Страница:
К 1886 году относится чудесное событие, связанное с игуменом Авраамием. Вот что сообщает Летопись Скита Оптиной Пустыни в день 14 января этого года: «День кончины Оптинского игумена Авраамия (†1817). Сказывают, что в прежнее время, в дни его памяти, правили бдения; а впоследствии оставили. Почивший игумен являлся в сновидении старцу батюшке о. Амвросию и как бы с сетованием говорил: “Меня совсем позабыли, по всем старцам бдения бывают, а по мне хотя бы полиелей правили”. С того времени в дни памяти его и Ангела 1-го августа стали править полиелей».
Не так долго жил о. Авраамий, всего 58 лет, но при неустанной деятельности – настоятельской и монашеской – нес он крест постоянных недугов. Уже когда было ему лет пятьдесят с небольшим, он написал духовную грамоту, завещание, так как в очередной раз по воле Божией был близ смерти. «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь, – писал он. – Се аз многогрешный игумен Авраамий, слушая гласа Господа моего во Святом Евангелии глаголющаго: будите готови, яко в онь же час не мните, Сын Человеческий приидет; не весте бо, когда Господь приидет: в вечер или в полунощь или в куроглашение, или утро, да не пришед внезапу, обрящет вы спящия; того гласа Господня слушая и бояся, а к тому же частым недугованием одержим бываю, и день ото дня изнемогаю телом, и чаю на всякое время оного Господом глаголанного нечаянного часа смертного, и по силе приуготовляюся ко исходу от сея жизни. Сею духовною грамотою моею вестно сотворити всякому, иже восхощет по кончине моей взыскивати имения моего келейного, во еже бы не трудитися ему вотще и не истязовати служивших мне Бога ради; да весть мое сокровище и богатство, еже от юности моея не собирах; сие не тщеславяся реку, но да искателям моего по мне имения вестно сотворю: отнележе бо приях святый иноческий образ и постригохся в Московской епархии в Николаевском Пешношском монастыре, в тридесять третие лето возраста моего, и обещах Богови нищету изволенную имети, от того времени даже до приближения моего ко гробу, не стяжевах имения и не лихоимствовах; кроме святых книг и сорочек с карманными платками не собирах, злата и сребра не изволях имети, излишних одежд, ни каких-либо вещей, кроме самых нужных, и то для служения: две ряски, теплая и холодная, и один подрясник; но нестяжание и нищету иноческую духом и самым делом, по возможности моей, соблюсти тщахся, не пекийся о себе, но возлагая на Промысл Божий, иже никогда же мя остави; входящия же в руце мои от благодетелей святыя обители сея подаяния, и тыя истощевах на монастырския нужды для братии и разные постройки, также иждивах на нужды нуждавшихся, идеже Бог повеле, а о имении моем никто же убо потрудится по смерти моей, испытуя или взыскуя каковаго-либо келейного моего собрания, ибо ниже на погребение что оставлено, ни на поминовение, да нищета иноческая наипаче по кончине явится Богу, веруя бо яко приятнее Ему будет, аще ни едина цата[1] по мне не останется, нежели егда бы многое было раздаваемо» (Архимандрит Леонид. С. 85–87).
Недаром игумен Авраамий явился в сонном видении именно старцу Амвросию – тот также нес тяжкий крест недугов, также с любовью соблюдал обет нищеты иноческой. Однако на игумене Авраамии кончилась череда старцев и настоятелей Оптиной – незнаменитых, иногда известных лишь по имени. Но каждое такое имя надо поминать с любовью – их дела знает Господь. После него, немногим более чем через десятилетие, появились в Оптиной старец иеросхимонах Леонид и уже умудрившиеся в духовной жизни братья-монахи отцы Моисей (вскоре настоятель обители) и Антоний, скитоначальник. Через четыре года после кончины о. Авраамия близ Оптиной Пустыни чудесным образом возник Иоанно-Предтеченский Скит – «вертоград старчества».
ПО ОБРАЗУ ДРЕВНИХ
Где-то людские толпы удивляются великолепным дворцам, построенным знаменитыми архитекторами, расписанным великими художниками, наполненным диковинными и драгоценными изделиями, но нет большего благоговения и сердечного умиления для православного человека, чем при взгляде на небольшие домики Скита, где жили преподобные старцы: это и домик скитоначальников, где жили святые отцы наши Макарий, Анатолий (старший), Варсонофий, Феодосий, и «хибарка» старца Амвросия, приютившая после него преподобного Иосифа, затем преподобного Нектария.
Сколько здесь, на мужских и женских половинах (вход для женщин был вне Скита, для мужчин изнутри), перебывало жаждущих вечного спасения людей всех сословий, но более всего из простого народа! Сколько здесь было пролито слез, сколько прозвучало чистосердечных исповедных признаний, сколько разорвано было бесовских пут, сколько надежд возродилось!
По вечерам шли к старцам из своих келлий иноки для откровения помыслов. Зимой, среди синеющих в сгущающихся сумерках сугробов, мимо молчаливого храма Иоанна Предтечи, осыпанного поблескивающим от света луны или звезд снегом, мимо могучих кедров и приземистых яблонь, по дорожкам, поскрипывающим под ногой от мороза… Весной, когда весь Скит безмолвно радуется, благоухая белым цветом яблонь, множеством всюду пестреющих цветов, когда в окнах храма и на крестах начинает плавиться золотом мирный закат… Летом, когда стрекочут кузнечики в траве, наливаются яблоки, созревают вишни, а в траве и на листьях деревьев сверкают искры дождевых капель… Осенью, когда Скит особенно тих и задумчив, подобно человеку, подошедшему к зрелой поре своей души, когда всюду светится золотое увядание, – в траве, среди цветов, в окружающем Скит лесу… Так ходили будущий старец Амвросий к старцу Макарию и старец Варсонофий, седовласый послушник, к старцу Анатолию, а потом рясофорный инок Николай, будущий преподобный Никон, к старцу Варсонофию.
