Митин Василий. С глазу на глаз

   Утром Киреев пришел в отделение. Оперуполномоченный Куклин доложил:
   - В колхозе "Заря" сгорели ночью две скирды пшеницы. Явный поджог. В колхозе "Вперед" с тока украдено зерно, сколько-точно не установлено. Сторожиху связали, лицо обмотали тряпкой. Преступников она не видела. Я "юеду туда, Иван Петрович, если не возражаете.
   - Поезжай, Саша, поговори с колхозниками, они помогут найти преступников.
   Вошла секретарь-машинистка Нина-длинноногая, худощавая девушка и полушепотом сказала:
   - К вам просится батюшка, отец Михаил, здешний поп. Говорит, дело неотложное. Пускать?
   Чего-чего, а этого визита Иван Петрович не ожидал.
   - Проси.
   Вошел моложавый старик в длинном темно-синем одеянии, похожем на городской плащ-дождевик.
   Волосы на голове зачесаны назад, а на затылке подстрижены в скобку. В черных кудрях поблескивает седина. Не тучный и не худой, с хорошей выправкой, с круглым брюшком, не очень выпиравшим из-под рясы. "Дородный поп", - подумал начальник.
   - Разрешите, гражданин начальник?
   - Проходите, садитесь. Чем обязан? Признаться, визит не обычный, люди вашей профессии к нам не ходят.
   - И я не пришел бы, если бы наши интересы не совпадали.
   - Вот как?! Отец Михаил...
   Поп перебил:
   - Простите великодушно! Я очень сожалею, что отрываю вас от государственных дел, но ведь и мои вопрос не праздный. Кратко изложу суть дела. Мы. в церкви проводим большую патриотическую работу, молимся за победу над коварным захватчиком, провозглашаем многая'лета народному вождю, по своим способностям собираем пожертвования в оборонный фонд: только наша община собрала почти сто тысяч!
   А рядом с нами тaйкoм, из подполья, прикрываясь именем Христа, сектанты, кощунственно именующие себя истинно православными, ведут злостные проповеди и уговаривают верующих не брать в руки оружия, не работать на полях и фабриках, всеми способами вредят Советской власти, и никакой управы на них нет! Куда смотрит власть предержащая?
   - Вы чего хотите от наших органов? Ведь вам известно, что мы не вмешиваемся во взаимные распри верующих. Другое дело, если вы располагаете конкретными данными, повторяю-конкретными, о преступной деятельности антисоветских элементов; если вы знаете места, где сектанты укрывают дезертиров, я с большим вниманием выслушаю вас и запротоколирую нашу беседу.
   Священник был застигнут врасплох: он либо ничего не знал о подполье "истинно православных", либо не хотел связывать себя свидетельскими показаниями.
   - Об этом мне ничего не известно. Они слишком осторожны и глубоко закопались в своих катакомбах.
   Я слыхал, что в нашем районе скрываются дезертиры и им помогают сектанты. Мы разъясняем верующим, что сектанты - еретики, не богу, а сатане служат и фашистам. Если бы вы своей властью их прижали, большое дело совершили бы ради победы. Нет, я не собираюсь вас учить, а только хотел сказать, что бы вы не равняли нас, церковников, с сектантами, чтобы их подлая работа не запятнала имени нашей православной церкви.
   ...Михаил Серапионович удалился степенно, с сознанием хорошо выполненного долга.
   Только закрылась дверь за священником, появился участковый. Он доложил, что доставил в отделение преступника, который в колхозе Авангард, занимался хищением хлеба. Привез и свидетельницу.
   Вошла пожилая загорелая женщина с улыбчивым лицом и остановилась в дверях.
   - Здравствуйте, надежда Егоровна! Присаживайтесь вот сюда, к столу.
   - Здравствуйте, товарищ начальник! А как вы меня узнали, кажись, ни разу не встречались?
   - Дело нехитрое, от участкового узнал. Ну расскажите, как преступника задержали?
