Страница:
Два раза мы врезались в облака. Но как лететь в них, если дальше крыла ничего не видно? Облака укрывали от нас горный массив, и нигде никакого просвета. На каком расстоянии от нас вершины гор? Ведь высота их на карте показана весьма приблизительно. Сколько раз приходилось летчикам уточнять такие карты на собственном опыте! Подняться выше облаков не можем, так как наши самолеты сильно перегружены. Вот и летим на ощупь. Мы были совсем близко к цели, но не знали, какова погода в Ванкареме, возможна ли там посадка. Тут мы особенно сильно почувствовали отсутствие связи с землей. Знать бы метеосводку, хотя бы слово о погоде! Но радио на самолете не было. Мы остались один на один со зловещим безмолвием скрытых от глаз каменных громад. Поэтому решили не рисковать. В данном случае это было бы не оправданно. Хотя до Ванкарема оставалось всего восемьдесят километров, пришлось изменить курс и идти к Уэлену в обход, вдоль берега моря, огибая Чукотский полуостров.
Между тем на нас надвигалась густая облачность, прижимала самолеты к земле. Снижаемся, ищем, нет ли поблизости какого-нибудь становища. Наконец еле различаем несколько яранг. Приземляемся у крошечного поселка Кайнергин, близ залива Кресты. И вовремя. Как только мы посадили машины, завыла вьюга. Видим - к нам бегут жители поселка. Они помогли закрепить самолеты и тут же пригласили к себе в ярангу обогреться. Сорокаградусная стужа, свирепый ветер основательно заморозили нас в открытых кабинах.
Яранга, в отличие от чума, имеет пологий верх и сооружена более капитально, так как рассчитана на оседлое житье. Но в остальном все то же: круглый каркас из жердей обтянут оленьими шкурами. Посредине очаг с подвешенным чайником. Пол - утрамбованная снежная площадка, устланная шкурами. Пологом из тех же шкур отделено место для собак и домашней утвари.
Вошли мы внутрь - духота невыносимая. Ведь шкуры не пропускают воздух. А тут еще дым и липкая копоть от горящего моржового сала, добавляемого к топливу - плавнику или кореньям. Семья чукчей сидела у очага. У каждого на дощечке была порция моржового мяса, отдающего сильным душком. Чукчи резали его на кусочки и ели с таким удовольствием, что нам тоже захотелось попробовать. Хозяева усиленно угощали, но я все-таки не решился: побоялся за свой желудок. Закончив еду, чукчи отложили дощечки, и собаки начисто их облизали, так что и мыть не понадобилось.
Я не раз "пурговал" в таких жилищах, ко всему привык. Но мои товарищи впервые оказались в яранге и, не выдержав духоты, выскочили на воздух. Хорошо, что рядом была пустая заброшенная яранга без крыши. С помощью чукчей натянули сверху брезент. Молодежь поселка пришла нас проведать, узнать новости. Мы сварили ведро какао, угостили их, а чукчи, желая сделать нам приятное, начали танцевать танец моржей. Собравшись в кучку, они стали, покачиваясь, издавать гортанные звуки. Мы не остались в долгу. Молодой, веселый Борис Пивенштейн тут же изобразил самолет - распростер руки, загудел, сделал несколько кругов, прыгнул вперед и "приземлился", плюхнувшись на шкуру. Выступление его было принято с восторгом.
Уставшие, мы спали в эту ночь так крепко, что не слышали, как бесновалась над нами пурга. Поселок буквально завалило снегом, яростный ветер сорвал накрывавший нашу ярангу брезент. Мы не знали, что в это время на Чукотке шла перекличка радиостанций. Искали звено Каманина. Местные организации начали готовить собачьи упряжки.
На рассвете я проснулся заваленный снегом. Чувствую, что кто-то по мне ходит. Оказалось, это Пивенштейп откапывал меня. Вылезли мы из своих нор совсем окоченевшие и в вихре пурги, держась друг за друга, еле добрались до соседней яранги. Тепло! В тесном жилище из шкур оказалось девять летчиков и механиков, десять чукчей, около двух десятков собак. Грязные, в мокрой от растаявшего снега одежде, мы сидели так двое суток. На третьи сутки ветер стих, небо прояснилось. Мы сразу же бросились откапывать самолеты, счищать с них снег, греть воду и масло на примусах для замерзших моторов. Все население Кайпергина принимало в этом живейшее участие.
С признательностью вспоминаю я о наших друзьях-чукчах. Что за добрый, честный народ! Всегда помогут, предложат все, что у них есть: место у очага, неприхотливую свою еду, упряжку собак или оленей, несмотря на то что животные необходимы им самим. Без собак в тундре не добудешь пищи, пропадешь с голоду. Но в минуту чужой беды чукчи думают не о себе, а о том, как помочь потерпевшим. Упряжку дадут, да еще и проводниками станут.
Ориентировка чукчей в тундре изумительная. На ровной однообразной равнине они никогда не собьются с пути, будто имеют в руках подробнейшую карту и компас. Собаки у них послушные, быстрые, ласковые. Они очень привязаны к человеку, хотя хозяева держат их в строгости. Я никогда не видел, чтобы чукчи били собак. Но если собака ленится и плохо тянет упряжку, то в этот день ее лишают еды.
Я заметил, что в семьях чукчей всегда царит ровная, спокойная атмосфера, нет никаких ссор, недовольства, уныния. Принес охотник убитого зверя - все радуются, хлопочут у очага. Пришел с пустыми руками - встречают спокойно, без упреков и жалоб, вроде бы так и надо, можно прожить и без пищи.
При всей неприхотливости быта чукчей у них, как и у других северных народностей, врожденный художественный вкус. Не раз любовался я узорами на их меховых одеждах, искусством их косторезов, создающих из грубого моржового клыка изящные скульптуры.
Видел я, как неутомимы чукчи в работе и как по-детски могут радоваться и развлекаться. Когда, например, самолет готовится к взлету, чукчи подбегают к потоку воздуха от пропеллера, чтобы он провез их по льду, как на коньках. Прокатятся один раз и опять бегут к ветровой волне, хохочут.
Вспоминаю сейчас двух юношей чукчей, поступивших в летную школу в 1938 году. Они оказались очень сообразительными, быстро освоили технику и стали хорошими летчиками. Тогда это считалось редкостью. Теперь-то их много летает на Севере. Однако был у первых курсантов-чукчей один недостаток - морозили они своих товарищей по общежитию, открывая окна при двадцатиградусной стуже. Им, видите ли, было жарко. Я-то их хорошо понимал: чукчи с детства привыкли к холоду, к суровым зимам. Не раз мне приходилось видеть, как их младенцы спокойно ползали по снежному полу яранги...