Когда для мирян глухая ночь – здесь утро. С двух часов начинаются скитские правила… В скитском храме служба совершалась по субботам, воскресеньям и в праздники. День братия проводила в келейной молитве, богомыслии, чтении аскетических книг святых отцов, но часть времени отдавала разным послушаниям: один инок – письмоводитель, другой – садовод, третий – трапезник или хлебопек, еще иной – привратник. Были иконописцы, столяры, пчеловоды… Старец Макарий ввел еще переплетное дело, вырезывание деревянных ложек, вытачивание на токарном станке разных изделий (подсвечников, солонок…). Была в Скиту и библиотека, содержавшаяся в замечательном порядке и имевшая свой архив.
В субботу раздавался звон ко всенощной: негромкий, «пустынный». Как-то привезли колокол побольше, подняли на колокольню над Святыми вратами, позвонили, – но пришлось его снять и отдать в обитель, слишком громок оказался для Скита. Вот идет служба – всенощная. Звучит голос канонарха… стройно вступает хор… Не всегда в храме одни иноки. В разное время в прошлом веке среди гостей Скита – Гоголь, тайная мечта которого о монашестве, о жизни в смирении возле старца Макария, не исполнилась. Иван Васильевич Киреевский, православный философ, много помогавший старцу Макарию, своему духовному отцу, в издании святоотеческих книг. Великий Князь Константин Константинович Романов с детьми, среди которых были будущие новомученики – гвардейские офицеры князья Иоанн, Константин, Игорь. Писатели, сановники, благочестивые купцы… Тем, сердца которых коснулся перст Христов, оптинская, скитская молитва открывала постепенно, все яснее и неопровержимее, истинные пути к спасению.
Почему именно здесь? Что за тайна в том, что Господь избрал место столь тихое, в сущности, неяркое, для Руси, пожалуй, обычное, для Своего благодатного пребывания? А Он, когда проводил земную жизнь, и был во всем прост, иногда до бедности, – Младенцем лежал в яслях для сена, ходил пешком по каменистым дорогам, утолял жажду из колодца… Потом, по образу страстей Господних, Оптина – и ее Скит также – пережили суд неправый и Голгофу. А затем настало и чудесное воскресение Божьей обители, перечеркнувшее все сатанинские потуги победить православное монашество.
Вот, в конце сентября 1909 года, о. Николай, как обычно, пришел вечером «на благословение» к старцу Варсонофию. «Батюшка сказал мне, – записал потом о. Николай в дневнике, – что ему хотелось бы пройтись по Скиту. Хорошо бывало тогда у меня на душе, отрадно и покойно. Похожу по Скиту и возвращаюсь потом в келлию свою. А в келлии у меня было всегда чистенько, перед иконами сияет лампадочка, а в окно смотрит поющая и ликующая ночь, наполняя мою келлию синим светом… Да, бывают в жизни иногда такие минуты, что их никак нельзя передать на словах. Я не могу передать вам то блаженство, какое я тогда испытывал…
Я пошел от батюшки с каким-то тихим, хорошим настроением… Остановился взором на кресте перед колокольней, облитой лунным светом. Я залюбовался этой картиной. Дубы и сосны стояли неподвижно, получив от лунного света какую-то особенную красоту. Все молчало, в безмолвии своем поя хвалебную песнь Вседержителю Богу».
Господь открывал о. Николаю ту высокую истину, которая была заключена в словах, обращенных старцем к молодому иноку: «Какое блаженство – иноческое житье». То же говорил в свое время о. Варсонофию старец Амвросий, на вопрос: «Что такое монашество?» – коротко ответивший: «Блаженство». 8 февраля 1909 года о. Николай записал: «Недавно батюшка сказал мне про монашество: “Монашество есть блаженство, какое только возможно для человека на земле, выше этого блаженства нет ничего. И это потому, что монашество дает ключ к внутренней жизни. Блаженство внутри нас, надо только открыть его. Полное блаженство – на небе, в будущей жизни, но нижняя ступень его – на земле”».
Однажды, еще послушником, о. Варсонофий вышел прогуляться после заката солнца. Был июль. Скит был освещен звездами небесными. «Подхожу к большому пруду и вдруг вижу одного нашего схимника, отца Геннадия, проведшего в Скиту 62 года. Последние годы он совсем не переступал за скитские врата и позабыл про мир. Стоит неподвижно и смотрит на воду. Я тихо окликнул его, чтобы не испугать своим внезапным появлением. Подошел к нему:
– Что делаешь ты тут, отче?
– А вот, смотрю на воду.
– Что же ты там видишь?
– А ты ничего в ней не видишь? – в свою очередь спросил отец Геннадий.
– Ничего.
– А я, – сказал схимник, – созерцаю премудрость Божию. Я ведь полуграмотный, только научился Псалтирь читать, а Господь возвещает мне, убогому, Свою Волю. И дивлюсь я, что часто ученые люди не знают самого простого относительно веры. Видишь ли, все это звездное небо отражается в воде, так и Господь вселяется в чистое сердце».
Природа Скита для боголюбивой молитвенной души – страница священной книги, созданной Богом. Страница весьма содержательная. Недаром, например, владыка Трифон (Туркестанов), некогда начавший путь свой послушником в Оптинском Скиту, в 1906 году едет на отдых сюда и живет здесь два с половиной месяца – конец осени и начало зимы. Он трапезует с братией, вместе с иноками сажает яблони, служит в скитском храме. Как он вспоминал потом, у него были долгие беседы со старцем Варсонофием. Однажды они сидели у самовара. О. Варсонофий посмотрел в окно и сказал:
– Да, хорошо у нас, даже немного как бы походит на рай. Вот какое сравнение подсказало ему сердце… А в другой раз, уже ночью, глядя в окно на звездное небо и темные деревья, он сказал о. Николаю, что теперешняя природа – остатки рая. И это опять о Ските, родном для него.
Однажды выдалось свободное время, и о. Варсонофий приглашает инока Николая на краткую прогулку. «Мы гуляли как отец с сыном, – записал тот. – Разговор был самый простой, искренний, что на уме, то и на языке. Ни малейшей натянутости не было между нами, но батюшка не терял своего старческого достоинства, а я своего почтения и уважения к нему».
