кланяются ей деревья. Полевые травы, обладающие разными способностями, разным благоуханием, яды и лекарства (что чаще всего одно и то же) отдаются ей: «Сорви меня».
Все видимо исполнены любовью.
«Какая странная насмешка! Я готовилась принадлежать аду и не думала о таком своеобразном празднике. В самом ли деле дух, которого я знала, жестокий след которого, как горящую рану, я все еще ношу в себе, в самом ли деле он дух ужаса?
О нет! Это не тот дух, о котором я мечтала в припадках ярости, не тот, «что всегда отрицает». Нет, он принес мне любовь, опьянение, экстаз. Что с ним? Быть может, он безумная, испуганная душа жизни?
Везде, где она появляется, она – единственный предмет любви. Все следуют за нею и все ради нее отрекаются от собственного рода. Почему говорят только о черном козле, ее мнимом любимце? Все так относятся к ней. Приветствуя ее, ржет конь и мчится стремглав к ней, подвергая ее жизнь опасности. Когда она проходит мимо и исчезает, от горя ревет страшный царь лугов, черный бык. Птица покидает свою самку и, трепеща крыльями, спускается на нее в порыве любви.
То новое проявление деспотической власти господина, самым фантастическим образом превращающегося из царя мертвых в царя жизни. «Нет,– думает она,– оставь мне мою ненависть! Я ни о чем другом не просила. Пусть меня боятся, пусть буду я страшной. Подобная красота больше идет к моим черным змеиным волосам, к моему лицу, изборожденному скорбью и следами молний».
А царь зла тихо-тихо из-за угла нашептывает ей: «Как ты прекрасна, как ты чувствительна в твоем гневе! Кричи! Проклинай! Одна буря вызовет ответный гром другой. Незаметен и быстр переход от бешенства к сладострастию».
Она во власти чисто женского желания. Желания чего? Всего, всего универсума. Сатана не предвидел, что ее не удовлетворишь ни единым созданием. Что не смог сделать он, сделало нечто, название которого трудно сказать. Она падает под бременем этого огромного и глубокого желания, безбрежного, как море, и погружается в дремоту. В это мгновение она спит, забыв обо всем, о ненависти и мести, невинная против собственного желания, на лугу, как овца или голубка, тихим, радостным сном влюбленной.
Она спит и грезит.
Чудный сон! Как выразить его? Чудесное чудовище универсальной жизни вошло в нее и отныне все: жизнь и смерть в ней самой.
Ценою страданий она постигла природу.
IX. Сатана-врач
Немая мрачная сцена коринфской невесты буквально возрождается в XIII и XV вв.
Еще продолжается ночь, еще не наступила заря, и оба любящих, человек и природа, вновь находят друг друга, горячо обнимаются и (о ужас!) видят вдруг, что по ним ударяют ужасные бичи. Кажется, точно слышишь, как возлюбленная говорит возлюбленному: «Свершилось! Завтра твои волосы поседеют. Я умерла. Умрешь и ты».
В три столетия – три страшных удара. Сначала отвратительная внешняя метаморфоза: болезни кожи, проказа. Затем внутренние недуги, странное нервное возбуждение, эпилептические пляски. Наконец, наступает успокоение, но кровь испорчена, изъязвления подготовляют сифилис, этот бич XV в.
Насколько теперь можно судить о средневековых болезнях, главнейшими из них были голод, бессилие и малокровие, этизия (исхудание), которая поражает нас на скульптурных произведениях эпохи. Кровь походила на воду. Золотушные болезни были, вероятно, общераспространенными. Если не считать арабских и еврейских врачей, дорого оплачиваемых королями, обыкновенно лечение происходило на церковной паперти, возле кропильницы.
В воскресенье после службы сюда приходили массами больные. Они просили помощи, а им говорили: «Вы грешили, и Бог наказал вас. Благодарите его. Тем меньше придется вам мучиться на том свете. Смиритесь, страдайте, умирайте! Церковь молится за усопших».
И больные, слабые, бессильные, не имея ни надежды, ни желания жить добросовестно, следовали этому совету и предоставляли жизни уходить из их тела.
Подобный роковой упадок духа, подобное жалкое состояние должны были до бесконечности продолжать этот оловянный век, задержать прогресс. Что может быть хуже такого быстрого смирения, такого послушного приятия смерти, что может быть хуже, как ничего не мочь и ничего не желать.
