Страница:
Моэм Сомерсет
Флобер и 'Madame Bovary'
Уильям Сомерсет Моэм
ФЛОБЕР И "MADAME BOVARY"
М. Зинде, перевод
I
Я убежден, что особенности книг писателя напрямую связаны с особенностями его характера, нам далеко не бесполезно знать все существенное о его личной жизни; в случае же с Флобером, как вскоре станет ясно, эти знания важны вдвойне. Он был необыкновенным человеком. Ни один из известных нам авторов не отдавался литературному творчеству с такой яростью и таким усердием. Конечно, профессиональная деятельность стоит на первом месте в жизни большинства писателей, но при этом она вовсе не исключает других интересов, дающих возможность отдохнуть, обогащающих опыт, восстанавливающих силы. Однако для Флобера цель жизни заключалась не в том, чтобы жить, а в том, чтобы писать: редкий схимник так безоглядно жертвует плотскими радостями во имя любви к Господу, как Флобер пожертвовал полнотой и разнообразием жизни ради своей страсти к творчеству. Он был одновременно и романтиком и реалистом. Как я уже отмечал, рассказывая о Бальзаке, в основе романтизма лежит ненависть к действительности, жгучая необходимость бежать от нее. Подобно остальным романтикам, Флобер искал убежище в экзотическом и отдаленном, на Востоке или в глубокой старине, и тем не менее, при всей ненависти к действительности, при всем отвращении к подлости, пошлости и тупости буржуазии, действительность неодолимо привораживала его. Так уж он был устроен: его влекло к себе то, что он не выносил. Людская глупость казалась ему тошнотворно очаровательной, и он получал болезненное наслаждение, выставляя ее напоказ во всей гнусности. Она не давала ему покоя, превратилась в навязчивую идею, в нечто вроде нарыва, который и чесать больно и удержаться нет сил. Реалист в нем изучал человеческую природу, словно кучу отбросов, но не с целью высмотреть там что-нибудь стоящее, а чтобы показать всему свету ее глубинную низость.
II
Родился Гюстав Флобер в 1821 году в Руане. Его отец был главным врачом больницы и жил при ней с женой и детьми. Семья была счастливая, очень уважаемая и богатая. Воспитывался Флобер, как и любой ребенок его круга: посещал школу, заводил друзей, мало работал, много читал. Его отличали экспансивность, богатое воображение и, подобно множеству других подростков, мучило ощущение внутреннего одиночества, которое впечатлительные люди обычно проносят через всю жизнь. "Я пошел в школу, когда мне стукнуло десять, - писал он, - и очень скоро почувствовал сильнейшую антипатию ко всему человеческому роду". Это не просто поза, Флобер тут несомненно искренен. Он и на самом деле стал пессимистом уже с юности. Правда и то, что романтизм в те времена находился в полном расцвете, а пессимизм вошел в моду: один из его школьных приятелей застрелился, другой повесился на галстуке. И все же не совсем понятно, отчего Флоберу, у которого был гостеприимный дом, заботливые и терпеливые родители, обожающая его сестра и любящие друзья, жизнь вдруг показалась непереносимой, а ближние стали ненавистными. Он был рослый и, по всей видимости, здоровый юноша.
В пятнадцать лет он влюбился. На лето вся их семья отправилась в Трувиль, тогда еще скромный приморский поселок с одной-единственной гостиницей, и там они застали Мориса Шлезенжера, музыкального издателя и немного авантюриста, отдыхавшего с женой и ребенком. Видимо, стоит привести здесь портрет его жены, который Флобер набросает позже: "Высокая брюнетка со стройной, соблазнительной фигурой, великолепные волосы пышными прядями ниспадают на плечи, нос греческий, глаза под высокими, чудесно изогнутыми бровями жгуче поблескивают, кожа золотистая, теплая, а на смугловатой, пурпуровой шее просвечивают голубые жилки. Добавьте еще темный пушок над верхней губой, придающий лицу мужское, энергическое выражение, и даже роскошные блондинки рядом с ней покажутся блеклыми. Говорила она медленно, мягко, с музыкальными модуляциями". В некотором смущении я перевел французское "pourpre" как "пурпуровый", что звучит, надо сказать, не особенно аппетитно, но таков перевод, и остается лишь предположить, что слово это Флобер взял как синоним "ослепительности".
Двадцатилетняя Элиза Шлезенжер нянчила в то время грудного ребенка. Флобер был застенчив, и у него не хватило бы духу даже заговорить с ней, не окажись ее муж веселым, приветливым и очень дружелюбным человеком. Он брал юношу с собой на верховые прогулки, а однажды все трое вышли в море под парусом. Флобер и Элиза сидели плечо к плечу, его рука касалась ее платья, она что-то говорила тихим, приятным голосом, но он был в таком смятении, что не запомнил ни слова. Лето кончилось, Шлезенжеры уехали из Трувиля, вернулась в Руан и семья Флобера, и он снова начал ходить в школу. Так Флобер встретил свою единственную настоящую любовь в жизни. Два года спустя он вернулся в Трувиль, но узнал, что Элиза уже уехала. Ему было теперь семнадцать лет. Он решил, что раньше не умел любить, поскольку слишком нервничал, но сейчас его страсть стала по-мужски сильной, а отсутствие Элизы ее только подхлестывало. Вернувшись домой, он снова взялся за заброшенную рукопись "Les Memoires d'un Fou"[*"Мемуары безумца" (фр.)] и рассказал в повести о лете, когда полюбил Элизу Шлезенжер.
В девятнадцать лет он сдал школьные экзамены на право поступать в высшее учебное заведение, и в награду отец отправил его с неким доктором Клоке в путешествие по Пиренеям и Корсике. Флобер к этому времени стал совсем взрослым. Хотя в нем не было и метра восьмидесяти - рост по нашим понятиям не такой уж большой, - современники (да и он сам) считали его гигантом: французы тогда были ниже, чем сейчас, и среди них он явно выделялся. Это был стройный молодой человек с тонкой талией и широкими плечами; его черные ресницы прикрывали огромные зеленые глаза, а длинные светлые волосы доходили до плеч. Сорок лет спустя одна женщина, которая знала его в молодости, сказала, что он был прекрасен, словно греческий бог. На обратном пути с Корсики путешественники остановились в Марселе, и как-то утром, после купания, Флобер увидел на лавочке во дворе гостиницы молодую женщину. Они познакомились и разговорились. Ее звали Элали Фуко, она дожидалась корабля во Французскую Гвиану, где служил ее муж. Ночь они провели в ласках, таких же прекрасных, по его словам, как заход солнца на заснеженной равнине. Потом он уехал из Марселя и больше никогда ее не видел. Однако встреча оставила в его душе неизгладимый след.