За оградой Скита со всех сторон высятся могучие деревья, в основном, сосны. Случалось, налетала буря с громом и молниями – и падали иные великаны, с треском ломая ветви… Потом скитяне, убрав бурелом, делали посадки, возобновляя порушенное… А в Скиту умирали старые подвижники, но Скит не пустел. Новая монашеская поросль являлась в нем – а у Бога все живы: скитяне на земле, скитяне у Престола Господня…
«Мне часто приходится теперь зимою, – писал К. Н. Леонтьев (в биографии Оптинского монаха Климента (Зедергольма)), – когда я приезжаю в Оптину Пустынь, проходить мимо той дорожки, которая ведет к большому деревянному распятию скитского кладбища. Дорожка расчищена, но могилы занесены снегом. Вечером на распятии горит лампадка в красном фонаре, и, откуда бы я ни возвращался в поздний час, я издали вижу этот свет в темноте». Более семидесяти могил на скитском кладбище.
«Скит построен в самом лесу, очень близко, впрочем, от монастыря, всего минутах в десяти ходьбы, – писал там же К. Н. Леонтьев. – К нему идет усыпанная щебнем дорожка в тени великолепных деревьев. Главная дорожка случайно, или по верному художественному чувству распорядителей, идет не совсем прямо, а чуть заметно уклоняясь в сторону, от этого Скит долго не виден, но потом вдруг из чащи предстают вам скитские ворота. Они имеют вид как бы небольшого храма, с одною белою главой наверху. Самый выбор этих цветов чрезвычайно удачен. Это так тепло и красиво: и летом – в густой зелени леса, и зимой – в снегу, из которого поднимаются суровые ели и сосны… По обеим сторонам дверей, под этими воротами, на стене изображены почти все главные подвижники и учители монашества: Антоний Великий, Нил Сорский, Исаак Сирин и другие. Все с развернутыми свитками, на которых славянские надписи, изречения их. Если кто-нибудь захочет тут остановиться и внимательно подумать при чтении этих свитков, он найдет уже в них всю основную, так сказать, азбуку монашеской жизни. Внутри, со стороны Скита, на этих розовых, как бы мирно-радостных и приветливых воротах изображена икона Знамения Божией Матери. Под иконой есть подпись: “Все упование мое на Тя возлагаю, Матерь Божия! Сохрани мя под кровом Твоим”… Кто, войдя в ворота Скита, обернется, тот непременно прочтет эту подпись, и она на многих действует с особенной силой. Отец Климент (Зедергольм) говорил мне сам, что как только увидал он эти ворота, как вошел в этот просторный, тихий и цветущий Скит и посмотрел на все вокруг себя, так и сказал себе в сердце своем: здесь тебе кончить жизнь».
Теперь проделаем этот путь от монастыря до Скита снова, уже с А. Н. Муравьевым, замечательным духовным писателем первой половины XIX века. Он шел в сопровождении старца Макария и игумена Антония. «Мы вышли из ограды монастырской в лес… – писал он в книге «Оптина Пустынь и святые годы». – В его чаще, менее, нежели за полверсты от пустыни, основана была любителем безмолвия на кафедре епископской другая, внутренняя, пустынь для уединенных подвижников и процветала яко крин, по выражению библейскому… У низкой деревянной ограды начальник Скита позвонил в колокольчик, а игумен А. указал мне на лики преподобных пустынножителей, начертанные на святых вратах. “Посмотрите, кто здесь приветствует входящих, – сказал он, – великие Антоний, Евфимий и Савва, и наши преподобные основатели жития иноческого; с их благословения и с молитвою войдем внутрь ограды”. Взошли, и нас обвеяло ароматом цветов, которыми усажен весь Скит по краям его перекрестных дорожек; высокие георгины в полном цвете обозначали их направление, и под ними смиренно благоухала притаившаяся резеда, подобно скромной добродетели иноческой. Пустынный Скит представился мне цветущим садом, и не напрасно носил он на себе внешний образ Эдема, возращая и внутренне райские плоды сердечной чистоты и послушания».
Немного позднее, в начале 1870-х годов, другой интеллигентный паломник, Н. В. Сахаров, остановился в монастырской гостинице, откуда и направился в Скит. «От восточных монастырских ворот тотчас в глубину темного старого соснового леса, – писал он в очерке «В тихом пристанище» (1899 г.), – таинственно пошла, извиваясь, и звала за собой узкая, высоко насыпанная щебнем дорожка. По обеим ее сторонам стояли стройные высокие сосны… Ни звука, ни движения!.. Вдруг, точно откуда-то с неба, упал и медленно прокатился по безмолвному лесу звон небольшого церковного колокола… Звуки неслись из Скита… Вдали, сквозь зелень ветвей, мелькнула горизонтальная белая линия и сверкнуло что-то блестящее, словно звезда. Сделал путешественник еще несколько шагов, и перед глазами его выросли из леса деревянные белые стены Скита, входные ворота и над ними низкая каменная колокольня с невысоким шпилем, обшитым белой блестящей жестью, и над ним сверкающий золотом крест. Лес подходил к самым стенам. Сзади, и справа, и слева Скита стоял и точно охранял его тоже все лес… “Вот это пустыня, древняя палестинская пустыня!” – невольно произнес путешественник, изумленный, очарованный внешним видом Скита и его безмолвием…
Вход этот есть именно вход, а не въезд. За ворота Скита переступает лишь человек. Поэтому все так обставлено, так приспособлено все, чтобы вступающий сознавал, что он вступает в святилище высшей духовной деятельности, имеющей своей задачей – жить во Христе, и проникался благоговением к святому месту. Вся передняя, открытая глазам посетителя, сторона полукруглого дугообразного входа покрыта изображениями Спасителя, Божией Матери и целого сонма представителей древнего палестинского и нашего отечественного пустынножительства… Отворил путешественник тихую, беззвучную дверь в Скит и переступил за его священный порог. В некотором отдалении против входа встретила и приветливо призывала его скромная, но изящная деревянная церковь. Едва отворил он дверь в Скит, его обдало благоуханием цветов. По обеим сторонам широкой дорожки, тщательно усыпанной желтым песком, стояли они целыми семействами от входа до церкви, подступали почти к самому порогу ее, венком окружали храм разбегались по боковым тропинкам, к трапезе, к келлиям, к пасеке, к скитскому пруду, колодезю, к сосновой аллее, к кедровой роще, к башням, к скитским могилам. Всюду стояли цветы и, подобно отшельникам, воспитавшим их, безмолвно переживали свою тихую, безвестную жизнь и славословили Своего Господа. И среди этой благодати приютились свежие, опрятные, с прозрачными чистыми стеклами келлии отшельников, с невысокими крытыми крыльцами, со спускающимися прямо в зелень ступеньками, с галерейками на крыльцах и с белыми деревянными скамьями на галереях. Порядок и чистота были везде изумительные».
