Моэм Сомерсет. Макинтош

   - Такие они все хорошие детишки, - сказал Уокер. - На меня смотрят как на отца.
   И тут же, не переводя дух, обратился к одной из девушек с непристойностью, от которой они все так и прыснули со смеху. Макинтош стал одеваться. Сухопарый и тощий, с длинными руками и ногами, он был смешон и похож на злого Дон Кихота, и Уокер принялся грубо прохаживаться на его счет. Каждая шутка встречалась приглушенным хихиканьем. Макинтош никак не мог справиться с рубашкой. Он сознавал, что выглядит нелепо, но служить посмешищем не желал. Он не отвечал и хмурился, сдерживая бешенство.
   - Если не хотите опоздать к обеду, то пора ехать.
   - Вы неплохой парень, Мак. Но глупый. Делаете одно, а помышляете в это время о другом. Разве так можно жить?
   Тем не менее он грузно поднялся на ноги и начал одеваться. Они, не торопясь, пошли в деревню, выпили чашу кавы с вождем, а затем под радостные прощальные возгласы всех прохлаждающихся жителей деревни поехали домой.
   После обеда Уокер закурил сигару и собрался, как всегда, на вечернюю прогулку. Макинтошу вдруг стало страшно.
   - Не кажется ли вам, что выходить одному в темноте сейчас не очень благоразумно?
   Уокер уставился на него круглыми голубыми глазами.
   - О чем это вы?
   - А нож в ту ночь вы помните? Они ведь на вас злы.
   - Чушь! Не посмеют.
   - Кто-то посмел же.
   - Это только так, попугать. Они на меня руки не подымут. Я же им как отец. Они знают: что я ни делаю - все для их же пользы.
   Макинтош смотрел на него с тайным презрением. Это чудовищное самодовольство возмущало его, и все же что-то - он сам не понимал что -побуждало его настаивать:
   - Вспомните сегодняшний разговор. Не прогуляетесь один вечер, вас не убудет. Давайте партию в пикет.
   - Сыграем в пикет, когда я вернусь. Не родился еще тот канак, из-за которого я стану менять свои привычки.
   - Ну, так давайте я пойду с вами.
   - Никуда вы не пойдете.
   Макинтош пожал плечами. Что же, он предостерег его как мог. Если Уокер не желает слушать, дело хозяйское.
   Уокер надел шляпу и вышел. А Макинтош взялся за книгу. Но тут же ему пришла в голову одна мысль: пожалуй, лучше, чтобы его местонахождение сейчас было кому-нибудь известно. Под каким-то благовидным предлогом он зашел на кухню и несколько минут поговорил с поваром. Потом вернулся, вытащил патефон и поставил пластинку; но все время, пока из-под иглы лился чувствительный мотивчик лондонской эстрадной песенки, чутко прислушивался, не раздастся ли из темноты внезапный звук. Патефон сипел и надрывался у самого его локтя, можно даже было разобрать дурацкие слова, но несмотря на это у него было ощущение, будто его окружает глухая, зловещая тишина. Издалека доносился глухой рев прибоя, в верхушках кокосовых пальм вздыхал ветер. Долго ли еще это будет тянуться? Невыносимо!
   Тут он услышал хриплый смешок.
   - Ну и чудеса! Не так-то часто вы себя ублажаете песенками, Мак.
   За окном стоял Уокер, краснолицый, грубый, благодушный.
   - Как видите, я жив-здоров. Чего это вы развели музыку?
   Он вошел в комнату.
   - Нервишки расшалились, а? Поставили песенку, чтобы подбодриться?
   - Я поставил ваш реквием.
   - Чего-чего?
   - "Кружка портера, пинта пива".
   - И отличная песня, вот что я вам скажу. Могу слушать хоть сто раз подряд. А теперь давайте-ка я обыграю вас в пикет.
