14

   Несколько дней Макиавелли только и делал, что собирал сведения от своих агентов, от Бартоломео, от Фаринелли, от людей Борджа. Полностью он не доверял никому, тем более приближенным герцога. Они говорили ему далеко не все, а иногда и намеренно лгали. Чего он никак не мог понять, так это бездействия восставших капитанов. Собственные войска герцога еще не прибыли. И хотя Эль Валентино по-прежнему удерживал несколько крепостей на территории мятежников, с трудом верилось, что он выдержит решающее сражение. Нападать надо было сейчас. Немедленно. Однако капитаны ничего не предпринимали. Причина столь загадочного промедления вызывала у Макиавелли недоумение. А тут произошло событие, запутавшее его еще больше. Во дворец прибыл посол Орсини. Приехал вечером, а уехал утром. Макиавелли оставалось только гадать о цели его визита.
   К этому времени он уже получил ответ Синьории на требование герцога оказать ему военную помощь и в надежде узнать хоть что-то о происходящем попросил аудиенции у Эль Валентино. С тяжелым сердцем шел он во дворец. Синьория отказалась послать войска, предлагая взамен лишь свое благожелательное отношение. Макиавелли представил себе ярость герцога — страшное зрелище! — и приготовился стойко встретить бурю. Полное безразличие Эль Валентино поразило его.
   — Я уже не раз говорил вам и могу повторить: мне есть на кого опереться. Скоро сюда прибудут французские кавалеристы и швейцарская пехота. Вы сами видите: мои силы растут с каждым днем. У папы нет недостатка в деньгах, а у короля Франции — в людях. Очень скоро мятежники пожалеют о своем предательстве. — На губах герцога заиграла жестокая улыбка.
   — Вы, наверное, удивитесь. Они уже обратились ко мне с мирными предложениями. Приезжал Антонио да Венафро.
   Вероятно, речь шла о том самом таинственном курьере. Венафро был любимцем и ближайшим советником Пандолфо Петруччи, правителя Сиены, считавшегося мозгом заговора.
   — Они вновь предложили мне свергнуть правителей Флоренции. Но я ответил, что ваше государство никогда не предавало меня и я вот-вот должен подписать с вами договор о дружбе. «Ни в коем случае не подписывайте его, — упрашивал меня Венафро. — Я съезжу в Сиену и тут же вернусь. Возможно, мы предложим вам что-нибудь еще». На что я ответил: «Мы зашли слишком далеко, назад пути нет». Я готов слушать этих людей, пускать им пыль в глаза, но, заверяю вас, не пойду против Флоренции, если только она сама не вынудит меня к этому.
   Когда Макиавелли уже откланялся и направился к двери, герцог бросил ему вслед:
   — В скором времени я жду Паголо Орсини. Пьеро, сопровождавший Макиавелли во дворец, сразу понял, что его господин очень расстроен и ему не до разговоров. Они шли молча. Придя домой, Макиавелли попросил юношу принести чернила, перья и бумагу и сел писать письмо Синьории.
   — Я пойду спать, — сказал Пьеро.
   — Нет, подожди. — Макиавелли откинулся в кресле. — Я хочу поговорить с тобой.
   Он не знал, можно ли верить словам герцога, и решил сначала высказать свои соображения Пьеро, чтобы потом более четко изложить их на бумаге.
   — Я в замешательстве. Все, с кем, мне приходится иметь дело, лгут, обманывают, хитрят.
   И Макиавелли пересказал Пьеро свой разговор с Борджа.
   — Возможно ли, чтобы Эль Валентино, с его гордостью и чрезмерным честолюбием, смирился с действиями тех, кто не только помешал ему захватить Болонью, но и отнял уже завоеванный Урбино? Капитаны хотели уничтожить герцога прежде, чем он уничтожил бы их самих. Так почему они не напали на него? Ведь он не смог бы оказать им никакого сопротивления.