«В глубине дремучего леса, – пишет еще один паломник, прибывший из Вологды, в анонимном очерке, помещенном в «Троицкой народной беседе» за 1908 год, – за полверсты от монастыря, как бы утаившись от взоров… расположился Скит. Глубокое безмолвие царило всюду, только беззаботное чириканье птичек да постукивание дятлов, искавших себе пищи, слегка нарушало тишину… Подошел я ко входу в Скит. По обеим стенам этого входа обращают внимание изображения во весь рост древних пустынножителей: Антония Великого, Макария, Арсения, Ефрема Сирина. В руках они держат бумажные свитки, на которых написаны замечательные изречения. Точно живые стоят они здесь и безмолвно поучают о пути в Царствие Небесное. С некоторым трепетом прошел я этот вход и вступил во святое место Скита. Здесь уже полное безмолвие и глубокая тишина».
Все эти впечатления были не просто умилением сердца, тронутого красотой и благолепием увиденного. Не все понимали, что с ними происходит на этой дорожке между монастырем и Скитом и при первом взгляде на сам Скит. Здесь их сердца касался Господь – и это прикосновение не забывалось уже до конца жизни.
Обратившись к записям тех же людей, с которыми шли мы в предыдущей главе по дорожке монастыря и входили в Святые врата, увидим, что и в описании скитского храма и его служб они единодушны. Вот некоторые их впечатления. «Позвонили в маленький колокол уединенной церкви Предтечи, – писал А. Н. Муравьев в той же книге, – собралась братия и несколько народа, но без тесноты; сквозь открытые окна веяло ароматами цветов и, что довольно странно осенью, слышно было пение птиц, которое присоединилось к хвалебному гласу иноков.
Отрадно было это созвучие, уносившее мысли и сердце в глубочайшую пустыню: всякое дыхание на языке своем хвалило Господа и все соединялось в общий гимн – не так ли было некогда в Эдеме?»
Н. В. Сахаров, цитировавшийся выше, написал побольше: «Звон скитского колокола, тихий, медленный, точно похоронный, несся над этим безмолвным миром… Со ступенек одной из келлий спустился и, до половины закрытый зеленью и цветами, направился к храму неспешной, степенной походкой, не отрывая глаз от земли, манатейный монах. С противоположной ему стороны, от скитских прудов, из-за деревьев кедровой рощи, по направлению к храму, едва передвигая ноги, шел, опираясь на черный посох, другой отшельник, обремененный годами, в расшитой белыми крестами по черной мантии схиме. От скитской пасеки, из-за скитских могил появились еще отшельники… молча всходили по ступеням церковным, отворяли беззвучную дверь и молча скрывались за нею… Храм этот и устроен не так, как созидаются обыкновенные храмы: с колоннами… Это скорее та евангельская просторная, светлая храмина, братская, в которой Спаситель со Своими апостолами разделял Свою братскую вечерю… При входе в просторных деревянных рубленых сенях путешественник встречал даже деревянное ведро с водой, с деревянным ковшом в нем для утоления жажды, и душистые цветы на окнах… Окна устроены не так, как устраиваются они в церквах. Это большие, полукруглые вверху, замечательно светлые и, как в домах, открываются наружу. Утро было теплое. Поэтому некоторые окна были открыты. Видимо, скитские отшельники не порывали связи с внешней природой, отгородясь стеной от людей и мира, они не прятались от дела рук Божиих. Стены, оклеенные белой глянцевитой бумагой, смотрели светло так, приветливо. По стенам изредка развешаны в простых крашеных рамах, без всяких окладов и ненужных украшений, изображения древних палестинских и отечественных подвижников…
Началась Литургия. Совершал ее начальник Скита о. Иларион, высокий и весь белый как снег… Давно путешественник не молился так сладко, и давно молитва не действовала на него так успокоительно. Только здесь снова вспомнилось ему, сколько умиротворяющей силы таится в молитве и сколько она дает этой силы. Только здесь стало ему понятно, что молитва есть возвышение ума и сердца к Богу… Литургия окончилась. Отшельники так же степенно, неспешно вышли из храма, как и входили в храм… Вместе с другими вышел из храма и путешественник и с первого же дня почувствовал что-то близкое, что-то родственное и к этому храму, и к семье скитских отшельников».
Не так долго жил о. Авраамий, всего 58 лет, но при неустанной деятельности – настоятельской и монашеской – нес он крест постоянных недугов. Уже когда было ему лет пятьдесят с небольшим, он написал духовную грамоту, завещание, так как в очередной раз по воле Божией был близ смерти. «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь, – писал он. – Се аз многогрешный игумен Авраамий, слушая гласа Господа моего во Святом Евангелии глаголющаго: будите готови, яко в онь же час не мните, Сын Человеческий приидет; не весте бо, когда Господь приидет: в вечер или в полунощь или в куроглашение, или утро, да не пришед внезапу, обрящет вы спящия; того гласа Господня слушая и бояся, а к тому же частым недугованием одержим бываю, и день ото дня изнемогаю телом, и чаю на всякое время оного Господом глаголанного нечаянного часа смертного, и по силе приуготовляюся ко исходу от сея жизни. Сею духовною грамотою моею вестно сотворити всякому, иже восхощет по кончине моей взыскивати имения моего келейного, во еже бы не трудитися ему вотще и не истязовати служивших мне Бога ради; да весть мое сокровище и богатство, еже от юности моея не собирах; сие не тщеславяся реку, но да искателям моего по мне имения вестно сотворю: отнележе бо приях святый иноческий образ и постригохся в Московской епархии в Николаевском Пешношском монастыре, в тридесять третие лето возраста моего, и обещах Богови нищету изволенную имети, от того времени даже до приближения моего ко гробу, не стяжевах имения и не лихоимствовах; кроме святых книг и сорочек с карманными платками не собирах, злата и сребра не изволях имети, излишних одежд, ни каких-либо вещей, кроме самых нужных, и то для служения: две ряски, теплая и холодная, и один подрясник; но нестяжание и нищету иноческую духом и самым делом, по возможности моей, соблюсти тщахся, не пекийся о себе, но возлагая на Промысл Божий, иже никогда же мя остави; входящия же в руце мои от благодетелей святыя обители сея подаяния, и тыя истощевах на монастырския нужды для братии и разные постройки, также иждивах на нужды нуждавшихся, идеже Бог повеле, а о имении моем никто же убо потрудится по смерти моей, испытуя или взыскуя каковаго-либо келейного моего собрания, ибо ниже на погребение что оставлено, ни на поминовение, да нищета иноческая наипаче по кончине явится Богу, веруя бо яко приятнее Ему будет, аще ни едина цата[1] по мне не останется, нежели егда бы многое было раздаваемо» (Архимандрит Леонид. С. 85–87).
