Митчард Жаклин. Прощение

   Сиси. Сиси. Мне хотелось закричать.
   «Мою сестру зовут...»
   Я читала «Илиаду», чтобы глаза побыстрее устали и меня стало клонить ко сну.
   Но когда я все-таки засыпала, начинались кошмары. Вариации на тему одного и того же кошмара. Я спасала Беки и Рути: Рути с облегчением обнимала меня, а Беки кричала: «Моя сестра такая храбрая!» Я стояла с пистолетом в руках, а Скотт Эрли лежал на земле в луже крови, его лицо становилось все бледнее и бледнее, как у куклы.
   Ночью, в свете ночника, когда все вокруг темнело, я видела Беки, выглядывающую из-за двери в спальню. Я всегда видела Беки. И никогда Рути. Ее темные шелковистые волосы мелькали в проеме двери или мое внимание привлекали ее красивые красные туфельки. Я бы не испугалась, если бы и вправду увидела Беки, если бы знала, что мертвые могут навещать живых. Я пригласила бы ее в комнату, усадила на кровать и попыталась прикоснуться к ней. Я понимала, что из-за бессонницы у меня начинаются галлюцинации, но все равно испугалась. Меня пугало все: бойлер, ветка, постукивающая на ветру в окно, дверца машины, хлопнувшая во дворе Сассинелли. Однажды, когда с горы скатился небольшой валун (а мы давно к этому привыкли, это происходило очень часто), я спрыгнула с кровати и легла на полу. И уже не ложилась в постель.
   Когда поднималось солнце, страх уползал из комнаты. Днем дышалось легче. Я могла расслабиться, потому что не надо было держать мир на своих плечах. Я видела, как Эмори и Финны занимаются во дворе повседневными делами. Они немного помогали мне сохранять ясность рассудка. Но, конечно, я не могла отправиться спать среди белого дня, ведь надо было заниматься. Я знала, что Скотт Эрли в тюрьме. Но в голове у меня крепко засела мысль, что, если я не остановлю его, он убьет маму и Рейфа. Или даже папу. О себе я не думала. Не знаю, почему я не беспокоилась о себе. Знала только одно: я не могу больше потерять никого из своей семьи. Это сведет меня с ума. Я убеждала себя в том, что мне не о чем тревожиться. Самое страшное в моей жизни уже произошло, разве не так? Но это можно было сравнить с рухнувшей плотиной. Ничто не могло вернуть меня к прежней беззаботной жизни.
   Я решила, что раз уж я не в себе, то не помешает научиться самообороне, и попросила папу подготовить поле для стрельбища и научить меня заряжать ружье. Папа пристально поглядел на меня, а потом согласился, ничего не сказав. Он целый вечер показывал мне, как ухаживать за оружием, чистить его, заряжать, а я повторяла за ним, все убыстряя темп. Утром он установил банки на деревянном помосте, наполнил их камнями, чтобы банки не падали на ветру, и показал мне, как я должна стоять. Однажды я вышла и продемонстрировала великолепный результат, изрядно продырявив банки. Мимо на семейном грузовике проезжал Мико, он громко крикнул:
   – Эй, Робин Гуд!
   Я опустила ружье. Он остановил машину и вышел.
   – Извини, Ронни, – сказал Мико. – С каких это пор ты увлеклась стрельбой?
   – Мне надо чем-то заняться, – ответила я. Я щелкнула затвором и сломала его.
   – Я привык к тому, что ты «стреляешь» мячом, – заметил Мико.
   –Я должна это делать, если решу когда-нибудь вернуться к игре, – сказала я. И вздохнула.
   – Я бы тоже пострелял, – отреагировал Мико. – Не по банкам. Я имел в виду – мячом.
   – Нет, – отрезала я.
   – Тебе нравилось, когда я приходил к вам играть в «отними». Ты была тогда совсем маленькая.
