Моэм Сомерсет. Падение Эдварда Барнарда

   Бэйтмен пошел в указанном направлении и вскоре очутился у Кэмерона. Это была самая обыкновенная лавка, по дороге сюда он миновал уже не одну такую; первый же человек, которого он увидел, был Эдвард: в рубашке с засученными рукавами он отмеривал какую-то дешевую материю. Бэйтмен даже вздрогнул от неожиданности, увидев его за этим мало почтенным занятием. Но, едва он переступил порог, Эдвард поднял голову, заметил его и радостно вскрикнул:
   - Бэйтмен! Какими судьбами!
   Он перегнулся через прилавок и крепко пожал руку Бэйтмену. Казалось, он ни мало не был смущен; неловко себя чувствовал один Бэйтмен.
   - Я сейчас, только заверну покупку.
   Он уверенно и ловко отрезал материю, сложил, завернул и вручил пакет темнокожему покупателю.
   - Заплатите, пожалуйста, в кассу.
   И, улыбаясь и весело блестя глазами, повернулся к Бэйтмену.
   - Откуда ты взялся? Ух, до чего я рад тебя видеть. Садись, будь как дома.
   - Не можем же мы разговаривать здесь. Пойдем ко мне в гостиницу. Надеюсь, тебе можно уйти? - опасливо добавил Бэйтмен.
   - Ну, конечно, можно. Не такие уж мы тут на Таити деловые люди. А-Лин, - окликнул он китайца, стоявшего за прилавком напротив, - когда вернется хозяин, скажите ему, что ко мне приехал из Америки друг и я пошел распить с ним бутылочку.
   - Холосо, - широко улыбаясь, ответил китаец.
   Эдвард накинул пиджак, надел шляпу и вместе с Бэйтменом вышел из лавки. Бэйтмен попытался взять шутливый тон.
   - Вот уж не ожидал увидеть, как ты отмериваешь три с половиной ярда дрянного ситца какому-то грязному негру, - сказал он, смеясь.
   - Да понимаешь, Брауншмидт выставил меня, и я решил, что с таким же успехом могу торговать ситцем.
   Столь откровенное признание поразило Бэйтмена, но ему показалось неделикатным продолжать этот разговор.
   - Надо полагать, в такой лавчонке ты не разбогатеешь, - сказал он суховато.
   - Надо полагать. Но на хлеб мне хватает, а что еще человеку нужно?
   - Два года назад ты бы на этом не успокоился.
   - С годами умнеешь, - весело возразил Эдвард.
   Бэйтмен посмотрел на него внимательнее. На Эдварде был поношенный, не первой свежести белый полотняный костюм и широкополая соломенная шляпа туземной работы. Он похудел, дочерна загорел и, кажется, стал еще красивее. И, однако, что-то в нем встревожило Бэйтмена. У него появилась какая-то небрежность в походке; он был беспечен, весел без видимой причины - во всем этом как будто не было ничего предосудительного, и, однако, все это ставило Бэйтмена в тупик. "Черт побери, не могу понять, чему он радуется", - подумал Бэйтмен.
   Они дошли до гостиницы и уселись на террасе. Слуга-китаец принес им коктейли. Эдварду не терпелось услышать все чикагские новости, и он засыпал друга вопросами. Это был неподдельный и вполне естественный интерес. Но, странное дело, ему как будто одинаково любопытно было услышать о тысяче самых разных вещей: о здоровье отца Бэйтмена он расспрашивал так же нетерпеливо, как и о том, что поделывает Изабелла. Он говорил о ней без тени смущения, словно она ему не нареченная, а сестра; и не успел еще Бэйтмен толком разобраться в этом, как беседу уже отнесло к его собственным занятиям и к новым заводским корпусам, которые недавно возвел его отец. Он твердо решил опять перевести разговор на Изабеллу и ждал только удобного случая, как вдруг Эдвард приветливо замахал рукой. Кто-то шел к ним по террасе, но Бэйтмен сидел спиной и не видел этого человека.
   - Подсаживайтесь к нам, - весело пригласил Эдвард.
   Незнакомец подошел ближе. Он был очень высок, худ, в белом полотняном костюме. Лицо тоже худое, длинное, крупный орлиный нос, красивый выразительный рот и густые белоснежные кудри.
