Страница:
— Привет, — сказала она. — Я — Маша.
— Привет, Маша, — ответил он, не меняя позы.
— Я не опоздала? — поинтересовалась она из привычной вежливости, а он взглянул на часы и неопределенно пожал плечами.
— Я так понимаю, что у нас мало времени. У вас есть ко мне какие-нибудь вопросы? — спросила она.
Он оглядел ее с головы до ног, словно просчитывал вероятность того, что ее могли подослать российские спецслужбы, а потом медленно покачал головой.
— У меня нет вопросов… А у вас?
— Давайте перейдем сразу к делу, — предложила она.
Он как-то странно прищурился на нее и, словно извиняясь, сказал:
— Вообще-то у меня тут еще одна встреча.
— Вы что, передумали? — насторожилась она, и в ее голосе послышалось раздражение.
Еще не хватало, чтобы он передумал. Она полдня просидела в этом чертовом гуманитарном фонде, пила этот чертов чай, от которого теперь распирало мочевой пузырь, а он сейчас вдруг возьмет и пойдет на попятную.
— Я заранее согласна на ваши условия, — торопливо сказала она. — Для меня эта встреча чрезвычайно важна.
— Я понимаю, — вдруг ухмыльнулся он и, взяв ее за руку, потянул к себе.
Ей пришлось подчиниться и присесть с ним рядом на корточки.
— Я жду друга, — сказал он.
— Разве он помешает?
— Как вы скажете.
— Мне все равно. Лишь бы вам было удобно. Может быть, ваш друг тоже захочет принять участие?
Ей показалось, что он взглянул на нее с удивлением.
— Вот идет мой телеоператор, — продолжала она, — если вы не возражаете против съемки, он начнет готовить камеру.
Едва она это произнесла, как человек испуганно вскочил и, казалось, был готов бежать прочь.
— Хорошо, хорошо, — воскликнула Маша, — пока обойдемся без камеры… Однако мне сказали, что ваш брат не будет возражать против того, чтобы мы все засняли на пленку.
На лице человека отразился почти ужас.
— Вы хотите еще моего брата? — пробормотал он.
— А разве нельзя? — умоляюще произнесла Маша.
Так и есть, он, кажется, ей не доверяет и решил дать задний ход.
— Может быть, вы хотите, чтобы вам заплатили? — пустила она в ход свой последний козырь, хотя ни о какой оплате у нее не было никакой договоренности ни с режиссером, ни с самим господином Зориным.
— Так вы еще и сами хотите платить? — пролепетал человек, побледнев.
Неужели она сделала глупость, предложив деньги, и он обиделся?
— Извините, если я вас обидела…
— Я думал, вы хотите, чтобы мы платили… Я, мой друг и мой брат…
Ах, вот оно что! Значит, они даже были готовы заплатить… Вероятно, рассчитывали использовать ее в своих целях, навязать ей в этом репортаже определенную, выгодную им позицию.
— Не знаю, сколько вы там собирались мне заплатить, — проворчала Маша, — но денег я в любом случае не возьму. Даю слово сделать свою работу честно. Вы можете чувствовать себя совершенно раскованно. А деньги лучше сберегите для ваших детей…
Он смотрел на нее так, словно остолбенел и потерял дар речи.
— Все-таки это моя работа, — примирительно сказала она. — Позвольте делать мне ее так, как я считаю нужным. Хорошо?
Он молчал и только затравленно озирался по сторонам.
— Не волнуйтесь, — сказала Маша, одарив его одной из лучших своих улыбок. — Все пройдет нормально. У меня не бывает осечек.
Она даже тронула его за руку, отчего он вздрогнул, словно к нему прикоснулась змея.
— Вы что, передумали? — в отчаянии проговорила она.
Он едва кивнул головой.
— Как вам не стыдно! — возмутилась она. — Ведь ваш народ в беде и, отказываясь от моего предложения, вы обрекаете себя на полную изоляцию!
Маша беспомощно посмотрела на оператора, который решил тоже вступить в разговор.
— Послушайте, уважаемый, — сказал он невысокому и смуглому человеку, — я сниму вас так шикарно, что вы эту пленку будете с гордостью показывать вашим детям и внукам, всему своему аулу, всей родне!
Но тот лишь отшатнулся назад.
Вдруг к ним подошел еще один черноволосый человек. Сначала он сказал что-то по-кавказски, а потом удивленно воскликнул:
— Что им от тебя нужно, Ильдар?