   Макиавелли хмуро смотрел на Пьеро. Юноша молчал. Он понимал: вопрос чисто риторический.
   — А теперь он укрепил крепости и разместил гарнизоны в стратегически важных пунктах. С каждым днем прибывает все больше войск. Он получает деньги от папы и людей из Франции. К тому же ему не надо ни с кем советоваться. Капитанов же объединяют лишь ненависть к герцогу и страх перед ним. Союзы такого рода слишком непрочны: договаривающиеся стороны больше заботятся о собственных выгодах, нежели об общих интересах. Они не способны на слаженные и быстрые действия: каждый шаг требует длительных переговоров. Глупость или некомпетентность одного приводит к общей неудаче. Они завидуют друг другу. Ни один не хочет уступать власть. Капитаны знают: к герцогу каждый день прибывают курьеры — он сам наверняка позаботился об этом. И каждого подсознательно мучает подозрение, не его ли принесут в жертву.
   Макиавелли нервно грыз ногти.
   — Чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь: мятежники уже не в силах сбросить герцога. Они упустили свой шанс и теперь будут стремиться к примирению.
   Макиавелли бросил на юношу сердитый взгляд, которого тот явно не заслуживал.
   — Ты понимаешь, что это значит?
   — Нет.
   — Если отряды мятежников соединятся с войсками герцога, под его началом будет огромная армия. И ему придется пустить ее в дело. Никто не станет платить наемникам за праздное сидение в лагере. Но куда он двинет эту армию? Против кого? Я подозреваю, все решит встреча Эль Валентино с Паголо Орсини.

15

   Поскольку доверять своему противнику мог только глупец — а таких в Италии не нашлось бы — и гарантии безопасности ценились не больше той бумажки, на которой они были написаны, кардинала Борджа, племянника папы, отправили к мятежникам в качестве заложника. Два дня спустя Паголо Орсини, изнеженный, тщеславный, словоохотливый толстячок, с круглым лицом и суетливыми манерами, появился во дворце, переодетый курьером. Эль Валентино устроил в его честь грандиозный прием. Они вели долгие переговоры. Но, несмотря на все усилия, даже за золото Макиавелли не удалось выяснить, что там обсуждалось. Секретари герцога избегали его. Лишь Агапито да Амала с улыбкой заметил, что комедия затеяна с единственной целью — удержать мятежников от дальнейшего наступления. Действительно, армии не покидали лагерей, а войска Болоньи, вступившие ранее во владения герцога, отошли за их границу. Ожидание становилось невыносимым, и наконец, используя как предлог письмо, полученное из Флоренции, Макиавелли попросил герцога принять его. Эль Валентино с добродушной улыбкой выслушал торжественные заверения Синьории в преданности и дружбе, а затем перешел к вопросу, интересующему Макиавелли.
   — Я думаю, мы скоро придем к соглашению, — заявил герцог. — Капитаны хотят, чтобы я гарантировал безопасность их государств, и нам осталось только решить, как это можно устроить. Кардинал Орсини, брат Паголо, пишет проект договора. Что касается Флоренции, то вы можете быть спокойны. Я не позволю им причинять вред вашей Республике.
   Герцог задумался, но через секунду заговорил вновь, снисходительно улыбаясь при этом.
   — Бедняга Паголо раздражен поведением Рамиро де Лорки. Он обвиняет его в деспотизме, казнокрадстве и в притеснении людей, находящихся под защитой Орсини. (Рамиро де Лорка — самый верный капитан герцога — руководил отступлением остатков войск, разгромленных в битве под Фоссомброне.) Однажды мальчик-слуга нес вино Рамиро и случайно разлил его. Де Лорка пришел в ярость, толкнул мальчишку в огонь, и тот сгорел живьем. По каким-то своим соображениям Паголо принимал участие в мальчике. Я обещал ему во всем разобраться и, если факты подтвердятся, наказать виновного.