Недаром игумен Авраамий явился в сонном видении именно старцу Амвросию – тот также нес тяжкий крест недугов, также с любовью соблюдал обет нищеты иноческой. Однако на игумене Авраамии кончилась череда старцев и настоятелей Оптиной – незнаменитых, иногда известных лишь по имени. Но каждое такое имя надо поминать с любовью – их дела знает Господь. После него, немногим более чем через десятилетие, появились в Оптиной старец иеросхимонах Леонид и уже умудрившиеся в духовной жизни братья-монахи отцы Моисей (вскоре настоятель обители) и Антоний, скитоначальник. Через четыре года после кончины о. Авраамия близ Оптиной Пустыни чудесным образом возник Иоанно-Предтеченский Скит – «вертоград старчества».
ПО ОБРАЗУ ДРЕВНИХ
Иоанно-Предтеченский Скит Оптиной Пустыни
(рассказ с прологом и эпилогом в 15 главах)
Пролог
Трепет объемлет, когда подумаешь, сколь священна эта земля, – вот этот малый участок русских пространств, на котором расположен Иоанно-Предтеченский Скит Свято-Введенской Оптиной Пустыни! Не оградой из камня или дерева он обнесен, сохраняя в себе, несмотря на все катастрофические повороты истории, благодатный мир Христов, – не оградой, – а живой, неумолкающей молитвой, достигающей небес: молитвами великих преподобных старцев Оптинских, многих поколений живших здесь иноков, богомольцев, собиравшихся сюда со всей Святой Руси, ибо здесь, как они полагали, к небу всего ближе, хотя и не на горах стоит знаменитый среди православных Оптинский Скит.Где-то людские толпы удивляются великолепным дворцам, построенным знаменитыми архитекторами, расписанным великими художниками, наполненным диковинными и драгоценными изделиями, но нет большего благоговения и сердечного умиления для православного человека, чем при взгляде на небольшие домики Скита, где жили преподобные старцы: это и домик скитоначальников, где жили святые отцы наши Макарий, Анатолий (старший), Варсонофий, Феодосий, и «хибарка» старца Амвросия, приютившая после него преподобного Иосифа, затем преподобного Нектария.
Сколько здесь, на мужских и женских половинах (вход для женщин был вне Скита, для мужчин изнутри), перебывало жаждущих вечного спасения людей всех сословий, но более всего из простого народа! Сколько здесь было пролито слез, сколько прозвучало чистосердечных исповедных признаний, сколько разорвано было бесовских пут, сколько надежд возродилось!
По вечерам шли к старцам из своих келлий иноки для откровения помыслов. Зимой, среди синеющих в сгущающихся сумерках сугробов, мимо молчаливого храма Иоанна Предтечи, осыпанного поблескивающим от света луны или звезд снегом, мимо могучих кедров и приземистых яблонь, по дорожкам, поскрипывающим под ногой от мороза… Весной, когда весь Скит безмолвно радуется, благоухая белым цветом яблонь, множеством всюду пестреющих цветов, когда в окнах храма и на крестах начинает плавиться золотом мирный закат… Летом, когда стрекочут кузнечики в траве, наливаются яблоки, созревают вишни, а в траве и на листьях деревьев сверкают искры дождевых капель… Осенью, когда Скит особенно тих и задумчив, подобно человеку, подошедшему к зрелой поре своей души, когда всюду светится золотое увядание, – в траве, среди цветов, в окружающем Скит лесу… Так ходили будущий старец Амвросий к старцу Макарию и старец Варсонофий, седовласый послушник, к старцу Анатолию, а потом рясофорный инок Николай, будущий преподобный Никон, к старцу Варсонофию.
Когда для мирян глухая ночь – здесь утро. С двух часов начинаются скитские правила… В скитском храме служба совершалась по субботам, воскресеньям и в праздники. День братия проводила в келейной молитве, богомыслии, чтении аскетических книг святых отцов, но часть времени отдавала разным послушаниям: один инок – письмоводитель, другой – садовод, третий – трапезник или хлебопек, еще иной – привратник. Были иконописцы, столяры, пчеловоды… Старец Макарий ввел еще переплетное дело, вырезывание деревянных ложек, вытачивание на токарном станке разных изделий (подсвечников, солонок…). Была в Скиту и библиотека, содержавшаяся в замечательном порядке и имевшая свой архив.
В субботу раздавался звон ко всенощной: негромкий, «пустынный». Как-то привезли колокол побольше, подняли на колокольню над Святыми вратами, позвонили, – но пришлось его снять и отдать в обитель, слишком громок оказался для Скита. Вот идет служба – всенощная. Звучит голос канонарха… стройно вступает хор… Не всегда в храме одни иноки. В разное время в прошлом веке среди гостей Скита – Гоголь, тайная мечта которого о монашестве, о жизни в смирении возле старца Макария, не исполнилась. Иван Васильевич Киреевский, православный философ, много помогавший старцу Макарию, своему духовному отцу, в издании святоотеческих книг. Великий Князь Константин Константинович Романов с детьми, среди которых были будущие новомученики – гвардейские офицеры князья Иоанн, Константин, Игорь. Писатели, сановники, благочестивые купцы… Тем, сердца которых коснулся перст Христов, оптинская, скитская молитва открывала постепенно, все яснее и неопровержимее, истинные пути к спасению.