   – Но я больше не маленькая, – проговорила я. – Кроме того, это не твой вид спорта.
   – Что ты хочешь этим сказать?
   Он был такой... Даже дырки на его джинсах выглядели супер.
   – Я хочу этим сказать, что легко справлюсь с тобой. Не обижайся. Ничего личного.
   Мико запрокинул голову и рассмеялся.
   – Тащи свой мяч, девчонка.
   – У меня нет настроения играть.
   – Понимаешь, теперь уж я не могу отступить. Ты бросила мне вызов как мужчине.
   – Я же сказала, что не хотела тебя обидеть...
   – Давай же, неси мяч.
   Я поставила ружье и направилась в сарай. Я не открывала дверь туда с тех самых пор, как случилась трагедия, и теперь у меня бешено колотилось сердце. Я быстро пересекла пыльное помещение. Мои мячи лежали в большой сумке у противоположной от входа стены. Я приказала себе не сходить с ума, да еще в присутствии Мико. Я начала дышать медленнее и процедила сквозь зубы:
   – Начинаешь первым.
   С этими словами я резко бросила ему мяч.
   – Только после леди. – Он бросил мне мяч обратно.
   Я двинулась вперед по воображаемой линии и, когда Мико встал передо мной, размахивая руками, просто повернулась к нему спиной и вбросила мяч в кольцо через плечо. В следующий раз он попытался отнять у меня мяч сразу же, поэтому я сделала обманное движение, а потом двинулась вперед. Он тратил слишком много усилий на то, чтобы отобрать у меня мяч. Ему все же удалось коснуться мяча, но я легко перехватила мяч и вбросила в кольцо через плечо Мико. Во время третьей подачи он уже не шутил и изо всех сил пытался дотянуться до мяча. Все напрасно. Я сделала вид, что атакую в одном направлении, а сама переключилась на другое, и это чуть не свалило Мико с ног. Он потерял равновесие, однако удержался. Потом перехватил мяч и бросил его мне. Вернее – в меня. Поскольку он был намного выше и крепче, то мне наверняка досталось бы, попади мяч в живот. Но я схватила мяч и поднялась на цыпочки, после чего сделала финальный бросок прямо с пальцев. Мико кусал губы. Он находился так далеко, что даже если бы хотел, не смог бы остановить меня. Мы стояли и смотрели друг на друга, а мяч в это время закатился куда-то в кусты. У Мико были глаза цвета крепко заваренного чая. Я даже не моргнула.
   – Черт побери! – отряхиваясь, пробормотал Мико.
   – Получается пять...
   – Я умею считать.
   – Жарко, – сказала я. – Можем бросить.
   Мико весь взмок, но я привыкла к подобным нагрузкам, да еще и не особенно усердствовала с таким противником, поэтому даже не разогрелась. Мико начал смеяться.
   – Считать-то я умею, но вот рассчитывать на то, что ты такой опытный игрок, я никак не мог.
   – Просто это не твой вид спорта, вот и все.
   – Я мог бы выиграть у тебя.
   – Нет, – честно призналась я. – Не мог. Я тренируюсь целыми днями. Раньше тренировалась, если говорить точнее. Я думала, что буду играть в университетской команде, но, полагаю, мне не хватит для этого роста. Наверное, я не дотяну даже до маминого роста. А у них там девочки ростом шесть футов. Я люблю эту игру. Жаль, что я не вырасту повыше.
   – Думаю, наступит день, когда ты будешь рада этому.
   – Может быть.
   Я подняла мяч и, по привычке вытерев его о футболку, прислонила к бедру.
   – Я не смог выиграть у маленькой девочки. Ничего себе.
   – Нет, – возразила я. – Не у маленькой девочки. Я не хотела, чтобы ты расстраивался.
   Мико забрался в свой грузовик, но не заводил его.
