Страница:
16. Так продолжалось до дня, когда в подвал заявился худой пришлый кот с облезлой, слежавшейся шерстью. По виду он был не стар, но бока его тяжко вздымались, а в зрачках тлело сонное безразличие к жизни. Молодые коты-сорванцы, носясь друг за другом, ныряя из палисадника в дебри под домом, едва обратили внимание на чужака. Но взрослые всполошились все как один соскочили с "лежанок", прижались друг к другу. Глаза их горели тревогой и злобой. А "гость", растянувшись на пыльной трубе и бессмысленно глядя в пространство, затих. Коты из круга сатрапа шипением, криками и тумаками погнали котят из подвала. Их гнали в одни отдушины, а они возвращались другими. Кто-то сбегал за Полосатиком. Он ворвался, всклокоченный, изогнулся дугой, да так посмотрел, что все общество оторопело от ужаса. Переминаясь с лапы на лапу, диктатор надвигался бочком на пришельца. За ним осторожно шли "боевые коты". Шерсть на них встала дыбом... Потом неожиданно все разом вскрикнули. Шум разбудил задремавшего гостя. Он встал и, тоже переминаясь, уставился на Полосатика, который стремительно приближался к нему. Казалось, он сходу расплющит врага мощной грудью. Чужак начал пятиться. Но нападавший вскочил "на дыбки" и отпрыгнул. За Полосатиком ложный наскок повторил его черный сатрап, за сатрапом - все его "воинство". Однако пришелец не убегал, только пятился. И Леопольд, наблюдавший через отдушину эту игру, не похожую на обычные "взрослые игры", решил, что сегодня когти в ход не пойдут: "смельчаки" бросались на "гостя", но ни один не посмел его даже коснуться. Возле "приблудного" шла "карусель"... И котенок не выдержал: эта "забава" околдовала его и втянула в свой круг. Он прыгнул в подвал и, пискнув, набросился на "чужака". Забыв, что, в последний момент полагается отскочить, разбежавшись, малыш с такой силой ударился в грудь незнакомца, что от слабости и неожиданности тот сорвался с трубы. Но Леопольд не успел ощутить себя победителем: сзади раздался такой ужасающий рев, что вместе с опомнившимся приблудным котом сорванца будто вымело прочь из подвала. Они ухитрились протиснуться разом через отдушину, пропускавшую лишь на одного. Уже в палисаднике страх раскидал их в разные стороны. С этой минуты жизнь котенка переменилась. Полосатик, и без того недолюбливавший Леопольда, теперь прохода ему не давал и вместе с черным сатрапом не подпускал малыша к подвалу. Даже приятели, едва завидя его, уносили ноги. Только древний кот, лежащий на теплой крышке, по прежнему не обращал на него внимания: их разделяла не дымка, курящаяся по ободу люка..., а "историческая эпоха". Лужи покрывали "сугробы" тополиного "снега". Леопольд бродил по двору, иногда просто так, без азарта, гонялся за голубями. Он все реже покидал дом и, растянувшись на подоконнике, целыми днями грезил о маленькой кошечке с рыжими пятнами, о бывшей своей компании и вообще обо всем, что утратил. Выходя по нужде на улицу, малыш отдыхал у подъезда, как восемнадцатилетний старик. Ел и двигался вяло. Ему казалось, что это обида лишила его интереса к пище и жизни. Трудно стало запрыгивать на подоконник. Морда осунулась. Шерсть на хвосте и боках слежалась. Глаза и носик сделались влажными. Только во сне приходила "сила": "сила слабости" - легкость. Все чаще он видел один и тот же томительно-сладостный сон, незаметно переходящий в кошмар. В этом сне он сначала без крыльев парил. Достаточно было только слегка оттолкнуться, и он уплывал в тишину над заснеженной улицей и летел, незаметно отталкиваясь от спящих деревьев, от белых карнизов, балконных решеток и плеч проходящих людей. Под ним в абсолютном молчании пробегали, мигая глазами, машины, трамваи. Котенок совсем не испытывал холода. Нужно было только не очень спешить, чтобы не покидать теплового пространства наконец отыскавшейся, мамы. Он был счастлив: огромная и мягколапая, она опять была с ним. Злые коты и собаки выглядели больше него. Но мама была как живая гора с могучим пушистым хвостом. Даже тепла от нее хватало, чтобы согреть половину улицы сразу. Легкой трусцой она бежала по снегу за Леопольдом, и ее гордые любящие глаза, наблюдавшие за парением сына, горели, как две огромных зеленых луны. Боясь заснуть во сне, чтобы снова не потерять маму, он старался побольше двигаться и парить, кувыркаясь в воздухе, а потом опускался к знакомой отдушине и прыгал в подвал, ощущая и здесь тепловое мамино поле. Светила таинственно грязная лампочка. Трубы привычно посвистывали и гудели. Навстречу котенку шли Кот-Полосатик и Черный сатрап. Приближаясь, они пожирали его глазами, а он, не сворачивая и не чувствуя страха, надвигаются на них... И, не выдержав, оба врага уступали и, пряча глаза, поджимали хвосты. - То-то же! - думал малыш. Он знал, что так будет, потому что за ним шла живая гора тепла, доброй силы и нежности. Он больше не думал о всей этой шайке, присвоившей себе право распоряжаться чужими судьбами, а бродил по подвалу, выискивая глазами "принцессу" - единственное существо, которое еще хотел видеть. Уверенный, что она где-то здесь, он искал ее и... находил. Поймав его взгляд, "принцесса" ныряла в щель между труб. Малыш устремлялся во тьму - за ее дыханием, шорохом лап, огоньками зрачков... А потом, вдруг, все замолкало и гасло. Он в отчаянии опускался на пол, чувствуя, что желанной уже не догнать, что нет больше силы бороться со сном внутри сна и что, в сущности, он уже спит, и... мамочка снова его потеряла. А из темноты - из пахнущей разложением ночи раздавалось внезапное грозное: "Ррв-ав! Рррва-ууу! У-у-у-у... " Впереди алым пламенем вспыхивала беспощадная пасть вислоухой собаки, казалось, готовой от ярости впиться в "губку" своего языка. В немыслимом ужасе Леопольд пытался бежать, но натыкался на стену. Так повторялось несколько раз. Наконец, впереди открывалась отдушина. Приближаясь, страшные звуки рвали на части маленький мозг. Последним усилием Леопольд выбирался в сверкающий "росными бусами" "утренний мир"... И здесь всякий раз длиннозубая пасть настигала его. Погружаясь в кошмар страшной боли, суча лапками, малыш успевал только вскрикивать: "Мама! " "Мамочка"... и, просыпаясь от крика, покачиваясь, отправлялся к домашним, тыкался носиком в щеки, ища по-сиротски защиты. И люди жалели его, ласкали, расчесывали. Наконец, поразмыслив, - решили: "У Лепушки, вероятно, - глисты". МОТЫЛЕК вновь и вновь возвращался к истокам, к изначальному повороту событий - к порогу "вселенского сна". И хотя то, что есть, всем обрыдло, никто не хотел перемен. Все жаждали определённости, несмотря ни на что сейчас же и навсегда.