Непогода не сразу выпустила нас из Кайнергина. Два раза пробовали взлететь, прежде чем сумели вырваться из поселка. Недалеко от мыса Беринга из-за тумана опять пришлось идти на вынужденную посадку у чукотского поселка Вальткельтен. Первым садился Каманин, но, увы, неудачно. Он налетел на заструги и повредил шасси. Следом опустились мы с Пивенштейном. Сели благополучно, но Пивенштейну, как подчиненному, пришлось отдать свой самолет командиру звена и остаться в поселке. Из поврежденной каманинской машины мы слили остаток бензина. Мне очень жаль было расставаться с Борисом - смелым, веселым человеком, хорошим товарищем. Как потом я узнал, Пивенштейн два дня добирался на собачьих упряжках в бухту Провидения, чтобы взять там бензин и некоторые материалы для ремонта каманинского самолета, на котором он и вернулся в бухту, уже безнадежно отстав от нас.
Итак, от пяти самолетов звена осталось два. Прилетев в бухту Провидения, где расположился небольшой поселок - три деревянных домика, несколько чукотских яранг, школа и больница, - не задерживаясь, заправили машины горючим и взяли курс на север. Сильный встречный ветер не давал ходу, да так, что самолеты моментами стояли в воздухе, не продвигаясь, хотя моторы ревели во всю мощь, зря пожирая бензин.
4 апреля наконец достигли Уэлена. Сюда уже прибыл летчик М. Т. Слепнев на американском самолете "Флейстер". С. А. Леваневский, вылетевший раньше вместе с Г. А. Ушаковым с Аляски, из-за обледенения самолета вынужден был сделать посадку близ Ванкарема. Его самолет вышел из строя. В Ванкареме ожидали также пробивающихся напрямую через Анадырский хребет Водопьянова и Доронина. Галышев, к сожалению, отстал, так как у его самолета отказал мотор.
А мы опять засели. Теперь не принимал Ванкарем. Там бушевала метель, захватывая и район лагеря Шмидта. Все мы, находившиеся на базе, пребывали в постоянном ожидании: что сообщит нам радистка Люда Шрадер, вот уж второй месяц почти круглые сутки бессменно дежурившая у своего аппарата. Наконец 7 апреля, когда ветер разогнал облака, мы поднялись в воздух и сделали последний рывок на 500 километров к Ванкарему. Мне дали еще дополнительный груз - подмоторную раму для сломанного самолета Ляпидевского. Прикрепил ее под фюзеляж. Как-то сяду? Рама могла зацепиться за неровную поверхность снежной площадки. Ну ничего, обошлось. Потом раму доставили с Ванкаремского аэродрома к месту аварии на собаках.
Ванкарем - голый, без всякой растительности каменистый мыс - далеко вдается в океан. Над ним возвышалась лишь мачта радиостанции. Обрывистые берега поднимаются до 50 метров над уровнем моря. Но рядом врезается в сушу тихая спокойная лагуна - удобное место для аэродрома. Чукчи уже завезли сюда на собачьих упряжках бензин и масло для самолетов.
В поселке имелась фактория с тремя зимовщиками да несколько яранг чукчей-охотников, занимавшихся промыслом моржей, тюленей, песцов. Однако сейчас этот пустынный уголок жил необычайно напряженной жизнью. В определенные часы радист Женя Силов выходил на связь с лагерем Шмидта, но дежурил он у своего приемника сутками. А вдруг чрезвычайный сигнал со льдины от Кренкеля? Ведь в Чукотском море, никогда целиком не замерзающем, постоянно идет подвижка льдов, происходят сжатия, в результате которых образуются гряды торосов и трещины. Я-то знал, какой опасности подвергались челюскинцы: во время разведок над океаном видел беспощадную силу льдов.
Как ждали нас в Ванкареме! Все прибежали к самолетам, горячо приветствовали. Спешу расспросить единственного здесь челюскинца - пилота Михаила Сергеевича Бабушкина, чудом сумевшего привести свой кое-как починенный легкий самолетик Ш-2 со льдины на берег.
- Каких размеров площадка на льдине? Возможна ли посадка?
- Возможна, однако с большим риском. Размеры площадки 450 на 50 метров, но она окружена высокими торосами. При снижении надо быть очень внимательным, чтобы не врезаться в них.
Мы с Каманиным решили сразу же лететь в лагерь Шмидта, куда несколькими часами ранее отправились Слепнев с Ушаковым. Штурман М. П. Шелыганов, летевший в самолете Каманина, точно вывел нас к цели.
Делаем круги над расчищенной площадкой, окруженной ледяными глыбами. Сверху видно, как бегут к ледовому аэродрому люди, машут руками, подбрасывают в воздух шапки. И вот мы уже в толпе восторженно встречающих нас пленников Ледовитого океана. Им жарко, несмотря на тридцатиградусный мороз. Ведь бежали они сюда от палаток километра три, да еще перебирались на лодках через трещину, расколовшую поле лагеря.
Челюскинцы... О беспримерном их мужестве, стойкости, дружбе написаны десятки статей и книг. Здесь мне нечего добавить. Я счастлив, что мне довелось воочию увидеть этих замечательных людей, смело принявших вызов грозной стихии, и помочь им в беде. Атмосфера на льдине была прекрасная. Люди не унизили себя паникой и отчаянием, а нашли силы для борьбы. Они заботились друг о друге и глубоко верили, что родная страна не оставит их. Весело, с шутками провожали челюскинцы к самолетам своих товарищей - первых по списку. При высадке в Ванкареме некоторых моих пассажиров от самолета к помещению вели под руки - железная выдержка, необходимая на льдине, забрала все их силы.
При первой посадке на ледовом аэродроме тяжелый "Флейстер" Слепнева наскочил на торосы и остался в лагере на небольшой ремонт. А мы с Каманиным 7 апреля увезли в Ванкарем пять человек: я - трех, он - двух.
На следующий день над морем стали появляться облака. Но я все же решил отправиться в лагерь Шмидта. Два с половиной часа летал над морем и не обнаружил сигнала со льдины - дымового столба. Темные облака, как одеялом, закрыли лагерь. Что делать? Пришлось возвращаться. И опять вынужденное бездействие. Погода становилась все хуже. Только 10 апреля засияло солнце.
Вот тут-то и наступили для нас горячие деньки. Хотя стояла лютая стужа, Каманин и я ежедневно делали по три рейса. Попутно я привез Слепневу материалы, нужные для ремонта его машины. К всеобщей радости, прилетели наконец и наши отважные летчики Водопьянов и Доронин, прорвавшиеся через Анадырский хребет. Вся страна с нетерпением ждала наших рапортов: вывезено двадцать два человека... двадцать четыре... На моем двухместном самолете я летал один без бортмеханика и в свободную кабину "запихивал" по четыре человека.