Вскоре Флобер отправился в Париж изучать право, но не потому, что ему хотелось стать юристом - просто надо было получить какую-то профессию. Он там смертно скучал, скучал над учебниками, скучал от всего уклада университетской жизни и презирал своих соучеников за бездарность, позерство и буржуазные вкусы. В Париже он написал повесть "Novembre"[*"Ноябрь" (фр.)], где рассказал о приключении с Элали Фуко. Однако у героини повести были высоко поднятые дугой брови, темный пушок над губой и роскошная шея, как у Элизы. Кстати, зайдя как-то в контору Мориса Шлезенжера, Флобер возобновил старое знакомство и был приглашен на обед. Элиза показалась ему не менее очаровательной, чем прежде. Когда они виделись в последний раз, Флобер был всего лишь угловатым подростком, теперь же стал мужчиной - страстным, красивым, сильным. Он снова близко сошелся с этой семьей, регулярно у них обедал, и они вместе совершали недалекие путешествия. Застенчивость, как и раньше, долго мешала ему признаться в любви. Когда же он наконец объяснился, Элиза не рассердилась, чего он в глубине души опасался, но дала понять, что больше, чем на дружбу, ему рассчитывать нечего. Судьба у нее была довольно любопытная. В 1836 году, в пору их первого знакомства, Флобер, да и все остальные, считали ее женой Шлезенжера, однако в законном браке она состояла с неким Эмилем Жюдэа, который из-за мошенничества попал в серьезную финансовую переделку и был спасен от суда Шлезенжером, предложившим ему достаточно денег, но на условии, что тот оставит жену и уедет из Франции. Жюдэа дал согласие, и Элиза стала жить со Шлезенжером, а поскольку разводы во Франции были тогда запрещены, пожениться они смогли лишь после смерти Жюдэа в 1840 году. Говорили, что, несмотря на его отъезд и смерть, Элиза продолжала любить этого пройдоху; ко всему прочему, ответить на страсть Флобера ей, скорее всего, мешала признательность второму мужу, человеку, давшему ей крышу над головой и ставшему отцом ее ребенка. Но поклонник был настойчив, пылок, его юношеская преданность трогала ее, Шлезенжер же постоянно ей изменял, и в конце концов она согласилась на свидание с Флобером в его квартире; он ждал ее с лихорадочным нетерпением, но она не пришла. Такова эта история, которую биографы подтверждают эпизодами из "L'Education Sentimentale"[*"Воспитание чувств" (фр.)]. Звучит она вполне достоверно и вряд ли искажает реальные факты. Точно известно лишь одно любовницей Флобера Элиза так никогда и не стала.
В 1844 году произошло событие, которое очень изменило всю его жизнь и, как я надеюсь доказать позже, сильно повлияло на творчество. Однажды они с братом возвращались темной ночью в Руан с земельного участка, принадлежавшего их матери. Брат был на девять лет старше и пошел по стопам отца, став врачом. Внезапно, без всяких видимых причин, Флобера "подхватило стремительным потоком пламени, и он, как подкошенный, рухнул на дно двуколки". Придя в себя, он увидел, что весь залит кровью; брат втащил его в ближайший дом и сделал кровопускание. Когда они приехали домой, отец еще раз пустил ему кровь, напичкал валерианкой и запретил табак, вино и мясо. Какое-то время сильные припадки повторялись. Много дней расстроенные нервы Флобера были в невероятном напряжении. Болезнь казалась таинственной, и доктора ее много, с разных точек зрения, обсуждали. Некоторые прямо заявляли, что это эпилепсия; так же, кстати, думали и друзья; племянница Флобера в своих воспоминаниях обходит эту проблему стороной; Рене Дюмениль, сам врач и автор замечательной работы о писателе, утверждает, что это была не просто эпилепсия, а "истерическая эпилепсия". Как там эту болезнь не назови, лечение все равно бы не изменилось: несколько лет подряд ему в огромных дозах скармливали сульфат хинина, а позже - чуть ли не до конца жизни - бромистый калий.
Припадки, по-видимому, не явились для его семьи полной неожиданностью, Флобер, как утверждают, однажды рассказал Мопассану, что уже в двенадцать лет страдал слуховыми и зрительными галлюцинациями. Да и в дальнейшем его недаром отправили смотреть мир в сопровождении врача, а поскольку отец всегда рекомендовал в качестве лечения перемену мест, можно предположить, что здоровье сына вызывало у него тревогу. Люди при всем своем достатке провинциальные, вполне заурядные и скуповатые, Флоберы вряд ли послали бы отпрыска в путешествие, да еще с врачом, только потому, что он выдержал обычные для образованного француза экзамены. Нет, писатель с юности чувствовал, что не совсем похож на окружающих, и причиной его мрачного пессимизма как раз и могла быть таинственная, подтачивающая его нервную систему болезнь. Как бы там ни было, теперь он уже определенно знал, что подвержен ужасному недугу с непредсказуемыми приступами, и, следовательно, надо было менять образ жизни. Он решил, видимо, не без облегчения, бросить юриспруденцию и никогда не жениться.
В 1845 году умер его отец, а двумя-тремя месяцами позднее скончалась при родах единственная и обожаемая сестра Каролина. В детстве они были неразлучны, и до самого ее замужества он ни с кем так не любил проводить время.
Незадолго до смерти доктор Флобер купил "Круассе" - поместье на берегу Сены, где был хороший каменный дом двухсотлетней давности с террасой и павильон над рекой. Тут и поселились вдова, Гюстав и маленькая дочь Каролины; старший брат Флобера, Ашиль, к тому времени уже женился и сменил отца на посту в руанской больнице. Круассе стало пристанищем Флобера до конца жизни. Писать он начал с ранних лет, а теперь, потеряв из-за недуга надежды на полноценную жизнь, задумал полностью посвятить себя литературе. На первом этаже ему устроили большой кабинет с видом на сад и реку. Он выработал себе строгий распорядок дня. Вставал около десяти, затем в одиннадцать перекусывал и до часу сидел на террасе или читал в павильоне. В час он садился за стол и до семи писал, после обеда, побродив по саду, снова усаживался писать и уже не вставал до глубокой ночи. Он почти ни с кем не виделся, но время от времени приглашал к себе друзей, чтобы обсудить свою работу. Их было трое: Альфред Лепуатвен, друг их семьи, человек значительно старше Флобера, Максим дю Кан[1], с которым он познакомился в Париже, когда изучал право, и Луи Буйле[2], зарабатывающий себе скудное пропитание уроками латыни и французского в Руане. Все они интересовались литературой, а Буйле и сам писал стихи. Флобер, человек по природе сердечный, был предан друзьям, но относился к ним требовательно и ревниво. Когда Лепуатвен, мнением которого он очень дорожил, женился на мадемуазель Мопассан, Флобер просто рассвирепел. "На меня, - скажет он позже, - эта женитьба произвела такое же впечатление, какое известие о неприличном поведении кардинала производит на верующего". О Максиме дю Кане и Луи Буйле я в свое время еще расскажу.