17. В регистратуре ветеринарной лечебницы, одноэтажном кирпичном домике возле железной дороги, записали больного: "Кот Леопольд /восемь месяцев/". В очереди к ветеринару были только мужчины с собаками. Леопольд нервничал, и хозяйку с котенком по джентельменски пустили вперед. Ветврач Сергей Иванович (пожилой человек с суровым лицом солдата) как коврик "расстелил" малыша на столе и принялся ощупывать, говоря ничего не значащие слова, от которых тело вдруг сделалось "тряпочным". Леопольд впал в прострацию, а очнулся, когда из него уже извлекли иглу шприца. - У вашего котика - чумка - болезнь "усатых бродяг". Он у вас молодой, я надеюсь, все обойдется. Голос Сергея Ивановича не соответствовал грозной внешности. Он так говорил, что весь мир казался добрее. Пока малыш зализывал место, где побывала игла, врач оформил рецепт, объяснил куда и как долго ходить на инъекции, чем кормить и поить больного. Домой хозяйка несла малыша на руках. Весь путь он тихо лежал, только около зарослей стал вырываться. Но стоило Ольге Сергеевне положить котенка в траву, как неизвестно откуда возник полосатый котище облезлый худой и свирепый. Шипя, он как будто пытался напасть и красноречиво, как это умеют лишь кошки, смотрел в глаза женщине, точно внушая: "Брось его! Гони прочь! Все равно он уже не жилец!" Ольга Сергеевна вскрикнула, замахнулась на "облезлое чудище", взяла Леопольда на руки и заплакала. Он притих, изумленный метаморфозой, произошедшей с самым сильным котом: "Полосатик" сам стал похож на бродягу, с приходом которого и начались все несчастья. На работе сказали, что чумка - неизлечима. У женщины закололо сердце... А дома - узнала, что котенок впервые за эту неделю вылакал блюдечко сливок и валялся на подоконнике, поджидая ее. На другой день, когда принесла кота на укол, - первым делом спросила, правда ли, что чумка не лечится? - Поменьше слушайте бабьих сказок! - советовал врач. - Котик у вас молодой - справится. А мы поможем. Да вы посмотрите, как уже повеселели глазки! В последний визит во время инъекции обломилась игла. Ольга Сергеевна снова расстроилась: от знакомой медицинской сестры она слышала, это плохая примета. Малышу было больно. Он впервые за время болезни всплакнул, по дороге домой не вырвался из рук, с кислой миной лежал целый день на боку... Но к вечеру ожил: потрапезничал и как ни в чем не бывало, полез целоваться. Надо сказать, что котенок болел не один. Среди лета, правда холодного и дождливого, у Иры открылась ангина. Хозяйская дочка бродила по дому с завязанным горлом. На столике шелестели бумажки с лекарствами. Здесь пахло так же, как в ветеринарной лечебнице. Девочка молча часами глядела в окно, и малыш, набирающий силы, сочувствовал ей, хотя понимал, что и это был сон, что ей снились тревожные сны "подрастающей кошечки".
18. Однажды, возвращаясь с работы, хозяйка столкнулась в дверях с высоким, похожим на общипанного цыпленка юношей. В прихожей спросила у дочери: "Кто это был?" - Будущий Остроумова-Лебедева, - рассмеялась Ирина. - Кто? Кто? - не поняла мать. - Гений графики - Остроумова-Лебедева. - Смеешься над парнем? - Он не обидчивый - умный. - Если умный, почему - такие короткие брюки, что сверкают носки? - Мамуля, что делать: растет человек - не может остановиться... - Странный мальчик. - Нисколечко! Он называл котяшку Котангенсом... И они целовались. - А ты? - в упор спросила Ольга Сергеевна. - Господь с тобой, мамочка! - всплеснула руками Ирина. - Я же вирусная! А на другой день Леопольд, еще не совсем оправившись от болезни, попал в историю, даже не выходя из квартиры. Часов в одиннадцать, когда никого, кроме двух больных, дома не было, в дверь позвонили. Ирина пошла открывать, а котенок, дремавший в кресле, приоткрыл один глаз. Шелестя бумагами, вошел участковый милиционер - "очкастенький" лейтенант, выверявший списки жильцов... Леопольду из комнаты вдруг показалось, что в прихожую влезло чудовище угрожающе пестрой расцветки с округлыми злыми глазами. Зная, что в доме нет никого, кто бы мог заступиться, котенок перепугался до судорог. Инстинкт сработал мгновенно: "Бежать! Укрыться как можно скорее в надежном углу за "коровой", пока не схватили!" Будучи по природе пугливым, малыш соскочил на ковер и уже было кинулся прочь, когда с ним случилось нечто такое, что позже Кошко не устанет описывать в институте коллегам, которые, удивляясь восторгу рассказчика, отнесут это к отголоскам еще не изжитого до конца "феномена гармонии". Каждому, кто бывал в доме, Игорь Борисович теперь заново представлял Леопольда. Чувствуя, что о нем говорят, малыш в смущении жмурился или склонял морду набок, дескать, "не надоело еще"? Он решил, что каким-то образом оконфузился. "Но в конце концов, с кем не бывает. А вспоминать об этом бестактно". Но тогда никто не поверил бы, что такое может случиться: какая-то непостижимая сила внезапно швырнула котенка на грудь обалдевшего участкового. В один упоительный миг малыш пережил унижение страхом, потрясение собственной низостью и дикую ярость при мысли, что кроме него больше некому взять под защиту больную Ирину. Разинув пасть и сверкая глазенками, он орал благим матом и, вероятно, казался себе страшным зверем. Опомнился Леопольд уже на девичьих руках, с трудом оторвавших его от милицейского кителя. - С таким котиком не нужна и собака, - признал молодой человек.
19. "Мотылек" ощущал приближение "Конца сна". Количество "спальных мест" имело предел, и спавшие пробуждались, чтобы дать спать другим. Этот сон напоминал ветхий дом, где гнилые стропила и балки трещат, потолок протекает, осыпаются стены, двери визжат, а в полу - безобразные дыры. В доме - дрожь и сквозняк... И чтобы та "дрожь", тот "сквозняк" раньше времени не будоражили "спящих", "Мотылек", простирал свои крылья, заслоняя ими прогалы "Вселенского сна".