Однако с каждым часом обстановка становилась все тревожнее. Подвижки льда, трещины ломали подготовленные на льдине аэродромы. Я поражался энергии челюскинцев, которые с железным упорством расчищали все новые и новые площадки от сугробов и крепких, как камень, заструг и торосов.
Еще в первый прилет я предложил Отто Юльевичу Шмидту использовать для перевозки людей два фанерных контейнера, закрепленных под крыльями моего самолета. В каждом, хоть и лежа, мог поместиться один человек.
- Дополнительную нагрузку самолет выдержит. Я это проверил еще раньше, когда перевозил в контейнерах канистры с бензином, - убеждал я.
Сперва Шмидт возражал:
- Слишком опасно!
Я настаивал на своем:
- Если и есть опасность в полете над морем, то она имеется и для всех остальных в самолете. Конечно, посадку надо сделать особенно мягко, чтобы не ушибить пассажиров. Но за это я ручаюсь.
Наконец Отто Юльевич согласился. Сперва ко мне в контейнеры залезали добровольцы, а потом уже шли по общему списку, в порядке очереди. Я и окошечки в фанерных футлярах прорезал, чтоб веселей было лететь.
11 апреля после третьего рейса не успел я вылезти из самолета, как мне сообщили, что надо вновь лететь на льдину. Требовалось срочно вывезти больного Отто Юльевича Шмидта. Он лежал с температурой сорок. Только это обстоятельство заставило его наконец подчиниться распоряжению из Москвы покинуть лагерь (а в списке он поставил себя последним). Хоть я очень устал и промерз, но, конечно, тут же собрался в новый рейс. "Успею ли до сумерек слетать? Ведь уже темнеть стало", - вот какие мысли волновали меня. Я попросил передать в лагерь, чтобы к моему прибытию все было готово для отправки больного. На аэродром Шмидта привезли на нартах (в лагерь были доставлены на самолетах восемь собак), закутанного в меховые мешки. Мы бережно уложили его через люк в фюзеляж машины. Доктор примостился в изголовье, закрывая больного от пронизывающего ветра. А я все торопил: "Скорее, скорее!"
В воздухе было спокойно, так что Отто Юльевич не испытывал тряски. Кажется, никогда еще я так мягко не касался земли, как при посадке со Шмидтом в Ванкареме. Больного вынесли из самолета и уложили на нарты. Он улыбнулся мне и тихо сказал:
- Я даже не почувствовал момента посадки.
Видно, Отто Юльевич хотел выразить мне свою признательность какими-то теплыми словами. На следующий день Маврикий Трофимович Слепнев на своем самолете переправил Шмидта из Ванкарема в больницу города Ном, что на Аляске.
А тревога у всех нас возрастала по мере уменьшения числа людей на льдине. Если неожиданно налетит сильный ветер, пурга, расколется льдина, что смогут предпринять тогда несколько человек? Все мои мысли были заняты предстоящими полетами. Я проверял готовность самолета к последним рейсам и ни на что другое не обращал внимания, ни с кем не разговаривал, даже покурить некогда было, а ведь я считался заядлым курильщиком и никогда не расставался со своей трубкой. Вот с тех пор и пошло - "молчаливый Молоков". Вместе с Пилютовым мы все свободные от полетов часы проводили на аэродроме: занимались изношенным мотором нашей "двойки". Работали на леденящем ветру при жестоком морозе. Закончив дела, добирались до теплой избы, находили себе местечко на полу среди спавших вповалку людей и моментально засыпали как убитые.
Петя Пилютов, как я и предполагал, оказался очень хорошим помощником. Забегая вперед, скажу, что впоследствии он окончил авиашколу и стал военным летчиком. Во время Великой Отечественной войны Пилютов, будучи командиром эскадрильи, сражался под Ленинградом, охранял ладожскую Дорогу жизни. В воздушных боях он проявил высокое мужество и летное мастерство. Ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
13 апреля мы с четырех часов утра начали готовиться к последнему полету. На льдине осталось шесть человек. Надо было спешить забрать их, а то погода зловеще менялась. Вылетели втроем - Каманин, Водопьянов и я. Минуя предательский частокол торосов, благополучно сели на уцелевший аэродром. Как всегда, порядок здесь был образцовый. Моторист А. Е. Погосов, бессменный комендант ледового аэродрома, поставил дело, как в настоящем аэропорту. Не хватало только диспетчера, объявляющего по радио время посадки и взлета.
Пустынно на площадке, нет уже той оживленной толпы, что встречала нас прежде. Последние пассажиры с грустью оглядывают снежное поле, окруженное торосами. Поди же ты, привыкли!
Торопим их: "Скорее, товарищи, пора взлетать!" Заместитель О. Ю. Шмидта А. Н. Бобров с радистами Э. Т. Кренкелем и С. А. Ивановым идут к самолету Водопьянова, Каманин забирает боцмана А. А. Загорского. Кроме того, к нему помещают восемь собак, которых надо вернуть чукчам. Ко мне садятся капитан О. И. Воронин и моторист Погосов. Последний, как комендант аэропорта, должен отправить прежде первые два самолета, а потом уже мой. Когда машины Водопьянова и Каманина поднялись со снежного поля, Погосов стал раскачивать за крылья мою "двойку", чтобы оторвать примерзшие к снегу лыжи. Уже на ходу он ухватился за борт кабины, и Воронин быстро втащил его. По просьбе капитана я сделал два круга над лагерем. Видно, он хотел еще раз взглянуть на место гибели своего корабля.
Все! Мы в воздухе! А через некоторое время нас уже встречали на аэродроме в Ванкареме. Спасены все до одного! Подвожу личный итог: на своем самолете я вывез тридцать девять человек.
На Ванкаремском аэродроме ликование, нас, летчиков, поздравляют как героев, обнимают, качают. А мы и не думали о наших полетах, как о каком-то геройстве. Это была наша работа, правда, очень тяжелая и опасная.
Не напрасно мы тревожились и спешили. На следующий же день началась метель. Небо закрылось облаками, и трудно сказать, что сталось с аэродромом там, на льдине. Но теперь все позади. Люди на твердой земле. Мы переправляли их на самолетах и на собачьих упряжках сначала в Уэлен, принимавший поздравительные телеграммы со всего мира, а затем в бухту Лаврентия и дальше - в бухту Провидения, куда прибыл пароход "Смоленск". Он принял на борт всех нас - и челюскинцев, и летчиков.