   Он облизнул палец и вытер что-то на рулевой панели. Я не помнила, был ли он на похоронах, но знала, что и он, и его семья должны были присутствовать. Он сказал:
   – Я бы ни за что не обидел тебя, Ронни. Ты знаешь, как всем нам жаль...
   – Да, мы знаем.
   – Мы очень рады тому, что у вас родился малыш.
   – Спасибо, Мико.
   – Кого ты хочешь подстрелить, Ронни? – спросил он. – Никого, – ответила я. – Я просто убивала время.
   – Хорошо. Ронни, береги себя, – тихо произнес Мико и уехал. Я наблюдала за ним и думала о том, что, будь я другой, то позволила бы ему выиграть хотя бы несколько очков, но я не была настроена изображать из себя другую девочку. Главным для меня было снова ощутить мяч в руках. Когда я подняла ружье, оно показалось мне тяжелым и неуклюжим.
   Тем не менее, я собиралась выйти во двор и продолжать упражняться в стрельбе. Однако на следующий день я заметила одну из тех белых машин с опущенным стеклом, которая, как я помнила, принадлежала репортерам. Я не хотела стать объектом их любопытства и оказаться запечатленной на такой «горячей» фотографии, поэтому немедленно повернулась и зашла в дом. Но мне так не терпелось пострелять, что я ощутила зуд в руках. Мне стало понятно, что испытывают наркозависимые люди. Я вся была словно соткана из предвкушения, настолько владело мною это желание. Я даже попросила папу взять меня с собой поохотиться на оленя. Но папа сказал, что у него больше нет настроения ходить на охоту и убивать живых существ. Он не мог заставить себя даже стрелять птиц.
   У меня снова начались приступы паники, и я стала готовиться к ним заранее, иначе мое сердце могло не выдержать.
   Приступ панического страха начинается в вашей голове как плод больного воображения. Вы и вправду не можете дышать, пока вас не вырвет или пока приступ не пройдет. Ваше сердце работает как будто в автономном режиме, причем на такой скорости, что вас все время преследует страх смерти. Я нашла в Интернете упражнения, помогающие справиться с паникой, но все равно паника накатывалась внезапно: в кухне, в ванной, когда я кормила Руби, когда наступала ночь. Хорошо, что я не очень много общалась с людьми в тот период, иначе выглядела бы, как огородное пугало, со своим коричневым бумажным пакетом, который все время держала в рюкзаке.
   Наступило время, когда все идеи иссякли.
   Наверное, я просто испытывала потребность снова ощутить себя ребенком.
   Я решила, что раз моей маме не хватало ее девочек, то я могла бы попробовать как-то заменить их. Я ложилась на кровать рядом с мамой, чтобы почитать ей, просила завязать мне французскую косичку, поскольку сама так и не научилась этому. Я почувствовала себя увереннее, потому что тепло маминых рук, маминой шали согревало меня. Мне все время было холодно. Когда я прижималась к ее спине, это напоминало мне далекое детство: если мы заболевали, мама прикладывала нам бутылку с горячей водой, завернутую во фланелевую ткань. С тех пор произошло слишком многое, хотя мы всегда относились друг к другу с большой любовью. Мы с мамой во многом были похожи, но постигшее нас горе закрыло мне на время дорогу к маме. Это было для меня источником великой печали. Но я, по крайней мере, старалась что-то исправить.
   Будь у меня возможность снова стать ребенком для своей мамы, вероятно, не случилось бы ничего того, что случилось. Но мой сценарий не сработал.
   Я оставила свои попытки, после того как почувствовала, что мои импульсивные порывы обнять маму или присесть к ней на край кровати будоражат ее. Она не подавала виду, но не могла сдержать возгласа раздражения, когда на кровати лежал ребенок, а я устраивалась рядом с ней. Она боялась, что я разбужу малыша. Я видела, что это создает напряженность. Может, все дело в том, что я перестала быть «маленькой» с тех самых пор, как родилась Беки.
