— Я рад вас видеть, — сказал Цезарь, обращаясь преимущественно к Митридату и к Антипатру с Иродом, и, по-видимому, мало замечая Антигона.
Последний понял это. Он знал, что Антипатр, угрожая Риму, ищет одного — оттеснить от власти последних потомков Маккавеев, которым дорога независимость Иудеи. Он знал, что властолюбивому идумею не дает покоя иерусалимская корона — быть хоть рабом в Риме, но царем в Иудее.
Дрожа от волнения, он выступил вперед.
— Всемогущий повелитель, — начал он со слезами в голосе, — рассуди нас с Антипатром и его сыновьями. Я — потомок царей Иудеи и сын последнего царя Аристовула, — он говорил медленно, как бы задыхаясь и с трудом подбирая слова. — Его отравили приверженцы Помпея за то, что ты освободил его из мамертинской тюрьмы, с почестями и с двумя легионами отправил в Сирию против Помпея... Да, его отравили за преданность тебе, Цезарь. Бедный отец! Бедный царь Иудеи! Его тело даже лишено было погребения в родной земле... Верные слуги царя долго сохраняли его царственное тело в меду, пока Антоний не приказал отослать его в Иудею для того, чтобы оно нашло свое вечное успокоение в наших царских гробницах... О, великий Цезарь! Слезы мешают мне говорить... Прости... За отцом вслед погиб и мой брат Александр-царевич: по повелению того же Помпея ему отрубили голову... О, Иегова! Ты видел эту прекрасную голову не на блюде, как голову его убийцы, а в прахе, под ногою палача...
Цезарь незаметно вздрогнул. Он вспомнил голову Великого Помпея на блюде... Что ждет его самого?
— Голова за голову — таков суд Иеговы, — продолжал Антигон, нервно утирая слезы. — И что же? Мы, цари Иудеи, потомки славных Маккавеев, изгнанники! Нас, как бродяг, как нищих, великодушно принял Птоломей, владетель Халкиды... И вот я перед тобой, великий Цезарь, я — жалкий проситель за себя, за мать свою, за братьев, за сестер... А тот, который из лести подвязывал ремни у сандалий Помпея, тот, который...
Антипатр не выдержал. В нем заговорила идумейская кровь. Ирод тоже схватился под плащом за свой дамасский меч. Но отец предупредил его. Несмотря на присутствие Цезаря, он заметался, как тигр, и стал срывать с себя одежду.
— Смотри! — захрипел он злобно, показывая на свои раны. — Чтобы доказать мою верность великому Цезарю, я не буду прибегать к словам, если я даже буду молчать, мое тело слишком громко говорит за меня.
Он стоял страшный, обнаженный до пояса. Все мускулистое смуглое тело его было в рубцах. Иные раны были свежеперевязанные.
— Смотри, — продолжал он, — это раны свежие, которые еще не затянулись... Их обмывали воды в тот день, когда великий Цезарь вводил Клеопатру во дворец ее предков. Из этих ран еще сочилась свежая кровь, когда из Нила вынули мертвое тело Птоломея, противника великого Цезаря. А кто загнал его в Нил? Вот этот идумейский меч, который иззубрен о доспехи египтян. А ты что делал в это время?
— Но у меня не было войска, — отвечал Антигон, — оно оставалось в Иерусалиме, у моего дяди, у первосвященника Гиркана.
— Да! — возразил Антипатр. — Но дядя не прислал этого войска племяннику, Гиркан доверил его мне, идумею, а не потомку Маккавеев. Мало того, он, через меня, писал египетским евреям, чтобы они приняли сторону Цезаря, а не сторону Птоломея.
— Вот его письмо, — сказал Ирод, показывая сверток. — Повелитель! — обратился он к Цезарю. — Позволь мне к словам моего отца присоединить и мое слово. Когда мы вместе с этим человеком, — он указал на Антигона, — учились в Риме эллинской и римской мудрости и однажды спускались с высоты Капитолия на Форум, этот человек, остановившись перед изображением волчицы, кормящей Ромула и Рема, сказал: «Вот Рим, детище волчицы, в каждом римлянине течет кровь волка, и оттого ненасытный Рим жаждет пожрать Вселенную; теперь Цезарь пожирает Галлию и Британию, Серторий — Иберию, Помпеи — Сирию; они пожрали Грецию, скоро пожрут Египет. Но Иегова не допустит их пожрать Иудею с народом избранным: ему уготовано владычество над миром, а мы, Маккавеи, посланники Иеговы. Как Иисус Навин остановил солнце, так мы остановим римских орлов — ни шагу далее». Вот его слова, великий Цезарь.
Цезарь слушал молча, как беспристрастный судья слушает тяжущиеся стороны. Антигон был бледен.
— Да, — сказал он глухо. — Да, Ирод, мы вместе с тобой учились у Цицерона красноречию, и ты теперь доказал, что ты его ученик. Но если бы бронзовая волчица, о которой ты говоришь, слышала тебя теперь, то бездушная медь, наверно, воскликнула бы: «Ты лжешь, Ирод, перед лицом Цезаря!» Тогда выступил Митридат.
— Нет, лукавый Иудей, — сказал он, — если бы ты повторил эти слова перед бронзовой волчицей, то ее металлическая лапа дала бы тебе пощечину. Не ты ли, встретив меня у Пелузиума, когда я спешил на помощь к Цезарю, сказал окружавшим тебя онийским евреям: «Вот идет евнух Цезаря!», и при этом воскликнул: «О, Сион! Да будет бесславие Пергама тебе уроком! А ты, евнух римского волка, — крикнул он мне, — иди и скажи этому волку, что Иегова не позволит ему ворваться в овчарню избранного народа; уже подали ему на блюде голову другого волка — это Помпея! Скоро и его плешивая голова будет гнить на том же блюде».
— Это он говорил так дерзко потому, — пояснил Ирод, обращаясь к Цезарю, — что тогда прошел слух, что римляне будто бы заперты в Брухиуме и скоро все римляне будут перерезаны, а за твою голову, повелитель, будто бы Птоломей обещал золота весом, равным весу головы.
— Маловато, — улыбнулся Цезарь, — мою голову, когда я был еще почти мальчиком, пираты оценили в двадцать талантов, а я им дал пятьдесят.
Антигон был уничтожен. Он стоял бледный, растерянный.
— Успокойся, потомок Маккавеев, — обратился к нему Цезарь, — римский волк не только не ворвется в овчарню Иеговы, но он даже прикажет ее починить... Какая часть иерусалимских стен разрушена Помпеем? — спросил он Антипатра.
— Разрушена часть северных стен и башня, — отвечал последний.