   Но, как оказалось, мятежники не достигли полного согласия между собой. Наиболее осторожные стояли за мир, наиболее решительные требовали войны. Вителлоццо захватил цитадель Фоссомброне, а два дня спустя Оливеротто да Фермо штурмом взял Камерино. Таким образом, герцог потерял все территории, захваченные во время последней кампании. Не вызывало сомнения: Вителлоццо и Фермо хотели сорвать переговоры. Паголо Орсини пришел в неописуемую ярость. Герцог же, наоборот, сохранял хладнокровие. Орсини и Бентивольо были его наиболее могущественными врагами, и он понимал, что соглашение с ними приструнит всех остальных. Паголо уехал в Болонью. Когда он вернулся, Агапито да Амала сообщил Макиавелли, что соглашение достигнуто. Осталось лишь получить согласие кардинала Орсини.
   Теперь Макиавелли ждал самого худшего. Раз Эль Валентино готов простить оскорбления, нанесенные ему мятежниками, а те — забыть страх перед герцогом, заставивший их взяться за оружие, значит, они договорились напасть на третью сторону. А этой третьей стороной могла быть либо Флоренция, либо Венеция. Но Венеция была сильна, а Флоренция — слаба. Порукой ей служила только мощь Франции, чье покровительство она покупала за золото, а казна Республики опустела. Что предпримет Франция, если Чезаре Борджа вместе с капитанами вторгнутся на территорию Флорентийского государства и захватят его беззащитные города?
   Макиавелли не доверял французам. Опыт подсказывал ему, что настоящим они обеспокоены куда больше, чем будущим. Когда к ним обращались с какой-либо просьбой, они прежде всего прикидывали собственную выгоду, а верность союзникам хранили, пока это не противоречило их интересам. Юбилей папы принес в казну Ватикана много золота. Кроме того, самовластно захватывая собственность почивших кардиналов, папа обеспечивал себе постоянный источник дополнительных доходов. А смертность среди этих служителей церкви была очень высока. Злые языки говорили, что его святейшество находил возможным оказывать посильную помощь нерасторопному провидению. Таким образом, у папы хватило бы денег смирить гнев короля Людовика, если бы тот узнал, что Эль Валентино нарушил данное ему слово. Герцог имел в своем распоряжении сильную, хорошо обученную армию, и король вряд ли пошел бы войной на того, кто, в конце концов, считался его вассалом и другом. Макиавелли все больше склонялся к мысли, что хитрый Людовик предпочтет получить золото папы, так как Чезаре Борджа и его капитаны еще долго не смогут угрожать интересам Франции. Все шло к тому, что Флоренция, которую Макиавелли любил всем сердцем, обречена не гибель.

16

   Добросовестный, преданный слуга Республики, Макиавелли каждый день писал подробные отчеты и отсылал их во Флоренцию. В доме Серафины, когда открыто, когда тайно, принимал курьеров и агентов. Во дворце, на ярмарке, в домах горожан собирал новости, сплетни, слухи, чтобы постоянно быть в курсе событий. Но не забывал и о соблазнительной Аурелии. Правда, для его замысла требовались деньги, а их, как всегда, не хватало. Жалованье он получал мизерное. И большую часть полученных при отъезде из Флоренции денег он уже потратил. Он привык ни в чем себе не отказывать. К тому же ему приходилось платить курьерам, отвозившим письма, да и многие придворные желали получить вознаграждение за предоставленные сведения. К счастью, в Имоле жили флорентийские купцы, которые могли одолжить ему значительные суммы. Но вот однажды у его дверей появился Джакомо Фаринелли, обычно приходивший к нему темной ночью. На этот раз он пришел днем, ни от кого не таясь, и сразу объяснил причину своего столь неожиданного визита.
   — Ваш друг, высоко отзывающийся о ваших способностях, уполномочил меня просить вас принять этот скромный дар.