Куда выше была новая эпоха, конец средних веков, давший нам ценою острых мук первое средство вернуться к активности – возрождение желаний.
Некоторые арабские писатели утверждают, что огромное распространение кожных заболеваний в XIII в. было вызвано употреблением возбуждающих средств, которыми тогда пытались оживить, пробудить ослабевшую эротическую способность. Острые пряности, привезенные с востока, несомненно, сыграли тут некоторую роль. Возможно, что не без влияния было и зарождавшееся тогда винокурение, разные хмельные напитки.
Однако имелось тогда налицо и более общее, серьезное брожение. В острую внутреннюю борьбу двух миров, двух духов, вмешался неожиданно третий и заставил их обоих умолкнуть.
Между тем, как боролась угасавшая вера с расправлявшим свои крылья разумом, некто третий завладел человеком. Кто? Нечистый, бешеный дух едких желаний с их жестоким кипением.
Не имея возможности проявиться ни в физических наслаждениях, ни в свободной игре ума, жизненные соки задерживались в своем течении и портились. Лишенные света, голоса, слова, они обнаруживались лишь в болях, в зловещих сыпях. В итоге новое, страшное явление: желания, никогда не удовлетворяемые, гибли под злым гнетом жестокой метаморфозы.
Любовь шла вперед, закрыв глаза, широко раскрыв объятия. Она отступает, содрогается. Но напрасно бегство: бешенство в крови не утихает, тело мучительно чешется, а еще более мучительно свирепствует внутри разжигаемый отчаянием огонь.
Какое средство придумала христианская Европа против этого двойного зла? Смерть, плен – и больше ничего. Когда горькое безбрачие, любовь без надежды, острое возбуждение страсти ввергают тебя в болезненное состояние, когда кровь твоя разлагается,– умиротворись или построй свою хижину в пустыне. И будешь ты жить со звонком в руке, дабы люди избегали тебя. «Ни единый человек не должен тебя видеть. Не надейся на утешение. Если ты подойдешь к нам, смерть тебе»[3].
***
Проказа представляет собой высшую ступень, апогей бича.Рядом с ней свирепствовали тысячи других страшных, хотя и менее отвратительных болезней. Самые чистые красавицы покрывались печальными цветами, печатью греха, наказанием Божьим. И тогда люди отважились на такой шаг, к которому любовь к жизни не могла их побудить. Старые запреты были нарушены. К прежней медицине, к бесполезной кропильнице повернулись спиной. Люди обратились за помощью к ведьме.
По привычке, отчасти из страха по-прежнему посещали церковь. Однако истинная церковь была с этого момента у нее в степи, в лесу, в пустыне. Туда люди несли теперь свои мольбы и свои обеты.
Мольбы об исцелении, о наслаждении.
Как только закипала кровь, они в глубокой тайне, в сомнительный час, шли к сивилле. «Что мне делать? Что происходит со мною? Я горю. Дай мне успокоительного. Дай мне то, что составляет предмет моих нестерпимых желаний».
Вечером человек готов упрекнуть себя за такой смелый и преступный шаг. Необходимо предположить, что эта новая фатальность в самом деле ужасна, что огонь причиняет в самом деле нестерпимые муки, что святые и впрямь бессильны. Необходимо, однако, принять в расчет и то, что дело храмовников и Бонифация обнаружили страшный разврат, таившийся в церкви. Папа – колдун, папа, взятый дьяволом,– такой факт ставил все мировоззрение головой вниз. Если папа царящий уже не в Риме, а в Авиньоне, сын сапожника из Кагора, Иоанн XXII мог собрать больше золота, чем все короли и император, то ужели без помощи дьявола? А каков папа, таковы и епископы. Разве Гишар, епископ тройский, не с помощью Дьявола убил дочерей короля?
Орудия пытки. Нюрнберг 1517 г.
Мы же – народ – не требуем чьей-либо смерти. Мы требуем только хорошего: жизни, здоровья, красоты, наслаждений. Все это от Бога, но Бог отказал нам в них. Что делать? Кто знает, быть может, все это даст нам Князь мира.Великий, гениальный ученый Возрождения Парацельс, сжигая старые латинские, еврейские, арабские медицинские книги, заявляет, что если узнал что-нибудь, то только благодаря народной медицине, от добрых женщин, от пастухов и палачей: последние были ловкими хирургами и хорошими ветеринарами.