   Надежда Егоровна уселась на стул около письменного стола, сняла с головы легкий платок, отерла лицо, шею, а платок расстелила на коленях.
   - Я работаю на току вместе с молодежью, вроде бригадира, а в бригаде одни девчонки. За день мы так умаялись, что остались ночевать на току. Поели у кого что было. Завтра рано вставать. Девки улеглись в омет, а я тоже устроилась на соломе неподалеку от вороха. Вздремнула, каюсь. И тут меня словно в бок толкнул кто. Темнота, месяца ведь нынче нет, только звездочки моргают. Слышу, кто-то у вороха возится.
   Что делать? Закричишь-убежит. У меня в руках палка. Потихоньку подобралась я к вражйне, а он так усердно мешок набивает, что меня не чует. Я как размахнулась да хрясну по башке-рука у меня тяжелая: он и сомлел. Шумнула, девки прибежали, связали подлюгу, за участковым сбегали. Вот и все, больше я ничего не знаю.
   - А знаете, кого задержали?
   - Кто его знает. Сам ничего не сказывает, молчит, только догадываюсь: из энтих, из сектантов, волосьями оброс. Дезертир, от войны хоронится. А чего вы, товарищ начальник, их не припугнете? Пусть бы молились как знают, а то ведь воруют и Гитлеру пособляют.
   Привели длинноволосого бородатого мужика лет тридцати, а может, и меньше.
   - Фамилия?
   Молчит.
   - Как зовут?
   - Бог знает.
   - Где живешь, откуда?
   - Бог знает.
   - Почему воруешь у колхозников хлеб? Тоже бог знает?
   Молчит.
   - По законам военного времени ты должен быть расстрелян. А можешь и в живых остаться, если пойдешь на фронт и искупишь свою вину перед народом, перед Родиной.
   - Власть ваша, а воля божья. - И все-таки в глазах парня затаился смертельный испуг, но он прикрыл глаза рукой, твердо проговорил еще раз, словно убеждая себя: - Власть ваша, а воля божья!
   Иван Петрович вызвал вахтера. Явился молоденький паренек. Его звали все Сереней. Он всегда подпирал правую щеку языком и оттого казался совсем мальчишкой. Сереня уставился па волосатого пария и выпалил:
   - Гришка! Что ж ты с собой сделал?
   Тот вздрогнул, на щеках мелькнуло что-то вроде стыдливого румянца, и лицо снова застыло, а глаза - в потолок.
   - Иван Петрович, товарищ начальник! - заторопился Сереня. - Это наш, семкинский, зять Воронина.
   Ишь ты, волосья отрастил, в секту подался! А мы-то считали его убегшим от тестя.
   ...Темной ночью в селе тихо, только изредка где-то тявкнет собачонка да лениво и хрипло отзовется ей другая. Избы чуть-чуть проглядываются, и то в самой близи, похожие на огромных неуклюжих сонных животных. Не светятся огоньки и в домике, где разместилось районное отделение НКВД. Окна тщательно задрапированы толстыми листами синего картона.
   Не спят двое: начальник и дежурный Сереня. Он дремлет у телефона, локти на столе, голова то и дело вскидывается вверх и снова медленно опускается. Киреев у себя в кабинете склонился над официальной бумагой и внимательно се перечитывает:
   ...Секта "истинно православных христиан" зародилась в недрах православной церкви. Высшее и приходское духовенство русской православной церкви Октябрьскую социалистическую революцию встретило враждебно. Оно состояло из сторонников свергнутого самодержавия и поставило своей,целью использование церкви для борьбы против Советской власти. Патриарх Тихон, избранный Поместным собором (1917- 1918 годы), после декрета Советского правительства об отделении церкви от государства и школы от церкви (2 февраля 1918 года) призвал верующих к сопротивлению этому закону. Его выступление было подхвачено реакционными церковниками. В период иностранной военной интервенции и гражданской войны православная церковь занимала место в стане врагов революции, подстрекая верующих на вооруженные выступления против Советской власти.