Почему именно здесь? Что за тайна в том, что Господь избрал место столь тихое, в сущности, неяркое, для Руси, пожалуй, обычное, для Своего благодатного пребывания? А Он, когда проводил земную жизнь, и был во всем прост, иногда до бедности, – Младенцем лежал в яслях для сена, ходил пешком по каменистым дорогам, утолял жажду из колодца… Потом, по образу страстей Господних, Оптина – и ее Скит также – пережили суд неправый и Голгофу. А затем настало и чудесное воскресение Божьей обители, перечеркнувшее все сатанинские потуги победить православное монашество.
1. «Коль возлюбленна селения Твоя, Господи…»
В мае 1908 года инок Николай (в недалеком будущем иеромонах Никон, ныне преподобный) записал: «Теперь очень хорошо в Скиту: все распускается, зеленеет, аромат… Утешает нас Господь, нас, живущих среди природы, нас, бежавших от мнимых удобств, суеты и зловония городской жизни. У нас на вратах, на стороне, обращенной к Скиту, к церкви, написано: “Коль возлюбленна селения Твоя, Господи”, – и воистину так». А вот что пишет он зимой: «Вьюга, мороз. Но в келлии все равно тепло. Стены не пропускают холода, только слышно, как в трубе воет ветер. И появляется какое-то невольное чувство радости… С этого внешнего чувства я перехожу на духовное, внутреннее, и думаю: весь Скит с его плохонькой деревянной оградою есть теплая уютная общая келлия, где все мы греемся и радуемся, что мы не в миру, ибо там мороз, там веют вихри ложных, пагубных учений, унося из души бедного неопытного юноши все хорошее, все святое. Там всякому грозит опасность замерзнуть духовно… Там слепнет человек. Там буря зла».Вот, в конце сентября 1909 года, о. Николай, как обычно, пришел вечером «на благословение» к старцу Варсонофию. «Батюшка сказал мне, – записал потом о. Николай в дневнике, – что ему хотелось бы пройтись по Скиту. Хорошо бывало тогда у меня на душе, отрадно и покойно. Похожу по Скиту и возвращаюсь потом в келлию свою. А в келлии у меня было всегда чистенько, перед иконами сияет лампадочка, а в окно смотрит поющая и ликующая ночь, наполняя мою келлию синим светом… Да, бывают в жизни иногда такие минуты, что их никак нельзя передать на словах. Я не могу передать вам то блаженство, какое я тогда испытывал…
Я пошел от батюшки с каким-то тихим, хорошим настроением… Остановился взором на кресте перед колокольней, облитой лунным светом. Я залюбовался этой картиной. Дубы и сосны стояли неподвижно, получив от лунного света какую-то особенную красоту. Все молчало, в безмолвии своем поя хвалебную песнь Вседержителю Богу».
Господь открывал о. Николаю ту высокую истину, которая была заключена в словах, обращенных старцем к молодому иноку: «Какое блаженство – иноческое житье». То же говорил в свое время о. Варсонофию старец Амвросий, на вопрос: «Что такое монашество?» – коротко ответивший: «Блаженство». 8 февраля 1909 года о. Николай записал: «Недавно батюшка сказал мне про монашество: “Монашество есть блаженство, какое только возможно для человека на земле, выше этого блаженства нет ничего. И это потому, что монашество дает ключ к внутренней жизни. Блаженство внутри нас, надо только открыть его. Полное блаженство – на небе, в будущей жизни, но нижняя ступень его – на земле”».
Однажды, еще послушником, о. Варсонофий вышел прогуляться после заката солнца. Был июль. Скит был освещен звездами небесными. «Подхожу к большому пруду и вдруг вижу одного нашего схимника, отца Геннадия, проведшего в Скиту 62 года. Последние годы он совсем не переступал за скитские врата и позабыл про мир. Стоит неподвижно и смотрит на воду. Я тихо окликнул его, чтобы не испугать своим внезапным появлением. Подошел к нему:
– Что делаешь ты тут, отче?
– А вот, смотрю на воду.
– Что же ты там видишь?
– А ты ничего в ней не видишь? – в свою очередь спросил отец Геннадий.
– Ничего.
– А я, – сказал схимник, – созерцаю премудрость Божию. Я ведь полуграмотный, только научился Псалтирь читать, а Господь возвещает мне, убогому, Свою Волю. И дивлюсь я, что часто ученые люди не знают самого простого относительно веры. Видишь ли, все это звездное небо отражается в воде, так и Господь вселяется в чистое сердце».
Природа Скита для боголюбивой молитвенной души – страница священной книги, созданной Богом. Страница весьма содержательная. Недаром, например, владыка Трифон (Туркестанов), некогда начавший путь свой послушником в Оптинском Скиту, в 1906 году едет на отдых сюда и живет здесь два с половиной месяца – конец осени и начало зимы. Он трапезует с братией, вместе с иноками сажает яблони, служит в скитском храме. Как он вспоминал потом, у него были долгие беседы со старцем Варсонофием. Однажды они сидели у самовара. О. Варсонофий посмотрел в окно и сказал:
– Да, хорошо у нас, даже немного как бы походит на рай. Вот какое сравнение подсказало ему сердце… А в другой раз, уже ночью, глядя в окно на звездное небо и темные деревья, он сказал о. Николаю, что теперешняя природа – остатки рая. И это опять о Ските, родном для него.
Однажды выдалось свободное время, и о. Варсонофий приглашает инока Николая на краткую прогулку. «Мы гуляли как отец с сыном, – записал тот. – Разговор был самый простой, искренний, что на уме, то и на языке. Ни малейшей натянутости не было между нами, но батюшка не терял своего старческого достоинства, а я своего почтения и уважения к нему».