   Сели играть. Уокер добивался победы всеми правдами и неправдами: блефовал и бахвалился, подымал противника на смех, дразнил его, стращал, вышучивал и бессовестно злорадствовал при каждом его промахе. И скоро к Макинтошу вернулось прежнее спокойствие, глядя словно со стороны, он только радовался безобразиям этого старого нахала и собственной холодной сдержанности. А где-то затаился Манума и ждал своего часа.
   Уокер выигрывал партию за партией и по окончании игры, торжествуя, сгреб выигрыш.
   - Вам, Мак, еще расти и расти, прежде чем со мной тягаться. У меня к картам природный талант.
   - Не вижу, при чем тут талант, если я сдал вам четырнадцать тузов.
   - Хорошая карта идет хорошим игрокам,- возразил Уокер.- Я и с вашими все равно бы выиграл.
   И он пустился в длинные рассуждения о том, как ему случалось играть с заведомыми шулерами, и все равно он им карманы обчистил - они только рты разевали. Он хвастал, он пел себе хвалы. А Макинтош слушал и упивался. Ему нужно было теперь поддерживать в себе ненависть. Каждое слово Уокера, каждый жест делали его только еще отвратительнее. Наконец Уокер встал.
   - Пора и на боковую,- сказал он, зевая во весь рот.- У меня завтра много дел.
   - Каких?
   - Поеду на ту сторону острова. Тронусь в пять, но к обеду, наверно, не обернусь, припоздаю.
   Обедали обычно в семь.
   - Так, может быть, подождать с обедом до половины восьмого?
   - Пожалуй, что и так.
   Макинтош смотрел, как он выбивает трубку. Примитивное жизнелюбие так и бурлило в нем. Было странно думать, что над ним нависла смерть. В холодных угрюмых глазах Макинтоша забрезжила легкая улыбка.
   - Не хотите ли, чтобы я поехал с вами?
   - За каким дьяволом? Я же поеду на кобыле, а с нее и меня хватит. Зачем ей еще и вас тащить тридцать миль?
   - Но вы, возможно, не вполне отдаете себе отчет в том, какое настроение царит сейчас в Матауту. Мне кажется, будет спокойнее, если я поеду с вами.
   Уокер разразился насмешливым хохотом.
   - Много толку от вас будет в случае чего! Ну, да я не трусливого десятка.
   Теперь улыбка появилась и на губах Макинтоша, они болезненно покривились.
   - Quem dues vult perdere prius dementat (кого Бог хочет погубить, того лишает разума - лат.).
   - А это еще что за тарабарщина? - спросил Уокер.
   - Латынь,- отозвался ему вслед Макинтош.
   И усмехнулся. Настроение у него изменилось. Он сделал все, что мог, дальнейшее в руках судьбы. Уснул он сладко, как не спал уже много недель. Утром проснулся и вышел за порог. Он хорошо выспался и радовался бодрящей утренней свежести. Океан синел ярче обычного, ослепительнее блистали небеса, пассат крепчал, и по лагуне бежала рябь, словно ветер гладил аквамариновый бархат против ворса. Макинтош чувствовал прилив молодых сил и за дневные дела взялся с удовольствием. После второго завтрака он вздремнул немножко, а под вечер приказал оседлать гнедого и неторопливо проехался по лесу. Все вокруг он словно видел новыми глазами. И чувствовал себя почти нормально. Поразительным было то, что об Уокере ему удавалось совсем не думать. Точно его и на свете никогда не было.
   Вернулся он поздно, разгоряченный верховой прогулкой, и еще раз выкупался. Потом сел на веранде и, покуривая трубку, смотрел, как угасает день над лагуной. На закате лагуна, вся в розовых, лиловых и зеленоватых отблесках, была удивительно красива. Ему было хорошо и спокойно. Когда на веранду вышел повар и сказал, что обед готов, так подавать или подождать еще? - Макинтош ласково ему улыбнулся и посмотрел на часы.