   Параллельно с реакционной частью другая часть духовенства под нажимом массы верующих заставила верхушку церковной иерархии пересмотреть свое отношение к Советской власти. Даже патриарх Тихон в 1923 году заявил о своем отказе от антисоветской деятельности. Митрополит Сергий местоблюститель патриаршего престола после смерти Тихона призвал верующих и духовенство не за страх, а за совесть быть верными гражданами Советского Союза. Массы верующих поддержали этот призыв.
   Однако мракобесы от религии стали в оппозицию своему духовному центру и продолжали нелегальную антисоветскую деятельность. Тамбовский епископ Уар -непримиримый враг революции и убежденный монархист - приступил к созданию подпольной организации церковников, наименовав ее "истинно православные христиане", которая превратилась в изуверскую секту. Бывшие монахи и монашки сколачивали по деревням и селам небольшие общины "истинно православных" из кулаков и подкулачников, из числа темных, неграмотных, несознательных крестьян. Были придуманы и строгие организационные формы подполья: в селе-община, во главе ее старший наставник, общины одна от другой изолированы, чтобы в случае провала одной не пострадала другая.
   "Рядовые сектанты отличаются от обычных верующих тем, что замуровывают окна в избах, оставляя для проникновения света только узкую щель, чтобы не смотреть на греховный мир. Волос не стригут. Женщины носят черную одежду и черными платками закрывают большую часть лица. Браки в советских органах не регистрируют, в церквах не венчаются и сожительствуют с позволения наставника. Пить вино и курить "истинно православным" запрещено, но наставники "для поддержания сил" водку, а главным образом самогон, употребляют. Наставники живут в подземельях, выкопанных под полом, именуемых катакомбами, по примеру первых христиан в рабовладельческом Риме. Выходят из убежищ только по ночам.
   При передвижениях из одного населенного пункта в другой мужчины нередко рядятся в женскую одежду.
   Всем сектантам запрещается посещать советские учреждения, получать пособия, читать газеты, ходить в избы-читальни и кино. Детей в школы не пускают.
   Самым тяжким грехом объявлена работа в колхозах.
   Но разрешается и поощряется воровство в колхозах всего, что плохо лежит, и годится для поддержания секты. А если кто из них попадался на месте преступления, то на допросах молчал и никаких бумаг не подписывал.
   Когда Иван Петрович тихо вошел в дежурку, задремавший Сереня вскочил со стула.
   - Расскажи-ка, Сергей, про своего соседа Григория, как он в секту попал, кто его завербовал?
   Дежурный успел оправиться от смущения, вызванного внезапным появлением начальства, и, усевшись на стул возле телефона, сообщил все, что знал о Гришкином "грехопадении".
   - Все идет от женщин, Иван Петрович. Такая в них необъяснимая сила. Если бы я не был комсомольцем, так сказал бы, что бабы, извините, женщины, могут околдовать любого мужика. Мужчина против нее ростом и силой превосходит, а насчет обаяния против женщины нет у мужика никакого преимущества.
   - А короче про Гришку ты можешь?
   - Да ведь тут-то главным образом, Иван Петрович, и сказалась полностью и целиком бабья сила!
   У нас в деревне есть богатый мужик Воронин. Его не раскулачили потому, что его сын погиб в гражданскую войну в рядах Красной Армии. Старорежимный старик Воронин. А дочка у него Марфуша слыла за недоступную невесту. Ничего не скажешь-красивая девка, как молодой ясенек, - стройная, гибкая, но недоступная, высоко себя ставила, и деревенским там делать было нечего. Очень послушна родителям, а они подвержены религии; Гришка в колхозе счетоводом был, в комсомоле состоял. Парень видный, степенный и хорошо играл на гармошке. Я вот никак не освоил этого искусства. Не знаю, как у них вышло, только слюбились Марфутка с Гришкой. У него семья большая:
   братья женатые, сестры-невесты. Дружная семья, трудолюбивая. Отец с матерью никогда не мешали детям устраивать жизнь. Только слух прошел, будто отец Гришке сказал: "С этими сватьями родню водить все равно что щи несоленые хлебать. Ну да сам смотритебе жить". Так или не так, а женился Гришка на Марфутке и перешел к ним в дом. Она потребовала, чтобы не ходить ей в снохах в большом семействе. И в церкви заставила повенчаться. Как потом Гришка в секте оказался-не знаю. У них все втайне делается.