У Кошко оставалось от прошлого благоговение перед чудом "звукогармонии". Он давно уже не ходил на концерты, но иногда позволял себе дома послушать пластинки с музыкой Моцарта, Людвига Вана Бетховена, Грига, Шопена, Рахманинова, а порой даже Шнитке. Как-то, в одну из суббот, уж после того, как Ирина поправилась и уехала к бабушке, Игорь Борисович, слушая в спальне великую музыку, гладя дремавшего у него на коленях "котяшку", позволил себе не вполне серьезные мысли. - Музыка - это больше чем жизнь вокруг нас, - рассудил он, - это вершина всего! Но до чего же эта "вершина" хрупка, как зависима, как ненадежна! Достаточно оторвать от пластинки иглу, убрать звук, нажать выключатель, - все оборвется. Есть тысяча способов уничтожить гармонию, в то время, как дать ей дивную жизнь мог лишь случай, граничащий с совершеннейшим чудом. Но если Гений - великое чудо Природы, тогда почему же она не заботится о надежности гениев и наследия их, как заботится, например, о "котяшках", которых любовно снабдила когтями для добывания пищи, шерсткой, чтобы не мерзнуть зимой, очами, способными видеть даже в ночи, усами, которые слышат не хуже ушей. Не зря говорят: "Живучий, как кошка". В эту минуту хлопнула дверь. Малыш неожиданно выпустил когти, насторожился, вскочил и, стоя на хозяйских коленях, "сделал верблюда". Игорь Борисович выключил музыку и тот час же узнал зычный глас, доносившийся из прихожей. - Я поражена! Милочка, что происходит? - вопрошала супруга влиятельного Ничипуренко. - Почему ваша дочь не желает встретиться с Вовиком? - Лучше спросите об этом ее. - Господи! Какой спрос с ребенка!? Вы мать ей или не мать? - Если Вовик еще ребенок, - возразила Ольга Сергеевна, - то наша Ирина взрослая девушка... Разве нельзя допустить, что он ей не нравится? - Что вы такое несете!? - взвизгнула гостья. - Скажите пожалуйста! "Он ей не нравится"! Господи, цаца нашлась - ни кожи, ни рожи! По крайней мере, мне теперь ясно, "откуда ветер дует"! Это вы ее подучили недотрогу разыгрывать - цену себе набавлять! Чтоб опутать покрепче! Только с нами это у вас не пройдет! Не на тех напали, голубушка! - Опомнитесь, Прасковья Филипповна! Что вы такое тут говорите!? лепетала Ольга Сергеевна. Когда Игорь Борисович появился в прихожей, жена стояла, грея сердце ладонью, прислонившись к стене. А на тонких губах Прасковьи Филипповны играла улыбка: ее поражало не противление, а люди, от которых оно исходило. Ей хотелось взглянуть на хозяев, прищурившись, из-под ладошки, дескать, "Это кто там попискивает?" - Я вас прощаю, - она неожиданно смилостивилась и, глядя из-под приспущенных век, уже адресовалась к обоим, - вы могли и не знать, как мой Ничипуренко расправляется с хамами. В проеме мелькнул пышный хвост Леопольда. - Вы еще держите эту пакость? - поразилась женщина... и рассмеялась. - Ах да, я забыла: вы все тут - Кошко! - Знаете... - начал было Игорь Борисович, но его перебили: "Мы все про вас знаем"! - Ну вот что... - Игорь Борисович распахнул наружную дверь. - Попрошу нас оставить! - Это вы мне!? - изумилась Прасковья Филипповна. Вообще-то она уважала силу, но тут выступала не сила, а, можно сказать черт те что - "курям на смех". - Будьте любезны, оставьте наш дом, - Игорь Борисович исходил вежливостью, как самоубийцы исходят кровью. - Хорошо, я уйду... - согласилась Ничипуренко. - Только учтите, так просто это вам с рук не сойдет! А на улице она с сожалением покачивала головой, признавая, что этих ничтожеств трудно казнить: " Комара или муху можно размазать о стенку... но попробуй прихлопнуть бациллу". Отведя Ольгу Сергеевну на "корову", взяв ее за руку, наблюдая, как медленно сходит бледность с родного лица, Игорь Борисович думал об удивительном "парадоксе профессий": он вот, здоровый мужик, занимается гуманитарной наукой, а Ольга, хрупкая женщина, тащит на слабых плечах своих воз многомудрой и склочной инженерской работы. Разве по нынешним временам кормилец семейства может польстится на инженерский оклад?! Когда боль отошла, Ольга Сергеевна тихо сказала: "Страдаешь? Первый раз в жизни позволил себе непочтительность к даме... Не мучься: ты ее просто вежливо выпроводил.... Удивляюсь, как духу хватило... - Она погладила мужа по бритой щеке, усмехнулась. - Растешь, червяк... Ну расти... Теперь будем ждать, что они против нас там придумают". - Мы им - не по зубам, - хорохорился Игорь Борисович. - Ишь ты, храбрый выискался! - Ольга, ты помнишь, как сказано в физике, чем центр тяжести ниже, тем больше устойчивость тела. - Имеешь в виду наш первый этаж? - При чем здесь этаж!? В самой жизни мы занимаем устойчивый "полуподвал". - Философствуем? - улыбнулась Ольга Сергеевна. А тем временем "Конец сна" приближался. "Мотылек" относился к спавшим, как мать относится к детям, с которыми придется расстаться. Он был хозяином снов, и спавшие, как малые дети, обращались к нему, называя придуманными именами. Фантазии их были лишь искаженными бликами Истины. Они умоляли помиловать, благословить, пожалеть, пощадить что-то дать или что-нибудь не допустить. И он "миловал", "благословлял" и "давал" или не "допускал", помогая лишь тем, кто просил за других: таково условие СНА. Помогал он и тем, кто его не просил, а надеялся лишь на себя: такие, как неназойливые и достойные люди больше других заслуживали ЕГО помощи... Только скоро, скоро все кончится.
20. После отъезда Ирины, малыш остался единственным утешением в доме. Приятно было смотреть, как к нему возвращаются силы. Одно наслаждение было гладить котенка, трогать нежные ушки, пропускать через пальцы веер хвоста. Это маленькое, по природе своей, независимое создание, исполненное доверия к людям, целиком полагалось на них. Было любо смотреть, как оно носится, задрав хвост, или, гоняясь за белыми бабочками на пустыре, выпрыгивает из некошеных трав. В подвале встретили малыша как новое молодое лицо. Котенок и сам ощущал себя заново рожденным. А память хранила столько разных событий, что казалось, в единственной жизни им просто не уместиться. Зимой он боялся злых "псов усталости". Теперь, когда вечерами Кошко отправлялись гулять, малыш притворялся, что незаметно крадется за ними, на самом же деле только чуть-чуть провожал, довольный, что видит их вместе. Хозяева прятались от Леопольда в кустах и прыскали со смеху, точно дети, не зная причины. А он забирался под зачехленный "Москвич", откуда, как из-под кресла, были видны только ноги людей, и радовался, что пока еще - все хорошо. В подвале многое переменилось: не было больше ни миленькой кошечки, ни Полосатика, ни злого сатрапа. Избранный круг распался. Боевые коты разбрелись кто куда. Чумка произвела настоющую революцию, и кошки привыкали к свободе. Общительный по натуре малыш тянулся к подобным себе, и хозяева уже несколько раз отпускали котенка на ночь. А утром он садился напротив окна, и, чуть-чуть склонив голову на бок, без слов говорил: "Я тут. Все в порядке!" - Иди скорей, маленький, я открою тебе! - причитала Ольга Сергеевна. Началась пора жизни, исполненная предчувствий неизъяснимого счастья. Леопольд не задумывался, что с ним творится, полагая, что только такою и может быть жизнь, что только для этого и существуют на свете кошки и люди. - Не плохо устроились, - Игорь Борисович полушутя упрекал Леопольда, как представителя всего животного царства. - Вы можете целиком положиться на отлаженные бездною лет инстинкты, в то время как человек должен мучаться от осознания недолговечности бытия, не понимая, что ему делать с полученным впопыхах "историческим взглядом на жизнь". Действительно, малышу было легче: теперь он увидел мир сквозь "незамутненную призму" неизбежного счастья, а возрождение после болезни было похоже на непрерывное восхождение к свету.