   - Это мой старый друг, Бэйтмен Хантер. Я вам о нем рассказывал, сказал Эдвард, и на его губах снова заиграла улыбка.
   - Рад познакомиться с вами, мистер Хантер. Я знавал вашего отца.
   Незнакомец крепко, дружески пожал руку Бэйтмена. И тогда лишь Эдвард назвал его:
   - Мистер Арнольд Джексон.
   Бэйтмен побелел и почувствовал, что у него похолодели пальцы. Это был тот самый мошенник, каторжник, это был дядя Изабеллы. Бэйтмен не находил слов. Он пытался скрыть свое смятение.
   В глазах Арнольда Джексона вспыхнули веселые искорки.
   - Я вижу, мое имя вам знакомо.
   Бэйтмен не мог сказать ни да, ни нет, и это было тем более неловко, что и Джексон и Эдвард его растерянность, видимо, забавляла. Мало того, что ему навязали знакомство, которого он хотел бы избежать, над ним еще и потешаются. Быть может, однако, он сделал слишком поспешный вывод, ибо Джексон тотчас прибавил:
   - Насколько мне известно, вы дружны с Лонгстафами. Мэри Лонгстаф - моя сестра.
   "Неужели он воображает, что мне не известен самый громкий скандал в истории Чикаго?" - спросил себя Бэйтмен. Но тут Джексон положил руку на плечо Эдварду.
   - Я тороплюсь, Тедди, - сказал он. - У меня дела. А вы приезжайте ко мне сегодня обедать.
   - Вот и отлично, - ответил Эдвард.
   - Вы очень любезны, мистер Джексон, - холодно сказал Бэйтмен, - но, видите ли, я здесь совсем ненадолго, мы отплываем завтра. Надеюсь, вы извините меня, если я не приеду.
   - Никаких отговорок. Я накормлю вас настоящим таитянским обедом. Моя жена чудесно стряпает. Тедди вас привезет. Приезжайте пораньше, полюбуетесь закатом. Если захотите, я устрою вас обоих на ночь.
   - Конечно, приедем, - сказал Эдвард. - Когда приходит пароход, в гостинице всю ночь адский шум, а у вас мы славно поболтаем.
   - Я просто не могу отпустить вас, мистер Хантер: вы должны мне рассказать о Чикаго и о Мэри, - сердечнейшим тоном продолжал Джексон.
   Он кивнул и отошел, прежде чем Бэйтмен успел вымолвить хоть слово.
   - У нас на Таити отказываться не принято, - засмеялся Эдвард. - Да к тому же тебя нигде так вкусно не накормят.
   - Почему он сказал, что его жена хорошо стряпает? Я слышал, она в Женеве.
   - Далековато для жены, а? - заметил Эдвард. - И он давненько с нею не виделся. Я подозреваю, что он говорил о другой жене.
   Бэйтмен ответил не сразу. Лицо у него стало серьезное. Но, подняв глаза, он поймал на себе смеющийся взгляд Эдварда и гневно вспыхнул.
   - Арнольд Джексон - жулик и негодяй, - сказал он.
   - Боюсь, что ты прав, - с улыбкой ответил Эдвард.
   - Не понимаю, что может быть общего с ним у порядочного человека.
   - Возможно, я не порядочный человек.
   - Вы часто с ним видитесь?
   - Да, очень. Он принял меня в племянники.
   Бэйтмен подался вперед и впился глазами в Эдварда.
   - Он тебе нравится?
   - Очень.
   - Но разве ты не знаешь, что он жулик, что его судили? Разве здесь этого не знают? Его надо изгнать из цивилизованного общества.
   Кольцо дыма от сигары Эдварда поплыло в неподвижном благоуханном воздухе, и он проводил его взглядом.
   - Я думаю, Джексон - самый первостатейный плут, - сказал он наконец. И я не уверен, что его стоит оправдывать, хотя бы он и покаялся в своих грехах. Он был обманщик и лицемер. Этого не вычеркнешь. Но я не встречал собеседника приятней. Он научил меня всему, что я знаю.
   - Чему это он тебя научил? - изумленно воскликнул Бэйтмен.