После смерти Каролины Флобер снял гипсовые слепки с ее лица и рук и через пару месяцев поехал в Париж заказывать бюст известному скульптору Прадье. В его мастерской он познакомился с поэтессой Луизой Коле. Она принадлежала к той многочисленной когорте литераторов, которые считают, будто пробивная сила и связи заменяют талант. Будучи ко всему хорошенькой, Луиза смогла завоевать себе некоторое положение в литературных кругах. Она организовала salon, куда наведывались знаменитости, и звалась "Музой". Ее муж, Ипполит Коле, был преподавателем музыки, а любовник, Виктор Кузен[3], от которого она родила дочь, - философом и политиком. Она говорила, что ей тридцать лет, но явно преуменьшала свой возраст. Флоберу было тогда двадцать пять. На вторые сутки, после небольшого срыва, случившегося из-за нервного возбуждения, он стал ее любовником, но, само собой, не вытеснил с этой должности и философа, чья чисто платоническая, по словам Луизы, привязанность давно была всеми признана. Через три дня, оставив ее в слезах, он укатил в Круассе и в ту же ночь отправил первое из своих многочисленных любовных писем - самых странных, надо сказать, какие кто-либо когда-либо писал возлюбленным. Много лет спустя он заявит Эдмону Гонкуру, что любил Луизу Коле "безумно", но Флоберу всегда было свойственно преувеличивать, да и переписка не особенно подтверждает его слова. Я думаю, связь с такой известной дамой ему льстила, но он и так жил полной жизнью в своем воображении и, подобно другим мечтателям, тянулся к женщине тем сильнее, чем дальше от него она находилась. И зачем-то сам говорил Луизе об этом. Она просила его перебраться в Париж, он объяснял, что не может бросить мать, чье сердце разбито смертью мужа и дочери. Тогда она умоляла его хотя бы почаще приезжать, но он отвечал, что на это нужны очень серьезные причины. "Неужели, - зло спрашивала она, - тебя стерегут, словно девицу на выданье?" Кстати, так оно на самом деле и было. После каждого приступа "таинственной" болезни Флобер долгое время чувствовал слабость, подавленность, и мать, естественно, за него волновалась. Она не разрешала сыну купаться в Сене, хотя он очень любил реку, не разрешала и кататься одному на лодке. Стоило ему по пустяковой нужде позвонить в колокольчик слуге, как она тут же неслась наверх - посмотреть, все ли в порядке. Он сказал Луизе, что мать, конечно же, не возражает против его недолгих отлучек, но ему самому очень не по душе ее расстраивать. Луиза несомненно понимала, что, люби он ее так же страстно, как она его, никакие преграды не могли бы ему помешать. Действительно, разве трудно ему было сочинить кучу всяких благовидных предлогов, оправдывающих его отъезды в Париж? Но если такой молодой человек, каким был Флобер, отказывался встретиться с любовницей чаще, то, скорее всего, лишь потому, что, принимая много успокоительных средств, он не испытывал особо сильных желаний.
"Это не любовь, - писала Луиза. - Во всяком случае, большой роли для тебя она не играет". Он ей отвечал: "Ты хочешь знать, люблю ли я тебя? Конечно, люблю, насколько умею. Но любовь стоит в моей жизни на втором месте". Флобер даже гордился своей искренностью и честностью, хотя на самом деле они больше смахивали на жестокость. Его бестактность может поразить кого угодно. Как-то раз он попросил Луизу узнать через ее приятеля, живущего во Французской Гвиане, о судьбе той самой Элали Фуко, с которой провел ночь в Марселе, и был искренне удивлен, когда она взялась за поручение без особого восторга. Он даже не брезговал рассказывать ей и о своих частых свиданиях с проститутками, к которым, по его собственным словам, питал большую слабость. Правда, мужчины ни о чем так не склонны врать, как о приключениях подобного рода, и, вероятно, Флобер просто хвастал. Но с Луизой все-таки он поступал крайне бесцеремонно. Однажды, уступая ее назойливым просьбам о свидании, он предложил ей встретиться в Манте: выехав пораньше - она из Парижа, он из Руана, - они добрались бы туда к середине дня, провели бы пару часов в гостинице, и он бы еще успел к ночи домой. Ему было искренне невдомек, почему такое чудесное предложение привело ее в ярость. За два года, что длился роман, они встречались всего шесть раз, и, несомненно, она сама первая и разорвала его.
Тем временем Флобер усиленно трудился над драмой "La Tentation de St. Antoine"[*"Искушение святого Антония" (фр.)], которую задумал уже давно. Было решено, что после окончания работы они с Максимом дю Каном поедут на Ближний Восток. Мать против путешествия не возражала, поскольку и Ашиль и доктор Клоке, некогда сопровождавший Флобера на Корсику, уверяли ее, что пребывание в теплых краях окажет на его здоровье благотворное влияние. Когда произведение было дописано, он призвал дю Кана и Буйле в Круассе и читал им его подряд четыре дня - по четыре часа до обеда и по четыре после. Они условились, что свое мнение друзья выскажут лишь после того, как прослушают все до конца. В полночь четвертого дня, перевернув последнюю страницу, Флобер хлопнул кулаком по столу и спросил: "Ну?" - "Рукопись, по нашему мнению, - ответил один из них, - надо бросить в огонь и никогда о ней больше не вспоминать". Удар был сокрушительный. Они спорили долго, и Флобер в итоге согласился с приговором. Тогда Буйле посоветовал ему написать реалистический роман в духе Бальзака. Поскольку уже пробило восемь утра, друзья отправились спать. В тот же день они продолжили разговор, и именно тогда, как пишет Максим дю Кан в "Souvenirs Litteraires"[*"Литературные воспоминания" (фр.)], Буйле и предложил сюжет, позже легший в основу "Madame Bovary". Однако в письмах из теплых краев, куда Флобер с дю Каном вскоре отправились, он упоминает какие угодно замыслы, но только не замысел "Госпожи Бовари", и поэтому можно с уверенностью сказать, что дю Кан ошибся. Друзья побывали в Египте, Палестине, Сирии и Греции и возвратились на родину в 1851 году. Флобер все еще не решил, за какой сюжет приняться, и именно тогда, по всей видимости, Буйле и рассказал ему историю Эжена Деламара. Деламар был interne[*Молодой врач, стажирующийся и часто живущий при больнице (фр.)] то ли хирургом, то ли терапевтом в руанской больнице и еще имел практику в близлежащем городке. После смерти первой супруги, женщины значительно старше его, он сделал предложение хорошенькой дочери соседа-крестьянина. Она оказалась существом взбалмошным, с большими претензиями. Скучный муж ей вскоре надоел, и у нее завелись любовники. Затем, потратив крупную сумму на наряды, она по уши залезла в долги и в конце концов отравилась. Со временем покончил с собой и Деламар. Как ясно любому, Флобер мало что изменил в этой заурядной житейской истории.