21. Одним вечерком Кошко отдыхали перед домом на лавочке, а Леопольд то устраивался между ними, то спрыгивал, затевая игру с такими же как он сорванцами. Прислушиваясь к доносившимся из палисадника звукам, Игорь Борисович отмечал про себя, что в кошачьих воплях, даже если это крики любви, игры и азарта, неизменно присутствует что-то трагическое. На горизонте ворочалась обошедшая город гроза. Начинали сгущаться сумерки. Было тепло, даже душно. - Как ты думаешь, - спросила Ольга Сергеевна, - Лепушка помнит, что маленьким мы его часто наказывали? - А как ты думаешь, - ответил вопросом Кошко, - помнит Ирина, что мы ее маленькой шлепали? - Помнит, а как же! Поэтому злая такая. - И вовсе она не злая. Она умная девочка. Просто ей трудно. - Ты всегда ее защищаешь! - упрекнула Ольга Сергеевна. Над белыми башнями плыла голубиная стая. Круг за кругом поднималась она все выше, парила и трепетала живым лоскутиком неба. - Свободный полет - мечта юности, - думал Игорь Борисович. - Душа тянется к счастью, а уж коль не выпало личного - хоть прикоснуться к чужому, выпустив стаю, сопережить окрыленность свободой. Голуби развернулись, вытянулись тоненькой ниточкой и... растаяли в золоте уходящего дня. В сумерках, окутавших заросли, вспыхивали зеленые черточки, и, малыш не выдерживал - то и дело срывался с места, летел стремглав в палисадник, а потом прибегал и усаживался между людьми, чтобы они могли прикоснуться к нему. Затихающий шум, гаснущий свет, почти неподвижный сгустившийся воздух - все казалось приготовлением к близкому чуду. Котенок не находил себе места. Его бросало то в дрожь, то в истому и он признавался в этом хозяину. Они уж давно привыкли беседовать, сами не замечая того. - Люблю добрых, - беззвучно говорил Леопольд. - Я тоже, - соглашался Кошко. - Но терпеть не могу наглых типов, которые пользуются добротою других. - К сожалению, эти "типы" правы, - вздохнул Леопольд, - ибо добрым здесь... нечего делать. - Устремив глаза в небо, он с печалью добавил, Но это уже... не имеет значения. Он видел над головами людей бархат тени, похожей на гигантскую бабочку. Он углядел эту "бабочку" очень давно и давно перестал удивляться, что люди ее почему-то не хотят замечать. Однако тень еще никогда не висела так низко. Леопольд глядел вверх, а хозяева думали, что он смотрит на них. - Почему "не имеет значения"? - удивлялся Кошко. - Да так... - уклончиво бросал котик и сигал в темноту... и опять прибегал. - "Я и ты, мы с тобой - одной крови", - мямлил хозяин что-то из Киплинга. - И "кровь" не имеет значения... - У нас с тобой родственные души... - угадывал Игорь Борисович. - Скорее, одна душа... на двоих, - подсказывал Леопольд. - Возможно... - Хозяин давно отбросил менторский тон - с тех пор, как признал молчаливую тонкость кошачьей иронии, уловив в пушистом комочке свое новое, может быть, более совершенное "Я". Наконец, Кошко встали. Леопольд подбежал, лег на землю и начал валяться в пыли. Этим он говорил, что ему хорошо, что не может вернуться домой, потому что "пришел его час". - Лепушка, мы идем, - сказала хозяйка. Возле подъезда они оглянулись. Котенок, прощаясь, смотрел им в глаза, говоря: "Вы же видите, как мне тут славно"! - Умница! - простонала Ольга Сергеевна. Он успел еще раз потереться о ноги хозяев, и, склонив на бок голову, молча просил: "Ну пожалуйста, вы уж... не обижайте друг друга"!
22. МОТЫЛЕК возвращался к младенческим снам - к "изначалью", терял "пыльцу снов", ударяясь в незримую стену, рвал "крылья", бился в "окно" в исступленной надежде, что с "той стороны", наконец-то, заметят, откроют какую-то дверцу, впустив благодатную свежесть в "подвал сновидений". Ему было жалко всех спавших: блаженство обещано каждому, кто появился на свет... Но, однажды заснув, они не сумели проснуться: здесь в "воздухе" не хватало чего-то... А СЧАСТЬЕ струилось вокруг, в глубочайшие сны проникая толчками, аккордами, всплесками света, наплывом томлений, отчаянием... МОТЫЛЕК был бессилен помочь... Только изредка, самым чутким и добрым, он показывал вещие сны - мучительные очищающие, независимые от религий и "нерелигий", - покаянные сны искупления. Эта ночь была душной. Прислушиваясь к дыханию Ольги Сергеевны, к ее стонам и вздохам, Игорь Борисович долго ворочался с боку на бок... а потом словно ухнул в иную разбитую жизнь, наспех склеенную из случайных осколков... Снилась ВЕСНА ПЕРЕМЕН - "интересное время". Как будто в молчании возвели Вавилонскую Башню до неба и, вдруг... отказались молчать: говорили не слушая, не понимая друг друга, все разом, - на улицах, площадях городов, стульчаках туалетов, в парламентах... Шли словесные оргии. А от "чувства законной гордости" за особое неумение жить люди просто пьянели. Кафедру, где работал Кошко, ликвидировали, а сам он не мог надивиться: "Какой ерундой занимался всю жизнь". Лишившись работы, Ольга Сергеевна убеждалась теперь, что ее Управление только мешало строительству. Всех кормила Ирина и, хотя говорила, что трудится в мастерской над панно, измочаленная кожа рук судомойки не могла никого обмануть. То был сказочный СОН, открывавший "невиданные перспективы "... Но не каждому "было дано". А от "вкуса истинной правды" многих тошнило. Жизнь вздорожала. Даже минтай превратился в роскошь. В отличии от людей Леопольд не умел обходиться надеждами и, предчувствуя близкий конец, стал дела свои делать там, где приспичит. Игорь Борисович спал, грея сердце ладонью. Мозжило колено. Душили кошмары; бухали танки, горели дома, кто-то дико кричал, а Кошко зарывался в подушки и вздрагивал. Как-то возле подъезда остановился пикап. "Вызывал, командир? - просипел мужичок, в грязно-сером халате, с лицом сифилитика. - Ну? Тащи! Что уставился!" Пошатываясь, Кошко вошел в дом, взял кота и вернулся в сопровождении Ольги Сергеевны. Из машины даже не выглянули. Игорь Борисович протянул Леопольда внутрь. "Ты у меня - не один, командир! Держи сам!" - командовал