22 мая пароход снялся с якоря. Теперь, пока мы плывем на "Смоленске", можно немного и отдохнуть, послушать челюскинцев, хотя их уже атаковали журналисты. А вот со мной журналистам трудно - совсем не умею рассказывать о своих переживаниях. Годы, проведенные в Арктике, приучили меня к сдержанности. В тишине полярных просторов, вынужденном долгом пребывании в ожидании хорошей погоды в занесенной снегом избушке или яранге, как правило, мало говоришь, но много думаешь, размышляешь, узнаешь истинную цену людям и без слов.
В светлый июньский день "Смоленск" приближался к Владивостоку. Здесь весна была в самом разгаре. Как только показался город, над нами пронесся самолет, осыпав палубу букетами ландышей, сирени, приветственными листовками. Вслед за этой машиной в небе появилась эскадрилья самолетов, а на воде - целая флотилия судов, возглавляемая ледоколом "Добрыня Никитич". Окруженный почетным эскортом, наш корабль вошел в залив Золотой Рог, и сразу же мощно заревели гудки заводов, пароходов, в том числе и иностранных. Орудийные залпы салюта потрясли воздух, зазвучала музыка оркестров. Перед нами предстала праздничная панорама города. Владивосток был расцвечен алыми знаменами, плакатами, близ порта возвышалась арка, на колоннах которой портреты летчиков и руководителей легендарной экспедиции. Тут же помещалась гигантская карта, где были изображены путь "Челюскина" и лагерь Шмидта. Сотни людей заполнили улицы и ближние сопки. Они приветственно махали нам руками, скандировали: "Слава героям Арктики!" Выступления на коротком митинге в порту заместителя О. Ю. Шмидта А. Н. Боброва и летчика М. Т. Слепнева были встречены восторженными овациями... Мы были буквально ошеломлены такой встречей.
На вокзале для нас подали специальный экспресс Владивосток - Москва. В вагонах цветы, на столиках подарки каждому. Толпы провожающих растянулись от станции километров на пятнадцать. Это было совершенно сказочное путешествие! На каждой станции полыхали красные знамена, гремели оркестры, тысячами огней сияла иллюминация, взлетали фейерверки, перекрещивались ослепительные лучи прожекторов. На перронах выстраивался почетный караул, отряды пионеров салютовали нам дробью барабанов, толпы людей окружали вагоны. Приветствия, речи... Казалось, вся страна обнимала нас с восторгом и любовью.
Перед маленькими станциями и полустанками поезд лишь замедлял ход, чтобы принять добрые пожелания собравшихся здесь людей, желающих хоть на миг увидеть нас, передать свои скромные гостинцы. На вокзалах крупных городов возникали митинги. С подножек вагонов выступали челюскинцы и летчики, а затем все мы включались в общее веселье. Даже меня (кажется, в Хабаровске) вытащили в круг пройтись в барыне. Наш поистине триумфальный путь закончился 20 июня в Москве.
Улицы и площади столицы были усыпаны цветами и листовками. По Красной площади, приветствуя челюскинцев и летчиков, разместившихся на трибунах у мавзолея В. И. Ленина, торжественным маршем прошли летчики, пограничники, кавалеристы, физкультурники, а в небе пронеслись эскадрильи самолетов. Над площадью то и дело гремело оглушительное "ура!", звучали здравицы в честь виновников торжества - взволнованных, радостных, смущенных от такого небывалого приема. Двадцатью одним пушечным залпом салютовала челюскинцам столица. С музыкой, цветами и улыбками вступили на Красную площадь колонны москвичей. Над веселым, шумящим потоком людей плыли искусно выполненные макеты парохода "Челюскин" и голубой льдины с палатками и разломанным надвое бараком, с нашим Р-5 над ней... Да, видно, хорошо знали москвичи, как все это было. Потому-то с такой теплотой приветствовали они спасенных и их спасителей... А вечером на Красной площади состоялось народное гуляние. Музыка, песни, пляски...
Я много размышлял в эти дни. Почему нам оказана такая честь? Ведь мы просто выполняли свой долг. Но потом, когда я снова и снова вспоминал все эти волнующие встречи, начиная от бухты Провидения и до Красной площади, я понял: в поведении челюскинцев, не склонивших голову перед лицом смертельной опасности, в действиях спасательных экспедиций, с огромной решимостью преодолевавших все преграды на пути к лагерю Шмидта, как в капле воды, отразился характер советского человека, мужественного, доброго, сильного. А в челюскинцах и летчиках, спасавших их, народ видел своих лучших сыновей. Именно тогда и родилось звание народного героя - Героя Советского Союза. Нам, семерым летчикам, доставившим челюскинцев на землю, выпала честь первыми получить это высокое звание.
- Мы не сделали ничего необыкновенного, - сказал я, выступая на митинге на Красной площади. - Каждый на нашем месте поступил бы точно так же.
Действительно, я убежден, что в каждом человеке заложены огромные возможности, но раскрываются они полностью только тогда, когда отдаешь делу всего себя. Арктика доказала это.
Я перелистываю пожелтевшие листы подшивок газет за 1934 год, и будто свежий ветер врывается ко мне в комнату. Я слышу всю страну, слышу ее молодые голоса...
В те дни ежедневно печатались радиограммы со льдины, подробные сообщения о продвижении спасательных экспедиций на море, в воздухе, по суше. Целые полосы "Правды", "Известий", "Комсомольской правды" и других газет посвящались людям лагеря Шмидта и летчикам. Вот крупным шрифтом напечатано одно лишь слово на всю страницу "Правды": "СЛЕТЕЛИСЬ!" - о прибытии летчиков в Ванкарем. Следом молния: "Пять челюскинцев доставлены в Ванкарем!" Это наши с Каманиным "первенцы". Ежедневно шел подсчет числа людей, вывезенных со льдины, наконец - ликующий заголовок: "СПАСЕНЫ ВСЕ!"
Многочисленными были и отклики зарубежной печати. Американские газеты помещали подробные сообщения о спасении челюскинцев. По словам "Нью-Йорк тайме", это событие явилось "одним из самых блестящих подвигов в истории Арктики". Французская "Эр Нувель" писала: "Весь мир с тревогой следил за усилиями советских летчиков. К облегчению, вызванному известием о спасении челюскинцев, подвергшихся столь страшным испытаниям, прибавляется чувство глубокого восхищения героизмом советских летчиков". Многие французские газеты отмечали также, что "спасение челюскинцев самолетами свидетельствует о высоком моральном и техническом уровне советской авиации".