   - Как жить.
   Бэйтмен иронически рассмеялся.
   - Хорош учитель, нечего сказать. Так вот почему ты упустил случай разбогатеть и теперь зарабатываешь на жизнь, стоя за прилавком в грошовой лавчонке?
   - Он удивительный человек, - сказал Эдвард, добродушно улыбаясь. Может быть, вечером ты и сам поймешь, что я хочу сказать.
   - Я не собираюсь обедать у него, если ты это имеешь в виду. Никогда ты меня не уговоришь переступить порог его дома.
   - Сделай это для меня Бэйтмен. Мы столько лет были друзьями, ты не можешь мне отказать, ведь я прошу тебя.
   В тоне Эдварда было что-то совсем незнакомое Бэйтмену. Он говорил мягко, но перед этой мягкостью трудно было устоять.
   - Ну если так, придется мне поехать, - сказал Бэйтмен с улыбкой.
   И потом, рассудил он, совсем не вредно узнать Арнольда Джексона поближе. Ясно, что он забрал большую власть над Эдвардом и, если предстоит бороться с ним, необходимо понять, в чем состоит эта власть. Чем больше он беседовал с Эдвардом, тем явственней понимал, как тот переменился. Он чувствовал, что следует быть осторожнее, и решил не открывать истинной причины своего приезда, пока не нащупает верный путь. Он принялся болтать о том, о сем, о своих успехах в делах за время поездки, о политических новостях в Чикаго, об общих знакомых, вспомнил те времена, когда они вместе учились.
   Наконец Эдвард сказал, что ему пора возвращаться в лавку, и обещал заехать за Бэйтменом в пять часов, чтобы вместе отправиться к Арнольду Джексону.
   - Между прочим, - сказал Бэйтмен, выходя вместе с Эдвардом из сада, - я думал, ты живешь в этой гостинице. Кажется, здесь это единственное приличное место.
   - Ну нет, для меня тут слишком роскошно, - засмеялся Эдвард. - Я снимаю комнату за городом. Там дешево и чисто.
   - Насколько я помню, в Чикаго для тебя было важно совсем другое.
   - Чикаго!
   - Что ты хочешь сказать, Эдвард? Чикаго - лучший город в мире.
   - Верно, - сказал Эдвард.
   Бэйтмен быстро взглянул на него, но лицо Эдварда было непроницаемо.
   - Когда ты думаешь вернуться?
   - Сам не знаю, - улыбнулся Эдвард.
   Ответ Эдварда, его тон потрясли Бэйтмена, но, прежде чем он успел спросить, в чем дело, Эдвард помахал рукой проезжавшему в машине метису.
   - Подвези-ка меня, Чарли, - сказал он.
   Он кивнул Бэйтмену и побежал к машине, остановившейся в нескольких шагах от ворот гостиницы. Бэйтмен остался один разбираться в путанице впечатлений.
   Эдвард заехал за ним в расхлябанной двуколке, в которую была запряжена старая кобыла, и они поехали берегом моря. По обе стороны дороги тянулись плантации кокосовых пальм и ванили, изредка попадалось на глаза огромное манговое дерево, в пышной зелени которого прятались желтые, алые, пурпурные плоды; порой за деревьями на миг открывалась синяя гладь лагуны, и на ней там и сям - крохотные островки, увенчанные высокими пальмами. Дом Арнольда Джексона стоял на пригорке, и к нему вела лишь узкая дорожка, поэтому они распрягли кобылу, привязали ее к дереву, а двуколку оставили на обочине. "Ну и порядки", - подумал Бэйтмен. У дома их встретила высокая, красивая, но уже немолодая туземка, которой Эдвард крепко пожал руку. Потом он представил ей Бэйтмена.
   - Это мой друг, мистер Хантер. Мы будем у вас обедать, Лавиния.
   - Очень хорошо, - сказала она, и лицо ее осветилось улыбкой. - Арнольд еще не воротился.
   - Мы пока искупаемся. Дайте-ка нам с мистером Хантером парео.
   Женщина кивнула и вошла в дом.
   - Кто это? - спросил Бэйтмен.
   - Да это Лавиния. Жена Арнольда.