— Хорошо. От имени сената и народа римского я позволяю возобновить разрушенные стены, — сказал Цезарь.
Антипатр и Ирод поклонились в знак благодарности.
— Гиркана же я утверждаю в сане первосвященника иудейского народа. Я знаю — народ его любит. Сам же он, по кротости характера и по благочестию, достоин быть судьею своего народа. Ты же, достойный вождь Иудеи, — обратился Цезарь к Антипатру, — избери высокий пост по твоему собственному желанию. Какой именно?
Антипатр уклонился от прямого ответа. В душе он лелеял царский венец.
— Великий Цезарь! — отвечал он после недолгого молчания. — Позволь мне предоставить меру награды самому награждающему.
Цезарь, немного подумав, сказал:
— Ты заслужил высшей награды, какую только может предоставить тебе Рим: именем сената и народа римского я назначаю тебя прокуратором над всей Иудеей. Этот акт дружеского союза с Иудеей я отправлю в Рим, дабы вырезан был на медной доске и поставлен в Капитолии вместе с другими государственными актами.
Ирод, отошедший в эту минуту за колонны, поддерживавшие передний купол дворца, появился оттуда, держа в руках массивный золотой щит художественной чеканки.
— Щит этот, работы иерусалимских художников, подносит Иудея Риму как эмблему того, что последний с этого знаменательного дня станет навсегда несокрушимым щитом первой, — сказал Антипатр, передавая щит Цезарю.
— Что же мне остается от наследия моих предков? — в порыве отчаяния воскликнул Антигон. — Права рождения... царственная кровь, текущая в моих жилах... великие заслуги Маккавеев перед иудейским народом... все это попрано, забыто!
— Нет! — строго отвечал Цезарь. — Права рождения, царственная кровь в твоих жилах, древность рода — все это остается при тебе; заслуги Маккавеев также почтены иудейским народом и историей. Но где твои личные доблести? Что ты сделал для Иудеи? Царские дети, как и дети рабов, не рождаются в порфире и со скипетром в руке. То и другое они должны заслужить сами. Наследие отцов — это пагуба для их детей. Богатство отцов, слава их имени, власть, скипетр, переходя по наследству к детям, только развращают их, делают беспечными к оказанию личных доблестей.
В это время в перспективе между колоннами дворца показалась блестящая группа. То Клеопатра, в сопровождении многочисленной свиты из придворных и рабынь, направлялась на половину Цезаря.
Неразгаданная улыбка скользнула по серьезному лицу завоевателя.
«Какие доблести совершила эта блестящая куколка? — казалось, говорила неразгаданная улыбка. — Что сделала она для Египта?.. А между тем...»
Цезарь вспомнил что-то, и на его морщинистом, цвета старого пергамента лице показалась краска.
IV
V
Последний понял это. Он знал, что Антипатр, угрожая Риму, ищет одного — оттеснить от власти последних потомков Маккавеев, которым дорога независимость Иудеи. Он знал, что властолюбивому идумею не дает покоя иерусалимская корона — быть хоть рабом в Риме, но царем в Иудее.
Дрожа от волнения, он выступил вперед.
— Всемогущий повелитель, — начал он со слезами в голосе, — рассуди нас с Антипатром и его сыновьями. Я — потомок царей Иудеи и сын последнего царя Аристовула, — он говорил медленно, как бы задыхаясь и с трудом подбирая слова. — Его отравили приверженцы Помпея за то, что ты освободил его из мамертинской тюрьмы, с почестями и с двумя легионами отправил в Сирию против Помпея... Да, его отравили за преданность тебе, Цезарь. Бедный отец! Бедный царь Иудеи! Его тело даже лишено было погребения в родной земле... Верные слуги царя долго сохраняли его царственное тело в меду, пока Антоний не приказал отослать его в Иудею для того, чтобы оно нашло свое вечное успокоение в наших царских гробницах... О, великий Цезарь! Слезы мешают мне говорить... Прости... За отцом вслед погиб и мой брат Александр-царевич: по повелению того же Помпея ему отрубили голову... О, Иегова! Ты видел эту прекрасную голову не на блюде, как голову его убийцы, а в прахе, под ногою палача...
Цезарь незаметно вздрогнул. Он вспомнил голову Великого Помпея на блюде... Что ждет его самого?
— Голова за голову — таков суд Иеговы, — продолжал Антигон, нервно утирая слезы. — И что же? Мы, цари Иудеи, потомки славных Маккавеев, изгнанники! Нас, как бродяг, как нищих, великодушно принял Птоломей, владетель Халкиды... И вот я перед тобой, великий Цезарь, я — жалкий проситель за себя, за мать свою, за братьев, за сестер... А тот, который из лести подвязывал ремни у сандалий Помпея, тот, который...
Антипатр не выдержал. В нем заговорила идумейская кровь. Ирод тоже схватился под плащом за свой дамасский меч. Но отец предупредил его. Несмотря на присутствие Цезаря, он заметался, как тигр, и стал срывать с себя одежду.
— Смотри! — захрипел он злобно, показывая на свои раны. — Чтобы доказать мою верность великому Цезарю, я не буду прибегать к словам, если я даже буду молчать, мое тело слишком громко говорит за меня.
Он стоял страшный, обнаженный до пояса. Все мускулистое смуглое тело его было в рубцах. Иные раны были свежеперевязанные.
— Смотри, — продолжал он, — это раны свежие, которые еще не затянулись... Их обмывали воды в тот день, когда великий Цезарь вводил Клеопатру во дворец ее предков. Из этих ран еще сочилась свежая кровь, когда из Нила вынули мертвое тело Птоломея, противника великого Цезаря. А кто загнал его в Нил? Вот этот идумейский меч, который иззубрен о доспехи египтян. А ты что делал в это время?
— Но у меня не было войска, — отвечал Антигон, — оно оставалось в Иерусалиме, у моего дяди, у первосвященника Гиркана.
— Да! — возразил Антипатр. — Но дядя не прислал этого войска племяннику, Гиркан доверил его мне, идумею, а не потомку Маккавеев. Мало того, он, через меня, писал египетским евреям, чтобы они приняли сторону Цезаря, а не сторону Птоломея.