В статье английской газеты "Дейли телеграф" говорилось: "Эта история одна из величайших историй героизма и мужества, которыми история Арктики так богата. Радио и авиация сделали спасение возможным, но радио и авиация ничего не могли бы сделать без квалифицированных и превосходных авиаторов". И далее: "Весь мир отдает должное этому превосходству русских". А вот отклики из Италии: "Удалось совершить то, что казалось выше человеческих сил... Русские показали миру волнующее зрелище человеческой солидарности". Таков же отзыв, помещенный в польской газете "Курьер поранны" "Героические эпизоды катастрофы и спасения челюскинцев явятся самой прекрасной страницей в завоеваниях человечества, непреходящей ценностью коллективного чувства солидарности и самопожертвования. Радость, которая заполняет сейчас сердца сограждан челюскинцев и их спасителей, является общей радостью мира..."
Между тем на нас надвигалась густая облачность, прижимала самолеты к земле. Снижаемся, ищем, нет ли поблизости какого-нибудь становища. Наконец еле различаем несколько яранг. Приземляемся у крошечного поселка Кайнергин, близ залива Кресты. И вовремя. Как только мы посадили машины, завыла вьюга. Видим - к нам бегут жители поселка. Они помогли закрепить самолеты и тут же пригласили к себе в ярангу обогреться. Сорокаградусная стужа, свирепый ветер основательно заморозили нас в открытых кабинах.
Яранга, в отличие от чума, имеет пологий верх и сооружена более капитально, так как рассчитана на оседлое житье. Но в остальном все то же: круглый каркас из жердей обтянут оленьими шкурами. Посредине очаг с подвешенным чайником. Пол - утрамбованная снежная площадка, устланная шкурами. Пологом из тех же шкур отделено место для собак и домашней утвари.
Вошли мы внутрь - духота невыносимая. Ведь шкуры не пропускают воздух. А тут еще дым и липкая копоть от горящего моржового сала, добавляемого к топливу - плавнику или кореньям. Семья чукчей сидела у очага. У каждого на дощечке была порция моржового мяса, отдающего сильным душком. Чукчи резали его на кусочки и ели с таким удовольствием, что нам тоже захотелось попробовать. Хозяева усиленно угощали, но я все-таки не решился: побоялся за свой желудок. Закончив еду, чукчи отложили дощечки, и собаки начисто их облизали, так что и мыть не понадобилось.
Я не раз "пурговал" в таких жилищах, ко всему привык. Но мои товарищи впервые оказались в яранге и, не выдержав духоты, выскочили на воздух. Хорошо, что рядом была пустая заброшенная яранга без крыши. С помощью чукчей натянули сверху брезент. Молодежь поселка пришла нас проведать, узнать новости. Мы сварили ведро какао, угостили их, а чукчи, желая сделать нам приятное, начали танцевать танец моржей. Собравшись в кучку, они стали, покачиваясь, издавать гортанные звуки. Мы не остались в долгу. Молодой, веселый Борис Пивенштейн тут же изобразил самолет - распростер руки, загудел, сделал несколько кругов, прыгнул вперед и "приземлился", плюхнувшись на шкуру. Выступление его было принято с восторгом.
Уставшие, мы спали в эту ночь так крепко, что не слышали, как бесновалась над нами пурга. Поселок буквально завалило снегом, яростный ветер сорвал накрывавший нашу ярангу брезент. Мы не знали, что в это время на Чукотке шла перекличка радиостанций. Искали звено Каманина. Местные организации начали готовить собачьи упряжки.
На рассвете я проснулся заваленный снегом. Чувствую, что кто-то по мне ходит. Оказалось, это Пивенштейп откапывал меня. Вылезли мы из своих нор совсем окоченевшие и в вихре пурги, держась друг за друга, еле добрались до соседней яранги. Тепло! В тесном жилище из шкур оказалось девять летчиков и механиков, десять чукчей, около двух десятков собак. Грязные, в мокрой от растаявшего снега одежде, мы сидели так двое суток. На третьи сутки ветер стих, небо прояснилось. Мы сразу же бросились откапывать самолеты, счищать с них снег, греть воду и масло на примусах для замерзших моторов. Все население Кайпергина принимало в этом живейшее участие.
С признательностью вспоминаю я о наших друзьях-чукчах. Что за добрый, честный народ! Всегда помогут, предложат все, что у них есть: место у очага, неприхотливую свою еду, упряжку собак или оленей, несмотря на то что животные необходимы им самим. Без собак в тундре не добудешь пищи, пропадешь с голоду. Но в минуту чужой беды чукчи думают не о себе, а о том, как помочь потерпевшим. Упряжку дадут, да еще и проводниками станут.
Ориентировка чукчей в тундре изумительная. На ровной однообразной равнине они никогда не собьются с пути, будто имеют в руках подробнейшую карту и компас. Собаки у них послушные, быстрые, ласковые. Они очень привязаны к человеку, хотя хозяева держат их в строгости. Я никогда не видел, чтобы чукчи били собак. Но если собака ленится и плохо тянет упряжку, то в этот день ее лишают еды.
Я заметил, что в семьях чукчей всегда царит ровная, спокойная атмосфера, нет никаких ссор, недовольства, уныния. Принес охотник убитого зверя - все радуются, хлопочут у очага. Пришел с пустыми руками - встречают спокойно, без упреков и жалоб, вроде бы так и надо, можно прожить и без пищи.
При всей неприхотливости быта чукчей у них, как и у других северных народностей, врожденный художественный вкус. Не раз любовался я узорами на их меховых одеждах, искусством их косторезов, создающих из грубого моржового клыка изящные скульптуры.
Видел я, как неутомимы чукчи в работе и как по-детски могут радоваться и развлекаться. Когда, например, самолет готовится к взлету, чукчи подбегают к потоку воздуха от пропеллера, чтобы он провез их по льду, как на коньках. Прокатятся один раз и опять бегут к ветровой волне, хохочут.
Вспоминаю сейчас двух юношей чукчей, поступивших в летную школу в 1938 году. Они оказались очень сообразительными, быстро освоили технику и стали хорошими летчиками. Тогда это считалось редкостью. Теперь-то их много летает на Севере. Однако был у первых курсантов-чукчей один недостаток - морозили они своих товарищей по общежитию, открывая окна при двадцатиградусной стуже. Им, видите ли, было жарко. Я-то их хорошо понимал: чукчи с детства привыкли к холоду, к суровым зимам. Не раз мне приходилось видеть, как их младенцы спокойно ползали по снежному полу яранги...
Непогода не сразу выпустила нас из Кайнергина. Два раза пробовали взлететь, прежде чем сумели вырваться из поселка. Недалеко от мыса Беринга из-за тумана опять пришлось идти на вынужденную посадку у чукотского поселка Вальткельтен. Первым садился Каманин, но, увы, неудачно. Он налетел на заструги и повредил шасси. Следом опустились мы с Пивенштейном. Сели благополучно, но Пивенштейну, как подчиненному, пришлось отдать свой самолет командиру звена и остаться в поселке. Из поврежденной каманинской машины мы слили остаток бензина. Мне очень жаль было расставаться с Борисом - смелым, веселым человеком, хорошим товарищем. Как потом я узнал, Пивенштейн два дня добирался на собачьих упряжках в бухту Провидения, чтобы взять там бензин и некоторые материалы для ремонта каманинского самолета, на котором он и вернулся в бухту, уже безнадежно отстав от нас.