   - Половина восьмого. Больше ждать, пожалуй, не стоит. Кто знает, когда хозяин может вернуться.
   Повар кивнул, и минуту спустя Макинтош увидел, что он идет по двору с дымящейся супницей. Он лениво поднялся, прошел в столовую, пообедал. Свершилось или нет? Неопределенность забавляла, и Макинтош засмеялся в тишине столовой. Еда казалась ему не такой уж безвкусной, и даже вечный рубленый бифштекс, которым неизменно потчевал их китаец всякий раз, как исчерпывалась его скудная кулинарная изобретательность, каким-то чудом получился сочный и пряный. После обеда Макинтош неторопливо побрел к себе взять книгу. Кругом стояло удивительное безмолвие, в черном небе уже полыхали яркие звезды. Он крикнул, чтобы принесли лампу, и несколько секунд спустя китаец, пронзая мрак лучом света, прошлепал босыми ногами к бюро, поставил на него лампу и бесшумно выскользнул из комнаты. Макинтош прирос с полу: из-под вороха бумаг на бюро выглядывал револьвер. Макинтош почувствовал мучительное сердцебиение, весь облился потом. Значит, свершилось?
   Трясущейся рукой он взял револьвер. Четыре камеры в барабане были пусты. Он настороженно выглянул во тьму ночи - никого. Он быстро вложил четыре патрона в пустые камеры и запер револьвер в ящик.
   Потом сел и начал ждать.
   Прошел час, второй. Ничего не происходило. Он сидел за бюро и как будто писал. На самом же деле он не писал и не читал. А только слушал. Напрягая слух, он пытался уловить первые, отдаленные звуки. Наконец послышались робкие шаги - это был повар.
   - А-Сун! - позвал он. Китаец подошел к двери.
   - Хозяина очена поздна, - сказал он. - Обеда исполтиласа.
   Макинтош смотрел на него и гадал: известно ли китайцу, что произошло? И сможет ли он, когда все станет известно, сопоставить происшедшее с отношениями, которые существовали между Уокером и им, Макинтошем? Китаец был тихий, подобострастный, улыбчивый, занимался своим делом, но поди угадай, что у него в голове.
   - Наверное, он пообедал где-нибудь. Но на всякий случай суп держи горячим.
   Он не успел договорить, как тишина вдруг взорвалась шумом, криками и быстрым топотом босых ног. В компаунд вбежала толпа туземцев - мужчин, женщин и детей. Они окружили Макинтоша, наперебой что-то объясняя. Понять их было невозможно. Лица у всех были взволнованные, испуганные, многие плакали. Макинтош протолкался к воротам. Хотя из их слов он почти ничего не понял, ему было совершенно ясно, что именно произошло. У ворот он встретил двуколку. Старую кобылу вел под уздцы долговязый канак, а на сиденье скорчились еще двое, поддерживая лежащего Уокера. Двуколку сопровождало десятка два туземцев.
   Кобылу ввели во двор, туземцы повалили следом. Макинтош крикнул, чтобы они отошли, и двое полицейских, явившиеся бог знает откуда, принялись их яростно отталкивать. К этому времени он уже составил себе понятие о случившемся. Мальчишки, ходившие на рыбалку, возвращались домой и увидели по сю сторону брода двуколку, кобыла пощипывала траву, а между сиденьем и передком смутно белело в темноте грузное тело старика. Сначала они подумали, что он мертвецки пьян, и, посмеиваясь, подошли поближе, но услышали стоны и, сообразив, что дело неладно, кинулись в деревню за помощью. Вернулись в сопровождении полусотни человек и тогда только обнаружили, что Уокера подстрелили.