Сразу же после приезда во Францию он увиделся с Луизой Коле. Во время его отсутствия жизнь не особенно ее баловала. Муж умер, Виктор Кузен перестал давать деньги, а написанную ею пьесу никто не хотел ставить. Она сообщила Флоберу, что будет в Руане проездом из Англии, они встретились, и переписка возобновилась. Потом он приехал в Париж и снова стал ее любовником. Понять его трудно. Луизе было уже за сорок, а блондинки, как известно, старятся рано, косметику же уважающие себя дамы в те времена не употребляли. Можно предположить, что Флобера трогали ее чувства - как-никак, она была единственной любившей его женщиной, а может быть, тут другое: человек он был в себе неуверенный, с ней же в те редкие ночи, что они проводили вместе, чувствовал себя достаточно спокойно. Ее письма были уничтожены, его сохранились. По ним легко судить, что прежние уроки не пошли ей на пользу: она осталась такой же деспотичной, требовательной и надоедливой, а ее послания со временем стали даже язвительнее. Она продолжала настаивать, чтобы он переехал в Париж или разрешил ей поселиться в Круассе, он продолжал выискивать всевозможные отговорки. В основном его письма посвящены литературным делам, и только заканчиваются они не очень убедительными заверениями в любви; главный же их интерес - в замечаниях по поводу трудной работы над "Госпожой Бовари", захватившей Флобера в ту пору. Иногда Луиза присылала ему свои стихи. Он не скупился на резкую критику. Так что их связи грозил неизбежный конец, и Луиза по глупости сама его ускорила. Виктор Кузен, видимо ради их дочери, сделал ей предложение, и она не преминула сообщить Флоберу, что отказала, причем только из-за него. Она и в самом деле задумала выйти за Флобера и опрометчиво рассказала о решении своим друзьям. Когда ее слова дошли до него, он испугался и после ряда безобразных сцен, не только пугавших, но и унижавших Флобера, заявил, что между ними все кончено. Несдававшаяся "Муза" вновь приехала в Круассе и закатила еще одну сцену. Ему пришлось выставить ее за дверь, да так грубо, что даже мать была возмущена. Но, несмотря на упорство, с каким прекрасный пол верит лишь тому, чему хочет верить, Луизе ничего не оставалось, как признать, что Флобер потерян для нее навсегда. В отместку она написала роман, говорят, слабенький, где выставила его в самом неприглядном свете.
III
Теперь я должен вернуться немного назад. Когда друзья вернулись из путешествия по Востоку, Максим дю Кан обосновался в Париже, купил себе долю в "Revue de Paris"[4] и отправился в Круассе, чтобы уговорить Флобера и Буйле сочинять для него. После смерти своего знаменитого друга он опубликовал два солидных тома воспоминаний под заголовком "Souvenirs Litteraires". Все, кто бы ни писал о Флобере, использовали эти мемуары, но к их автору относились пренебрежительно, что, думается мне, несправедливо. В своей книге дю Кан говорит: "Писатели делятся на две группы: тех, для кого литература средство, и тех, для кого она цель. Я принадлежал и принадлежу к первой категории. Я никогда не требовал для себя ничего большего, чем право любить литературу и по мере сил способствовать ее развитию". Группа беллетристов, к которой Максим дю Кан себя причислял, обычно довольно многочисленна. Эти люди не лишены литературных склонностей, уважают изящную словесность, у них есть талант, вкус, знания и легкое перо, но чего им не хватает, так это творческого дара. В молодости они кропают вполне пристойные стихи и средние по качеству романы, а позже удовлетворяются тем, что дается им легче - рецензируют книги, редактируют литературные журналы, пишут предисловия к избранным сочинениям умерших мастеров, биографии знаменитых людей, эссе на литературные темы, а к концу жизни, как в случае с дю Каном, оставляют воспоминания. Подобная деятельность, несомненно, приносит пользу, а поскольку слог у них зачастую вполне отточенный, то читается их продукция не без удовольствия. Поэтому я не вижу оснований презирать этих людей, подобно Флоберу, который со временем стал презирать дю Кана.
Раздавались обвинения, по-моему, явно несправедливые, что дю Кан, мол, завидовал Флоберу. Однако в воспоминаниях он сам пишет: "Я никогда не возносился столь высоко, чтобы соревноваться с Флобером; мне и в голову не приходило подвергать сомнению его превосходство". Честнее не скажешь! В молодые годы, когда Флобер еще изучал право, они были очень дружны, оба жили в Латинском квартале, обедали в одних и тех же дешевых ресторанах и без конца спорили о литературе в одних и тех же кафе. Позже, во время поездки на Ближний Восток, они вместе страдали от морской болезни в Средиземном море, вместе пьянствовали в Каире, а при возможности и блудили вместе. Флобер был нелегкий человек - раздражительный, властный, не терпевший возражений. Но дю Кан все-таки искренне его любил, считал большим писателем, но и знал слишком близко, чтобы не замечать недостатков - человеку не свойственно относиться к другу юности с тем благоговением, с каким к нему позже относятся фанатичные поклонники. За что бедняге и попадало нещадно.
Дю Кан считал, что Флобер зря схоронил себя в Круассе, и в один из своих визитов туда принялся подбивать друга на переезд - ведь, встречаясь с людьми, участвуя в культурной жизни столицы и обмениваясь идеями с собратьями по перу, тот сможет расширить свой кругозор. По сути, не такая уж плохая мысль. Конечно же, писателю необходимо жить среди того материала, который нужен ему для творчества. Он не имеет права ждать, пока опыт сам придет к нему. Флобер же вел совершенно отшельническую жизнь и о мире знал мало. Мать, Элиза Шлезенжер да "Муза" - вот, фактически, единственные женщины, близким знакомством с которыми он мог похвастать. Но он был вспыльчив, заносчив и вмешательства в свои дела не терпел. Дю Кан тем не менее продолжал мутить воду - в письме из Парижа он опрометчиво заметил, что если Флобер останется затворником, то дождется размягчения мозгов. Флобер от этого замечания просто взбесился и навсегда запомнил его. Ничего худшего дю Кан, действительно, и захоти, не смог бы придумать, поскольку Флобер и сам боялся, что его эпилептические припадки добром не кончатся. Так, в одном из писем к Луизе он выразил опасение, что года через четыре чего доброго еще превратится в идиота. Дю Кану же он сердито ответил, что именно такая жизнь и устраивает его как нельзя лучше, а что до несчастных писак из литературных кругов Парижа, то они достойны лишь презрения. Последовал разрыв, и хотя позже контакты между ними возобновились, прежней сердечности им уже недоставало. Дю Кан был человеком энергичным, деятельным и откровенно признавал, что хочет пробиться в литературу. Но уже сами эти амбиции казались Флоберу отвратительными. "Дю Кан потерян для нас", писал он друзьям, и в течение трех-четырех лет отзывался о нем только с пренебрежением. Его произведения Флобер находил беспомощными, стиль ужасным, а заимствования у других авторов позорными. Тем не менее он обрадовался, когда дю Кан напечатал в "Ревю де Пари" поэму Буйле в три тысячи строк из римской истории, и не стал возражать против публикования там по частям "Госпожи Бовари", когда работа над книгой была завершена.