Итак, от пяти самолетов звена осталось два. Прилетев в бухту Провидения, где расположился небольшой поселок - три деревянных домика, несколько чукотских яранг, школа и больница, - не задерживаясь, заправили машины горючим и взяли курс на север. Сильный встречный ветер не давал ходу, да так, что самолеты моментами стояли в воздухе, не продвигаясь, хотя моторы ревели во всю мощь, зря пожирая бензин.
4 апреля наконец достигли Уэлена. Сюда уже прибыл летчик М. Т. Слепнев на американском самолете "Флейстер". С. А. Леваневский, вылетевший раньше вместе с Г. А. Ушаковым с Аляски, из-за обледенения самолета вынужден был сделать посадку близ Ванкарема. Его самолет вышел из строя. В Ванкареме ожидали также пробивающихся напрямую через Анадырский хребет Водопьянова и Доронина. Галышев, к сожалению, отстал, так как у его самолета отказал мотор.
А мы опять засели. Теперь не принимал Ванкарем. Там бушевала метель, захватывая и район лагеря Шмидта. Все мы, находившиеся на базе, пребывали в постоянном ожидании: что сообщит нам радистка Люда Шрадер, вот уж второй месяц почти круглые сутки бессменно дежурившая у своего аппарата. Наконец 7 апреля, когда ветер разогнал облака, мы поднялись в воздух и сделали последний рывок на 500 километров к Ванкарему. Мне дали еще дополнительный груз - подмоторную раму для сломанного самолета Ляпидевского. Прикрепил ее под фюзеляж. Как-то сяду? Рама могла зацепиться за неровную поверхность снежной площадки. Ну ничего, обошлось. Потом раму доставили с Ванкаремского аэродрома к месту аварии на собаках.
Ванкарем - голый, без всякой растительности каменистый мыс - далеко вдается в океан. Над ним возвышалась лишь мачта радиостанции. Обрывистые берега поднимаются до 50 метров над уровнем моря. Но рядом врезается в сушу тихая спокойная лагуна - удобное место для аэродрома. Чукчи уже завезли сюда на собачьих упряжках бензин и масло для самолетов.
В поселке имелась фактория с тремя зимовщиками да несколько яранг чукчей-охотников, занимавшихся промыслом моржей, тюленей, песцов. Однако сейчас этот пустынный уголок жил необычайно напряженной жизнью. В определенные часы радист Женя Силов выходил на связь с лагерем Шмидта, но дежурил он у своего приемника сутками. А вдруг чрезвычайный сигнал со льдины от Кренкеля? Ведь в Чукотском море, никогда целиком не замерзающем, постоянно идет подвижка льдов, происходят сжатия, в результате которых образуются гряды торосов и трещины. Я-то знал, какой опасности подвергались челюскинцы: во время разведок над океаном видел беспощадную силу льдов.
Как ждали нас в Ванкареме! Все прибежали к самолетам, горячо приветствовали. Спешу расспросить единственного здесь челюскинца - пилота Михаила Сергеевича Бабушкина, чудом сумевшего привести свой кое-как починенный легкий самолетик Ш-2 со льдины на берег.
- Каких размеров площадка на льдине? Возможна ли посадка?
- Возможна, однако с большим риском. Размеры площадки 450 на 50 метров, но она окружена высокими торосами. При снижении надо быть очень внимательным, чтобы не врезаться в них.
Мы с Каманиным решили сразу же лететь в лагерь Шмидта, куда несколькими часами ранее отправились Слепнев с Ушаковым. Штурман М. П. Шелыганов, летевший в самолете Каманина, точно вывел нас к цели.
Делаем круги над расчищенной площадкой, окруженной ледяными глыбами. Сверху видно, как бегут к ледовому аэродрому люди, машут руками, подбрасывают в воздух шапки. И вот мы уже в толпе восторженно встречающих нас пленников Ледовитого океана. Им жарко, несмотря на тридцатиградусный мороз. Ведь бежали они сюда от палаток километра три, да еще перебирались на лодках через трещину, расколовшую поле лагеря.
Челюскинцы... О беспримерном их мужестве, стойкости, дружбе написаны десятки статей и книг. Здесь мне нечего добавить. Я счастлив, что мне довелось воочию увидеть этих замечательных людей, смело принявших вызов грозной стихии, и помочь им в беде. Атмосфера на льдине была прекрасная. Люди не унизили себя паникой и отчаянием, а нашли силы для борьбы. Они заботились друг о друге и глубоко верили, что родная страна не оставит их. Весело, с шутками провожали челюскинцы к самолетам своих товарищей - первых по списку. При высадке в Ванкареме некоторых моих пассажиров от самолета к помещению вели под руки - железная выдержка, необходимая на льдине, забрала все их силы.
При первой посадке на ледовом аэродроме тяжелый "Флейстер" Слепнева наскочил на торосы и остался в лагере на небольшой ремонт. А мы с Каманиным 7 апреля увезли в Ванкарем пять человек: я - трех, он - двух.
На следующий день над морем стали появляться облака. Но я все же решил отправиться в лагерь Шмидта. Два с половиной часа летал над морем и не обнаружил сигнала со льдины - дымового столба. Темные облака, как одеялом, закрыли лагерь. Что делать? Пришлось возвращаться. И опять вынужденное бездействие. Погода становилась все хуже. Только 10 апреля засияло солнце.
Вот тут-то и наступили для нас горячие деньки. Хотя стояла лютая стужа, Каманин и я ежедневно делали по три рейса. Попутно я привез Слепневу материалы, нужные для ремонта его машины. К всеобщей радости, прилетели наконец и наши отважные летчики Водопьянов и Доронин, прорвавшиеся через Анадырский хребет. Вся страна с нетерпением ждала наших рапортов: вывезено двадцать два человека... двадцать четыре... На моем двухместном самолете я летал один без бортмеханика и в свободную кабину "запихивал" по четыре человека.
Однако с каждым часом обстановка становилась все тревожнее. Подвижки льда, трещины ломали подготовленные на льдине аэродромы. Я поражался энергии челюскинцев, которые с железным упорством расчищали все новые и новые площадки от сугробов и крепких, как камень, заструг и торосов.
Еще в первый прилет я предложил Отто Юльевичу Шмидту использовать для перевозки людей два фанерных контейнера, закрепленных под крыльями моего самолета. В каждом, хоть и лежа, мог поместиться один человек.