   Бэйтмен сжал губы, но ничего не сказал. Через минуту она вернулась со свертком, который и вручила Эдварду; крутой тропинкой мужчины спустились на берег в кокосовую рощу. Они разделись, и Эдвард показал другу, как превратить длинный красный лоскут, называемый парео, в аккуратные купальные трусики. Скоро они уже плескались в теплой неглубокой воде. Эдвард был превосходно настроен. Он смеялся, кричал, пел. Совсем как пятнадцатилетний мальчишка. Никогда прежде Бэйтмен не видел его таким веселым; а потом, когда они лежали на берегу и курили, пуская дым в прозрачный воздух, Бэйтмен только диву давался, глядя на беззаботного, ликующего Эдварда.
   - Ты, я вижу, доволен жизнью, - сказал Бэйтмен.
   - Вполне.
   Они услыхали какой-то шорох и, оглянувшись, увидели идущего к ним Арнольда Джексона.
   - А я за вами, - сказал он. - Понравилось вам купание, мистер Хантер?
   - Очень, - ответил Бэйтмен.
   Арнольд Джексон уже успел снять свой щеголеватый полотняный костюм, теперь на нем было только парео. Он был босиком, все тело покрыто темным загаром. Его белоснежные кудри и лицо аскета странно не вязались с этим туземным нарядом, но держался он уверенно и свободно.
   - Если вы готовы, пойдемте в дом, - сказал он.
   - Сейчас я оденусь, - сказал Бэйтмен.
   - Да разве вы не захватили для своего друга парео, Тедди?
   - Он, наверно, предпочтет свой костюм, - улыбнулся Эдвард.
   - Ну, разумеется, - мрачно отозвался Бэйтмен, видя, что Эдвард опоясался набедренной повязкой и уже готов идти, а сам он еще и рубашку не надел.
   - А ногам не больно босиком? - спросил он. - Мне показалось, дорога каменистая.
   - Ну, я привык.
   - Приятно переодеться в парео, когда возвращаешься из города, - сказал Джексон. - Если бы вы собирались остаться на Таити, я бы очень советовал вам позаимствовать эту привычку. Я, пожалуй, не видывал одежды разумней. Прохладно, удобно и недорого.
   Они поднялись к дому, и Джексон ввел их в просторную комнату с выбеленными стенами, где стоял накрытый к обеду стол, Бэйтмен заметил, что на нем пять приборов.
   - Ева, - позвал Джексон, - выйди покажись другу Тедди и приготовь нам коктейли.
   Потом он подвел Бэйтмена к широкому низкому окну.
   - Смотрите, - сказал он и торжественно повел рукой. - Смотрите хорошенько.
   Кокосовые пальмы беспорядочной толпой спускались по крутому склону к лагуне, и в вечернем свете она вся переливалась нежными красками, точно грудь голубки. Неподалеку на берегу ручья теснились туземные хижины, а у рифа четко вырисовывался силуэт челна и в нем - два рыбака. Дальше открывался беспредельный простор Тихого океана, и в двадцати милях, воздушный, бесплотный, точно сотканный воображением поэта, виднелся несказанной прелести остров Муреа. Красота была такая, что у Бэйтмена дух захватило.
   - В жизни не видел ничего подобного, - вымолвил он наконец.
   Арнольд Джексон не отрываясь смотрел на раскинувшуюся перед ними картину, и взгляд у него был мечтательный и мягкий. Тонкое, задумчивое лицо его было сосредоточенно и строго, и, взглянув на него, Бэйтмен вновь поразился его необычайной одухотворенности.
   - Истинная красота, - прошептал Арнольд Джексон. - Не часто случается видеть ее лицом к лицу. Всмотритесь в нее, мистер Хантер, такого вы уже никогда больше не увидите, ибо мгновение преходяще, но память о нем всегда будет жить в вашем сердце. Вы коснулись вечности.
   Голос его был глубок и звучен. Казалось, ему ведомы одни лишь возвышенные мысли и чувства, и Бэйтмен не без труда напомнил себе, что человек, говорящий это, - преступник и злостный обманщик. Но тут Эдвард, словно услыхав что-то, быстро обернулся.
   - Моя дочь, мистер Хантер.