ветеринарный убийца. У Кошко затряслись подбородок и губы. - Дай мне... - сказала жена. Она приняла Леопольда. В руках еще были мягкость и сила. Как будто прощаясь, котик прижался к плечу, замурлыкал... потом на мгновение замер и, коротко пискнув, обмяк. Отложив ржавый шприц, сифилитик подставил Ольге Сергеевне склизкую полость. Она опустила в "клеенчатый зев" еще теплый комочек и медленно распрямилась... во сне. За машиною потянулась ватага собак, обездоленных "Вавилонским столпотворением". Грозный Птусик сделался в одночасье собачьим пророком. Донюхавшись до "сокровенного смысла", он увязался за колымагой, унесшей котенка. И следом, "единственно верным путем", затрусила вся стая. А КТО-ТО невидимый, черпая сны из бесчисленных складок плаща - сны-матрешки: один сон в другом... без конца, - напускал их на спящих. Снилось Кошко, что он плачет, слыша, как над вечерними зарослями плывет, отдаваясь эхом в раскрытых парадных, нечеловечески нежный СОН-ЗОВ: "Ле-е-е-пушка!" "Ле-е-е-пушка!" "Где ты наш, Ле-е-е-пушка?" "Иди скорей, Ле-е-е-пушка!" - плачет от боли, которая завелась не в груди, не в коленном суставе, а в сокровенном ядре, из которого сам он произошел в невысокого рыхлого, начинающего лысеть, книжного человека. Он видел себя совсем маленьким, нежно любимым. Горячие волны несли его вниз. А навстречу струились волшебные звуки. Великая музыка эта жила в нём всегда, сколько он себя помнил. Мелодии зарождались в сиянии у фантастических врат. И Кошко, устремляясь на свет, улыбался в предощущении счастья, пока не касался невидимой эластичной стены, от которой как мячик отскакивал, уносясь в темноту. В доме спали. То был уже даже не сон..., а скорее "агония сна". Обнюхав прихожую, Игорь Борисович вдруг обнаружил себя у кровати на "шкуре ковра" за вылизыванием "интимного места". Слюна омывала бальзамом. Язык открывал "окна" пор. И, работая им, Кошко точно клал головою поклоны Божественной Кошке-праматери, от которой наследовал ДУХ "ритуала". Когда, отлизавшись, он, щурясь и подоткнув себя хвостиком, вдруг замурлыкал, раздался нежнейший ЗОВ-ЗВОН, струящийся из того ДАЛЕКА, которое принадлежало реальности, не постижимой для спящих. Дыхание стало блаженством. Звук так ликующе звал, что хотелось скорее увидеть, откуда он льется... А перед рассветом в открытые окна потянуло прохладой, и пришел освежающий ласковый сон. Разбудил отвратительный лай с торжествующим лютым дыхание дикой погони. Проснувшись, они содрогнулись от жуткой догадки: вот она - КАЗНЬ, которую ждали совсем с другой стороны. Хозяйка спросонья заголосила: "Уй-юй-юй-юй!" - и бросилась к выходу. Игорь Борисович в пижаме и босиком, налетая на стулья, рванулся вдогонку. Зацепившись коленом за угол галошницы, он плакал от боли, хромая вслед за женой... Оказавшись за дверью, они прижались друг к другу... Почуяв незащищенные души, слетелись все страхи на свете. Слетелись и... унеслись восвояси. Кошко стояли как вкопанные, не веря глазам. - Мои милые, - говорил им беззвучно котенок, восходя на крыльцо, - что вы так всполошились?! Я - тут...
* Ветхий завет. Бытие. Глава 1.
1992г.
17. В регистратуре ветеринарной лечебницы, одноэтажном кирпичном домике возле железной дороги, записали больного: "Кот Леопольд /восемь месяцев/". В очереди к ветеринару были только мужчины с собаками. Леопольд нервничал, и хозяйку с котенком по джентельменски пустили вперед. Ветврач Сергей Иванович (пожилой человек с суровым лицом солдата) как коврик "расстелил" малыша на столе и принялся ощупывать, говоря ничего не значащие слова, от которых тело вдруг сделалось "тряпочным". Леопольд впал в прострацию, а очнулся, когда из него уже извлекли иглу шприца. - У вашего котика - чумка - болезнь "усатых бродяг". Он у вас молодой, я надеюсь, все обойдется. Голос Сергея Ивановича не соответствовал грозной внешности. Он так говорил, что весь мир казался добрее. Пока малыш зализывал место, где побывала игла, врач оформил рецепт, объяснил куда и как долго ходить на инъекции, чем кормить и поить больного. Домой хозяйка несла малыша на руках. Весь путь он тихо лежал, только около зарослей стал вырываться. Но стоило Ольге Сергеевне положить котенка в траву, как неизвестно откуда возник полосатый котище облезлый худой и свирепый. Шипя, он как будто пытался напасть и красноречиво, как это умеют лишь кошки, смотрел в глаза женщине, точно внушая: "Брось его! Гони прочь! Все равно он уже не жилец!" Ольга Сергеевна вскрикнула, замахнулась на "облезлое чудище", взяла Леопольда на руки и заплакала. Он притих, изумленный метаморфозой, произошедшей с самым сильным котом: "Полосатик" сам стал похож на бродягу, с приходом которого и начались все несчастья. На работе сказали, что чумка - неизлечима. У женщины закололо сердце... А дома - узнала, что котенок впервые за эту неделю вылакал блюдечко сливок и валялся на подоконнике, поджидая ее. На другой день, когда принесла кота на укол, - первым делом спросила, правда ли, что чумка не лечится? - Поменьше слушайте бабьих сказок! - советовал врач. - Котик у вас молодой - справится. А мы поможем. Да вы посмотрите, как уже повеселели глазки! В последний визит во время инъекции обломилась игла. Ольга Сергеевна снова расстроилась: от знакомой медицинской сестры она слышала, это плохая примета. Малышу было больно. Он впервые за время болезни всплакнул, по дороге домой не вырвался из рук, с кислой миной лежал целый день на боку... Но к вечеру ожил: потрапезничал и как ни в чем не бывало, полез целоваться. Надо сказать, что котенок болел не один. Среди лета, правда холодного и дождливого, у Иры открылась ангина. Хозяйская дочка бродила по дому с завязанным горлом. На столике шелестели бумажки с лекарствами. Здесь пахло так же, как в ветеринарной лечебнице. Девочка молча часами глядела в окно, и малыш, набирающий силы, сочувствовал ей, хотя понимал, что и это был сон, что ей снились тревожные сны "подрастающей кошечки".