   Я могу сказать, что мама тоже пыталась сгладить неловкость в наших отношениях. Когда ее готовили к проведению семейных вечеров, она выискивала истории о том, к чему приводит употребление наркотиков. Но однажды вечером мама уронила руки на колени и с улыбкой сказала мне: «Лучше поиграем в игру. Я сама ее придумала. Она развивает левое полушарие мозга. Что же касается всех этих страшных историй, то я думаю, что ни один человек в мире не проживает жизнь без искушений. Ты такая благоразумная, Ронни, что я не вижу смысла во всех этих нравоучениях. Тебе от природы дано размышлять здраво».
   Как же она ошибалась! Я была напуганным ребенком, и все вокруг казалось мне бессмысленным. Утратив сестер, я утратила и здравый смысл.
   Я хотела рассказать ей о приступах паники. Но как бы я могла это сделать?
   Всего несколько недель назад она прикасалась к своим драгоценным принцессам, которые лежали в маленьких гробах. Вскоре после этого у нее родился ребенок, но она настолько ослабла, что даже его держала на руках так, как будто это был какой-то сверток. Как я могла взвалить на нее еще и бремя своих проблем?
   Но, как я уже сказала, она изо всех сил пыталась уменьшить напряженность.
   Однажды утром мама принесла мне какао и тост с корицей и погладила меня по голове. В это мгновение я ощутила, как она напряглась, когда ее взгляд упал туда, где раньше стояли кровати Беки и Рути. До этого она не часто заходила в мою комнату. Мама поставила какао и тост и вышла. Она почти улыбалась. Из моих глаз брызнули слезы, затуманив все вокруг. В тот самый момент я и решила, что должна взять себя в руки, чего бы это ни стоило. Можно было поговорить с наставником, но он был моим дядей. Не стала я говорить и с сестрой Тьерней, которая вела у нас курс «Для девушек и женщин».
   Я знала, что есть что-то, что вернет меня к нормальной жизни. Как член Церкви Иисуса Христа святых последних дней, я должна была искать поддержки и утешения в своей вере. Мне надо было обратиться к Святому Отцу. Так почему же я не подумала об этом раньше?
   К нам в дом раз в месяц приходил учитель. Не школьный учитель, а скорее психолог, который должен был помогать семьям, попавшим в беду. Это касалось не только таких семейств, как наше, но и тех, где были больные или беспомощные люди. Над ними как бы устанавливали шефство, чтобы люди не испытывали лишних неудобств.
   К нам пришли муж и жена, брат и сестра Баркен (она преподавала курс для девушек), которые жили так далеко от нас, что мы встречались лишь в церкви. Но я всегда с восхищением относилась к сестре Баркен, потому что она очень красиво одевалась. Она покупала одежду в Европе, куда ездила каждое лето. Баркены вывозили своих четырех дочерей в Италию или во Францию, где останавливались в фермерских домиках. Сестра Баркен хотела, чтобы ее девочки знали языки, хотя они были еще маленькими, и вовсе не для того, чтобы проводить миссионерскую работу в Испании или Германии. Однажды она сказала на занятиях, что изучение иностранного языка сродни занятиям музыкой.
   Пока ее муж разговаривал с моими родителями об откровениях, дарованных Джозефу Смиту, сестра Баркен отвела меня в сторонку. Когда приходит учитель, ребенок мормонов предпочитает скрыться из виду, что я и сделала. Я была в маленькой прачечной, складывала там полотенца. Все наши белые и бледно-голубые полотенца окрасились в розоватый цвет, потому что я положила их в стиральную машину вместе с красными спортивными шортами, на которых красовался сзади белый дракон. Он тоже стал немного розовым. Наверное, я была в тот день слишком рассеянной или расстроенной.
   – Ты сама со всем управляешься? – спросила сестра Баркен, не желая, чтобы ее слова прозвучали как-то двусмысленно.
   Я соврала.