   Бэйтмен пожал ей руку. У нее были великолепные темные глаза и смеющийся алый рот, но кожа смуглая и вьющиеся волосы, рассыпанные по плечам, угольно-черные. Весь наряд - один только розовый ситцевый балахон, ноги босы, а на голове венок из белых душистых цветов. Прелестное создание. Словно богиня полинезийской весны.
   Она слегка смутилась, но не больше Бэйтмена, который с самого начала чувствовал себя здесь крайне неловко и пришел в еще большее замешательство, увидев, как эта маленькая сильфида опытной рукой смешала три коктейля.
   - Сделай-ка нам покрепче, девочка, - сказал Джексон.
   Она разлила коктейли по бокалам и с очаровательной улыбкой подала их мужчинам. Бэйтмен льстил себя надеждой, что он в совершенстве владеет тонким искусством смешивать коктейли, и не на шутку удивился, когда оказалось, что этот коктейль превосходен. Джексон заметил невольное восхищение на лице гостя и горделиво рассмеялся.
   - Недурно, а? Я сам обучал девочку, а ведь в былые времена в Чикаго я любому бармену мог дать сто очков вперед. В тюрьме от нечего делать я развлекался тем, что придумывал новые коктейли, но, если уж говорить всерьез, нет ничего лучше сухого мартини.
   Бэйтмен вздрогнул точно от удара, кровь прилила к его щекам и тотчас вновь отхлынула. Он не находил слов, но тут в комнату вошел туземец с огромной суповой миской, все сели за стол. Вскользь брошенное замечание о коктейле, как видно, пробудило в Арнольде Джексоне цепь воспоминаний, и он стал рассказывать о днях, проведенных в тюрьме. Говорил легко, свободно и беззлобно, словно прошел курс наук где-то в чужой стране и теперь делился впечатлениями. Обращался он к Бэйтмену, и Бэйтен поначалу смутился, а потом и вовсе не знал, куда деваться. Он видел, что Эдвард не сводит с него глаз и глаза эти искрятся лукавством. Он багрово покраснел, решив, что Джексон потешается над ним, вдруг почувствовал себя дураком, хотя для этого, конечно, не было никаких оснований, и обозлился. Ну и бесстыдство, другого слова не подберешь! И цинизм этого Арнольда Джексона - все равно, подлинный он или напускной - просто возмутителен. Обед шел своим чередом. Чем только не потчевали Бэйтмена: и сырой рыбой, и еще какими-то непонятными кушаньями, - он пробовал их из одной только вежливости, но, к величайшему своему удивлению, убеждался, что они очень даже вкусны. А потом случилось самое убийственное для Бэйтмена происшествие за весь этот вечер. Перед его прибором лежал небольшой венок, и, желая поддержать разговор, он что-то сказал о красоте цветов.
   - Ева сплела его для вас, - сказал Джексон, - да, видно, постеснялась отдать.
   Бэйтмен взял венок в руки и вежливо поблагодарил девушку.
   - Вы должны его надеть, - сказала она с улыбкой и покраснела.
   - Я? Ну, что вы!
   - Это очень милый таитянский обычай, - сказал Арнольд Джексон.
   Перед его прибором тоже лежал венок, и он возложил его себе на голову. Эдвард последовал его примеру.
   - Боюсь, мой костюм не подходит к случаю, - поежился Бэйтмен.
   - Хотите парео? - с живостью спросила Ева. - Я мигом принесу.
   - Нет, весьма признателен. Мне и так удобно.
   - Покажите ему, как надевают венок, Ева, - сказал Эдвард.
   В эту минуту Бэйтмен ненавидел своего лучшего друга. Ева встала из-за стола и с веселым смехом возложила венок на его черные волосы.
   - Он вам очень к лицу, - сказала миссис Джексон. - Правда, Арнольд?
   - Ну, конечно.
   Бэйтмена даже пот прошиб.
   - Какая жалость, что уже темно, - сказала Ева, - а то бы мы вас троих сфотографировали.