— Вот его письмо, — сказал Ирод, показывая сверток. — Повелитель! — обратился он к Цезарю. — Позволь мне к словам моего отца присоединить и мое слово. Когда мы вместе с этим человеком, — он указал на Антигона, — учились в Риме эллинской и римской мудрости и однажды спускались с высоты Капитолия на Форум, этот человек, остановившись перед изображением волчицы, кормящей Ромула и Рема, сказал: «Вот Рим, детище волчицы, в каждом римлянине течет кровь волка, и оттого ненасытный Рим жаждет пожрать Вселенную; теперь Цезарь пожирает Галлию и Британию, Серторий — Иберию, Помпеи — Сирию; они пожрали Грецию, скоро пожрут Египет. Но Иегова не допустит их пожрать Иудею с народом избранным: ему уготовано владычество над миром, а мы, Маккавеи, посланники Иеговы. Как Иисус Навин остановил солнце, так мы остановим римских орлов — ни шагу далее». Вот его слова, великий Цезарь.
Цезарь слушал молча, как беспристрастный судья слушает тяжущиеся стороны. Антигон был бледен.
— Да, — сказал он глухо. — Да, Ирод, мы вместе с тобой учились у Цицерона красноречию, и ты теперь доказал, что ты его ученик. Но если бы бронзовая волчица, о которой ты говоришь, слышала тебя теперь, то бездушная медь, наверно, воскликнула бы: «Ты лжешь, Ирод, перед лицом Цезаря!» Тогда выступил Митридат.
— Нет, лукавый Иудей, — сказал он, — если бы ты повторил эти слова перед бронзовой волчицей, то ее металлическая лапа дала бы тебе пощечину. Не ты ли, встретив меня у Пелузиума, когда я спешил на помощь к Цезарю, сказал окружавшим тебя онийским евреям: «Вот идет евнух Цезаря!», и при этом воскликнул: «О, Сион! Да будет бесславие Пергама тебе уроком! А ты, евнух римского волка, — крикнул он мне, — иди и скажи этому волку, что Иегова не позволит ему ворваться в овчарню избранного народа; уже подали ему на блюде голову другого волка — это Помпея! Скоро и его плешивая голова будет гнить на том же блюде».
— Это он говорил так дерзко потому, — пояснил Ирод, обращаясь к Цезарю, — что тогда прошел слух, что римляне будто бы заперты в Брухиуме и скоро все римляне будут перерезаны, а за твою голову, повелитель, будто бы Птоломей обещал золота весом, равным весу головы.
— Маловато, — улыбнулся Цезарь, — мою голову, когда я был еще почти мальчиком, пираты оценили в двадцать талантов, а я им дал пятьдесят.
Антигон был уничтожен. Он стоял бледный, растерянный.
— Успокойся, потомок Маккавеев, — обратился к нему Цезарь, — римский волк не только не ворвется в овчарню Иеговы, но он даже прикажет ее починить... Какая часть иерусалимских стен разрушена Помпеем? — спросил он Антипатра.
— Разрушена часть северных стен и башня, — отвечал последний.
— Хорошо. От имени сената и народа римского я позволяю возобновить разрушенные стены, — сказал Цезарь.
Антипатр и Ирод поклонились в знак благодарности.
— Гиркана же я утверждаю в сане первосвященника иудейского народа. Я знаю — народ его любит. Сам же он, по кротости характера и по благочестию, достоин быть судьею своего народа. Ты же, достойный вождь Иудеи, — обратился Цезарь к Антипатру, — избери высокий пост по твоему собственному желанию. Какой именно?
Антипатр уклонился от прямого ответа. В душе он лелеял царский венец.
— Великий Цезарь! — отвечал он после недолгого молчания. — Позволь мне предоставить меру награды самому награждающему.
Цезарь, немного подумав, сказал:
— Ты заслужил высшей награды, какую только может предоставить тебе Рим: именем сената и народа римского я назначаю тебя прокуратором над всей Иудеей. Этот акт дружеского союза с Иудеей я отправлю в Рим, дабы вырезан был на медной доске и поставлен в Капитолии вместе с другими государственными актами.
Ирод, отошедший в эту минуту за колонны, поддерживавшие передний купол дворца, появился оттуда, держа в руках массивный золотой щит художественной чеканки.
— Щит этот, работы иерусалимских художников, подносит Иудея Риму как эмблему того, что последний с этого знаменательного дня станет навсегда несокрушимым щитом первой, — сказал Антипатр, передавая щит Цезарю.
— Что же мне остается от наследия моих предков? — в порыве отчаяния воскликнул Антигон. — Права рождения... царственная кровь, текущая в моих жилах... великие заслуги Маккавеев перед иудейским народом... все это попрано, забыто!
— Нет! — строго отвечал Цезарь. — Права рождения, царственная кровь в твоих жилах, древность рода — все это остается при тебе; заслуги Маккавеев также почтены иудейским народом и историей. Но где твои личные доблести? Что ты сделал для Иудеи? Царские дети, как и дети рабов, не рождаются в порфире и со скипетром в руке. То и другое они должны заслужить сами. Наследие отцов — это пагуба для их детей. Богатство отцов, слава их имени, власть, скипетр, переходя по наследству к детям, только развращают их, делают беспечными к оказанию личных доблестей.
В это время в перспективе между колоннами дворца показалась блестящая группа. То Клеопатра, в сопровождении многочисленной свиты из придворных и рабынь, направлялась на половину Цезаря.
Неразгаданная улыбка скользнула по серьезному лицу завоевателя.
«Какие доблести совершила эта блестящая куколка? — казалось, говорила неразгаданная улыбка. — Что сделала она для Египта?.. А между тем...»
Цезарь вспомнил что-то, и на его морщинистом, цвета старого пергамента лице показалась краска.
IV
Действие переносится в Иерусалим.
На южной галерее дворца иудейских царей, откуда открывался прекрасный вид на Гефсиманский сад с его столетними седолиственными маслинами и на всю Елеонскую гору, в тени навеса сидела вдовствующая царица Александра. Это была женщина еще не старая; правильные, нежные черты лица изобличали былую красоту — красоту яркую, жгучую; но годы дум, забот и дорогих утрат наложили на это прекрасное лицо печать уныния. Царская семья, к которой она принадлежит, стала как бы чуждою в Иудее. Позади — столько близких ей покойников, которых она еще вчера посещала в царских гробницах. Впереди — беспросветный мрак. Что станется с ее дорогими детьми-сиротками? Их дедушка первосвященник Гиркан — только тень главы иудейского народа. Над всем господствует хищная семья идумеев: сам Антипатр, слуга языческого Рима, прокуратор Иудеи, кровожадным коршуном носится над несчастной страной, отягощая ее поборами в пользу алчного Рима. Старший сын его, Фазаель, свил гнездо в самом Иерусалиме и держит в тени и первосвященника, и весь синедрион. Второй сын, Ирод, в качестве наместника Галилеи льет кровь приверженцев царского дома. А разрушенные стены Иерусалима все еще зияют своими развалинами, напоминая страшные дни осады города жестоким Помпеем. Храм Соломона и Зерувавеля все еще стоит обнаженным. Около Овчей купели груды неубранных камней.