— Так вы — не Умар?! — пробормотала Маша невысокому и смуглому человеку.
— Я — Ильдар…
— О Господи, ты слышишь, — обратилась она к оператору, — он Ильдар…
Однако оператор отвернулся и, взявшись за живот и сотрясаясь от смеха, стал обходить кругом памятник Пушкину, а Машин собеседник с другом, часто оглядываясь, быстро двинулись к спуску в метро. Еще секунда — и Маша, наверное, сама рассмеялась бы, но кто — то тронул ее за плечо и сказал:
— Простите, вы Маша Семенова? Я — Умар, брат Абу.
Постепенно комната стала наполняться новыми людьми. Все это были вооруженные ополченцы, которые, видимо, только что вернулись из похода. Были среди них и две-три женщины, отличавшиеся от мужчин-ополченцев лишь более замкнутым и гордым видом.
Оператору было разрешено снимать, но присутствующие не обращали особого внимания ни на него, ни на телекамеру. Только когда вокруг захлопали в ладоши и в образовавшийся круг стали выходить, сменяя один другого, ополченцы и женщины, оператора просили непременно заснять, как с достоинством и лихими ухватками пляшет вольнолюбивый народ.
Энергично выбрасывая в стороны крепко сжатые кулаки, плясуны осанисто и неторопливо вступали в круг и начинали отбивать ногами особую кавказскую чечетку, состоявшую из залихватских коленец и добросовестных притопываний. Особенно отличился один рыжеватый бородач с очень худым, почти иноческим лицом. Он плясал с такой удалой оттяжкой и в то же время с такой серьезной невозмутимостью, что Маша не выдержала и, поднявшись со скамейки, пошла восточной павой ему навстречу. Ее выход был встречен бурным восторгом и гортанными выкриками. Ладони людей что есть мочи отбивали такт.
Общее веселье продолжалось до поздней ночи и закончилось, словно по команде. Ополченцы стали расходиться или устраиваться на ночлег прямо на том месте, где они только что плясали.
Умар поманил Машу пальцем и вывел на крыльцо.
— Мой брат Абу готов с вами побеседовать, — сказал он и показал на человека, который неторопливо прогуливался под деревьями, освещенными лунным светом.
— Но ведь ночью мы не сможем снимать, — сказала Маша.
— Это ничего. Того, что вы сняли, вполне достаточно.
Спорить не имело никакого смысла. Маша пожала плечами и направилась к человеку, прогуливавшемуся под деревьями. Подойдя ближе, она увидела, что это тот самый жилистый бородач-плясун, с которым они недавно так дружно отплясывали.
— Так значит, вы — Абу, — улыбнулась она.
— Вы хотели со мной поговорить, — сказал он и пошуршал пальцами в своей жесткой бороде.
— Жаль, что здесь слишком темно для съемки, Абу. Вы очень фотогеничны и очень бы понравились телезрительницам. Впрочем, оператор снимал вас пляшущим. Это, пожалуй, даже еще лучше.
— Ну да, — усмехнулся он, — это лучше. Пусть все думают, что Абу только пляшет.
Он достал из нагрудного кармана камуфляжной куртки пачку «Мальборо», откинул большим пальцем крышку и предложил Маше закурить. Та покачала головой.
— Я не курю.
Он подпалил сигарету дорогой никелированной зажигалкой и глубоко затянулся.
— Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов, — сказала Маша.
Он снова усмехнулся.
— Очень хороню. Абу пляшет, и Абу отвечает на вопросы.
— Еще Абу умеет сбивать вертолеты и сжигать бэтээры, — в тон ему добавила Маша.
— Не боги горшки обжигают. У вас бы тоже получилось.
— Нет. Я бы не смогла убивать.
— Смогла бы, смогла бы! — закивал он. — Конечно, не сразу. Сначала у вас убивают отца, потом мать, потом брата, потом сестру… Потом вам самим захочется убивать.
— Вами движет только месть?
— Разве я мщу? — удивился он. — Если бы я мстил, я бы поехал в Россию. Например, в Москву… Но я сражаюсь здесь, на своей земле. Я считаю, что зря прожил день, если не уничтожил хотя бы одного оккупанта. Я сражаюсь за свободу.
— А кем вы были до войны?
— Я был учителем географии.
— И вам пришлось бросить свою благородную профессию и взять в руки оружие. Дети остались без учителя.
— Ничего подобного, — спокойно возразил он. — Я продолжаю учить детей.