   Бэйтмен возблагодарил свою счастливую звезду. Конечно, вид у него дурацкий: синий костюм, стоячий воротничок, все строго, аккуратно, как подобает джентльмену, и вдруг на голове этот нелепый венок. Он негодовал, никогда еще ему не стоило такого труда сохранять хотя бы видимость любезности. Его бесил этот старик во главе стола, полуголый, с лицом святого и с живыми цветами на красивых белых кудрях. Просто чудовищно.
   Но вот обед кончился, Ева с матерью остались убирать со стола, а мужчины вышли на веранду. Было очень тепло, и воздух напоен ароматом белых ночных цветов. Полная луна сияла в безоблачном небе, и лунная дорожка протянулась по широкой глади океана, уводя в беспредельные просторы Вечности. Арнольд Джексон нарушил молчание. Своим звучным, мелодичным голосом он заговорил о туземцах, о древних легендах Таити. То были диковинные рассказы о былых временах, об опасных путешествиях в неведомые края, о любви и смерти, о ненависти и мщении. Рассказы об искателях приключений, открывших эти затерянные в океане острова, о мореплавателях, которые селились здесь и брали в жены дочерей славных вождей таитянских племен, о пестрой жизни бродяг и авантюристов, промышляющих на этом серебристом побережье. Бэйтмен, возмущенный до глубины души, поначалу слушал Джексона угрюмо, но вскоре какое-то колдовство, таившееся в этих рассказах, завладело им, и он сидел точно завороженный. Романтический мираж заслонил от него трезвый свет будней. Уж не забыл ли он, что Арнольд Джексон красноречив, как змий, что своим красноречием он выманивал миллионы у доверчивых людей, что это красноречие едва не помогло ему ускользнуть от кары за его преступления? Не было на свете человека сладкоречивей, и никто на свете не умел так вовремя остановиться. Неожиданно Джексон поднялся.
   - Ну, мальчики, вы давно не виделись. Я ухожу, вам надо поболтать. Когда захотите лечь, Тедди покажет вам, где постель.
   - Но я вовсе не собирался оставаться у вас ночевать, мистер Джексон, сказал Бэйтмен.
   - Это куда удобнее. Мы позаботимся, чтобы вас вовремя разбудили.
   И, любезно пожав руку гостю, Арнольд Джексон откланялся, величавый, точно епископ в полном облачении.
   - Разумеется, если хочешь, я отвезу тебя в Папеэте, - сказал Эдвард, но лучше оставайся. Проехаться берегом на заре - истинное наслаждение.
   Несколько минут оба молчали. Бэйтмен не знал, как приступить к разговору, который после всех событий дня стал казаться ему еще важнее.
   - Когда ты возвращаешься в Чикаго? - неожиданно спросил он.
   Минуту Эдвард молчал. Потом лениво через плечо посмотрел на друга и улыбнулся:
   - Не знаю. Пожалуй, что никогда.
   - То есть как? Что ты говоришь? - воскликнул Бэйтмен.
   - Мне здесь хорошо. А от добра добра не ищут, правда?
   - Боже милостивый, но не можешь же ты весь свой век здесь просидеть. Да разве это жизнь? Это значит похоронить себя заживо. Уедем, Эдвард, уедем сейчас же, пока еще не поздно. Я так и знал, что с тобой что-то неладно. Ты влюбился в этот остров, подпал под дурное влияние, но стоит тебе вырваться отсюда - и ты возблагодаришь судьбу. Ты будешь чувствовать себя, как наркоман, который наконец излечился от своей страсти. И тогда ты поймешь, что два года дышал отравленным воздухом. Ты даже не представляешь себе, какое это будет облегчение - вновь полной грудью вдохнуть свежий и чистый воздух родины.
   Бэйтмен говорил торопливо, сбивчиво, и в голосе его звучали искреннее волнение и нежность. Эдвард был тронут.
   - Спасибо тебе, дружище.
   - Едем завтра, Эдвард. Тебе вообще не следовало приезжать сюда, это была ошибка. Здешняя жизнь не для тебя.
   - Ты вот говоришь: такая жизнь, этакая. А по-твоему, как надо жить?
   - Да тут не может быть двух мнений. Надо исполнять свой долг, упорно трудиться, выполнять все обязательства, которые накладывает на тебя твое положение в обществе.
   - И в чем награда?