ФЛОБЕР И "MADAME BOVARY"
М. Зинде, перевод
I
Я убежден, что особенности книг писателя напрямую связаны с особенностями его характера, нам далеко не бесполезно знать все существенное о его личной жизни; в случае же с Флобером, как вскоре станет ясно, эти знания важны вдвойне. Он был необыкновенным человеком. Ни один из известных нам авторов не отдавался литературному творчеству с такой яростью и таким усердием. Конечно, профессиональная деятельность стоит на первом месте в жизни большинства писателей, но при этом она вовсе не исключает других интересов, дающих возможность отдохнуть, обогащающих опыт, восстанавливающих силы. Однако для Флобера цель жизни заключалась не в том, чтобы жить, а в том, чтобы писать: редкий схимник так безоглядно жертвует плотскими радостями во имя любви к Господу, как Флобер пожертвовал полнотой и разнообразием жизни ради своей страсти к творчеству. Он был одновременно и романтиком и реалистом. Как я уже отмечал, рассказывая о Бальзаке, в основе романтизма лежит ненависть к действительности, жгучая необходимость бежать от нее. Подобно остальным романтикам, Флобер искал убежище в экзотическом и отдаленном, на Востоке или в глубокой старине, и тем не менее, при всей ненависти к действительности, при всем отвращении к подлости, пошлости и тупости буржуазии, действительность неодолимо привораживала его. Так уж он был устроен: его влекло к себе то, что он не выносил. Людская глупость казалась ему тошнотворно очаровательной, и он получал болезненное наслаждение, выставляя ее напоказ во всей гнусности. Она не давала ему покоя, превратилась в навязчивую идею, в нечто вроде нарыва, который и чесать больно и удержаться нет сил. Реалист в нем изучал человеческую природу, словно кучу отбросов, но не с целью высмотреть там что-нибудь стоящее, а чтобы показать всему свету ее глубинную низость.
II
Родился Гюстав Флобер в 1821 году в Руане. Его отец был главным врачом больницы и жил при ней с женой и детьми. Семья была счастливая, очень уважаемая и богатая. Воспитывался Флобер, как и любой ребенок его круга: посещал школу, заводил друзей, мало работал, много читал. Его отличали экспансивность, богатое воображение и, подобно множеству других подростков, мучило ощущение внутреннего одиночества, которое впечатлительные люди обычно проносят через всю жизнь. "Я пошел в школу, когда мне стукнуло десять, - писал он, - и очень скоро почувствовал сильнейшую антипатию ко всему человеческому роду". Это не просто поза, Флобер тут несомненно искренен. Он и на самом деле стал пессимистом уже с юности. Правда и то, что романтизм в те времена находился в полном расцвете, а пессимизм вошел в моду: один из его школьных приятелей застрелился, другой повесился на галстуке. И все же не совсем понятно, отчего Флоберу, у которого был гостеприимный дом, заботливые и терпеливые родители, обожающая его сестра и любящие друзья, жизнь вдруг показалась непереносимой, а ближние стали ненавистными. Он был рослый и, по всей видимости, здоровый юноша.
В пятнадцать лет он влюбился. На лето вся их семья отправилась в Трувиль, тогда еще скромный приморский поселок с одной-единственной гостиницей, и там они застали Мориса Шлезенжера, музыкального издателя и немного авантюриста, отдыхавшего с женой и ребенком. Видимо, стоит привести здесь портрет его жены, который Флобер набросает позже: "Высокая брюнетка со стройной, соблазнительной фигурой, великолепные волосы пышными прядями ниспадают на плечи, нос греческий, глаза под высокими, чудесно изогнутыми бровями жгуче поблескивают, кожа золотистая, теплая, а на смугловатой, пурпуровой шее просвечивают голубые жилки. Добавьте еще темный пушок над верхней губой, придающий лицу мужское, энергическое выражение, и даже роскошные блондинки рядом с ней покажутся блеклыми. Говорила она медленно, мягко, с музыкальными модуляциями". В некотором смущении я перевел французское "pourpre" как "пурпуровый", что звучит, надо сказать, не особенно аппетитно, но таков перевод, и остается лишь предположить, что слово это Флобер взял как синоним "ослепительности".
Двадцатилетняя Элиза Шлезенжер нянчила в то время грудного ребенка. Флобер был застенчив, и у него не хватило бы духу даже заговорить с ней, не окажись ее муж веселым, приветливым и очень дружелюбным человеком. Он брал юношу с собой на верховые прогулки, а однажды все трое вышли в море под парусом. Флобер и Элиза сидели плечо к плечу, его рука касалась ее платья, она что-то говорила тихим, приятным голосом, но он был в таком смятении, что не запомнил ни слова. Лето кончилось, Шлезенжеры уехали из Трувиля, вернулась в Руан и семья Флобера, и он снова начал ходить в школу. Так Флобер встретил свою единственную настоящую любовь в жизни. Два года спустя он вернулся в Трувиль, но узнал, что Элиза уже уехала. Ему было теперь семнадцать лет. Он решил, что раньше не умел любить, поскольку слишком нервничал, но сейчас его страсть стала по-мужски сильной, а отсутствие Элизы ее только подхлестывало. Вернувшись домой, он снова взялся за заброшенную рукопись "Les Memoires d'un Fou"[*"Мемуары безумца" (фр.)] и рассказал в повести о лете, когда полюбил Элизу Шлезенжер.
В девятнадцать лет он сдал школьные экзамены на право поступать в высшее учебное заведение, и в награду отец отправил его с неким доктором Клоке в путешествие по Пиренеям и Корсике. Флобер к этому времени стал совсем взрослым. Хотя в нем не было и метра восьмидесяти - рост по нашим понятиям не такой уж большой, - современники (да и он сам) считали его гигантом: французы тогда были ниже, чем сейчас, и среди них он явно выделялся. Это был стройный молодой человек с тонкой талией и широкими плечами; его черные ресницы прикрывали огромные зеленые глаза, а длинные светлые волосы доходили до плеч. Сорок лет спустя одна женщина, которая знала его в молодости, сказала, что он был прекрасен, словно греческий бог. На обратном пути с Корсики путешественники остановились в Марселе, и как-то утром, после купания, Флобер увидел на лавочке во дворе гостиницы молодую женщину. Они познакомились и разговорились. Ее звали Элали Фуко, она дожидалась корабля во Французскую Гвиану, где служил ее муж. Ночь они провели в ласках, таких же прекрасных, по его словам, как заход солнца на заснеженной равнине. Потом он уехал из Марселя и больше никогда ее не видел. Однако встреча оставила в его душе неизгладимый след.
