Мисима Юкио. Рассказы

иметь невозможного -- значит не иметь и возможного.
-- Вы это открыли...
-- Мы это просто видим.
Переплывая море, пират всегда возвращается именно туда, куда и плывет.
Когда мы обходим острова, где расцветают цветы, мы ищем жар золота.
Сокрытого в этих островах. Мы вездесущи. Говорят, мы бороздим море и
занимаемся грабежом, но ведь богатство и без того всегда было нашим. Уже с
рождения все сущее -- наше. И я знаю, что сто восемьдесят прекрасных рабынь,
захваченных недавно, -- неважно, видели они нас когда-нибудь или нет, --
всегда принадлежали нам.
И создание, и открытие -- нечто "бывшее всегда", и значит --
бесконечное.
Незнакомое -- это потерянное. Потому что мы вездесущи.
Убийца! Не души совершенства, что подобно цветку. Именно море -- и
только море -- делает пирата вездесущим. Переступи на наш борт через этот
ничтожный порог, что сейчас перед тобою. Сильное -- это хорошее. Слабые не
могут вернуться. Сильные могут терять. Слабых терять заставляют. На другой
мир они смотрят сквозь пальцы...
Стань же морем, Убийца! Когда утренний бриз трогает верхушки сосен, в
груди у пиратов словно бы раскрывается колышущийся ветер. И мы снова,
зажимая в ладонях священные нуса, возденем руки в молитвах своих Хатиману.
Молитвы наши -- за существование, за предрешенность. Молитвы вездесущих
всегда таковы.
Стань же морем, Убийца! Море -- берегами очерченная безбрежность. Когда
космос бросает тень на чистейшую голубую воду, -- это тень, которая
существовала всегда.
Появившиеся вдруг из-за красных холмов проповедники, завидев убийцу, в
страхе попадали на колени. В темной пучине пролива прошла мертвенно-бледным
оттенком стая акул, всколыхнув жемчужные раковины. Сколько раз в тени
знамени Хатимана поселялась Смерть -- но каждый раз, налетая с южных своих
островов, ветер пьянящий сметал ее вмиг.
-- О чем задумался ты, убийца? Тебе нужно бы стать пиратом... Нет же --
ты был пиратом. И сейчас ты к этому возвращаешься. Или ты скажешь, что уже
не сможешь вернуться?
Но убийца молчал. Только слезы его текли, не переставая. Провал между
ним и другими -- для него неизбежен. Существует он изначально, поскольку с
провала он начинается. Это и в миру вещь загадочная. Благоухание сливы
разливается в кромешной тьме. Благоуханье -- провал. Зреющие тихим полднем
плоды -- провал.
Что за жестокая милость -- быть юным... Не говоря уже о том, что
существуют, наверное, космические муки жизни, когда веришь, что можешь с
собой что-то сделать.
Ветер приказывает блестеть зарослям на другой стороне; стоит ему лишь
приблизиться к телу -- и наползают на заросли тучи. Так ветер подымается
постепенно, выше -- над каждым из наших сердец. Сияние мира заключено в этом
миге.
Что есть цветенье цветов?
С каждым днем увядающая все больше под лучами слабеющего осеннего
солнца хризантема -- почему сохраняет свои очертания? Почему их так трудно
сдвинуть? Почему они так наполнены вероятностью своего распада, и тогда
почему это может быть Вечностью?
Что до пиратов, то в отсутствие берегов нет Вечности, пусть даже он и
сказал так -- что дальше? Потому и не в силах убийца удержать этих слез.
Цветение одной только розы -- большее утешение в круговерти
человеческой жизни. Лишь потому убийца выдерживает: он не полетит к
неизвестному. Что-то внутри у него всегда будет препятствием для прыжка,
будет удерживать его от прыжка. Мягко -- и безжалостно. Уподобляясь той
чашечке цветка, что и в разгаре лета не теряет своей изумрудности. Она --
удерживается. Потому что цветам не взлететь.
Пират! Слышал ли ты Повесть о горе Хибари? Повесть о кормилице
принцессы, что притворилась безумной и бродила по Горе Поющих Жаворонков,
продавая цветы? Давай торговать цветами, Пират? Давай притворимся для этого
помешанными...

...месяца ...числа. УБИВАЮ ЧАХОТОЧНОГО БОЛЬНОГО

Эти ребра, похожие на крабьи конечности, этот мозг, зеленый, как
водоросли; эти хрящевидные уши, подобные внутренностям грецких орехов, -- их
я уже давно ненавидел. Но сейчас все это только смешит меня. Какая умора...
Какое свободное чувство!..
Это его: "Твоя взяла!.."
Их житейская мудрость эпохи мрака.
И в этом человек первобытный -- несомненно, самый цивилизованный.
Полдень -- копия ночи.
(Потомок "полночной аристократии" понимал изящество Смерти. Для них
быть убитым было даже почетно.)
Жизнь таким способом, подобно отливу уползающей по прибрежным дюнам
волны, прежде казалась ярче. Ныне -- перламутр облупился. Неужто не было
хотя бы одного, кто тогда увидал бы средь ночи глубокой, что в неведомую
эпоху зажжется свет, совсем не похожий на день?
Чтобы познать красоту бездействия, необходимо великодушие властителя.
Умиравшие сегуны Муромати сражались с ночью, подобной рисункам на лаке;
и засыпали -- в бездействии, схожем все с теми же лаковыми миниатюрами.
Но поток -- всегда в напряжении, а это и есть бездействие. Смочь
заметить постоянно сокрытые в природе свет и тень...
Здесь -- и желание бросить, оставить тело свое, уподобившись перелетным
птицам: желание -- великодушно, но не различимо без нашей тоски.
Не было ли человека, сказавшего так когда-то?
Когда весенняя пташка, на балкон опустившись, поет меж веток цветущей
сакуры; когда движение облаков становится чуть беспокойнее, чем всегда...
Приходит лето, и облака догорают спокойно; а немного спустя -- и осень,
вовремя попридержавшая свое изобилие...
Надевая доспехи, сберегают себя от ран; но -- лишь благодаря доспехам.
Не было ли хоть одного, пробормотавшего это когда-то для самого себя?
Что ж: убийца, пожалуй, споет.
Вы -- трусы. Вы -- трусы. Вы -- трусы. Вас -- зовут храбрецами.
...месяца ...числа И я мог бы научить, что когда убийцу не понимают, он
умирает. Но даже в самых пучинах той чащи непонимания поют птицы и
расцветают цветы. Озабоченность целью -- это уже одно из слабых мест.
Сознание -- это уже одно из слабых мест. Чтобы сделать мою грацию
совершенной, чтоб избавить меня от мельчайшей из ненавидимых в себе
слабостей, -- этим слабостям и несовершенству неразборчивую молитву повелит
прокричать Убийце его новое Утро, которое он обретет.