18. Однажды, возвращаясь с работы, хозяйка столкнулась в дверях с высоким, похожим на общипанного цыпленка юношей. В прихожей спросила у дочери: "Кто это был?" - Будущий Остроумова-Лебедева, - рассмеялась Ирина. - Кто? Кто? - не поняла мать. - Гений графики - Остроумова-Лебедева. - Смеешься над парнем? - Он не обидчивый - умный. - Если умный, почему - такие короткие брюки, что сверкают носки? - Мамуля, что делать: растет человек - не может остановиться... - Странный мальчик. - Нисколечко! Он называл котяшку Котангенсом... И они целовались. - А ты? - в упор спросила Ольга Сергеевна. - Господь с тобой, мамочка! - всплеснула руками Ирина. - Я же вирусная! А на другой день Леопольд, еще не совсем оправившись от болезни, попал в историю, даже не выходя из квартиры. Часов в одиннадцать, когда никого, кроме двух больных, дома не было, в дверь позвонили. Ирина пошла открывать, а котенок, дремавший в кресле, приоткрыл один глаз. Шелестя бумагами, вошел участковый милиционер - "очкастенький" лейтенант, выверявший списки жильцов... Леопольду из комнаты вдруг показалось, что в прихожую влезло чудовище угрожающе пестрой расцветки с округлыми злыми глазами. Зная, что в доме нет никого, кто бы мог заступиться, котенок перепугался до судорог. Инстинкт сработал мгновенно: "Бежать! Укрыться как можно скорее в надежном углу за "коровой", пока не схватили!" Будучи по природе пугливым, малыш соскочил на ковер и уже было кинулся прочь, когда с ним случилось нечто такое, что позже Кошко не устанет описывать в институте коллегам, которые, удивляясь восторгу рассказчика, отнесут это к отголоскам еще не изжитого до конца "феномена гармонии". Каждому, кто бывал в доме, Игорь Борисович теперь заново представлял Леопольда. Чувствуя, что о нем говорят, малыш в смущении жмурился или склонял морду набок, дескать, "не надоело еще"? Он решил, что каким-то образом оконфузился. "Но в конце концов, с кем не бывает. А вспоминать об этом бестактно". Но тогда никто не поверил бы, что такое может случиться: какая-то непостижимая сила внезапно швырнула котенка на грудь обалдевшего участкового. В один упоительный миг малыш пережил унижение страхом, потрясение собственной низостью и дикую ярость при мысли, что кроме него больше некому взять под защиту больную Ирину. Разинув пасть и сверкая глазенками, он орал благим матом и, вероятно, казался себе страшным зверем. Опомнился Леопольд уже на девичьих руках, с трудом оторвавших его от милицейского кителя. - С таким котиком не нужна и собака, - признал молодой человек.
19. "Мотылек" ощущал приближение "Конца сна". Количество "спальных мест" имело предел, и спавшие пробуждались, чтобы дать спать другим. Этот сон напоминал ветхий дом, где гнилые стропила и балки трещат, потолок протекает, осыпаются стены, двери визжат, а в полу - безобразные дыры. В доме - дрожь и сквозняк... И чтобы та "дрожь", тот "сквозняк" раньше времени не будоражили "спящих", "Мотылек", простирал свои крылья, заслоняя ими прогалы "Вселенского сна".
У Кошко оставалось от прошлого благоговение перед чудом "звукогармонии". Он давно уже не ходил на концерты, но иногда позволял себе дома послушать пластинки с музыкой Моцарта, Людвига Вана Бетховена, Грига, Шопена, Рахманинова, а порой даже Шнитке. Как-то, в одну из суббот, уж после того, как Ирина поправилась и уехала к бабушке, Игорь Борисович, слушая в спальне великую музыку, гладя дремавшего у него на коленях "котяшку", позволил себе не вполне серьезные мысли. - Музыка - это больше чем жизнь вокруг нас, - рассудил он, - это вершина всего! Но до чего же эта "вершина" хрупка, как зависима, как ненадежна! Достаточно оторвать от пластинки иглу, убрать звук, нажать выключатель, - все оборвется. Есть тысяча способов уничтожить гармонию, в то время, как дать ей дивную жизнь мог лишь случай, граничащий с совершеннейшим чудом. Но если Гений - великое чудо Природы, тогда почему же она не заботится о надежности гениев и наследия их, как заботится, например, о "котяшках", которых любовно снабдила когтями для добывания пищи, шерсткой, чтобы не мерзнуть зимой, очами, способными видеть даже в ночи, усами, которые слышат не хуже ушей. Не зря говорят: "Живучий, как кошка". В эту минуту хлопнула дверь. Малыш неожиданно выпустил когти, насторожился, вскочил и, стоя на хозяйских коленях, "сделал верблюда". Игорь Борисович выключил музыку и тот час же узнал зычный глас, доносившийся из прихожей. - Я поражена! Милочка, что происходит? - вопрошала супруга влиятельного Ничипуренко. - Почему ваша дочь не желает встретиться с Вовиком? - Лучше спросите об этом ее. - Господи! Какой спрос с ребенка!? Вы мать ей или не мать? - Если Вовик еще ребенок, - возразила Ольга Сергеевна, - то наша Ирина взрослая девушка... Разве нельзя допустить, что он ей не нравится? - Что вы такое несете!? - взвизгнула гостья. - Скажите пожалуйста! "Он ей не нравится"! Господи, цаца нашлась - ни кожи, ни рожи! По крайней мере, мне теперь ясно, "откуда ветер дует"! Это вы ее подучили недотрогу разыгрывать - цену себе набавлять! Чтоб опутать покрепче! Только с нами это у вас не пройдет! Не на тех напали, голубушка! - Опомнитесь, Прасковья Филипповна! Что вы такое тут говорите!? лепетала Ольга Сергеевна. Когда Игорь Борисович появился в прихожей, жена стояла, грея сердце ладонью, прислонившись к стене. А на тонких губах Прасковьи Филипповны играла улыбка: ее поражало не противление, а люди, от которых оно исходило. Ей хотелось взглянуть на хозяев, прищурившись, из-под ладошки, дескать, "Это кто там попискивает?" - Я вас прощаю, - она неожиданно смилостивилась и, глядя из-под приспущенных век, уже адресовалась к обоим, - вы могли и не знать, как мой Ничипуренко расправляется с хамами. В проеме мелькнул пышный хвост Леопольда. - Вы еще держите эту пакость? - поразилась женщина... и рассмеялась. - Ах да, я забыла: вы все тут - Кошко! - Знаете... - начал было Игорь Борисович, но его перебили: "Мы все про вас знаем"! - Ну вот что... - Игорь Борисович распахнул наружную дверь. - Попрошу нас оставить! - Это вы мне!? - изумилась Прасковья Филипповна. Вообще-то она уважала силу, но тут выступала не сила, а, можно сказать черт те что - "курям на смех". - Будьте любезны, оставьте наш дом, - Игорь Борисович исходил вежливостью, как самоубийцы исходят кровью. - Хорошо, я уйду... - согласилась Ничипуренко. - Только учтите, так просто это вам с рук не сойдет! А на улице она с сожалением покачивала головой, признавая, что этих ничтожеств трудно казнить: " Комара или муху можно размазать о стенку... но попробуй прихлопнуть бациллу". Отведя Ольгу Сергеевну на "корову", взяв ее за руку, наблюдая, как медленно сходит бледность с родного лица, Игорь Борисович думал об удивительном "парадоксе профессий": он вот, здоровый мужик, занимается гуманитарной наукой, а Ольга, хрупкая женщина, тащит на слабых плечах своих воз многомудрой и склочной инженерской работы. Разве по нынешним временам кормилец семейства может польстится на инженерский оклад?! Когда боль отошла, Ольга Сергеевна тихо сказала: "Страдаешь? Первый раз в жизни позволил себе непочтительность к даме... Не мучься: ты ее просто вежливо выпроводил.... Удивляюсь, как духу хватило... - Она погладила мужа по бритой щеке, усмехнулась. - Растешь, червяк... Ну расти... Теперь будем ждать, что они против нас там придумают". - Мы им - не по зубам, - хорохорился Игорь Борисович. - Ишь ты, храбрый выискался! - Ольга, ты помнишь, как сказано в физике, чем центр тяжести ниже, тем больше устойчивость тела. - Имеешь в виду наш первый этаж? - При чем здесь этаж!? В самой жизни мы занимаем устойчивый "полуподвал". - Философствуем? - улыбнулась Ольга Сергеевна. А тем временем "Конец сна" приближался. "Мотылек" относился к спавшим, как мать относится к детям, с которыми придется расстаться. Он был хозяином снов, и спавшие, как малые дети, обращались к нему, называя придуманными именами. Фантазии их были лишь искаженными бликами Истины. Они умоляли помиловать, благословить, пожалеть, пощадить что-то дать или что-нибудь не допустить. И он "миловал", "благословлял" и "давал" или не "допускал", помогая лишь тем, кто просил за других: таково условие СНА. Помогал он и тем, кто его не просил, а надеялся лишь на себя: такие, как неназойливые и достойные люди больше других заслуживали ЕГО помощи... Только скоро, скоро все кончится.