Царица так углубилась в свои грустные думы, что даже не слышала детских голосов, которые спрашивали: «Где же мама? Где дедушка?»
И вдруг на галерее показалась прелестная девочка, лет шести-семи, с золотистыми волосами, а за нею почти таких же лет мальчик.
— Ах, мама, как нам было весело! — защебетала девочка, кладя руки на плечи матери.
— Где же вы были так долго? — спросила последняя.
— У пророков и патриархов, — поспешил ответить мальчик.
— Как? Зачем? Да ведь это далеко — за Кедронским потоком и Иосафатовой долиной.
Дети лукаво переглянулись.
— Это все дедушка, — сказала девочка. — Когда ты вчера посещала гробницу нашего отца, дедушка рассказывал о наших пророках — что они делали, как жили.
— И где они лежат теперь — вон там, там! — пояснил мальчик, перебивая сестру.
— Мы и просили дедушку, чтобы он позволил нам туда сходить, — торопилась девочка.
— Нет, Мариамма, не сходить, а съездить, — снова перебил мальчик.
— Ах, Аристовул, ты все перебиваешь, — возразила горячо девочка, — я и хотела сказать потом, что мы ездили, а не ходили; а прежде мы думали, что пойдем.
— Вот и нет! Я не думал, что пойдем: туда далеко.
— Ах, Аристовул, да ты и не знал, что это далеко.
— Нет, знал! Нет, знал!
Мать невольно рассмеялась, любуясь детьми, их оживленными личиками.
— Ну, дети, не спорьте, — сказала она, лаская и девочку, и мальчика. — Пусть рассказывает Мариамма — она старшая; а ты, Аристовул, напомни ей, если она что-нибудь пропустит или забудет.
— Нет, мама, я ничего не пропущу, — возразила девочка.
— А вон сказала же, что мы пойдем, а не поедем, — не унимался мальчик.
— Ах ты спорщик! — погладила его мать.
— Он всегда такой! — надулась девочка.
— Ну, ну, полно, рассказывай, — успокаивала ее мать. — Рассказывай же... Так вы поехали...
— Да, мама. Утром, когда мы встали и нас одели...
— И я выпил свое козье молоко, — не вытерпел Аристовул.
— Ах! Опять! Мама!
— Да ты пропустила козье молоко... А мама сказала, чтобы я...
— Ну, Аристовул, ты совсем глупый мальчик, — стараясь не рассмеяться, сказала Александра. — Козье молоко совсем не относится к вашей поездке. Ну, хорошо, утром вас одели...
— А дедушка велел оседлать наших осликов и сказал раби Элеазару, чтобы он ехал с нами и показал нам гробницы наших патриархов и пророков. Мы и поехали через Овчие ворота к Кедронскому потоку, и нам все кланялись и говорили: «Вот внучка и внучек нашего первосвященника...»
— Нет, прежде говорили «внучек», а потом «внучка», — снова вмешался Аристовул, — меня первым называли, а тебя после.
— Ну, все равно, — остановила его мать, — замолчи.
— Ну, мы и поехали; едем, едем, едем, — продолжала маленькая Мариамма, точно сказывая сказку.
— А вот и забыла, — не унимался маленький Аристовул, — а Овчая купель? Как там овечек купают.
— Ах, мама! Какие там хорошенькие овечки! — воскликнула Мариамма. — И их всех резать будут в жертву Иегове... Ах, мама! Зачем Иегове овечки?
— Он принимает их как жертвоприношение: он любит кадильное благоухание и дым от всесожжении, так надо, так завещали нам отцы наши — Авраам, Исаак, Иаков[4], — наставительно сказала Александра. — Ну, что дальше?
— Дальше мы переехали Кедронский поток, потом раби Элеазар показал нам гробницу Иосафа, а немножко дальше гробница Авессалома...
— А Авессалом, мама, был нехороший, отца не слушался, — опять перебил Аристовул.
— Я сама это хотела сказать, а вот ты так забыл... Что! Что! — обрадовалась Мариамма. — Когда мы, мама, проезжали мимо Гефсиманского сада, то оттуда вышла старенькая женщина и бросила под ноги нашим осликам пальмовые ветки, а в руки нам подала по масличной ветви, а потом поцеловала края нашей одежды и сказала: «Бедные царские детки-крошки! Их ограбили идумеи». А когда мы спросили раби Элеазара, какие это идумеи, он сказал, что Антипатр, Фазаель и Ирод, «Как они нас ограбили?» — спросила я раби Элеазара. А он сказал, что нам еще рано это знать.
Александра грустно улыбнулась и поспешила свести разговор на другое.
— Что же, деточки, вы поклонились и гробам наших пророков? — спросила она.
— Да, поклонились, мама! — разом отвечали дети. — Как там страшно!
— А оттуда, мама, мы возвращались не через Овчие врата, а раби Элеазар провел нас через Золотые и через храм, — поспешил заявить Аристовул. — А осликов наших взяли рабы и повели домой.
— А когда мы проходили через двор храма, то многие кричали: «Осанна! Осанна!» — и давали нам дорогу, как большим, — гордо заключила Мариамма.
В это время в конце галереи показалась внушительная фигура старика в первосвященническом одеянии, с повязкой на голове и с жезлом в руке.
— Дедушка! Дедушка! — радостно закричал Аристовул.
— Мы были у патриархов и пророков, — со своей стороны заявила Мариамма, бросаясь навстречу к старику и поднимаясь на цыпочки, чтобы поцеловать его бороду.
Это был Гиркан, первосвященник, брат покойного царя Аристовула II, отравленного приверженцами Помпея, и дядя Антигона, которого мы уже видели на коронации Клеопатры и на аудиенции у Цезаря. Высокий рост, длинная патриаршая борода и плавные движения делали вид его внушительным, однако мягкое, добродушное выражение лица и кроткие, как бы робкие глаза изобличали, по-видимому, отсутствие энергии и стойкости. Самый отказ его от престола в пользу младшего брата, Аристовула, как бы свидетельствовал об отсутствии в нем качеств государственного человека.
Дети очень любили его и тотчас же завладели старым первосвященником, болтая о своей поездке к гробницам патриархов и пророков и перебивая, друг дружку. Гиркан же только любовно улыбался и повторял: «Ну-ну, козляточки, не торопитесь, не скачите так, дайте с матерью поздороваться».
— Куда это, отец, ты собрался? — спросила Александра, целуя руку свекра.
— В синедрион[5], голубка, в синедрион, — отвечал первосвященник, опускаясь на невысокое резное кресло.