   V
   Недалеко от своего дома на полевой дорожке Дуня встретила Ивана Петровича. Он совершал обычную перед вечерней работой прогулку.
   Иван Петрович до войны бывал у Дуни в доме.
   Вместе с ее мужем рыбачили они на тихой речке с ласковым названием-Добрая. Разница в годах не мешала им дружить. Иван Петрович любил Петю за молодость, за прямолинейность, за неподдельную восторженность. С ним он отдыхал от своей тяжелой работы. Петя с каким-то благоговением относился к чекисту.
   - Здравствуй, Евдокия! Давно не видел тебя. Да ты, никак, из путешествия?
   На его приветствие она ответила виноватой и горькой улыбкой. Ей казалось, что начальник знает о ее связях с сектантами, боялась и стыдилась расспросов.
   А он, добродушно улыбаясь, пригласил:
   - Сегодня Марья Ивановна вареньем занималась.
   Пойдем к нам, чайку попьем со свежим вареньем и отдохнешь с дороги. Маша будет рада.
   За чаем Иван Петрович вспомнил добрым словом Петра Васильевича, поинтересовался намерениями Дуни на будущее, о котором она ничего не могла сказать. А потом спросил:
   - Почему-то местный поп о тебе заботится. Ты что, знакома с ним?
   Дуня покраснела. Из глаз покатились слезы, в горле спазмы, и ничего выговорить не может.
   Марья Ивановна ушла на кухню: не в ее характере сыпать пустые слова утешения, а чем успокоить молодую женщину, она не знала, как и не знала причины слез.
   Молча закурил Иван Петрович и ждал, когда выплачется гостья. Когда Дуня немного успокоилась, он сказал:
   - Вот что, Дуня, поговорим по душам, откровенно.
   Кроме добра, я тебе ничего не желаю и постараюсь дать тебе обоснованный и добрый совет. Ведь у тебя даже друзей настоящих нет. Поп сам ко мне пришел и сказал, что ты связалась с сектантами. Почему он это сделал, я не знаю. И какой ему смысл врать, тоже не знаю. Видишь, чекисты очень многого не знают, а знать обязаны.
   "Чекисты не все знают, а знать должны. Но я-то ведь знаю больше об истинно православных, чем Иван Петрович", - пронеслось в голове у Д\'ни. Она задумалась.
   - Иван Петрович, я все вам скажу. Может, и помогу сколько-то.
   Сбивчиво и торопливо рассказала о монахине Елизавете, о "панихиде" у отца Михаила, о посещении Куймы и о своих дорожных размышлениях.
   Иван Петрович слушал не перебивая. А когда Дуня закончила свою исповедь, сказал:
   - Ты понимаешь, в какую ловушку тебя заманивают? Ведь секта истинно православных не что иное, как подпольная антинародная, антисоветская организация. Очень жаль, что мы до сих пор не нашли руководителей этой шайки. А они где-то в районе скрываются.
   - Иван Петрович, я найду их! Через Елизавету найду! Она у них важная птица. Фекла на нее, как на икону, молится и слушается беспрекословно.
   - Большую помощь оказала бы нам, если бы удалось тебе проникнуть к ним.
   - Все сделаю. Лизка мне верит, а уж я, Иван Петрович, постараюсь угодить матушке. Теперь у меня на душе стало легче, словно камень тяжелый свалился.