- Дополнительную нагрузку самолет выдержит. Я это проверил еще раньше, когда перевозил в контейнерах канистры с бензином, - убеждал я.
Сперва Шмидт возражал:
- Слишком опасно!
Я настаивал на своем:
- Если и есть опасность в полете над морем, то она имеется и для всех остальных в самолете. Конечно, посадку надо сделать особенно мягко, чтобы не ушибить пассажиров. Но за это я ручаюсь.
Наконец Отто Юльевич согласился. Сперва ко мне в контейнеры залезали добровольцы, а потом уже шли по общему списку, в порядке очереди. Я и окошечки в фанерных футлярах прорезал, чтоб веселей было лететь.
11 апреля после третьего рейса не успел я вылезти из самолета, как мне сообщили, что надо вновь лететь на льдину. Требовалось срочно вывезти больного Отто Юльевича Шмидта. Он лежал с температурой сорок. Только это обстоятельство заставило его наконец подчиниться распоряжению из Москвы покинуть лагерь (а в списке он поставил себя последним). Хоть я очень устал и промерз, но, конечно, тут же собрался в новый рейс. "Успею ли до сумерек слетать? Ведь уже темнеть стало", - вот какие мысли волновали меня. Я попросил передать в лагерь, чтобы к моему прибытию все было готово для отправки больного. На аэродром Шмидта привезли на нартах (в лагерь были доставлены на самолетах восемь собак), закутанного в меховые мешки. Мы бережно уложили его через люк в фюзеляж машины. Доктор примостился в изголовье, закрывая больного от пронизывающего ветра. А я все торопил: "Скорее, скорее!"
В воздухе было спокойно, так что Отто Юльевич не испытывал тряски. Кажется, никогда еще я так мягко не касался земли, как при посадке со Шмидтом в Ванкареме. Больного вынесли из самолета и уложили на нарты. Он улыбнулся мне и тихо сказал:
- Я даже не почувствовал момента посадки.
Видно, Отто Юльевич хотел выразить мне свою признательность какими-то теплыми словами. На следующий день Маврикий Трофимович Слепнев на своем самолете переправил Шмидта из Ванкарема в больницу города Ном, что на Аляске.
А тревога у всех нас возрастала по мере уменьшения числа людей на льдине. Если неожиданно налетит сильный ветер, пурга, расколется льдина, что смогут предпринять тогда несколько человек? Все мои мысли были заняты предстоящими полетами. Я проверял готовность самолета к последним рейсам и ни на что другое не обращал внимания, ни с кем не разговаривал, даже покурить некогда было, а ведь я считался заядлым курильщиком и никогда не расставался со своей трубкой. Вот с тех пор и пошло - "молчаливый Молоков". Вместе с Пилютовым мы все свободные от полетов часы проводили на аэродроме: занимались изношенным мотором нашей "двойки". Работали на леденящем ветру при жестоком морозе. Закончив дела, добирались до теплой избы, находили себе местечко на полу среди спавших вповалку людей и моментально засыпали как убитые.
Петя Пилютов, как я и предполагал, оказался очень хорошим помощником. Забегая вперед, скажу, что впоследствии он окончил авиашколу и стал военным летчиком. Во время Великой Отечественной войны Пилютов, будучи командиром эскадрильи, сражался под Ленинградом, охранял ладожскую Дорогу жизни. В воздушных боях он проявил высокое мужество и летное мастерство. Ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
13 апреля мы с четырех часов утра начали готовиться к последнему полету. На льдине осталось шесть человек. Надо было спешить забрать их, а то погода зловеще менялась. Вылетели втроем - Каманин, Водопьянов и я. Минуя предательский частокол торосов, благополучно сели на уцелевший аэродром. Как всегда, порядок здесь был образцовый. Моторист А. Е. Погосов, бессменный комендант ледового аэродрома, поставил дело, как в настоящем аэропорту. Не хватало только диспетчера, объявляющего по радио время посадки и взлета.
Пустынно на площадке, нет уже той оживленной толпы, что встречала нас прежде. Последние пассажиры с грустью оглядывают снежное поле, окруженное торосами. Поди же ты, привыкли!
Торопим их: "Скорее, товарищи, пора взлетать!" Заместитель О. Ю. Шмидта А. Н. Бобров с радистами Э. Т. Кренкелем и С. А. Ивановым идут к самолету Водопьянова, Каманин забирает боцмана А. А. Загорского. Кроме того, к нему помещают восемь собак, которых надо вернуть чукчам. Ко мне садятся капитан О. И. Воронин и моторист Погосов. Последний, как комендант аэропорта, должен отправить прежде первые два самолета, а потом уже мой. Когда машины Водопьянова и Каманина поднялись со снежного поля, Погосов стал раскачивать за крылья мою "двойку", чтобы оторвать примерзшие к снегу лыжи. Уже на ходу он ухватился за борт кабины, и Воронин быстро втащил его. По просьбе капитана я сделал два круга над лагерем. Видно, он хотел еще раз взглянуть на место гибели своего корабля.
Все! Мы в воздухе! А через некоторое время нас уже встречали на аэродроме в Ванкареме. Спасены все до одного! Подвожу личный итог: на своем самолете я вывез тридцать девять человек.
На Ванкаремском аэродроме ликование, нас, летчиков, поздравляют как героев, обнимают, качают. А мы и не думали о наших полетах, как о каком-то геройстве. Это была наша работа, правда, очень тяжелая и опасная.
Не напрасно мы тревожились и спешили. На следующий же день началась метель. Небо закрылось облаками, и трудно сказать, что сталось с аэродромом там, на льдине. Но теперь все позади. Люди на твердой земле. Мы переправляли их на самолетах и на собачьих упряжках сначала в Уэлен, принимавший поздравительные телеграммы со всего мира, а затем в бухту Лаврентия и дальше - в бухту Провидения, куда прибыл пароход "Смоленск". Он принял на борт всех нас - и челюскинцев, и летчиков.
22 мая пароход снялся с якоря. Теперь, пока мы плывем на "Смоленске", можно немного и отдохнуть, послушать челюскинцев, хотя их уже атаковали журналисты. А вот со мной журналистам трудно - совсем не умею рассказывать о своих переживаниях. Годы, проведенные в Арктике, приучили меня к сдержанности. В тишине полярных просторов, вынужденном долгом пребывании в ожидании хорошей погоды в занесенной снегом избушке или яранге, как правило, мало говоришь, но много думаешь, размышляешь, узнаешь истинную цену людям и без слов.