— Но сегодня, кажется, не судный день?
— Экстренно судный, голубка, экстренно... Да вы не щиплите мне бороду, козлята, всю вырвете, — отбивался он от детей. — Сегодня суд назначен над этим наглым самоуправцем — над Иродом. Он стоит, чтобы распять его на кресте, как простого разбойника, и я это сделаю, клянусь богом Авраама, Исаака и Иакова.
Эти слова так поразили Александру, что она сразу не могла прийти в себя от изумления. Ирод, имя которого, несмотря на его молодость, гремело уже по всей иудее, Самарии и Галилее, и вдруг на кресте, на позорной Голгофе! И это говорит робкий и нерешительный Гиркан! А что скажут Антипатр и Фазаель? Сердце Александры забилось и страхом, и надеждою... Они ограбили ее детей. Они отняли у ее милого малютки наследственный престол.
— А ты нас, дедушка, пустишь на Голгофу посмотреть, как будут Ирода распинать? — спросил Аристовул, ласкаясь. — Мы с раби Элеазаром...
— Замолчи ты, несносный мальчик! — перебила его мать. — Какое преступление совершил Ирод?
— Он их много совершил, голубка, — рассеянно отвечал Гиркан, глазами показывая своему любимцу: дескать, пущу на Голгофу.
— А я не пойду туда, дедушка, — конфиденциально шепнула на ухо деду Мариамма. — Я боюсь.
— Дети, я вас выгоню! — серьезно сказала Александра.
— Ну-ну, не сердись, голубка, они будут смирно сидеть, — успокаивал ее Гиркан. — Видишь ли, тебе известно, что когда Цезарь назначил Антипатра прокуратором Иудеи, то он, от себя уже и с моего разрешения, определил Фазаеля начальником Иерусалима и окрестностей, а этого разбойника, мальчишку Ирода, послал от себя наместником в Галилею. Ну, эти-то, Антипатр и Фазаель, ведут себя хорошо, слушаются меня, во всем исполняют мою волю... Сидите тише, козлята (это к детям, шепотом). Ну, так Антипатр даже, с моего согласия, разослал по Иудее повеление, в котором говорит, что иудеи, преданные первосвященнику Гиркану, будут жить счастливо и спокойно, наслаждаясь благами мира и своим благоприобретенным имуществом; но тот, кто даст обольстить себя мятежникам, тот найдет в нем, Антипатре, вместо заботливого друга — деспота, во мне же, в первосвященнике, вместо отца страны — тирана, а в римлянах и в Цезаре, вместо руководителей и друзей — врагов, так как римляне-де не потерпят унижения того, кого они сами возвысили.
— Да, он хитрый, этот идумей, — как бы про себя заметила Александра.
— А старушка из Гефсиманского сада сказала нам, что он нас ограбил, — прозвенела вдруг Мариамма, соскакивая с колен деда.
— Что? Что, козочка? — удивился последний.
— Ну, об этом после, дорогой батюшка, — отвечала Александра. — А ты ничего еще не сказал о главном — об Ироде.
— Да, да, голубка, я к тому и веду речь, — сказал Гиркан, освобождая свою бороду из рук Мариаммы, которая начала было заплетать ее в косу. — Тебе, вероятно, неизвестно, что, когда брат мой, царь Аристовул, был отравлен и войска его были разбиты римлянами, храбрый Иезеккия, верный памяти отравленного царя, собрал небольшой отряд отважных иудеев, чтущих заветы отцов, и стал громить пограничные города Сирии и римские легионы, пролившие столько иудейской крови. Так этот разбойник Ирод, выслуживаясь перед наместником Сирии, Секстом-Цезарем, родственником Цезаря-триумвира, напал на Иезеккию, взял его в плен с некоторыми его соратниками и без всякого суда, не донося даже мне, казнил собственной властью. А, каков мятежник?
— Да, точно ты и не первосвященник, не глава, не отец иудейского народа; это ужасно! — качала головой Александра.
— Да, да! — вдруг разгорячился Гиркан. — И этого разбойника вдруг начали прославлять и сирийцы, и римляне... «Герой Ирод!» — кричат везде. Даже в моем царском дворце тайные соглядатаи и рабы римлян перешептываются: «Быть царем Ироду». Преданные мне слуги давно говорят: «Ты, царь, выпустил напрасно из рук своих вожжи. Их ловкою рукою схватил Антипатр с Иродом и Фазаелем, а тебе осталась только кличка царя и первосвященника. Доколе — говорят — ты будешь оставаться в заблуждении, вскармливая себе на гибель царей? Теперь Ирод правит Иудеей, а не ты».
— Да это и правда, — подтвердила Александра, — ты, отец, слишком добр. Ты и внуков своих не можешь усмирить: вон они уже на тебе верхом сидят.
— Да, да, прочь, козлята, — отбивался старик от детей, — а то я вас с Иродом отправлю на Голгофу. Но вот что, — продолжал серьезно Гиркан, — прежде у меня не было повода казнить Ирода, а теперь есть: это его злодеяние в Галилее, око за око, зуб за зуб, по писанию... Казнь за казнь! Сегодня он должен предстать перед синедрионом, и я иду судить его... На Голгофу! На крест!
Гиркан осторожно спустил с колен детей, выпрямился во весь свой величественный рост и пошел к ожидавшим его царедворцам, чтобы отправиться в синедрион.
— Какой дедушка сегодня сердитый, — сказала Мариамма, следя глазами за величавой походкой первосвященника, — он непременно велит распять Ирода.
Но Александра этому не верила. Она вспомнила, что жалостливый Гиркан даже в храме, когда приводили агнцев на заклание, закрывал глаза, чтобы не видеть мучений невинных овечек.
На южной галерее дворца иудейских царей, откуда открывался прекрасный вид на Гефсиманский сад с его столетними седолиственными маслинами и на всю Елеонскую гору, в тени навеса сидела вдовствующая царица Александра. Это была женщина еще не старая; правильные, нежные черты лица изобличали былую красоту — красоту яркую, жгучую; но годы дум, забот и дорогих утрат наложили на это прекрасное лицо печать уныния. Царская семья, к которой она принадлежит, стала как бы чуждою в Иудее. Позади — столько близких ей покойников, которых она еще вчера посещала в царских гробницах. Впереди — беспросветный мрак. Что станется с ее дорогими детьми-сиротками? Их дедушка первосвященник Гиркан — только тень главы иудейского народа. Над всем господствует хищная семья идумеев: сам Антипатр, слуга языческого Рима, прокуратор Иудеи, кровожадным коршуном носится над несчастной страной, отягощая ее поборами в пользу алчного Рима. Старший сын его, Фазаель, свил гнездо в самом Иерусалиме и держит в тени и первосвященника, и весь синедрион. Второй сын, Ирод, в качестве наместника Галилеи льет кровь приверженцев царского дома. А разрушенные стены Иерусалима все еще зияют своими развалинами, напоминая страшные дни осады города жестоким Помпеем. Храм Соломона и Зерувавеля все еще стоит обнаженным. Около Овчей купели груды неубранных камней.