20. После отъезда Ирины, малыш остался единственным утешением в доме. Приятно было смотреть, как к нему возвращаются силы. Одно наслаждение было гладить котенка, трогать нежные ушки, пропускать через пальцы веер хвоста. Это маленькое, по природе своей, независимое создание, исполненное доверия к людям, целиком полагалось на них. Было любо смотреть, как оно носится, задрав хвост, или, гоняясь за белыми бабочками на пустыре, выпрыгивает из некошеных трав. В подвале встретили малыша как новое молодое лицо. Котенок и сам ощущал себя заново рожденным. А память хранила столько разных событий, что казалось, в единственной жизни им просто не уместиться. Зимой он боялся злых "псов усталости". Теперь, когда вечерами Кошко отправлялись гулять, малыш притворялся, что незаметно крадется за ними, на самом же деле только чуть-чуть провожал, довольный, что видит их вместе. Хозяева прятались от Леопольда в кустах и прыскали со смеху, точно дети, не зная причины. А он забирался под зачехленный "Москвич", откуда, как из-под кресла, были видны только ноги людей, и радовался, что пока еще - все хорошо. В подвале многое переменилось: не было больше ни миленькой кошечки, ни Полосатика, ни злого сатрапа. Избранный круг распался. Боевые коты разбрелись кто куда. Чумка произвела настоющую революцию, и кошки привыкали к свободе. Общительный по натуре малыш тянулся к подобным себе, и хозяева уже несколько раз отпускали котенка на ночь. А утром он садился напротив окна, и, чуть-чуть склонив голову на бок, без слов говорил: "Я тут. Все в порядке!" - Иди скорей, маленький, я открою тебе! - причитала Ольга Сергеевна. Началась пора жизни, исполненная предчувствий неизъяснимого счастья. Леопольд не задумывался, что с ним творится, полагая, что только такою и может быть жизнь, что только для этого и существуют на свете кошки и люди. - Не плохо устроились, - Игорь Борисович полушутя упрекал Леопольда, как представителя всего животного царства. - Вы можете целиком положиться на отлаженные бездною лет инстинкты, в то время как человек должен мучаться от осознания недолговечности бытия, не понимая, что ему делать с полученным впопыхах "историческим взглядом на жизнь". Действительно, малышу было легче: теперь он увидел мир сквозь "незамутненную призму" неизбежного счастья, а возрождение после болезни было похоже на непрерывное восхождение к свету.
21. Одним вечерком Кошко отдыхали перед домом на лавочке, а Леопольд то устраивался между ними, то спрыгивал, затевая игру с такими же как он сорванцами. Прислушиваясь к доносившимся из палисадника звукам, Игорь Борисович отмечал про себя, что в кошачьих воплях, даже если это крики любви, игры и азарта, неизменно присутствует что-то трагическое. На горизонте ворочалась обошедшая город гроза. Начинали сгущаться сумерки. Было тепло, даже душно. - Как ты думаешь, - спросила Ольга Сергеевна, - Лепушка помнит, что маленьким мы его часто наказывали? - А как ты думаешь, - ответил вопросом Кошко, - помнит Ирина, что мы ее маленькой шлепали? - Помнит, а как же! Поэтому злая такая. - И вовсе она не злая. Она умная девочка. Просто ей трудно. - Ты всегда ее защищаешь! - упрекнула Ольга Сергеевна. Над белыми башнями плыла голубиная стая. Круг за кругом поднималась она все выше, парила и трепетала живым лоскутиком неба. - Свободный полет - мечта юности, - думал Игорь Борисович. - Душа тянется к счастью, а уж коль не выпало личного - хоть прикоснуться к чужому, выпустив стаю, сопережить окрыленность свободой. Голуби развернулись, вытянулись тоненькой ниточкой и... растаяли в золоте уходящего дня. В сумерках, окутавших заросли, вспыхивали зеленые черточки, и, малыш не выдерживал - то и дело срывался с места, летел стремглав в палисадник, а потом прибегал и усаживался между людьми, чтобы они могли прикоснуться к нему. Затихающий шум, гаснущий свет, почти неподвижный сгустившийся воздух - все казалось приготовлением к близкому чуду. Котенок не находил себе места. Его бросало то в дрожь, то в истому и он признавался в этом хозяину. Они уж давно привыкли беседовать, сами не замечая того. - Люблю добрых, - беззвучно говорил Леопольд. - Я тоже, - соглашался Кошко. - Но терпеть не могу наглых типов, которые пользуются добротою других. - К сожалению, эти "типы" правы, - вздохнул Леопольд, - ибо добрым здесь... нечего делать. - Устремив глаза в небо, он с печалью добавил, Но это уже... не имеет значения. Он видел над головами людей бархат тени, похожей на гигантскую бабочку. Он углядел эту "бабочку" очень давно и давно перестал удивляться, что люди ее почему-то не хотят замечать. Однако тень еще никогда не висела так низко. Леопольд глядел вверх, а хозяева думали, что он смотрит на них. - Почему "не имеет значения"? - удивлялся Кошко. - Да так... - уклончиво бросал котик и сигал в темноту... и опять прибегал. - "Я и ты, мы с тобой - одной крови", - мямлил хозяин что-то из Киплинга. - И "кровь" не имеет значения... - У нас с тобой родственные души... - угадывал Игорь Борисович. - Скорее, одна душа... на двоих, - подсказывал Леопольд. - Возможно... - Хозяин давно отбросил менторский тон - с тех пор, как признал молчаливую тонкость кошачьей иронии, уловив в пушистом комочке свое новое, может быть, более совершенное "Я". Наконец, Кошко встали. Леопольд подбежал, лег на землю и начал валяться в пыли. Этим он говорил, что ему хорошо, что не может вернуться домой, потому что "пришел его час". - Лепушка, мы идем, - сказала хозяйка. Возле подъезда они оглянулись. Котенок, прощаясь, смотрел им в глаза, говоря: "Вы же видите, как мне тут славно"! - Умница! - простонала Ольга Сергеевна. Он успел еще раз потереться о ноги хозяев, и, склонив на бок голову, молча просил: "Ну пожалуйста, вы уж... не обижайте друг друга"!