В светлый июньский день "Смоленск" приближался к Владивостоку. Здесь весна была в самом разгаре. Как только показался город, над нами пронесся самолет, осыпав палубу букетами ландышей, сирени, приветственными листовками. Вслед за этой машиной в небе появилась эскадрилья самолетов, а на воде - целая флотилия судов, возглавляемая ледоколом "Добрыня Никитич". Окруженный почетным эскортом, наш корабль вошел в залив Золотой Рог, и сразу же мощно заревели гудки заводов, пароходов, в том числе и иностранных. Орудийные залпы салюта потрясли воздух, зазвучала музыка оркестров. Перед нами предстала праздничная панорама города. Владивосток был расцвечен алыми знаменами, плакатами, близ порта возвышалась арка, на колоннах которой портреты летчиков и руководителей легендарной экспедиции. Тут же помещалась гигантская карта, где были изображены путь "Челюскина" и лагерь Шмидта. Сотни людей заполнили улицы и ближние сопки. Они приветственно махали нам руками, скандировали: "Слава героям Арктики!" Выступления на коротком митинге в порту заместителя О. Ю. Шмидта А. Н. Боброва и летчика М. Т. Слепнева были встречены восторженными овациями... Мы были буквально ошеломлены такой встречей.
На вокзале для нас подали специальный экспресс Владивосток - Москва. В вагонах цветы, на столиках подарки каждому. Толпы провожающих растянулись от станции километров на пятнадцать. Это было совершенно сказочное путешествие! На каждой станции полыхали красные знамена, гремели оркестры, тысячами огней сияла иллюминация, взлетали фейерверки, перекрещивались ослепительные лучи прожекторов. На перронах выстраивался почетный караул, отряды пионеров салютовали нам дробью барабанов, толпы людей окружали вагоны. Приветствия, речи... Казалось, вся страна обнимала нас с восторгом и любовью.
Перед маленькими станциями и полустанками поезд лишь замедлял ход, чтобы принять добрые пожелания собравшихся здесь людей, желающих хоть на миг увидеть нас, передать свои скромные гостинцы. На вокзалах крупных городов возникали митинги. С подножек вагонов выступали челюскинцы и летчики, а затем все мы включались в общее веселье. Даже меня (кажется, в Хабаровске) вытащили в круг пройтись в барыне. Наш поистине триумфальный путь закончился 20 июня в Москве.
Улицы и площади столицы были усыпаны цветами и листовками. По Красной площади, приветствуя челюскинцев и летчиков, разместившихся на трибунах у мавзолея В. И. Ленина, торжественным маршем прошли летчики, пограничники, кавалеристы, физкультурники, а в небе пронеслись эскадрильи самолетов. Над площадью то и дело гремело оглушительное "ура!", звучали здравицы в честь виновников торжества - взволнованных, радостных, смущенных от такого небывалого приема. Двадцатью одним пушечным залпом салютовала челюскинцам столица. С музыкой, цветами и улыбками вступили на Красную площадь колонны москвичей. Над веселым, шумящим потоком людей плыли искусно выполненные макеты парохода "Челюскин" и голубой льдины с палатками и разломанным надвое бараком, с нашим Р-5 над ней... Да, видно, хорошо знали москвичи, как все это было. Потому-то с такой теплотой приветствовали они спасенных и их спасителей... А вечером на Красной площади состоялось народное гуляние. Музыка, песни, пляски...
Я много размышлял в эти дни. Почему нам оказана такая честь? Ведь мы просто выполняли свой долг. Но потом, когда я снова и снова вспоминал все эти волнующие встречи, начиная от бухты Провидения и до Красной площади, я понял: в поведении челюскинцев, не склонивших голову перед лицом смертельной опасности, в действиях спасательных экспедиций, с огромной решимостью преодолевавших все преграды на пути к лагерю Шмидта, как в капле воды, отразился характер советского человека, мужественного, доброго, сильного. А в челюскинцах и летчиках, спасавших их, народ видел своих лучших сыновей. Именно тогда и родилось звание народного героя - Героя Советского Союза. Нам, семерым летчикам, доставившим челюскинцев на землю, выпала честь первыми получить это высокое звание.
- Мы не сделали ничего необыкновенного, - сказал я, выступая на митинге на Красной площади. - Каждый на нашем месте поступил бы точно так же.
Действительно, я убежден, что в каждом человеке заложены огромные возможности, но раскрываются они полностью только тогда, когда отдаешь делу всего себя. Арктика доказала это.
Я перелистываю пожелтевшие листы подшивок газет за 1934 год, и будто свежий ветер врывается ко мне в комнату. Я слышу всю страну, слышу ее молодые голоса...
В те дни ежедневно печатались радиограммы со льдины, подробные сообщения о продвижении спасательных экспедиций на море, в воздухе, по суше. Целые полосы "Правды", "Известий", "Комсомольской правды" и других газет посвящались людям лагеря Шмидта и летчикам. Вот крупным шрифтом напечатано одно лишь слово на всю страницу "Правды": "СЛЕТЕЛИСЬ!" - о прибытии летчиков в Ванкарем. Следом молния: "Пять челюскинцев доставлены в Ванкарем!" Это наши с Каманиным "первенцы". Ежедневно шел подсчет числа людей, вывезенных со льдины, наконец - ликующий заголовок: "СПАСЕНЫ ВСЕ!"
Многочисленными были и отклики зарубежной печати. Американские газеты помещали подробные сообщения о спасении челюскинцев. По словам "Нью-Йорк тайме", это событие явилось "одним из самых блестящих подвигов в истории Арктики". Французская "Эр Нувель" писала: "Весь мир с тревогой следил за усилиями советских летчиков. К облегчению, вызванному известием о спасении челюскинцев, подвергшихся столь страшным испытаниям, прибавляется чувство глубокого восхищения героизмом советских летчиков". Многие французские газеты отмечали также, что "спасение челюскинцев самолетами свидетельствует о высоком моральном и техническом уровне советской авиации".
В статье английской газеты "Дейли телеграф" говорилось: "Эта история одна из величайших историй героизма и мужества, которыми история Арктики так богата. Радио и авиация сделали спасение возможным, но радио и авиация ничего не могли бы сделать без квалифицированных и превосходных авиаторов". И далее: "Весь мир отдает должное этому превосходству русских". А вот отклики из Италии: "Удалось совершить то, что казалось выше человеческих сил... Русские показали миру волнующее зрелище человеческой солидарности". Таков же отзыв, помещенный в польской газете "Курьер поранны" "Героические эпизоды катастрофы и спасения челюскинцев явятся самой прекрасной страницей в завоеваниях человечества, непреходящей ценностью коллективного чувства солидарности и самопожертвования. Радость, которая заполняет сейчас сердца сограждан челюскинцев и их спасителей, является общей радостью мира..."