   – Нет, нет. Я только один раз постирала.
   Я не хотела, чтобы она решила, будто с моей мамой не все в порядке. Она только что родила, сразу после того как пережила самую страшную трагедию своей жизни, и все это в течение одного месяца.
   – Ронни, – произнесла сестра Баркен, – мы можем поискать в Святом Писании отрывки, которые тебе помогут. У Исайи есть именно то, что нам нужно. Но вот что нам нужно совершенно точно...
   Она протянула ко мне руки, и я упала в ее объятия. Она сидела на полу прачечной в своей красивой узкой черной юбке и в таком же нарядном жакете, среди разбросанных повсюду розовых полотенец и держала меня, пока я не выплачусь. Затем спросила:
   – Что тревожит тебя?
   – Все, – сказала я. – Ребенок. То, что полотенца испортились. Моя душа. Моя мама.
   – В Писании сказано, что Отец Небесный дает нам ношу по силам, – проговорила сестра Баркен. – Но это не означает, что ты должна нести ее одна. Что ты делаешь на Рождество, Ронни?
   Я пожала плечами.
   – Ты могла бы прийти к нам, – предложила сестра Баркен. – Ваша семья живет так далеко. Но мои девочки очень уважают тебя. Они считают тебя чуть ли не Майклом Джорданом!
   – Лично мне эта идея по душе, но не думаю, что она понравится родителям, сестра Баркен. Я даже не уверена, что мы отправимся в церковь. Мы там еще не были.
   Бабушка Бонхем и дедушка Свон прислали нам по почте подарки, как и другие родственники. Все вещи лежали на маленьком столике. Но мы не ставили в этом году елку. Папа отдал все красиво упакованные подарки – те, что готовила мама для Беки и Рути, – дяде Пирсу, чтобы он передал их бедным детям. Мы не могли бы вынести того, о чем нам напоминали эти красочные упаковки.
   – Ну что же... Понимаешь, на это Рождество я собираюсь подарить своим девочкам наборы для макияжа. Я заказала их во Франции. Конечно, девочки еще очень маленькие, кроме Лорен, – она твоего возраста. Я думала, что повременю, пока Кейтлин, Стейси и Таня подрастут. Ты же знаешь, что говорил пророк: для женщины очень важно быть красивой не только внутренне, но и внешне. Когда на твоих губах немного блеска, а на ресницах немного туши, это преображает тебя. Делает неотразимой, помогает чувствовать себя намного счастливее.
   Я не знала, к чему она клонит, но улыбнулась. Обычно я пользовалась вазелином, чтобы мои ресницы не ломались на кончиках, блестели и лучше росли.
   – Дело в том, что я купила дополнительный набор. На всякий случай, если что-то поломается. Но все доехало в целости и сохранности. И я хочу подарить этот набор тебе, Ронни.
   – Очень любезно с вашей стороны, однако об этом не может быть и речи, сестра Баркен. Должно быть, это очень дорогая вещь.
   – Но разве об этом должны беспокоиться дети? Я буду только рада, если ты примешь от меня подарок. Ты сделала бы меня счастливой.
   Я не чувствовала себя счастливой, но у меня никогда не было косметического набора, и мне стало очень любопытно.
   – Оставайся здесь, а я сбегаю за ним. Полотенца придется постирать снова. Я переодену этот костюм, и мы тут все приведем в порядок, хорошо? А затем я научу тебя, как правильно Накладывать макияж, так чтобы никто не заметил, что ты накрашена.
   Вот что она сделала.
   Она все вымыла в доме, а ее муж и мой папа начистили до блеска полы. Сестра Баркен взяла перьевую щетку и смахнула пыль даже с наших книг. Она выгладила все простыни, и постель теперь сияла свежестью. А затем, когда мама с младенцем уснули, она поставила перед нами зеркало, чтобы продемонстрировать, как легкие тени придают моим зеленым глазам загадочный вид, а потом показала мне, как француженки маленькой щеточкой наносят на губы увлажняющий блеск. Да, этот визит я запомнила надолго.