Вскоре Флобер отправился в Париж изучать право, но не потому, что ему хотелось стать юристом - просто надо было получить какую-то профессию. Он там смертно скучал, скучал над учебниками, скучал от всего уклада университетской жизни и презирал своих соучеников за бездарность, позерство и буржуазные вкусы. В Париже он написал повесть "Novembre"[*"Ноябрь" (фр.)], где рассказал о приключении с Элали Фуко. Однако у героини повести были высоко поднятые дугой брови, темный пушок над губой и роскошная шея, как у Элизы. Кстати, зайдя как-то в контору Мориса Шлезенжера, Флобер возобновил старое знакомство и был приглашен на обед. Элиза показалась ему не менее очаровательной, чем прежде. Когда они виделись в последний раз, Флобер был всего лишь угловатым подростком, теперь же стал мужчиной - страстным, красивым, сильным. Он снова близко сошелся с этой семьей, регулярно у них обедал, и они вместе совершали недалекие путешествия. Застенчивость, как и раньше, долго мешала ему признаться в любви. Когда же он наконец объяснился, Элиза не рассердилась, чего он в глубине души опасался, но дала понять, что больше, чем на дружбу, ему рассчитывать нечего. Судьба у нее была довольно любопытная. В 1836 году, в пору их первого знакомства, Флобер, да и все остальные, считали ее женой Шлезенжера, однако в законном браке она состояла с неким Эмилем Жюдэа, который из-за мошенничества попал в серьезную финансовую переделку и был спасен от суда Шлезенжером, предложившим ему достаточно денег, но на условии, что тот оставит жену и уедет из Франции. Жюдэа дал согласие, и Элиза стала жить со Шлезенжером, а поскольку разводы во Франции были тогда запрещены, пожениться они смогли лишь после смерти Жюдэа в 1840 году. Говорили, что, несмотря на его отъезд и смерть, Элиза продолжала любить этого пройдоху; ко всему прочему, ответить на страсть Флобера ей, скорее всего, мешала признательность второму мужу, человеку, давшему ей крышу над головой и ставшему отцом ее ребенка. Но поклонник был настойчив, пылок, его юношеская преданность трогала ее, Шлезенжер же постоянно ей изменял, и в конце концов она согласилась на свидание с Флобером в его квартире; он ждал ее с лихорадочным нетерпением, но она не пришла. Такова эта история, которую биографы подтверждают эпизодами из "L'Education Sentimentale"[*"Воспитание чувств" (фр.)]. Звучит она вполне достоверно и вряд ли искажает реальные факты. Точно известно лишь одно любовницей Флобера Элиза так никогда и не стала.
В 1844 году произошло событие, которое очень изменило всю его жизнь и, как я надеюсь доказать позже, сильно повлияло на творчество. Однажды они с братом возвращались темной ночью в Руан с земельного участка, принадлежавшего их матери. Брат был на девять лет старше и пошел по стопам отца, став врачом. Внезапно, без всяких видимых причин, Флобера "подхватило стремительным потоком пламени, и он, как подкошенный, рухнул на дно двуколки". Придя в себя, он увидел, что весь залит кровью; брат втащил его в ближайший дом и сделал кровопускание. Когда они приехали домой, отец еще раз пустил ему кровь, напичкал валерианкой и запретил табак, вино и мясо. Какое-то время сильные припадки повторялись. Много дней расстроенные нервы Флобера были в невероятном напряжении. Болезнь казалась таинственной, и доктора ее много, с разных точек зрения, обсуждали. Некоторые прямо заявляли, что это эпилепсия; так же, кстати, думали и друзья; племянница Флобера в своих воспоминаниях обходит эту проблему стороной; Рене Дюмениль, сам врач и автор замечательной работы о писателе, утверждает, что это была не просто эпилепсия, а "истерическая эпилепсия". Как там эту болезнь не назови, лечение все равно бы не изменилось: несколько лет подряд ему в огромных дозах скармливали сульфат хинина, а позже - чуть ли не до конца жизни - бромистый калий.
Припадки, по-видимому, не явились для его семьи полной неожиданностью, Флобер, как утверждают, однажды рассказал Мопассану, что уже в двенадцать лет страдал слуховыми и зрительными галлюцинациями. Да и в дальнейшем его недаром отправили смотреть мир в сопровождении врача, а поскольку отец всегда рекомендовал в качестве лечения перемену мест, можно предположить, что здоровье сына вызывало у него тревогу. Люди при всем своем достатке провинциальные, вполне заурядные и скуповатые, Флоберы вряд ли послали бы отпрыска в путешествие, да еще с врачом, только потому, что он выдержал обычные для образованного француза экзамены. Нет, писатель с юности чувствовал, что не совсем похож на окружающих, и причиной его мрачного пессимизма как раз и могла быть таинственная, подтачивающая его нервную систему болезнь. Как бы там ни было, теперь он уже определенно знал, что подвержен ужасному недугу с непредсказуемыми приступами, и, следовательно, надо было менять образ жизни. Он решил, видимо, не без облегчения, бросить юриспруденцию и никогда не жениться.
В 1845 году умер его отец, а двумя-тремя месяцами позднее скончалась при родах единственная и обожаемая сестра Каролина. В детстве они были неразлучны, и до самого ее замужества он ни с кем так не любил проводить время.
Незадолго до смерти доктор Флобер купил "Круассе" - поместье на берегу Сены, где был хороший каменный дом двухсотлетней давности с террасой и павильон над рекой. Тут и поселились вдова, Гюстав и маленькая дочь Каролины; старший брат Флобера, Ашиль, к тому времени уже женился и сменил отца на посту в руанской больнице. Круассе стало пристанищем Флобера до конца жизни. Писать он начал с ранних лет, а теперь, потеряв из-за недуга надежды на полноценную жизнь, задумал полностью посвятить себя литературе. На первом этаже ему устроили большой кабинет с видом на сад и реку. Он выработал себе строгий распорядок дня. Вставал около десяти, затем в одиннадцать перекусывал и до часу сидел на террасе или читал в павильоне. В час он садился за стол и до семи писал, после обеда, побродив по саду, снова усаживался писать и уже не вставал до глубокой ночи. Он почти ни с кем не виделся, но время от времени приглашал к себе друзей, чтобы обсудить свою работу. Их было трое: Альфред Лепуатвен, друг их семьи, человек значительно старше Флобера, Максим дю Кан[1], с которым он познакомился в Париже, когда изучал право, и Луи Буйле[2], зарабатывающий себе скудное пропитание уроками латыни и французского в Руане. Все они интересовались литературой, а Буйле и сам писал стихи. Флобер, человек по природе сердечный, был предан друзьям, но относился к ним требовательно и ревниво. Когда Лепуатвен, мнением которого он очень дорожил, женился на мадемуазель Мопассан, Флобер просто рассвирепел. "На меня, - скажет он позже, - эта женитьба произвела такое же впечатление, какое известие о неприличном поведении кардинала производит на верующего". О Максиме дю Кане и Луи Буйле я в свое время еще расскажу.