   Он достал туго набитый мешочек и положил его на стол. Раздался звон монет.
   — Что это? — холодно спросил Макиавелли.
   — Пятьдесят дукатов, — улыбнулся Фаринелли. Огромная сумма. Теперь как никогда она пригодилась бы Макиавелли.
   — С какой стати герцог пожелал подарить мне пятьдесят дукатов?
   — У меня нет оснований полагать, что герцог имеет к этому отношение. Меня попросили принести вам деньги от доброжелателя, пожелавшего остаться неизвестным. Уверяю вас, никто, кроме него и меня, не узнает об этом подарке.
   — Похоже, вы и этот доброжелатель принимаете меня за совершенного дурака. Возьмите деньги и отнесите тому, кто дал их вам. И передайте ему, что посол Республики взяток не берет.
   — Но это не взятка, а всего лишь искренний дар друга, высоко ценящего ваш литературный талант.
   — Я не понимаю, каким образом этот щедрый друг мог оценить мои литературные способности.
   — Ему представилась возможность прочесть ваши донесения Синьории, посланные вами из Франции. Его восхитили глубина ваших рассуждений, присущий вам здравый смысл, чувство такта и особенно превосходный язык ваших писем.
   — У человека, о котором вы говорите, нет доступа к архиву канцелярии.
   — Возможно. Но ведь кто-то из чиновников мог заинтересоваться вашими донесениями и сделать с них копии, которые затем случайно попали к вашему доброжелателю. Вам лучше других известно, какие гроши платит Республика своим служащим.
   Макиавелли нахмурился. Он спрашивал себя, кто из чиновников продал письма герцогу. Действительно, им платили очень мало, и, несомненно, некоторые из них являлись сторонниками Медичи. Но ведь Фаринелли мог выдумать историю с письмами.
   — Герцог меньше всего хотел, чтобы вы поступали против совести или во вред Флоренции, — продолжал Фаринелли. — Он думает о взаимной выгоде, как своей, так и Республики. Синьория высоко ценит ваше мнение. Представьте дело в таком свете, чтобы каждый здравомыслящий человек понял необходимость заключения соглашения. Больше от вас ничего не требуется.
   — Достаточно, — прервал его Макиавелли, саркастически улыбаясь. — Пусть герцог не тратит денег зря. В своих рекомендациях Синьории я буду исходить только из интересов Республики.
   Фаринелли встал и спрятал мешок с золотом в карман.
   — А вот посол герцога Феррарского не побрезговал принять подарок от его светлости, когда встал вопрос о посылке войск в Имолу. Да и господин де Шамо ускорил отправку кавалеристов из Милана только тогда, когда приказ короля был подкреплен золотом его светлости.
   — Мне это хорошо известно.
   Оставшись один, Макиавелли громко рассмеялся. Разумеется, он не собирался брать эти дукаты, хотя они чертовски пригодились бы ему. И тут у него возникла прекрасная идея, и он вновь рассмеялся. Можно ведь занять деньги у Бартоломео, толстяк с радостью окажет ему услугу. Славная шутка — соблазнить жену с помощью денег мужа. Что может быть приятнее! Ему будет что рассказать по возвращении во Флоренцию. Он уже представлял, как хохочут его друзья, собравшиеся вечерком в таверне. «Ах, Никколо, Никколо! Никто не рассказывает истории лучше, чем он. Какой юмор, какие остроты! Слушая его, кажется, что сидишь в театре».
   Два дня спустя он столкнулся во дворце с Бартоломео.
   — Почему бы вам не зайти ко мне сегодня? — предложил Макиавелли. — Мы бы устроили вечер музыки. Бартоломео с радостью согласился.
   — Правда, комната маленькая и холодная, — добавил Макиавелли, — а сводчатый потолок плохо отражает звук. Но я думаю, снаружи нас согреет жаровня, а изнутри — вино.