Царица так углубилась в свои грустные думы, что даже не слышала детских голосов, которые спрашивали: «Где же мама? Где дедушка?»
И вдруг на галерее показалась прелестная девочка, лет шести-семи, с золотистыми волосами, а за нею почти таких же лет мальчик.
— Ах, мама, как нам было весело! — защебетала девочка, кладя руки на плечи матери.
— Где же вы были так долго? — спросила последняя.
— У пророков и патриархов, — поспешил ответить мальчик.
— Как? Зачем? Да ведь это далеко — за Кедронским потоком и Иосафатовой долиной.
Дети лукаво переглянулись.
— Это все дедушка, — сказала девочка. — Когда ты вчера посещала гробницу нашего отца, дедушка рассказывал о наших пророках — что они делали, как жили.
— И где они лежат теперь — вон там, там! — пояснил мальчик, перебивая сестру.
— Мы и просили дедушку, чтобы он позволил нам туда сходить, — торопилась девочка.
— Нет, Мариамма, не сходить, а съездить, — снова перебил мальчик.
— Ах, Аристовул, ты все перебиваешь, — возразила горячо девочка, — я и хотела сказать потом, что мы ездили, а не ходили; а прежде мы думали, что пойдем.
— Вот и нет! Я не думал, что пойдем: туда далеко.
— Ах, Аристовул, да ты и не знал, что это далеко.
— Нет, знал! Нет, знал!
Мать невольно рассмеялась, любуясь детьми, их оживленными личиками.
— Ну, дети, не спорьте, — сказала она, лаская и девочку, и мальчика. — Пусть рассказывает Мариамма — она старшая; а ты, Аристовул, напомни ей, если она что-нибудь пропустит или забудет.
— Нет, мама, я ничего не пропущу, — возразила девочка.
— А вон сказала же, что мы пойдем, а не поедем, — не унимался мальчик.
— Ах ты спорщик! — погладила его мать.
— Он всегда такой! — надулась девочка.
— Ну, ну, полно, рассказывай, — успокаивала ее мать. — Рассказывай же... Так вы поехали...
— Да, мама. Утром, когда мы встали и нас одели...
— И я выпил свое козье молоко, — не вытерпел Аристовул.
— Ах! Опять! Мама!
— Да ты пропустила козье молоко... А мама сказала, чтобы я...
— Ну, Аристовул, ты совсем глупый мальчик, — стараясь не рассмеяться, сказала Александра. — Козье молоко совсем не относится к вашей поездке. Ну, хорошо, утром вас одели...
— А дедушка велел оседлать наших осликов и сказал раби Элеазару, чтобы он ехал с нами и показал нам гробницы наших патриархов и пророков. Мы и поехали через Овчие ворота к Кедронскому потоку, и нам все кланялись и говорили: «Вот внучка и внучек нашего первосвященника...»
— Нет, прежде говорили «внучек», а потом «внучка», — снова вмешался Аристовул, — меня первым называли, а тебя после.
— Ну, все равно, — остановила его мать, — замолчи.
— Ну, мы и поехали; едем, едем, едем, — продолжала маленькая Мариамма, точно сказывая сказку.
— А вот и забыла, — не унимался маленький Аристовул, — а Овчая купель? Как там овечек купают.
— Ах, мама! Какие там хорошенькие овечки! — воскликнула Мариамма. — И их всех резать будут в жертву Иегове... Ах, мама! Зачем Иегове овечки?
— Он принимает их как жертвоприношение: он любит кадильное благоухание и дым от всесожжении, так надо, так завещали нам отцы наши — Авраам, Исаак, Иаков[4], — наставительно сказала Александра. — Ну, что дальше?
— Дальше мы переехали Кедронский поток, потом раби Элеазар показал нам гробницу Иосафа, а немножко дальше гробница Авессалома...
— А Авессалом, мама, был нехороший, отца не слушался, — опять перебил Аристовул.
— Я сама это хотела сказать, а вот ты так забыл... Что! Что! — обрадовалась Мариамма. — Когда мы, мама, проезжали мимо Гефсиманского сада, то оттуда вышла старенькая женщина и бросила под ноги нашим осликам пальмовые ветки, а в руки нам подала по масличной ветви, а потом поцеловала края нашей одежды и сказала: «Бедные царские детки-крошки! Их ограбили идумеи». А когда мы спросили раби Элеазара, какие это идумеи, он сказал, что Антипатр, Фазаель и Ирод, «Как они нас ограбили?» — спросила я раби Элеазара. А он сказал, что нам еще рано это знать.
Александра грустно улыбнулась и поспешила свести разговор на другое.
— Что же, деточки, вы поклонились и гробам наших пророков? — спросила она.
— Да, поклонились, мама! — разом отвечали дети. — Как там страшно!
— А оттуда, мама, мы возвращались не через Овчие врата, а раби Элеазар провел нас через Золотые и через храм, — поспешил заявить Аристовул. — А осликов наших взяли рабы и повели домой.
— А когда мы проходили через двор храма, то многие кричали: «Осанна! Осанна!» — и давали нам дорогу, как большим, — гордо заключила Мариамма.
В это время в конце галереи показалась внушительная фигура старика в первосвященническом одеянии, с повязкой на голове и с жезлом в руке.
— Дедушка! Дедушка! — радостно закричал Аристовул.
— Мы были у патриархов и пророков, — со своей стороны заявила Мариамма, бросаясь навстречу к старику и поднимаясь на цыпочки, чтобы поцеловать его бороду.
Это был Гиркан, первосвященник, брат покойного царя Аристовула II, отравленного приверженцами Помпея, и дядя Антигона, которого мы уже видели на коронации Клеопатры и на аудиенции у Цезаря. Высокий рост, длинная патриаршая борода и плавные движения делали вид его внушительным, однако мягкое, добродушное выражение лица и кроткие, как бы робкие глаза изобличали, по-видимому, отсутствие энергии и стойкости. Самый отказ его от престола в пользу младшего брата, Аристовула, как бы свидетельствовал об отсутствии в нем качеств государственного человека.