После смерти Каролины Флобер снял гипсовые слепки с ее лица и рук и через пару месяцев поехал в Париж заказывать бюст известному скульптору Прадье. В его мастерской он познакомился с поэтессой Луизой Коле. Она принадлежала к той многочисленной когорте литераторов, которые считают, будто пробивная сила и связи заменяют талант. Будучи ко всему хорошенькой, Луиза смогла завоевать себе некоторое положение в литературных кругах. Она организовала salon, куда наведывались знаменитости, и звалась "Музой". Ее муж, Ипполит Коле, был преподавателем музыки, а любовник, Виктор Кузен[3], от которого она родила дочь, - философом и политиком. Она говорила, что ей тридцать лет, но явно преуменьшала свой возраст. Флоберу было тогда двадцать пять. На вторые сутки, после небольшого срыва, случившегося из-за нервного возбуждения, он стал ее любовником, но, само собой, не вытеснил с этой должности и философа, чья чисто платоническая, по словам Луизы, привязанность давно была всеми признана. Через три дня, оставив ее в слезах, он укатил в Круассе и в ту же ночь отправил первое из своих многочисленных любовных писем - самых странных, надо сказать, какие кто-либо когда-либо писал возлюбленным. Много лет спустя он заявит Эдмону Гонкуру, что любил Луизу Коле "безумно", но Флоберу всегда было свойственно преувеличивать, да и переписка не особенно подтверждает его слова. Я думаю, связь с такой известной дамой ему льстила, но он и так жил полной жизнью в своем воображении и, подобно другим мечтателям, тянулся к женщине тем сильнее, чем дальше от него она находилась. И зачем-то сам говорил Луизе об этом. Она просила его перебраться в Париж, он объяснял, что не может бросить мать, чье сердце разбито смертью мужа и дочери. Тогда она умоляла его хотя бы почаще приезжать, но он отвечал, что на это нужны очень серьезные причины. "Неужели, - зло спрашивала она, - тебя стерегут, словно девицу на выданье?" Кстати, так оно на самом деле и было. После каждого приступа "таинственной" болезни Флобер долгое время чувствовал слабость, подавленность, и мать, естественно, за него волновалась. Она не разрешала сыну купаться в Сене, хотя он очень любил реку, не разрешала и кататься одному на лодке. Стоило ему по пустяковой нужде позвонить в колокольчик слуге, как она тут же неслась наверх - посмотреть, все ли в порядке. Он сказал Луизе, что мать, конечно же, не возражает против его недолгих отлучек, но ему самому очень не по душе ее расстраивать. Луиза несомненно понимала, что, люби он ее так же страстно, как она его, никакие преграды не могли бы ему помешать. Действительно, разве трудно ему было сочинить кучу всяких благовидных предлогов, оправдывающих его отъезды в Париж? Но если такой молодой человек, каким был Флобер, отказывался встретиться с любовницей чаще, то, скорее всего, лишь потому, что, принимая много успокоительных средств, он не испытывал особо сильных желаний.
"Это не любовь, - писала Луиза. - Во всяком случае, большой роли для тебя она не играет". Он ей отвечал: "Ты хочешь знать, люблю ли я тебя? Конечно, люблю, насколько умею. Но любовь стоит в моей жизни на втором месте". Флобер даже гордился своей искренностью и честностью, хотя на самом деле они больше смахивали на жестокость. Его бестактность может поразить кого угодно. Как-то раз он попросил Луизу узнать через ее приятеля, живущего во Французской Гвиане, о судьбе той самой Элали Фуко, с которой провел ночь в Марселе, и был искренне удивлен, когда она взялась за поручение без особого восторга. Он даже не брезговал рассказывать ей и о своих частых свиданиях с проститутками, к которым, по его собственным словам, питал большую слабость. Правда, мужчины ни о чем так не склонны врать, как о приключениях подобного рода, и, вероятно, Флобер просто хвастал. Но с Луизой все-таки он поступал крайне бесцеремонно. Однажды, уступая ее назойливым просьбам о свидании, он предложил ей встретиться в Манте: выехав пораньше - она из Парижа, он из Руана, - они добрались бы туда к середине дня, провели бы пару часов в гостинице, и он бы еще успел к ночи домой. Ему было искренне невдомек, почему такое чудесное предложение привело ее в ярость. За два года, что длился роман, они встречались всего шесть раз, и, несомненно, она сама первая и разорвала его.
Тем временем Флобер усиленно трудился над драмой "La Tentation de St. Antoine"[*"Искушение святого Антония" (фр.)], которую задумал уже давно. Было решено, что после окончания работы они с Максимом дю Каном поедут на Ближний Восток. Мать против путешествия не возражала, поскольку и Ашиль и доктор Клоке, некогда сопровождавший Флобера на Корсику, уверяли ее, что пребывание в теплых краях окажет на его здоровье благотворное влияние. Когда произведение было дописано, он призвал дю Кана и Буйле в Круассе и читал им его подряд четыре дня - по четыре часа до обеда и по четыре после. Они условились, что свое мнение друзья выскажут лишь после того, как прослушают все до конца. В полночь четвертого дня, перевернув последнюю страницу, Флобер хлопнул кулаком по столу и спросил: "Ну?" - "Рукопись, по нашему мнению, - ответил один из них, - надо бросить в огонь и никогда о ней больше не вспоминать". Удар был сокрушительный. Они спорили долго, и Флобер в итоге согласился с приговором. Тогда Буйле посоветовал ему написать реалистический роман в духе Бальзака. Поскольку уже пробило восемь утра, друзья отправились спать. В тот же день они продолжили разговор, и именно тогда, как пишет Максим дю Кан в "Souvenirs Litteraires"[*"Литературные воспоминания" (фр.)], Буйле и предложил сюжет, позже легший в основу "Madame Bovary". Однако в письмах из теплых краев, куда Флобер с дю Каном вскоре отправились, он упоминает какие угодно замыслы, но только не замысел "Госпожи Бовари", и поэтому можно с уверенностью сказать, что дю Кан ошибся. Друзья побывали в Египте, Палестине, Сирии и Греции и возвратились на родину в 1851 году. Флобер все еще не решил, за какой сюжет приняться, и именно тогда, по всей видимости, Буйле и рассказал ему историю Эжена Деламара. Деламар был interne[*Молодой врач, стажирующийся и часто живущий при больнице (фр.)] то ли хирургом, то ли терапевтом в руанской больнице и еще имел практику в близлежащем городке. После смерти первой супруги, женщины значительно старше его, он сделал предложение хорошенькой дочери соседа-крестьянина. Она оказалась существом взбалмошным, с большими претензиями. Скучный муж ей вскоре надоел, и у нее завелись любовники. Затем, потратив крупную сумму на наряды, она по уши залезла в долги и в конце концов отравилась. Со временем покончил с собой и Деламар. Как ясно любому, Флобер мало что изменил в этой заурядной житейской истории.