   Пока мы работали, сестра Баркен вела со мной неспешную беседу.
   – Ронни, надеюсь, ты понимаешь, что в данный момент счастье твоих родителей не зависит от тебя.
   – Сейчас я была бы рада видеть их хотя бы без этой страшной апатии в глазах, – призналась я.
   – Всему свое время, Ронни. Я знаю, что в это трудно поверить. Им еще сложнее, чем тебе. Все философы и мудрецы сходились в одном: родителям невыносимо больно пережить своего ребенка.
   – Потому что родители должны уйти первыми? – спросила я.
   – Да, а еще потому, что дети умирают во цвете лет, когда у них впереди длинный путь, который вдруг обрывается. Но ты должна жить. Время залечит раны.
   – Нет, я чувствую только, что впереди у меня много времени, слишком много времени, чтобы все помнить.
   – Пройдут годы, и воспоминания о том, какой ужас ты пережила, немного сотрутся. Останется надежда на то, что ты увидишь их на небесах, куда они попали как мученицы.
   – Я думала, что мучениками считают тех, кто погиб за веру, – озадаченно проговорила я.
   – Они были совсем невинные дети, и Отец Небесный примет их как мучениц.
   Я очень мягко возразила:
   – Они были очень маленькими. Они еще даже не знали как следует детскую Библию. Особенно Рути. Они были обычными детьми.
   – То, что ты о них говоришь, то, как ты их любишь, делает их необычными. Они особенные девочки.
   – Тогда почему Бог допустил, чтобы это произошло? – спросила я, зная, что задаю глупый вопрос.
   – Такова была не воля Бога. Их смерть стала следствием человеческого деяния. Отцу Небесному пришлось допустить, чтобы люди распяли Его Сына, Иисуса Христа, но не потому, что это была Его воля, а потому, что люди хотели свободы. Свободу выбирать. Свободу подвергнуться искушению. Вот отчего сатана может увести человека с пути истинного. Бог проливает слезы вместе с тобой, Ронни. Если ты сейчас не можешь быть среди людей, не вини себя. Не наказывай себя. Никто из нас не совершенен, но думаю, что ты на правильном пути.
   После нашего разговора я чувствовала себя намного лучше. Я хранила косметический набор, пока коробочки с блеском и тенями совсем не опустели. А кисточки, которые там были, до сих пор со мной. Я мою их каждую неделю. Сестра Баркен сказала тогда, что они прослужат мне долгие годы, если я буду относиться к ним бережно. Так и случилось.
   Когда я показала набор маме, она улыбнулась.
   – Иногда нам нужна мелочь, о которой мы не могли и подумать, – сказала она. – Сестра Баркен проявила мудрость. Даже в печали надо сохранять красоту. Она права, Ронни. Ты не должна искать во всем смысл. Твоя задача – молиться и молиться, чтобы облегчить страдание, чтобы оно быстрее уступило место печали, – она важнее. Я думаю, что поддержка других поможет нам прийти в себя.
   В спальню зашел папа.
   – Я молюсь о том, чтобы люди не воспринимали нас как несчастных жертв, – произнес он. – Может, нам стоит уехать, Кресси? Уехать отсюда.
   – Но, Лондон, мы не можем уехать от себя. Здесь могилы наших девочек. Здесь наш дом. Посмотри, какой подарок приготовила для Ронни сестра Баркен. Я думаю, что мы должны остаться здесь и продолжать служить Отцу Небесному.
   – Я все понимаю, – согласился папа. – Но меня не оставляет беспокойство.
   – Ты всегда таким был, – сказала мама и отвернулась.