22. МОТЫЛЕК возвращался к младенческим снам - к "изначалью", терял "пыльцу снов", ударяясь в незримую стену, рвал "крылья", бился в "окно" в исступленной надежде, что с "той стороны", наконец-то, заметят, откроют какую-то дверцу, впустив благодатную свежесть в "подвал сновидений". Ему было жалко всех спавших: блаженство обещано каждому, кто появился на свет... Но, однажды заснув, они не сумели проснуться: здесь в "воздухе" не хватало чего-то... А СЧАСТЬЕ струилось вокруг, в глубочайшие сны проникая толчками, аккордами, всплесками света, наплывом томлений, отчаянием... МОТЫЛЕК был бессилен помочь... Только изредка, самым чутким и добрым, он показывал вещие сны - мучительные очищающие, независимые от религий и "нерелигий", - покаянные сны искупления. Эта ночь была душной. Прислушиваясь к дыханию Ольги Сергеевны, к ее стонам и вздохам, Игорь Борисович долго ворочался с боку на бок... а потом словно ухнул в иную разбитую жизнь, наспех склеенную из случайных осколков... Снилась ВЕСНА ПЕРЕМЕН - "интересное время". Как будто в молчании возвели Вавилонскую Башню до неба и, вдруг... отказались молчать: говорили не слушая, не понимая друг друга, все разом, - на улицах, площадях городов, стульчаках туалетов, в парламентах... Шли словесные оргии. А от "чувства законной гордости" за особое неумение жить люди просто пьянели. Кафедру, где работал Кошко, ликвидировали, а сам он не мог надивиться: "Какой ерундой занимался всю жизнь". Лишившись работы, Ольга Сергеевна убеждалась теперь, что ее Управление только мешало строительству. Всех кормила Ирина и, хотя говорила, что трудится в мастерской над панно, измочаленная кожа рук судомойки не могла никого обмануть. То был сказочный СОН, открывавший "невиданные перспективы "... Но не каждому "было дано". А от "вкуса истинной правды" многих тошнило. Жизнь вздорожала. Даже минтай превратился в роскошь. В отличии от людей Леопольд не умел обходиться надеждами и, предчувствуя близкий конец, стал дела свои делать там, где приспичит. Игорь Борисович спал, грея сердце ладонью. Мозжило колено. Душили кошмары; бухали танки, горели дома, кто-то дико кричал, а Кошко зарывался в подушки и вздрагивал. Как-то возле подъезда остановился пикап. "Вызывал, командир? - просипел мужичок, в грязно-сером халате, с лицом сифилитика. - Ну? Тащи! Что уставился!" Пошатываясь, Кошко вошел в дом, взял кота и вернулся в сопровождении Ольги Сергеевны. Из машины даже не выглянули. Игорь Борисович протянул Леопольда внутрь. "Ты у меня - не один, командир! Держи сам!" - командовал ветеринарный убийца. У Кошко затряслись подбородок и губы. - Дай мне... - сказала жена. Она приняла Леопольда. В руках еще были мягкость и сила. Как будто прощаясь, котик прижался к плечу, замурлыкал... потом на мгновение замер и, коротко пискнув, обмяк. Отложив ржавый шприц, сифилитик подставил Ольге Сергеевне склизкую полость. Она опустила в "клеенчатый зев" еще теплый комочек и медленно распрямилась... во сне. За машиною потянулась ватага собак, обездоленных "Вавилонским столпотворением". Грозный Птусик сделался в одночасье собачьим пророком. Донюхавшись до "сокровенного смысла", он увязался за колымагой, унесшей котенка. И следом, "единственно верным путем", затрусила вся стая. А КТО-ТО невидимый, черпая сны из бесчисленных складок плаща - сны-матрешки: один сон в другом... без конца, - напускал их на спящих. Снилось Кошко, что он плачет, слыша, как над вечерними зарослями плывет, отдаваясь эхом в раскрытых парадных, нечеловечески нежный СОН-ЗОВ: "Ле-е-е-пушка!" "Ле-е-е-пушка!" "Где ты наш, Ле-е-е-пушка?" "Иди скорей, Ле-е-е-пушка!" - плачет от боли, которая завелась не в груди, не в коленном суставе, а в сокровенном ядре, из которого сам он произошел в невысокого рыхлого, начинающего лысеть, книжного человека. Он видел себя совсем маленьким, нежно любимым. Горячие волны несли его вниз. А навстречу струились волшебные звуки. Великая музыка эта жила в нём всегда, сколько он себя помнил. Мелодии зарождались в сиянии у фантастических врат. И Кошко, устремляясь на свет, улыбался в предощущении счастья, пока не касался невидимой эластичной стены, от которой как мячик отскакивал, уносясь в темноту. В доме спали. То был уже даже не сон..., а скорее "агония сна". Обнюхав прихожую, Игорь Борисович вдруг обнаружил себя у кровати на "шкуре ковра" за вылизыванием "интимного места". Слюна омывала бальзамом. Язык открывал "окна" пор. И, работая им, Кошко точно клал головою поклоны Божественной Кошке-праматери, от которой наследовал ДУХ "ритуала". Когда, отлизавшись, он, щурясь и подоткнув себя хвостиком, вдруг замурлыкал, раздался нежнейший ЗОВ-ЗВОН, струящийся из того ДАЛЕКА, которое принадлежало реальности, не постижимой для спящих. Дыхание стало блаженством. Звук так ликующе звал, что хотелось скорее увидеть, откуда он льется... А перед рассветом в открытые окна потянуло прохладой, и пришел освежающий ласковый сон. Разбудил отвратительный лай с торжествующим лютым дыхание дикой погони. Проснувшись, они содрогнулись от жуткой догадки: вот она - КАЗНЬ, которую ждали совсем с другой стороны. Хозяйка спросонья заголосила: "Уй-юй-юй-юй!" - и бросилась к выходу. Игорь Борисович в пижаме и босиком, налетая на стулья, рванулся вдогонку. Зацепившись коленом за угол галошницы, он плакал от боли, хромая вслед за женой... Оказавшись за дверью, они прижались друг к другу... Почуяв незащищенные души, слетелись все страхи на свете. Слетелись и... унеслись восвояси. Кошко стояли как вкопанные, не веря глазам. - Мои милые, - говорил им беззвучно котенок, восходя на крыльцо, - что вы так всполошились?! Я - тут...
* Ветхий завет. Бытие. Глава 1.
1992г.