   - Награда в сознании, что ты достиг всего, к чему стремился.
   - Что-то очень уж возвышенно для меня, - сказал Эдвард, и в ночной полутьме Бэйтмен разглядел, что он улыбается. - Боюсь, ты сочтешь, что я безнадежно опустился. У меня сейчас есть кое-какие мыли, которые три года назад, вероятно, показались бы мне возмутительными.
   - Тебе внушил их Арнольд Джексон? - с презрением спросил Бэйтмен.
   - Он не нравится тебе? Пожалуй, это естественно. Сперва он и мне не нравился. Я страдал теми же предрассудками, что и ты. Джексон необыкновенный человек. Ты сам видел, он не делает секрета из своего пребывания в тюрьме. Не думаю, чтобы он сожалел об этом или о преступлениях, которые привели его туда. Я слышал от него одну-единственную жалобу - что в тюрьме он подорвал свое здоровье. По-моему, он просто не знает, что такое угрызения совести. Нравственных критериев для него не существует. Он приемлет все на свете, в том числе и себя самого. Он великодушен и добр.
   - И всегда был таким, - перебил Бэйтмен, - за чужой счет.
   - Я обрел в нем хорошего друга. Разве это противоестественно, что я принимаю человека таким, каким я его знаю?
   - И в конце концов теряешь всякое представление о том, что хорошо и что дурно.
   - Нет, добро и зло я и теперь прекрасно различаю, но вот чего я уже не могу понять с прежней ясностью, так это разницы между плохим человеком и хорошим. Кто такой Арнольд Джексон - плохой человек, совершающий добрые поступки, или хороший человек, совершающий дурные поступки? На это нелегко ответить. Может быть, на самом деле вовсе и нет такой уж разницы между людьми. Может быть, даже лучшие из нас - грешники и худшие из нас - святые. Кто знает?
   - Ты никогда не убедишь меня, что белое есть черное, а черное есть белое.
   - Ну, конечно, нет, Бэйтмен.
   Бэйтмен так и не понял, почему по губам Эдварда скользнула улыбка, ведь он же согласился с ним.
   - Когда я увидел тебя сегодня утром, - заговорил Эдвард после короткого молчания, - мне показалось, я увидел себя самого, каким я был два года назад. Тот же воротничок, те же туфли, тот же синий костюм, та же энергия. Та же решительность. Господи, до чего же я был энергичен! У меня руки чесались, когда я смотрел на это сонное царство. Куда ни пойдешь, всюду открывалось широкое поле деятельности для предприимчивого человека. Тут можно было нажить не одно состояние. Что за нелепость, думал я, увозить копру в Америку и лишь там выжимать из нее масло. Куда выгодней делать все на месте, где есть дешевая рабочая сила, и не тратить денег на перевозки, и я уже видел, как на острове возникают огромные фабрики. Потом мне показался безнадежно устаревшим самый способ выжимания масла, и я изобрел машину, которая разрезала кокосовый орех и выскабливала мякоть из скорлупы со скоростью двухсот сорока штук в час. Гавань была тесновата. Я строил планы, как расширить ее, потом образовать синдикат и купить землю, построить две-три большие гостиницы и несколько бунгало для людей, приезжающих надолго; я придумал, как наладить пароходное сообщение, чтобы привлечь сюда туристов из Калифорнии. Я уже видел, как через двадцать лет на месте этого полуфранцузского ленивого городишки Папеэте вырастает большой американский город с десятиэтажными домами и трамваями, театрами, биржей и мэром.
   - Так действуй же, Эдвард, действуй! - воскликнул Бэйтмен, в волнении вскакивая со стула. - У тебя есть идеи и есть способности. Ведь ты станешь самым богатым человеком на всем Тихом океане!
   Эдвард тихонько засмеялся.
   - А мне это вовсе не нужно.
   - Неужели ты хочешь сказать, что тебе не нужны деньги, огромные деньги, миллионы? А ты знаешь, что можно сделать с такими деньгами? Знаешь, какую силу они дают? И если тебе самому все равно, подумай, ты ведь можешь открыть новые области для применения человеческой энергии, можешь дать работу тысячам людей. Твои слова вызывают в воображении такие картины, что у меня голова кружится.