   Макиавелли еще не закончил обедать, когда слуга Бартоломео принес ему письмо. Толстяк писал, что хозяйки дома не хотят лишать себя удовольствия послушать концерт, да и их гостиная уютнее маленькой холодной комнаты Серафины. Там есть камин, который согреет их куда лучше жаровни. И если Макиавелли и Пьеро окажут им честь и придут к ужину, они будут счастливы. Передав слуге, что они обязательно придут, Макиавелли довольно улыбнулся. «Как все просто», — сказал он себе.
   Макиавелли побрился, уложил волосы и надел свой лучший костюм — длинную черную блузу из дамаста и плотно облегающий бархатный жакет с пышными рукавами. Пьеро тоже приоделся. На нем была голубая блуза, перехваченная в талии лиловым поясом, темно-синий жакет и такого же цвета чулки. Оглядев юношу, Макиавелли одобрительно кивнул.
   — Ты, несомненно, произведешь впечатление на маленькую служанку. Как, ты сказал, ее зовут? Нина?
   — Почему вы так хотите, чтобы я попал к ней в постель? — улыбаясь, спросил Пьеро.
   — Чтобы потом ты не говорил, что поездка в Имолу прошла для тебя бесполезно. Кроме того, это нужно мне самому.
   — Зачем?
   — Я хочу оказаться в постели ее хозяйки.
   — Вы?
   Искреннее изумление Пьеро вызвало сердитый румянец на щеках Макиавелли.
   — А почему бы и нет, позволь спросить?
   Видя, что Макиавелли рассердился. Пьеро ответил не сразу.
   — Вы же женаты и потом… такой же старый, как мой дядя.
   — Глупец. Умная женщина всегда предпочтет мужчину в расцвете сил неопытному юнцу.
   — Мне и в голову не приходило, что она интересует вас. Вы ее любите?
   — Люблю? Я любил мать. Я уважаю жену и буду любить своих детей. А с Аурелией я хочу провести ночь. Тебе предстоит еще многому научиться. — Гнев Макиавелли быстро утих, и он потрепал Пьеро по щеке. — Бери лютню и пошли. От служанки ведь ничего не утаишь. Ты окажешь мне большую услугу, если закроешь ей рот поцелуями.
   Дамы вышивали, когда Бартоломео ввел в зал Макиавелли и Пьеро.
   На монне Катерине было красивое черное платье, а на Аурелии — платье из дорогой венецианской парчи. В нем она казалась еще прекрасней, даже прекрасней, чем воображал ее себе Макиавелли. «Какая нелепость, что у такой красавицы неуклюжий самодовольный муж, которому к тому же уже за сорок», — подумал он.
   — Обменявшись любезностями, гости сели у камина.
   — Как видите, привезенное вами полотно уже в деле, — похвастался Бартоломео.
   — Вы довольны им, монна Аурелия? — спросил Макиавелли.
   — Чудесное полотно, в Имоле такого не достать.
   От взгляда ее больших черных глаз сердце Макиавелли учащенно забилось.
   — Мы с Ниной делаем грубую работу, — добавила монна Катерина. — Снимаем размеры, кроим и шьем. А моя дочь вышивает.
   — У монны Аурелии нет двух одинаковых вышивок, — заметил Бартоломео. — Покажи мессеру Никколо рисунок для этой рубашки.
   — Мне кажется, это неудобно, — потупилась Аурелия.
   — Ерунда. Я сам покажу.
   Он взял листок бумаги и протянул его Макиавелли.
   — Посмотрите, как изящно она вплела в рисунок мои инициалы.
   — Это просто шедевр, — с притворным восхищением воскликнул Макиавелли, совершенно равнодушный к подобным мелочам. — Как бы я хотел, чтобы моя Мариетта обладала таким же талантом и трудолюбием.
   — Моя жена — умница, — с нежностью сказал Бартоломео.