Сразу же после приезда во Францию он увиделся с Луизой Коле. Во время его отсутствия жизнь не особенно ее баловала. Муж умер, Виктор Кузен перестал давать деньги, а написанную ею пьесу никто не хотел ставить. Она сообщила Флоберу, что будет в Руане проездом из Англии, они встретились, и переписка возобновилась. Потом он приехал в Париж и снова стал ее любовником. Понять его трудно. Луизе было уже за сорок, а блондинки, как известно, старятся рано, косметику же уважающие себя дамы в те времена не употребляли. Можно предположить, что Флобера трогали ее чувства - как-никак, она была единственной любившей его женщиной, а может быть, тут другое: человек он был в себе неуверенный, с ней же в те редкие ночи, что они проводили вместе, чувствовал себя достаточно спокойно. Ее письма были уничтожены, его сохранились. По ним легко судить, что прежние уроки не пошли ей на пользу: она осталась такой же деспотичной, требовательной и надоедливой, а ее послания со временем стали даже язвительнее. Она продолжала настаивать, чтобы он переехал в Париж или разрешил ей поселиться в Круассе, он продолжал выискивать всевозможные отговорки. В основном его письма посвящены литературным делам, и только заканчиваются они не очень убедительными заверениями в любви; главный же их интерес - в замечаниях по поводу трудной работы над "Госпожой Бовари", захватившей Флобера в ту пору. Иногда Луиза присылала ему свои стихи. Он не скупился на резкую критику. Так что их связи грозил неизбежный конец, и Луиза по глупости сама его ускорила. Виктор Кузен, видимо ради их дочери, сделал ей предложение, и она не преминула сообщить Флоберу, что отказала, причем только из-за него. Она и в самом деле задумала выйти за Флобера и опрометчиво рассказала о решении своим друзьям. Когда ее слова дошли до него, он испугался и после ряда безобразных сцен, не только пугавших, но и унижавших Флобера, заявил, что между ними все кончено. Несдававшаяся "Муза" вновь приехала в Круассе и закатила еще одну сцену. Ему пришлось выставить ее за дверь, да так грубо, что даже мать была возмущена. Но, несмотря на упорство, с каким прекрасный пол верит лишь тому, чему хочет верить, Луизе ничего не оставалось, как признать, что Флобер потерян для нее навсегда. В отместку она написала роман, говорят, слабенький, где выставила его в самом неприглядном свете.
III
Теперь я должен вернуться немного назад. Когда друзья вернулись из путешествия по Востоку, Максим дю Кан обосновался в Париже, купил себе долю в "Revue de Paris"[4] и отправился в Круассе, чтобы уговорить Флобера и Буйле сочинять для него. После смерти своего знаменитого друга он опубликовал два солидных тома воспоминаний под заголовком "Souvenirs Litteraires". Все, кто бы ни писал о Флобере, использовали эти мемуары, но к их автору относились пренебрежительно, что, думается мне, несправедливо. В своей книге дю Кан говорит: "Писатели делятся на две группы: тех, для кого литература средство, и тех, для кого она цель. Я принадлежал и принадлежу к первой категории. Я никогда не требовал для себя ничего большего, чем право любить литературу и по мере сил способствовать ее развитию". Группа беллетристов, к которой Максим дю Кан себя причислял, обычно довольно многочисленна. Эти люди не лишены литературных склонностей, уважают изящную словесность, у них есть талант, вкус, знания и легкое перо, но чего им не хватает, так это творческого дара. В молодости они кропают вполне пристойные стихи и средние по качеству романы, а позже удовлетворяются тем, что дается им легче - рецензируют книги, редактируют литературные журналы, пишут предисловия к избранным сочинениям умерших мастеров, биографии знаменитых людей, эссе на литературные темы, а к концу жизни, как в случае с дю Каном, оставляют воспоминания. Подобная деятельность, несомненно, приносит пользу, а поскольку слог у них зачастую вполне отточенный, то читается их продукция не без удовольствия. Поэтому я не вижу оснований презирать этих людей, подобно Флоберу, который со временем стал презирать дю Кана.
Раздавались обвинения, по-моему, явно несправедливые, что дю Кан, мол, завидовал Флоберу. Однако в воспоминаниях он сам пишет: "Я никогда не возносился столь высоко, чтобы соревноваться с Флобером; мне и в голову не приходило подвергать сомнению его превосходство". Честнее не скажешь! В молодые годы, когда Флобер еще изучал право, они были очень дружны, оба жили в Латинском квартале, обедали в одних и тех же дешевых ресторанах и без конца спорили о литературе в одних и тех же кафе. Позже, во время поездки на Ближний Восток, они вместе страдали от морской болезни в Средиземном море, вместе пьянствовали в Каире, а при возможности и блудили вместе. Флобер был нелегкий человек - раздражительный, властный, не терпевший возражений. Но дю Кан все-таки искренне его любил, считал большим писателем, но и знал слишком близко, чтобы не замечать недостатков - человеку не свойственно относиться к другу юности с тем благоговением, с каким к нему позже относятся фанатичные поклонники. За что бедняге и попадало нещадно.
Дю Кан считал, что Флобер зря схоронил себя в Круассе, и в один из своих визитов туда принялся подбивать друга на переезд - ведь, встречаясь с людьми, участвуя в культурной жизни столицы и обмениваясь идеями с собратьями по перу, тот сможет расширить свой кругозор. По сути, не такая уж плохая мысль. Конечно же, писателю необходимо жить среди того материала, который нужен ему для творчества. Он не имеет права ждать, пока опыт сам придет к нему. Флобер же вел совершенно отшельническую жизнь и о мире знал мало. Мать, Элиза Шлезенжер да "Муза" - вот, фактически, единственные женщины, близким знакомством с которыми он мог похвастать. Но он был вспыльчив, заносчив и вмешательства в свои дела не терпел. Дю Кан тем не менее продолжал мутить воду - в письме из Парижа он опрометчиво заметил, что если Флобер останется затворником, то дождется размягчения мозгов. Флобер от этого замечания просто взбесился и навсегда запомнил его. Ничего худшего дю Кан, действительно, и захоти, не смог бы придумать, поскольку Флобер и сам боялся, что его эпилептические припадки добром не кончатся. Так, в одном из писем к Луизе он выразил опасение, что года через четыре чего доброго еще превратится в идиота. Дю Кану же он сердито ответил, что именно такая жизнь и устраивает его как нельзя лучше, а что до несчастных писак из литературных кругов Парижа, то они достойны лишь презрения. Последовал разрыв, и хотя позже контакты между ними возобновились, прежней сердечности им уже недоставало. Дю Кан был человеком энергичным, деятельным и откровенно признавал, что хочет пробиться в литературу. Но уже сами эти амбиции казались Флоберу отвратительными. "Дю Кан потерян для нас", писал он друзьям, и в течение трех-четырех лет отзывался о нем только с пренебрежением. Его произведения Флобер находил беспомощными, стиль ужасным, а заимствования у других авторов позорными. Тем не менее он обрадовался, когда дю Кан напечатал в "Ревю де Пари" поэму Буйле в три тысячи строк из римской истории, и не стал возражать против публикования там по частям "Госпожи Бовари", когда работа над книгой была завершена.