За оградой Скита со всех сторон высятся могучие деревья, в основном, сосны. Случалось, налетала буря с громом и молниями – и падали иные великаны, с треском ломая ветви… Потом скитяне, убрав бурелом, делали посадки, возобновляя порушенное… А в Скиту умирали старые подвижники, но Скит не пустел. Новая монашеская поросль являлась в нем – а у Бога все живы: скитяне на земле, скитяне у Престола Господня…
«Мне часто приходится теперь зимою, – писал К. Н. Леонтьев (в биографии Оптинского монаха Климента (Зедергольма)), – когда я приезжаю в Оптину Пустынь, проходить мимо той дорожки, которая ведет к большому деревянному распятию скитского кладбища. Дорожка расчищена, но могилы занесены снегом. Вечером на распятии горит лампадка в красном фонаре, и, откуда бы я ни возвращался в поздний час, я издали вижу этот свет в темноте». Более семидесяти могил на скитском кладбище.
2. Азбука монашеской жизни
Счастливы были скитяне тем, что благословил их Господь подвизаться здесь в духовном деле спасения, в покаянии, посте и молитве. Но вот и благочестивые миряне часто так прилеплялись душой к этому святому месту, что оно становилось для них необходимым, – оно роднило их с иноками и между собой – в Боге. Некоторые из таких мирян оставили свои записи, в которых выражено благоговейное любование уже одним видом этого места. Высказывания эти, написанные в разное время, сливаются как бы в духовную поэму, восхваляющую Дом Господень. Они с любовью замечали каждую черточку здешней природы, вместе с тем невольно улавливали дух молитвы и мира, разлитый здесь… Пройдем с ними по дорожке, ведущей из монастыря в Скит, и внимательно рассмотрим Святые врата, устроенные весьма мудро.«Скит построен в самом лесу, очень близко, впрочем, от монастыря, всего минутах в десяти ходьбы, – писал там же К. Н. Леонтьев. – К нему идет усыпанная щебнем дорожка в тени великолепных деревьев. Главная дорожка случайно, или по верному художественному чувству распорядителей, идет не совсем прямо, а чуть заметно уклоняясь в сторону, от этого Скит долго не виден, но потом вдруг из чащи предстают вам скитские ворота. Они имеют вид как бы небольшого храма, с одною белою главой наверху. Самый выбор этих цветов чрезвычайно удачен. Это так тепло и красиво: и летом – в густой зелени леса, и зимой – в снегу, из которого поднимаются суровые ели и сосны… По обеим сторонам дверей, под этими воротами, на стене изображены почти все главные подвижники и учители монашества: Антоний Великий, Нил Сорский, Исаак Сирин и другие. Все с развернутыми свитками, на которых славянские надписи, изречения их. Если кто-нибудь захочет тут остановиться и внимательно подумать при чтении этих свитков, он найдет уже в них всю основную, так сказать, азбуку монашеской жизни. Внутри, со стороны Скита, на этих розовых, как бы мирно-радостных и приветливых воротах изображена икона Знамения Божией Матери. Под иконой есть подпись: “Все упование мое на Тя возлагаю, Матерь Божия! Сохрани мя под кровом Твоим”… Кто, войдя в ворота Скита, обернется, тот непременно прочтет эту подпись, и она на многих действует с особенной силой. Отец Климент (Зедергольм) говорил мне сам, что как только увидал он эти ворота, как вошел в этот просторный, тихий и цветущий Скит и посмотрел на все вокруг себя, так и сказал себе в сердце своем: здесь тебе кончить жизнь».
Теперь проделаем этот путь от монастыря до Скита снова, уже с А. Н. Муравьевым, замечательным духовным писателем первой половины XIX века. Он шел в сопровождении старца Макария и игумена Антония. «Мы вышли из ограды монастырской в лес… – писал он в книге «Оптина Пустынь и святые годы». – В его чаще, менее, нежели за полверсты от пустыни, основана была любителем безмолвия на кафедре епископской другая, внутренняя, пустынь для уединенных подвижников и процветала яко крин, по выражению библейскому… У низкой деревянной ограды начальник Скита позвонил в колокольчик, а игумен А. указал мне на лики преподобных пустынножителей, начертанные на святых вратах. “Посмотрите, кто здесь приветствует входящих, – сказал он, – великие Антоний, Евфимий и Савва, и наши преподобные основатели жития иноческого; с их благословения и с молитвою войдем внутрь ограды”. Взошли, и нас обвеяло ароматом цветов, которыми усажен весь Скит по краям его перекрестных дорожек; высокие георгины в полном цвете обозначали их направление, и под ними смиренно благоухала притаившаяся резеда, подобно скромной добродетели иноческой. Пустынный Скит представился мне цветущим садом, и не напрасно носил он на себе внешний образ Эдема, возращая и внутренне райские плоды сердечной чистоты и послушания».
Немного позднее, в начале 1870-х годов, другой интеллигентный паломник, Н. В. Сахаров, остановился в монастырской гостинице, откуда и направился в Скит. «От восточных монастырских ворот тотчас в глубину темного старого соснового леса, – писал он в очерке «В тихом пристанище» (1899 г.), – таинственно пошла, извиваясь, и звала за собой узкая, высоко насыпанная щебнем дорожка. По обеим ее сторонам стояли стройные высокие сосны… Ни звука, ни движения!.. Вдруг, точно откуда-то с неба, упал и медленно прокатился по безмолвному лесу звон небольшого церковного колокола… Звуки неслись из Скита… Вдали, сквозь зелень ветвей, мелькнула горизонтальная белая линия и сверкнуло что-то блестящее, словно звезда. Сделал путешественник еще несколько шагов, и перед глазами его выросли из леса деревянные белые стены Скита, входные ворота и над ними низкая каменная колокольня с невысоким шпилем, обшитым белой блестящей жестью, и над ним сверкающий золотом крест. Лес подходил к самым стенам. Сзади, и справа, и слева Скита стоял и точно охранял его тоже все лес… “Вот это пустыня, древняя палестинская пустыня!” – невольно произнес путешественник, изумленный, очарованный внешним видом Скита и его безмолвием…
Вход этот есть именно вход, а не въезд. За ворота Скита переступает лишь человек. Поэтому все так обставлено, так приспособлено все, чтобы вступающий сознавал, что он вступает в святилище высшей духовной деятельности, имеющей своей задачей – жить во Христе, и проникался благоговением к святому месту. Вся передняя, открытая глазам посетителя, сторона полукруглого дугообразного входа покрыта изображениями Спасителя, Божией Матери и целого сонма представителей древнего палестинского и нашего отечественного пустынножительства… Отворил путешественник тихую, беззвучную дверь в Скит и переступил за его священный порог. В некотором отдалении против входа встретила и приветливо призывала его скромная, но изящная деревянная церковь. Едва отворил он дверь в Скит, его обдало благоуханием цветов. По обеим сторонам широкой дорожки, тщательно усыпанной желтым песком, стояли они целыми семействами от входа до церкви, подступали почти к самому порогу ее, венком окружали храм разбегались по боковым тропинкам, к трапезе, к келлиям, к пасеке, к скитскому пруду, колодезю, к сосновой аллее, к кедровой роще, к башням, к скитским могилам. Всюду стояли цветы и, подобно отшельникам, воспитавшим их, безмолвно переживали свою тихую, безвестную жизнь и славословили Своего Господа. И среди этой благодати приютились свежие, опрятные, с прозрачными чистыми стеклами келлии отшельников, с невысокими крытыми крыльцами, со спускающимися прямо в зелень ступеньками, с галерейками на крыльцах и с белыми деревянными скамьями на галереях. Порядок и чистота были везде изумительные».