   За ужином Макиавелли превзошел себя. Поездка во Францию стала для него неиссякаемым источником пикантных историй о придворных дамах и кавалерах. Монна Аурелия слегка краснела, когда он переходил рамки приличий. Бартоломео гоготал, а монна Катерина весьма одобрительно встречала его шутки. Отдав должное обильному ужину, Макиавелли завел разговор о торговых делах Бартоломео, а затем предложил перейти к пению. Он настроил лютню и для начала сыграл какую-то веселую мелодию. Несколько песен они исполнили втроем. Бас Бартоломео неплохо гармонировал с баритоном Макиавелли и тенором Пьеро. Под конец Макиавелли спел одну из песен Лоренцо Медичи. Голос его был нежен, взгляд не отрывался от Аурелии. Он пел только для нее. И когда Аурелия поднимала свои прекрасные глаза и почти в то же мгновение опускала их, он льстил себе надеждой, что она догадывается о его чувствах. Это был первый шаг. Вечер пролетел незаметно. В скучной, монотонной жизни женщин он стал настоящим праздником. Глаза Аурелии сияли от удовольствия. И чем дольше Макиавелли смотрел в них, тем яснее видел: перед ним женщина, способная на истинную страсть. Надо только разбудить ее. Что ж, он ее разбудит. Прежде чем уйти, Макиавелли сделал еще один шаг к достижению желанной цели.
   — Вы говорили, мессер Бартоломео, что с радостью окажете мне услугу. Ловлю вас на слове.
   — Я готов на многое ради посла Республики, — ответил Бартоломео, раскрасневшийся от выпитого вина, — но ради моего друга Никколо я готов на все.
   — Дело в том, что Синьория ищет священника для великопостных проповедей на следующий год. И меня попросили узнать, нет ли в Имоле достойного служителя церкви, которому можно доверить столь важное дело.
   — Фра Тимотео! — воскликнула монна Катерина.
   — Спокойно, дорогая теща, — перебил ее Бартоломео. — Тут нельзя принимать поспешных решений. Мы должны рекомендовать человека, достойного такой чести.
   Но монна Катерина не собиралась молчать.
   — В этом году на Великий Пост он произносил проповеди в нашей церкви, и весь город сбежался послушать его. Когда он описывал муки грешников, мужчины плакали, женщины падали в обморок, а одна бедняжка, которой вскорости предстояло родить, разрешилась от бремени прямо в церкви.
   — С этим я не спорю. Я много повидал на своем веку и тем не менее плакал, как ребенок. Действительно, фра Тимотео очень красноречив.
   — Кажется, я уже слышал это имя, — сказал Макиавелли. — Вы меня заинтриговали. Раз в год флорентийцы любят вспомнить о покаянии, чтобы в оставшееся время со спокойной совестью обманывать своих соседей.
   — Фра Тимотео — наш духовник, — ответил Бартоломео. — Без его совета я ничего не предпринимаю. Несколько месяцев назад я хотел купить большую партию пряностей в Леванте. Но фра Тимотео сказал, что святой Павел явился ему во сне и предупредил о кораблекрушении у Кипра. И я отказался от покупки.
   — Корабль утонул? — спросил Макиавелли.
   — Нет, но из Лиссабона прибыли три каравеллы с пряностями, и цены на них резко упали. Так что я все равно потерял бы на той сделке много денег.
   — Я бы хотел увидеться с этим достойным монахом.
   — По утрам вы всегда найдете его в церкви. Если вдруг его там не будет, ризничий скажет, где его найти.
   — Могу я обратиться к нему от вашего имени? — вежливо осведомился Макиавелли.
   — Посол Республики не нуждается в рекомендациях бедного купца из Имолы, города столь незначительного в сравнении с величественной Флоренцией.