   Макинтош, содрогнувшись, подумал, что, может быть, старик уже умер. Но так или иначе, его необходимо снять с двуколки, а это из-за его толщины оказалось делом нелегким. Потребовались усилия четырех мужчин. Они неловко подхватили его, и он глухо застонал. Значит, пока жив. Его внесли в дом, подняли по лестнице и уложили на кровать. Тут только Макинтош его разглядел, потому что во дворе, при тусклом свете переносных фонарей, ничего не было видно. Белые парусиновые брюки Уокера запятнала кровь, и люди, которые внесли его в спальню, тоже вытирали о свои набедренные повязки липкие окровавленные ладони. Макинтош поднял лампу. Он никак не ждал, что старик мог так побледнеть. Глаза его были закрыты. Он еще дышал, и слабый пульс прощупывался, но он, несомненно, умирал. Неожиданно для себя Макинтош ощутил, как судорога ужаса передернула его с ног до головы. Он заметил в углу туземца-клерка и хриплым от страха голосом приказал ему бежать в аптеку и принести все необходимое для инъекции. Один полицейский принес виски, и Макинтошу удалось влить несколько капель в рот старика. В спальню набились туземцы. Они сидели на полу, храня испуга молчание, и лишь изредка прерывали его причитаниями. Было нестерпимо жарко, но Макинтоша пробирал холодный озноб, руки и ноги у него оледенели, и он с большим трудом сдерживал дрожь во всем теле. Он не знал делать. Он не знал, продолжается ли кровотечение, и да, то как его остановить.
   Вернулся клерк со шприцем.
   - Сделайте вы, - сказал Макинтош.- Вам это привычнее, чем мне.
   Голова у него разламывалась от боли. В мозгу словно бились какие-то злобные существа и старались вырваться наружу. Теперь надо было ждать, подействует ли инъекция. Вскоре Уокер медленно открыл глаза. Возможно, с понимал, где находится.
   - Вам не следует шевелиться,- сказал Макинтлш. - Вы дома. В полной безопасности.
   Губы Уокера дрогнули в легком подобии улыбки.
   - Они таки меня прикончили,- прошептал он.
   - Я распоряжусь, чтобы Джарвис немедленно послал свой катер в Апию, и завтра после обеда врач будет здесь.
   Старик долго молчал, а потом произнес:
   - Я к тому времени уже умру.
   Бледное лицо Макинтоша мучительно исказилось. Он заставил себя рассмеяться.
   - Ерунда! Только лежите смирно, и все будет рядке.
   - Дайте мне выпить, - сказал Уокер. - Покрепче.
   Трясущейся рукой Макинтош налил виски, разбавил наполовину водой и придерживал стакан, пока Уокер жадно пил. Ему словно сразу полегчало. Из груди вырвался глубокий вздох, крупное мясистое лицо немного порозовело. Макинтоша давило ощущение полной беспомощности. Он стоял и смотрел на старика.
   - Скажите, что надо сделать, и я сделаю,- пробормотал он.
   - Делать-то нечего. Оставьте меня лежать, и все. Со мной кончено.
   Этот толстый, оплывший старик на огромной кровати выглядел необыкновенно жалким. Он был так слаб, так беззащитен, что прямо сердце сжималось. После передышки сознание у него немного прояснилось.
   - Вы были правы, Мак, - проговорил он, помолчав. - Вы ведь меня предупреждали.
   - Надо было мне с вами поехать!
   - Хороший вы парень, Мак. Только вот не пьете.
   Снова оба помолчали, было очевидно, что Уокер быстро слабеет. Внутреннее кровотечение продолжалось, и даже Макинтош, при всем своем невежестве, понимал, что его начальнику остается жить какой-то час или два. Он неподвижно стоял у кровати. Уокер около получаса пролежал с закрытыми глазами, потом поднял веки.
   - На мое место они вас назначат, - медленно проговорил он. - Когда я последний раз был в Апии, я там сказал, что вы годитесь. Достройте мою дорогу. Мне хочется знать, что она будет доделана. Вокруг всего острова.
   - Мне ваше место не нужно. И вы обязательно поправитесь.
   Уокер слабо покачал головой.