Дети очень любили его и тотчас же завладели старым первосвященником, болтая о своей поездке к гробницам патриархов и пророков и перебивая, друг дружку. Гиркан же только любовно улыбался и повторял: «Ну-ну, козляточки, не торопитесь, не скачите так, дайте с матерью поздороваться».
— Куда это, отец, ты собрался? — спросила Александра, целуя руку свекра.
— В синедрион[5], голубка, в синедрион, — отвечал первосвященник, опускаясь на невысокое резное кресло.
— Но сегодня, кажется, не судный день?
— Экстренно судный, голубка, экстренно... Да вы не щиплите мне бороду, козлята, всю вырвете, — отбивался он от детей. — Сегодня суд назначен над этим наглым самоуправцем — над Иродом. Он стоит, чтобы распять его на кресте, как простого разбойника, и я это сделаю, клянусь богом Авраама, Исаака и Иакова.
Эти слова так поразили Александру, что она сразу не могла прийти в себя от изумления. Ирод, имя которого, несмотря на его молодость, гремело уже по всей иудее, Самарии и Галилее, и вдруг на кресте, на позорной Голгофе! И это говорит робкий и нерешительный Гиркан! А что скажут Антипатр и Фазаель? Сердце Александры забилось и страхом, и надеждою... Они ограбили ее детей. Они отняли у ее милого малютки наследственный престол.
— А ты нас, дедушка, пустишь на Голгофу посмотреть, как будут Ирода распинать? — спросил Аристовул, ласкаясь. — Мы с раби Элеазаром...
— Замолчи ты, несносный мальчик! — перебила его мать. — Какое преступление совершил Ирод?
— Он их много совершил, голубка, — рассеянно отвечал Гиркан, глазами показывая своему любимцу: дескать, пущу на Голгофу.
— А я не пойду туда, дедушка, — конфиденциально шепнула на ухо деду Мариамма. — Я боюсь.
— Дети, я вас выгоню! — серьезно сказала Александра.
— Ну-ну, не сердись, голубка, они будут смирно сидеть, — успокаивал ее Гиркан. — Видишь ли, тебе известно, что когда Цезарь назначил Антипатра прокуратором Иудеи, то он, от себя уже и с моего разрешения, определил Фазаеля начальником Иерусалима и окрестностей, а этого разбойника, мальчишку Ирода, послал от себя наместником в Галилею. Ну, эти-то, Антипатр и Фазаель, ведут себя хорошо, слушаются меня, во всем исполняют мою волю... Сидите тише, козлята (это к детям, шепотом). Ну, так Антипатр даже, с моего согласия, разослал по Иудее повеление, в котором говорит, что иудеи, преданные первосвященнику Гиркану, будут жить счастливо и спокойно, наслаждаясь благами мира и своим благоприобретенным имуществом; но тот, кто даст обольстить себя мятежникам, тот найдет в нем, Антипатре, вместо заботливого друга — деспота, во мне же, в первосвященнике, вместо отца страны — тирана, а в римлянах и в Цезаре, вместо руководителей и друзей — врагов, так как римляне-де не потерпят унижения того, кого они сами возвысили.
— Да, он хитрый, этот идумей, — как бы про себя заметила Александра.
— А старушка из Гефсиманского сада сказала нам, что он нас ограбил, — прозвенела вдруг Мариамма, соскакивая с колен деда.
— Что? Что, козочка? — удивился последний.
— Ну, об этом после, дорогой батюшка, — отвечала Александра. — А ты ничего еще не сказал о главном — об Ироде.
— Да, да, голубка, я к тому и веду речь, — сказал Гиркан, освобождая свою бороду из рук Мариаммы, которая начала было заплетать ее в косу. — Тебе, вероятно, неизвестно, что, когда брат мой, царь Аристовул, был отравлен и войска его были разбиты римлянами, храбрый Иезеккия, верный памяти отравленного царя, собрал небольшой отряд отважных иудеев, чтущих заветы отцов, и стал громить пограничные города Сирии и римские легионы, пролившие столько иудейской крови. Так этот разбойник Ирод, выслуживаясь перед наместником Сирии, Секстом-Цезарем, родственником Цезаря-триумвира, напал на Иезеккию, взял его в плен с некоторыми его соратниками и без всякого суда, не донося даже мне, казнил собственной властью. А, каков мятежник?
— Да, точно ты и не первосвященник, не глава, не отец иудейского народа; это ужасно! — качала головой Александра.
— Да, да! — вдруг разгорячился Гиркан. — И этого разбойника вдруг начали прославлять и сирийцы, и римляне... «Герой Ирод!» — кричат везде. Даже в моем царском дворце тайные соглядатаи и рабы римлян перешептываются: «Быть царем Ироду». Преданные мне слуги давно говорят: «Ты, царь, выпустил напрасно из рук своих вожжи. Их ловкою рукою схватил Антипатр с Иродом и Фазаелем, а тебе осталась только кличка царя и первосвященника. Доколе — говорят — ты будешь оставаться в заблуждении, вскармливая себе на гибель царей? Теперь Ирод правит Иудеей, а не ты».
— Да это и правда, — подтвердила Александра, — ты, отец, слишком добр. Ты и внуков своих не можешь усмирить: вон они уже на тебе верхом сидят.
— Да, да, прочь, козлята, — отбивался старик от детей, — а то я вас с Иродом отправлю на Голгофу. Но вот что, — продолжал серьезно Гиркан, — прежде у меня не было повода казнить Ирода, а теперь есть: это его злодеяние в Галилее, око за око, зуб за зуб, по писанию... Казнь за казнь! Сегодня он должен предстать перед синедрионом, и я иду судить его... На Голгофу! На крест!
Гиркан осторожно спустил с колен детей, выпрямился во весь свой величественный рост и пошел к ожидавшим его царедворцам, чтобы отправиться в синедрион.
— Какой дедушка сегодня сердитый, — сказала Мариамма, следя глазами за величавой походкой первосвященника, — он непременно велит распять Ирода.
Но Александра этому не верила. Она вспомнила, что жалостливый Гиркан даже в храме, когда приводили агнцев на заклание, закрывал глаза, чтобы не видеть мучений невинных овечек.
V
Гиркан, сопутствуемый придворными чинами, прибыл в синедрион, когда верховное судилище было уже все в сборе.
Члены синедриона тотчас же по лицу первосвященника заметили, что он чем-то смущен и даже напуган. Однако все почтительно встали при его появлении.
— Мир вам, — сказал он как-то растерянно и занял свое место.
В нем теперь нельзя было узнать того добродушного дедушки, которого за несколько минут перед этим так тормошили и забавляли Мариамма и Аристовул, и еще менее он напоминал того величавого и даже грозного первосвященника, который, собираясь идти в синедрион, воскликнул: «На Голгофу! На крест Ирода!»