   На следующей неделе папа взял меня с собой в храм в Седар-Сити, чтобы окрестить Рейфа. Я думаю, что он так спешил, потому что хотел провести время в храме, где ощущал душевный покой. День был теплым. Папа остановился у закусочной, мы заказали молочные коктейли, потом присели на скамейку, и я дала Рейфу бутылочку.
   – Ронни, – сказал папа, – если бы Беки и Рути надо было окрестить, я бы хотел, чтобы это сделала ты.
   Он обнял меня.
   – Я уверен, что они одобрили бы это.
   – Спасибо, папа.
   – Ты была так напугана. Я видел твои страдания, но не знал, что сказать. Меня не было в твоей жизни.
   – Все нормально, – сказала я.
   – Нет, это не нормально, – возразил он. – Ребенок должен знать, что родители ведут его по жизни, но я сам не видел света.
   Однажды мама попросила нас нарисовать картину – о том, как мы видим нашу жизнь. Девочки нарисовали деревья и круги, но я отнеслась к этому заданию со всей серьезностью. Я изобразила церковь, магазин, дорогу в школьный спортивный зал, горы, куда я отправлялась верхом на Руби, нарисовала и свою комнату, даже свой письменный стол. Но если бы сейчас я сравнила мою новую картину со старой, то увидела бы пустой треугольник, где углами служат дом, церковь и сарай. Все это выглядело так, будто мой старый мир исчез. Скотт Эрли забрал не только жизни Беки и Рути, но и наши жизни тоже. Мой папа, которому едва исполнилось сорок, выглядел глубоким стариком. Он тяжело опустил голову на руки, а его коктейль расплескался.
   Я посмотрела на него и не стала говорить, что они с мамой забыли о моем тринадцатом дне рождения.

Глава восьмая

   Суда не было. Скотт Эрли написал полное признание и со временем сделал некоторые добавления.
   Не было нужды ни в каком процессе, требовалось только решение судьи.
   Однако расследование проводилось. Несколько раз к нам приезжал шериф. Вообще-то он был довольно приятным человеком. Со мной и с моими родителями беседовали психиатры и другие врачи, выступавшие как на стороне защиты, так и на стороне обвинения. Они спрашивали, проявлял ли Скотт Эрли признаки раскаяния, как он ходил, как держался. Я сказала им, что Скотт Эрли ходил, обхватив голову руками, и стонал. Вот и все. После того как его тщательно обследовали, даже сделали томографию мозга, выяснилось, что Скотт Эрли физически здоров.
   Мы ждали решения судьи. Проходили дни, которые перерастали в недели.
   Это было похоже на бесконечное черно-белое кино. Я жила от утра до вечера, пытаясь сохранить ясность рассудка. Потом отправилась вместе с Эмори на выступление Клэр. Я установила вентилятор в своей комнате, чтобы не просыпаться среди ночи мокрой от пота, потому что мне не помогал даже кондиционер. Я начала совершать пробежки от дома до церкви, а затем спускалась по холму к дому Сассинелли и поднималась обратно. Мне хотелось быть в хорошей форме. Нет, мне хотелось отвлечься. Однако ничего не помогало. Ничего не приносило даже малейшего удовлетворения. Я всегда хотела быть стройной, как Клэр, и теперь добилась этого, но все равно была недовольна, потому что ушивать брюки в талии оказалось непосильным делом. Уроки не радовали меня, все, что раньше приносило удовольствие, теперь стало рутиной. Наши семейные вечера были ужасными, ведь на них не было моих сестер. К нам заезжали родственники и некоторые покупатели маминых работ. Я видела ужас на их лицах, когда красавица Крессида Свои появлялась перед ними в грязной полосатой рубашке, испачканной овсяной кашей, и в брюках моего отца на три размера больше, чем нужно. Мне было больно и грустно смотреть на нее, но реакция людей приводила меня в оцепенение. Я надеялась, что вид мамы отпугнет их и заставит держаться подальше от нашего дома. Так и случилось. Траур есть траур.