   И снова Дуня идет в К.уйму. На этот раз с твердым желанием дознаться: где, кто, почему, ради чего безжалостно обманывает доверчивых людей?
   У Феклы младшенький, Васенька, тяжело болен:
   исхудал, пожелтел, ничего не ест. Носик у него заострился, личико стало совсем восковым, синие глазки печальны. Не говорит и, кажется, не слышит.. Дуня натерла принесенные с собой яблоки и попыталась накормить ребенка, но было поздно. Голодом заморили парнишку, изверги! А Фекле хоть бы что!
   - Бог дал, бог возьмет. На том свете, в царстве небесном утешится.
   Закричать бы, людей позвать, драться! А нельзя (слово дала Ивану Петровичу). Васеньку уже не спасти-других спасать надо. Ох и тяжелое твое поручение, Иван Петрович!
   Под утро Вася скончался. Маня с завистью смотрела на неподвижное личико брата, душа которого сейчас уже в царстве небесном, ест он булочки и яблоки, конфетки, играет в райском саду с цветочками.
   Погода резко переменилась. Сеет мелкий 'настырный дождик, кругом все посерело. Избы под соломенными крышами нахохлились и смотрят угрюмо маленькими подслеповатыми окошками. В огородах кучи картофельной ботвы и разворошенная земля. Возле домов на землю шмякаются мокрые желтые листья тополей. Мало у кого в Куйме увидишь фруктовое дерево.
   Ласково встретила Дуню Елизавета.
   - Вот радость-то! Гостья желанная!
   - А мне совсем не радостно. Умер у Феклы Васенька от голода.
   Елизавета даже не попыталась выразить хоть какнибудь соболезнование:
   - Бог дал, бог взял. Царство небесное младенцу невинному. Ах вот почему ты такая грустная. А как у тебя дома-то?
   - Все по-старому. Макаровна вот взялась покупателей подыскать: хочу дом и скотину продать. Надо как-то устраиваться. Там не житье мне, люди как враги лютые. Присмотрюсь вот да, может, у вас и останусь. На что мне хозяйство? Одна канитель. Много ли мне одной надо? Только бы на душе спокойно было.
   Дуня выложила из корзинки спелые яблоки.
   - Прими, угощайся, мать.
   - Спасибо, голубушка. Господь бог вознаградит за доброту твою.
   Перекрестилась, взяла яблоко и крепкими зубами впилась в ароматную мякоть.
   - А ведь жалко поди расставаться со своим добром?
   - Кабы не жалко? И сомнений у меня много: ну, если все порешу, а потом что? Я ведь как с завязанными глазами: ничего не вижу и не знаю, на что опереться, не знаю, как жить, чему верить. И ты все загадками да тайнами.
   - Нам нельзя не остерегаться. Не дай бог, попадется иуда-предатель, всех разгонят.
   - Вот-вот! А я могу ли рисковать? И посоветоваться не с кем: только от тебя слышу ласковое слово, да Макаровна не чуждается.
   - А ты не торопись с распродажей своего имущества, и мы подождем. Вот когда окрепнешь в нашей вере, тогда и решайся. Ничем мы тебя не неволим.
   За окошком черная, непроглядная ночь. Ветер треплет одинокую ветлу возле Феклиной избы. Хлещет крупный проливной дождь. Пришла Елизавета с каким-то древним стариком, и стали отпевать ребенка.
   Старица поет вполголоса хорошо поставленным альтом, а старикашка-жалким, дребезжащим голосишком. В избе накадили ладаном. Откуда-то появился чернобородый широкоплечий мужик. Его лица Дуня не могла рассмотреть-н избе полумрак. После отпевания тело мальчика завернули в холстину, мужик взял его под мышку и вынес в егород. Там была вырыта ямка, в нее и опустили малютку, без гробика, засыпали мокрой землей и утоптали, чтобы не было видно холмика. Дуня молча роняла слезы...