   - Я свое отжил. Обходитесь с ними по-честному, это главное. Они же как дети. Всегда про это помните. С ними надо быть твердым, но и добрым тоже. И обязательно справедливым. Я на них ни единого шиллинга не нажил. За двадцать лет не скопил и ста фунтов. Дорога - вот что важно. Достройте дорогу.
   У Макинтоша вырвалось что-то вроде рыдания.
   - Хороший вы человек, Мак. Вы мне всегда нравились.
   Он закрыл глаза, и Макинтош подумал, что больше он их уже, наверно, не откроет. Ужасно хотелось пить, во рту пересохло. Повар-китаец безмолвно подставил ему стул. Он сел рядом с кроватью. Сколько времени так прошло, он не знал. Ночь тянулась нескончаемо. Кто-то из сидевших на полу вдруг по-детски, в голос заплакал, и Макинтош, оглянувшись, увидел, что спальня полна туземцев. Они сидели на корточках, бок о бок, мужчины и женщины, не сводя глаз с кровати.
   - Зачем они здесь? - проговорил Макинтош.- У них нет никакого права тут быть. Выгоните их, выгоните их всех до единого.
   Его распоряжение, как видно, разбудило Уокера - он снова открыл глаза, теперь совсем мутные, и попытался заговорить. Но сил у него уже почти не было, Макинтош с трудом разбирал слова.
   - Пусть останутся. Они мои дети. Их место тут.
   Макинтош обернулся к туземцам.
   - Останьтесь. Он хочет, чтобы вы были тут. Но молчите.
   Бескровное лицо старика тронула легкая улыбка.
   - Поближе,- позвал он.
   Макинтош нагнулся к нему. Его глаза были закрыты, слова прошелестели, как ветер в листьях кокосовой пальмы.
   - Дайте мне еще выпить. Мне надо сказать.
   На этот раз Макинтош не стал разбавлять виски водой.
   Уокер последним напряжением воли собрался с силами.
   - Не устраивайте шума. В девяносто пятом во время волнений убили белых, и военные корабли обстреляли деревни. Погибло много ни в чем не повинных людей. В Апии они все дураки. Если поднять шум, наказание понесут не те. Я хочу, чтобы никого не наказывали.
   Он умолк, переводя дух.
   - Вы скажете, что это был несчастный случай. И никто не виноват. Обещайте.
   - Я сделаю все, как вы хотите, - прошептал Макинтош.
   - Молодчина. Такого второго поискать. Они же дети. Я их отец. А отец никогда не даст своих детей в обиду.
   Он издал что-то вроде слабого призрачного смешка.
   - Вы ведь верующий, Мак. Как там сказано насчет прощения? Ну, вы знаете.
   Макинтош ответил не сразу. У него дрожали губы.
   - "Прости им, ибо не ведают, что творят"?
   - Вот-вот. Прости им. Я же их любил, вы знаете. Всегда любил.
   Он вздохнул. Его губы еле шевелились, и Макинтошу пришлось почти прижаться к ним ухом, чтобы расслышать.
   - Возьмите меня за руку,- попросил Уокер.
   Макинтош охнул. Сердце у него невыносимо сжалось. Он взял руку старика, такую холодную и слабую - грубую, мозолистую руку, и так сидел и держал ее, покуда вдруг тишину не нарушил протяжный клокочущий хрип. Жуткий, пугающий. Уокер умер. Туземцы разразились причитаниями. По щекам у них бежали слезы, они рыдали и били себя в грудь.
   Макинтош высвободил руку из пальцев мертвеца и пошатываясь вышел, как человек, одурманенный сном. Он добрел до своего бюро, достал из ящика револьвер, спустился к лагуне и вошел в воду. Он брел осторожно, чтобы не споткнуться о коралловый выступ, пока не погрузился по плечи. Тогда он выстрелил себе в висок.
   Час спустя на том месте, где он упал, плескались и пенили воду гибкие коричневые акулы.