«В глубине дремучего леса, – пишет еще один паломник, прибывший из Вологды, в анонимном очерке, помещенном в «Троицкой народной беседе» за 1908 год, – за полверсты от монастыря, как бы утаившись от взоров… расположился Скит. Глубокое безмолвие царило всюду, только беззаботное чириканье птичек да постукивание дятлов, искавших себе пищи, слегка нарушало тишину… Подошел я ко входу в Скит. По обеим стенам этого входа обращают внимание изображения во весь рост древних пустынножителей: Антония Великого, Макария, Арсения, Ефрема Сирина. В руках они держат бумажные свитки, на которых написаны замечательные изречения. Точно живые стоят они здесь и безмолвно поучают о пути в Царствие Небесное. С некоторым трепетом прошел я этот вход и вступил во святое место Скита. Здесь уже полное безмолвие и глубокая тишина».
Все эти впечатления были не просто умилением сердца, тронутого красотой и благолепием увиденного. Не все понимали, что с ними происходит на этой дорожке между монастырем и Скитом и при первом взгляде на сам Скит. Здесь их сердца касался Господь – и это прикосновение не забывалось уже до конца жизни.
3. Дом Иоанна Предтечи
Почти посредине Скита, ближе к Святым вратам, стоит скромный храм, освященный 5 февраля 1822 года во имя Собора св. Иоанна Предтечи (отчего и Скит называется Иоанно-Предтеченским). Неброский, похожий своими террасами, украшенными белыми колоннами, на усадебный дом какого-нибудь русского помещика, не слишком богатого, – уютный, как бы домашний по виду (он и был освящен в свое время как церковь «домовая для Архиерейского приезду»), он не нарушал общей скромности построек Скита.Обратившись к записям тех же людей, с которыми шли мы в предыдущей главе по дорожке монастыря и входили в Святые врата, увидим, что и в описании скитского храма и его служб они единодушны. Вот некоторые их впечатления. «Позвонили в маленький колокол уединенной церкви Предтечи, – писал А. Н. Муравьев в той же книге, – собралась братия и несколько народа, но без тесноты; сквозь открытые окна веяло ароматами цветов и, что довольно странно осенью, слышно было пение птиц, которое присоединилось к хвалебному гласу иноков.
Отрадно было это созвучие, уносившее мысли и сердце в глубочайшую пустыню: всякое дыхание на языке своем хвалило Господа и все соединялось в общий гимн – не так ли было некогда в Эдеме?»
Н. В. Сахаров, цитировавшийся выше, написал побольше: «Звон скитского колокола, тихий, медленный, точно похоронный, несся над этим безмолвным миром… Со ступенек одной из келлий спустился и, до половины закрытый зеленью и цветами, направился к храму неспешной, степенной походкой, не отрывая глаз от земли, манатейный монах. С противоположной ему стороны, от скитских прудов, из-за деревьев кедровой рощи, по направлению к храму, едва передвигая ноги, шел, опираясь на черный посох, другой отшельник, обремененный годами, в расшитой белыми крестами по черной мантии схиме. От скитской пасеки, из-за скитских могил появились еще отшельники… молча всходили по ступеням церковным, отворяли беззвучную дверь и молча скрывались за нею… Храм этот и устроен не так, как созидаются обыкновенные храмы: с колоннами… Это скорее та евангельская просторная, светлая храмина, братская, в которой Спаситель со Своими апостолами разделял Свою братскую вечерю… При входе в просторных деревянных рубленых сенях путешественник встречал даже деревянное ведро с водой, с деревянным ковшом в нем для утоления жажды, и душистые цветы на окнах… Окна устроены не так, как устраиваются они в церквах. Это большие, полукруглые вверху, замечательно светлые и, как в домах, открываются наружу. Утро было теплое. Поэтому некоторые окна были открыты. Видимо, скитские отшельники не порывали связи с внешней природой, отгородясь стеной от людей и мира, они не прятались от дела рук Божиих. Стены, оклеенные белой глянцевитой бумагой, смотрели светло так, приветливо. По стенам изредка развешаны в простых крашеных рамах, без всяких окладов и ненужных украшений, изображения древних палестинских и отечественных подвижников…
Началась Литургия. Совершал ее начальник Скита о. Иларион, высокий и весь белый как снег… Давно путешественник не молился так сладко, и давно молитва не действовала на него так успокоительно. Только здесь снова вспомнилось ему, сколько умиротворяющей силы таится в молитве и сколько она дает этой силы. Только здесь стало ему понятно, что молитва есть возвышение ума и сердца к Богу… Литургия окончилась. Отшельники так же степенно, неспешно вышли из храма, как и входили в храм… Вместе с другими вышел из храма и путешественник и с первого же дня почувствовал что-то близкое, что-то родственное и к этому храму, и к семье скитских отшельников».