   Старик и Елизавета словно растаяли во тьме. Дуня скрылась за перегородкой, легла, закутавшись с головой, а уснуть не могла. В избе началась возня:
   Фекла укладывалась спать, да не одна, а с мужиком.
   Говорили полушепотом. Дуня накинула на плечи пальто и выскочила во двор под холодные потоки дождя.
   Когда вернулась в избу, с кровати доносился мужицкий храп и ровное, глубокое, с присвистом дыхание Феклы.
   Утром мужика в избе не оказалось. Дуня набросилась на Феклу:
   - Нет у тебя ни стыда, ни совести! Только что ребенка похоронила, и горя мало-с хахалем спать улеглась! Разве не грех? Неужели это по вере? Да и что увас за вера такая? Все расскажу старице!
   У Феклы удивленные глаза, а на губах самодовольная улыбка.
   - А старица все знает. Никакого греха нет спать со своим мужиком. Ведь ночевал-то мой Софрон.
   - А почему он ушел, если твой?
   - Спасается.
   - Часто он тебя навещает?
   - Когда как, - и подозрительно глянула на постоялицу.
   Та спохватилась, что спрашивать об этом не следовало, вспомнила советы Ивана Петровича и поторопилась исправить ошибку:
   - Конечно, надо остерегаться, а ты очень уж проста: зачем было говорить мне о муже, что укрывается? Другому не проболтайся.
   - Небось!
   Елизавету встревожили сомнения, высказываемые Евдокией. Уж больно лакомый кусок, как бы не попал в другие руки. Стоит с нею повозиться. Большие виды у старицы на Евдокию. О них она пока не сказала, даже Федору, признанному сектантами старшим наставником.
   - Сходила бы ты, Авдотья, домой, проведала оы, как там Макаровна хозяйничает. Свой глазок-милый дружок.
   Дуня насторожилась: выпроваживает? Причины,
   кажется, для этого не было.
   - На Макаровну я надеюсь.
   - Но у меня к тебе есть небольшое поручение.
   Только дело секретное, а я тебе верю, знаю, что не подведешь, говорила Елизавета, а сама зорко наблюдала, какое впечатление произведет это на Дуню.
   Та выдержала взгляд монашки и равнодушно ответила:
   Смотря какое. Если по моим силам, так выполню.
   - Другого ответа я от тебя и не ожидала. Ты знаешь Аннушку Прищемихину?
   - Ту, что в милиции служит?
   Ту самую. Передашь ей мою грамотку и ответ принесешь.
   От изумления Дуня не знала, что и сказать, а старица ее успокаивала:
   Не бойся ты! Аннушка предана нашему делу до конца.
   - Но ведь она же в милиции!
   - Мы благословили ее на этот подвиг.
   Аннушку Прищемихину Дуня знала, как все знают друг друга в небольшом поселке. Она слыхала, что Аннушка сирота, что девушку бросил жених. Сначала надсмеялся, а потом бросил. Девка недалекая простоватая.
   Пыль на дороге. Солнце припекает. В поле стоит трактор с комбайном. Около машины суетятся тевчата в замасленных спецовках. У них что-то не^ладится. Хотела подойти и узнать, да передумала: что она им может сказать? А помочь тем более не сможет.
   Идет Дуня по обочине дороги, покрытой булыжником, построенной недавно для военных перевозок. Фронт близко. В тихие ясные вечера доносятся дальние отзвуки артиллерийского поединка. По радио каждодневно передают о тяжелых боях. На этом фронте сравнительно тихо, а кто знает, где и как развернутся бои дальше.
   По бокам дороги несжатые поля, а по дороге разгуливают стаи жирных грачей, обожравшихся пшеницей Зеленые девчонки возятся с тяжелыми машинами, мужики вместо тракторов водят танки. А она таскается черт знает по каким делам, встречается с жуликами и дурами. Сама видела, как сектанты, заклятые враги, помогают немцам, разоряют колхозы, видела, как они детей губят. Хуже зверей-те никогда не обижают детенышей".