Как бы то ни было, он занял свое почетное место, нечто вроде трона. Недалеко от него поместились главы синедриона: раби Семаия и раби Автилион, а по бокам их прочие члены верховного судилища. Перед судьями на столе лежали свитки законов и донесения из разных мест и городов Иудеи, Самарии и Галилеи, подлежавшие обсуждению синедриона.
— Державный царь и вы, почтенные судьи синедриона! — начал Семаия. — Нам предстоит обсудить деяния, я скажу прямо — злодеяния Ирода, сына Антипатра, недостойного наместника Галилеи. Вам известно, что когда римляне, посягнув на независимость и даже на божеские законы иудейского народа, разрушили стены нашего святого города и, в лице нечестивого Помпея, вторглись даже во святая святых нашего храма, а потом избили или рассеяли наших воинов, воинов Иеговы, то этих рассеянных, небольшую горсть, слабую числом, но сильную духом, собрал около себя наш доблестный вождь Иезеккия, собрал, как кокош собирает птенцов своих, и ободрил; эта малая горсть, как некогда горсть дружины Иегуды Маккавея, стала наносить удары врагам Иудеи и Иеговы, и мы надеялись, что Бог Авраам, Исаака и Иакова услышит наши молитвы и оружием Иезеккии освободит нашу страну от иноплеменного ига. Но надежды наши оказались тщетными. Иегова отвратил лицо свое от избранного народа, ибо среди нас явился нечестивец, прогневивший Бога отцов наших. Нечестивец этот — Ирод, сын Антипатра, которого мы же взлелеяли, дав идумею место среди народа Божьего. Этот сын пустыни, отпрыск исконных врагов народа Божьего, филистимлян, этот волк напал на малое стадо наше и разогнал его, а пастыря этого стада, доблестного Иезеккию, казнил своею властью, без суда, растерзал по-волчьи.
Маленькая, тощая фигурка Семаии, казалось, вырастала по мере того, как он говорил. Его бледный лоб и серебристая борода, сдавалось, сверкали огнем.
Он остановился и стал к чему-то прислушиваться.
— Слышите? Эти вопли и стенания, они стучатся в наши сердца, в нашу совесть! — продолжал он, указывая дрожащей рукою в пространство. — Это вопли и стенания матерей, жен и детей тех, у которых жизнь отнял Ирод. Вопли младенцев взывают о мщении, это кровь избиенных вопиет к нам и к небу.
Гиркан сидел бледный, безмолвный. Рука его нервно ощупывала что-то под мантией первосвященника. То было приводившее его в трепет послание, полученное им сейчас, по дороге в синедрион, из Сирии, от запыленного и загорелого римского воина-гонца. То было письмо от наместника Сирии, Секста-Цезаря, который грозил Гиркану и всей Иудее беспощадным гневом Рима, если Ирод будет казнен.
Стоны, вопли и невнятный гул перед синедрионом все усиливались. Казалось, все население Иерусалима стекалось на суд Ирода. Слышались даже глухие раскаты голосов, как восемьдесят лет после этого по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.
Члены синедриона тотчас же по лицу первосвященника заметили, что он чем-то смущен и даже напуган. Однако все почтительно встали при его появлении.
— Мир вам, — сказал он как-то растерянно и занял свое место.
В нем теперь нельзя было узнать того добродушного дедушки, которого за несколько минут перед этим так тормошили и забавляли Мариамма и Аристовул, и еще менее он напоминал того величавого и даже грозного первосвященника, который, собираясь идти в синедрион, воскликнул: «На Голгофу! На крест Ирода!»
Как бы то ни было, он занял свое почетное место, нечто вроде трона. Недалеко от него поместились главы синедриона: раби Семаия и раби Автилион, а по бокам их прочие члены верховного судилища. Перед судьями на столе лежали свитки законов и донесения из разных мест и городов Иудеи, Самарии и Галилеи, подлежавшие обсуждению синедриона.
— Державный царь и вы, почтенные судьи синедриона! — начал Семаия. — Нам предстоит обсудить деяния, я скажу прямо — злодеяния Ирода, сына Антипатра, недостойного наместника Галилеи. Вам известно, что когда римляне, посягнув на независимость и даже на божеские законы иудейского народа, разрушили стены нашего святого города и, в лице нечестивого Помпея, вторглись даже во святая святых нашего храма, а потом избили или рассеяли наших воинов, воинов Иеговы, то этих рассеянных, небольшую горсть, слабую числом, но сильную духом, собрал около себя наш доблестный вождь Иезеккия, собрал, как кокош собирает птенцов своих, и ободрил; эта малая горсть, как некогда горсть дружины Иегуды Маккавея, стала наносить удары врагам Иудеи и Иеговы, и мы надеялись, что Бог Авраам, Исаака и Иакова услышит наши молитвы и оружием Иезеккии освободит нашу страну от иноплеменного ига. Но надежды наши оказались тщетными. Иегова отвратил лицо свое от избранного народа, ибо среди нас явился нечестивец, прогневивший Бога отцов наших. Нечестивец этот — Ирод, сын Антипатра, которого мы же взлелеяли, дав идумею место среди народа Божьего. Этот сын пустыни, отпрыск исконных врагов народа Божьего, филистимлян, этот волк напал на малое стадо наше и разогнал его, а пастыря этого стада, доблестного Иезеккию, казнил своею властью, без суда, растерзал по-волчьи.
Маленькая, тощая фигурка Семаии, казалось, вырастала по мере того, как он говорил. Его бледный лоб и серебристая борода, сдавалось, сверкали огнем.
Он остановился и стал к чему-то прислушиваться.
— Слышите? Эти вопли и стенания, они стучатся в наши сердца, в нашу совесть! — продолжал он, указывая дрожащей рукою в пространство. — Это вопли и стенания матерей, жен и детей тех, у которых жизнь отнял Ирод. Вопли младенцев взывают о мщении, это кровь избиенных вопиет к нам и к небу.
Гиркан сидел бледный, безмолвный. Рука его нервно ощупывала что-то под мантией первосвященника. То было приводившее его в трепет послание, полученное им сейчас, по дороге в синедрион, из Сирии, от запыленного и загорелого римского воина-гонца. То было письмо от наместника Сирии, Секста-Цезаря, который грозил Гиркану и всей Иудее беспощадным гневом Рима, если Ирод будет казнен.
Стоны, вопли и невнятный гул перед синедрионом все усиливались. Казалось, все население Иерусалима стекалось на суд Ирода. Слышались даже глухие раскаты голосов, как восемьдесят лет после этого по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.