   — А каково ваше мнение о фра Тимотео? — обратился Макиавелли к Аурелии. — Дело очень важное, и мне хочется знать, что о нем думают не только влиятельные мужи города, такие, как мессер Бартоломео, и рассудительные, много повидавшие женщины, как монна Катерина, но и юные невинные девушки, не знающие опасностей, таящихся за стенами дома. Ибо проповедник, которого я бы мог рекомендовать Синьории, должен не только побуждать грешников к раскаянию, но и поддерживать добродетельных в их чистоте.
   — Фра Тимотео не способен на зло, — ответила Аурелия. — Я готова следовать ему во всем.
   — И будешь совершенно права, — добавил Бартоломео. — Он не посоветует тебе ничего плохого.

17

   Утром Макиавелли вместе с Пьеро пошел на рынок и купил две связки жирных куропаток и корзинку ароматных фиников из Римини, славившихся по всей Италии. И то и другое он велел Пьеро отнести мессеру Бартоломео. В перенаселенной Имоле еда стоила дорого, и он знал, что его подарок примут с благодарностью. Затем Макиавелли пошел во францисканскую церковь. Она находилась недалеко от дома Бартоломео. В церкви почти никого не было, кроме двух-трех молящихся женщин, ризничего, подметавшего пол, и монаха, бесцельно слонявшегося у алтаря. «Это, должно быть, и есть фра Тимотео», — догадался Макиавелли.
   — Простите, святой отец, что отрываю вас, — вежливо кланяясь, обратился он к монаху. — Мне сказали, в вашей церкви есть чудотворная статуя девы Марии. Я хотел бы поставить ей свечку, чтобы она помогла моей дорогой жене, ждущей ребенка, благополучно разрешиться от бремени.
   — Вот она, мессер, — ответил монах. — Я как раз собирался поменять ей покрывало. Никак не могу заставить братьев держать его в чистоте. А они еще удивляются, почему это верующие не выказывают ей должного уважения. Раньше церковь получала крупные пожертвования от своих прихожан, но теперь все в прошлом. И в этом мы можем винить только себя.
   Макиавелли выбрал свечку потолще, заплатил за нее целый флорин и передал монаху, который и зажег ее, вставив в железный подсвечник.
   — Я хочу попросить вас об одном одолжении, святой отец, — сказал Макиавелли, когда монах вновь по вернулся к нему. — Мне надо поговорить с фра Тимотео. Буду вам очень признателен, если вы подскажете, где мне его найти.
   — Я и есть фра Тимотео, — ответил монах.
   — Не может быть! Само провидение послало вас. Разве не чудо, что первый человек, с которым я заговорил, оказался именно тем, кого я ищу!
   — Пути господни неисповедимы, — пробормотал фра Тимотео.
   Монах был среднего роста, с небольшим брюшком — постился он, видимо, не дольше того, чем требовал устав его ордена, но и не предавался обжорству. Внешне он напомнил Макиавелли одного из римских императоров, чьи прекрасные черты, еще не испорченные роскошью и вседозволенностью, были отмечены тем не менее печатью отвратительной похотливости, приведшей его к гибели от кинжалов убийц. Макиавелли приходилось встречаться с людьми подобного типа. В этих полных красных губах, крючковатом носе, красивых черных глазах он видел честолюбие, хитрость и алчность, для видимости замаскированные под добродушие и почтительность. Макиавелли без труда понял, каким образом фра Тимотео добился такого влияния на мессера Бартоломео и его женщин, и инстинктивно почувствовал, что они найдут общий язык. Он презирал монахов, считая их дураками или пройдохами. Фра Тимотео, несомненно, относился к последним.
   — Должен сказать, святой отец, я слышал о вас много хорошего от мессера Бартоломео Мартелли. Он самого высокого мнения о ваших достоинствах и способностях.
   — Мессер Бартоломео — верный сын святой церкви. Наш монастырь очень беден, и мы благодарны ему за его щедрость. Но могу я узнать, с кем имею честь говорить?