Я не сомневаюсь, что его удивительная, гениальная книга о женских болезнях, первая написанная на эту важную тему, глубокомысленная и трогательная, выросла непосредственно из опыта самих женщин, тех, к которым обращались за советами, – ведьм, везде бывших и акушерками. Женщина этой эпохи никогда не допустила бы к себе врача-мужчину, не доверилась бы ему, не высказала бы ему своих тайн.
Только ведьма тогда лечила и была, в особенности для женщин, единственным врачом.
***
Больше всего известно нам из медицинской практики ведьм то, что они часто пользовались для самых разнообразных целей в качестве успокоительных или возбуждающих средств большой семьей растений, очень подозрительных и опасных, но оказывавших им величайшие услуги. Не без основания эти средства были названы утешителями (Solanees).Это очень большая и очень известная семья растений, большинство видов которой всюду растет в изобилии: под нашими ногами, у изгороди, семья, настолько многочисленная, что один из ее видов имеет восемьсот разновидностей. Их так легко найти, и они так обыкновенны. Однако пользоваться ими можно только с большим риском. Чтобы установить надлежащие дозы, требовалась смелость, смелость гения.
Вот сначала растения, имеющие наименьшую целительную силу. Это разного рода съедобная зелень (бешеная ягода, томаты). Другие из этих невинных растений обладают успокаивающей силой, как-то вербишник (коровяк), столь пригодный для примочек. Дальше идет уже растение подозрительное, считавшееся многими ядом, сначала сладкое, как мед, потом горькое, точно повторяющее слова Ионафана: «Я съел немного меда, и вот я умираю...» Смерть, приносимая этим растением, однако полезная: то уничтожение боли. Сладко-горький паслен – таково его название – был как бы первым опытом гомеопатии, постепенно втягивавшей в свой круг более опасные яды. Паслен вызывает легкое раздражение, колотье; использовали его как лекарство против господствовавших болезней века, против болезней кожи.
Видя, как ее тело покрывается отвратительной краснотой, бутонами, лишаями, молоденькая, хорошенькая девушка со слезами на глазах умоляла оказать ей помощь. У женщины порча обнаруживалась еще ужаснее. Грудь, самое нежное творение природы, из-за инфекции и загрязнения вызывает резкую, неумолимую и непрекращающуюся боль. С каким удовольствием приняла бы такая больная какой угодно яд. Она не торгуется с ведьмой, а сама отдает в ее руки бедную отяжелевшую грудь.
От сладко-горького слабого паслена переходили к паслену черному, оказывавшему более сильное воздействие. Боль утихала на несколько дней. Больная снова появлялась, плача.
«Ну хорошо. Приходи вечерком. Я отыщу что-нибудь для тебя, газ ты сама желаешь. Только это сильный яд».
***
Ведьма подвергалась большому риску.Никто тогда не верил, что яды, употребляемые для наружного лечения или принимаемые внутрь в небольших дозах, являются лекарствами. Растения, обобщенные одним названием «ведьмовы травы», казались слугами смерти.
Если бы в руках ведьмы нашли такие травы, ее могли бы счесть за отравительницу или за стряпуху проклятых чар. Ослепленная толпа, тем более жестокая, чем сильнее был ее страх, могла в одно прекрасное утро побить ее камнями или подвергнуть испытанию водой (то есть просто утопить) или же – что еще ужаснее – ей могли на шею накинуть веревку, приволочь на церковный двор, и церковь могла в угоду народу воспользоваться этим случаем, чтобы устроить благочестивый праздник и бросить ее на костер.
И все-таки она осмеливается и идет искать страшное растение. Она отправляется утром или вечером, когда менее всего боится встретить кого-нибудь.
А пастушок, который ее видел, рассказывает в деревне: «Если бы вы видели, как она спряталась в развалинах разрушенной хаты, как она оглядывалась по сторонам, что-то бормоча. Мне стало жутко. Увидь она меня, я погиб бы. Она могла бы превратить меня в ящерицу, в жабу, в летучую мышь. Она сорвала гадкое растение, самое гадкое, какое я только видел, бледно-желтого цвета, как цвет больного, с красными и черными полосками, похожими на адское пламя. А что ужаснее всего, так это то, что весь стебель был в волосах, как человек, в волосах длинных, черных и плотно прилегающих. Она вырвала растение из земли, хрюкая при этом, и я уже больше не видел ее. Она не могла так быстро убежать. Она, вероятно, улетела. Что за страшная женщина! Какая опасность для всей округи!»