   Макаровна отчитывалась:
   - Все я, Дунюшка, сберегла. Молоко частью сдавала, частью на масло, на творог. С огорода овощ пожертвовала на победу, правда не всю, частью на рынке продавала. Яблоки пора убирать, падалицы много.
   Что собрала, на повидло переделала. Теперь уж сама распорядись с теми, что снимать пора. И мне немножко - замочить хочу.
   - Ладно, Макаровна, потом, дай оглядеться.
   - Оглядись, не спеши. Время терпит. А как там V матушки Елизаветы? Удосужилась ли побывать на ихнем молении? Она сказывала, что много благолепия.
   - Не удосужилась. Потом поговорим.
   Как только стемнело, Дуня пошла к Ивану Петровичу. Выслушал он ее с большим .интересом. Записку Аннушке Прищемихиной прочитал, снял копию и велел 'вручить. В записке не было ничего подозрительного: справлялась о здоровье, спрашивала, не может ли она медку купить для нее, да какие ценьг..
   Начальник просил узнать у Прищемихиной о сектантах в райцентре. Их присутствие здесь пока не ощущалось, а оказывается, и сюда протянули лапы, да еще в милицию!
   У Аннушки Прищемихиной короткие ноги и тусклые, бесцветные глаза. Лицо будто непропеченный блин. И вся она какая-то бесформенная, оплывшая.
   Записку Елизаветы приняла с сонным видом, прочитала не торопясь и сказала:
   - Ладно, сейчас ответ напишу, подожди.
   - Скажи мне, Аннушка, как ты можешь служить в милиции, коли заодно с верующими?
   - В милиции меня насчет веры не спрашивают, а в церковь я не хожу. Спаситель наш учил своих апостолов: "Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змеи". Кротость у меня от рождения, а хитрости обучает мать Елизавета. 'Служу исправно, на дежурство не опаздываю, с начальством не пререкаюсь, вот меня и держат. Мужчин-то теперь где возьмешь?
   - И давно ты знакома с матушкой?
   - Еще до войны. А как началась война и стали ловить дезертиров братьев наших, тут я и пригодилась. А ты-то как завела знакомство со старицей?
   Муж-то у тебя ведь коммунист.
   - Нет у меня мужа, на войне погиб. Одинокая стала я.
   - Я привыкла с малых лет к одиночеству.
   - И тебе не бывает грустно одной?
   - Раньше бывало, а нынче нет. Вот почитай, - и достала из-под подушки тетрадь, а в ней стишки, написанные от руки печатными буквами.
   - Где ты такие стишки выкопала?
   - Мне их дала матушка для душевного успокоения. Как нападет тоска и томление, я за тетрадочку, и все проходит. Я многое наизусть выучила. Старице передай, что недавно арестовали двоих братьев, дезертиров Павла Кувшинова и Гришку семкинского. Оба на допросах молчали, как истинные христиане, и где хоронились-не выдали, ни о ком не сказали ни слова. Их в тюрьму увезли. И еще передай матушке, что я верой крепка и на службе без подозрений. Она беспокоилась, но я ведь не глупая, знаю что к чему. Есть у меня заветная мечта: получить личное благословение благочестивого старца Федора, нашего главного наставника и заступника перед престолом всевышнего. Матушка обещала устроить свидание, но теперь говорит, что, пока у власти антихрист, старец из катакомбы не вылазит я благословляет только избранных и самых усердных истинно православных. А уж я ли не стараюсь? Поклонись ты от меня матушке - может, умилостивит старца?
   - Скажу, - обещает Дуня и думает: "Мне самойто вот как нужно найти этого старца, только как?"
   VI
   Утром явилась Макаровна. Первым делом справилась о здоровье липецкой тетушки. Поговаривают, что Дуня порешит все хозяйство и к ней насовсем переберется.
   - Тетя постарела и здоровьем слабая. Приняла меня с радостью. К себе зовет. Домик у нее маленький, но жить можно.