— Неужели? — изумилась Маша. — Вы воюете за свободу, а потом, отложив автомат, учите детишек географии, объясняете им, где Африка, а где Австралия?
— Нам сейчас не до Африки с Австралией, — сказал он. — В настоящее время я должен научить их, как обращаться с оружием и взрывчаткой. Дети — это прирожденные стрелки и минеры. Они хотят вырасти свободными. Если они вырастут свободными, то уж как-нибудь отыщут на карте нашу маленькую гордую Чечню.
— Вы, учитель, учите детей убивать, — сказала Маша. — Посылаете их на смерть…
— Мне никуда не надо никого посылать. Смерть и так вокруг нас.
— Но вы толкаете их прямо в огонь… Неужели поднимается рука?
— Ради свободы мы готовы пожертвовать своими жизнями.
— И жизнями ваших детей.
— Совершенно верно.
— Неужели нет другого выхода?
— Нас убивают, и мы же виноваты? — нахмурился он.
— Я вас не обвиняю, Абу. Я просто удивляюсь тому, что вы, учитель…
Он взглянул на нее с такой яростью, что она прикусила язык.
— Мы будем воевать столько, сколько потребуется! — заявил Абу, давая понять, что беседа окончена.
Но он показался ей красивым — этот чеченец. Она смотрела ему прямо в глаза, и у нее в голове вдруг зазвучало пушкинское:
Абу привели в наручниках. Он смотрел на Машу, словно видел ее впервые. Он не отказался от предложенной сигареты, но разговора, можно сказать, не получилось.
— Вы по-прежнему считаете, что у чеченцев нет другого пути, кроме вооруженного сопротивления? — спросила она.
— Русские убивают наших детей, — был ответ.
— Нельзя ли найти какой-то мирный компромисс?
— Тогда им придется убить каждого чеченца.
— Возможны ли свободные выборы?
— Наше оружие — ислам.
Маша смотрела в его мутные от усталости глаза, и ей казалось, что он ее не слышит.
— Каким вы видите свое будущее? — спросила она. — Может быть, за мирными переговорами, свободными выборами последует амнистия? Надеетесь ли вы на это, Абу?
Ей показалось, что он усмехнулся, как тогда — во время их первой встречи.
— Да, — сказал он. — Русские с радостью отпустят Абу. Они не сделают ему ничего плохого.
XXXII
XXXIII
— Привет, Маша, — ответил он, не меняя позы.
— Я не опоздала? — поинтересовалась она из привычной вежливости, а он взглянул на часы и неопределенно пожал плечами.
— Я так понимаю, что у нас мало времени. У вас есть ко мне какие-нибудь вопросы? — спросила она.
Он оглядел ее с головы до ног, словно просчитывал вероятность того, что ее могли подослать российские спецслужбы, а потом медленно покачал головой.
— У меня нет вопросов… А у вас?
— Давайте перейдем сразу к делу, — предложила она.
Он как-то странно прищурился на нее и, словно извиняясь, сказал:
— Вообще-то у меня тут еще одна встреча.
— Вы что, передумали? — насторожилась она, и в ее голосе послышалось раздражение.
Еще не хватало, чтобы он передумал. Она полдня просидела в этом чертовом гуманитарном фонде, пила этот чертов чай, от которого теперь распирало мочевой пузырь, а он сейчас вдруг возьмет и пойдет на попятную.
— Я заранее согласна на ваши условия, — торопливо сказала она. — Для меня эта встреча чрезвычайно важна.
— Я понимаю, — вдруг ухмыльнулся он и, взяв ее за руку, потянул к себе.
Ей пришлось подчиниться и присесть с ним рядом на корточки.
— Я жду друга, — сказал он.
— Разве он помешает?
— Как вы скажете.
— Мне все равно. Лишь бы вам было удобно. Может быть, ваш друг тоже захочет принять участие?
Ей показалось, что он взглянул на нее с удивлением.
— Вот идет мой телеоператор, — продолжала она, — если вы не возражаете против съемки, он начнет готовить камеру.
Едва она это произнесла, как человек испуганно вскочил и, казалось, был готов бежать прочь.
— Хорошо, хорошо, — воскликнула Маша, — пока обойдемся без камеры… Однако мне сказали, что ваш брат не будет возражать против того, чтобы мы все засняли на пленку.
На лице человека отразился почти ужас.
— Вы хотите еще моего брата? — пробормотал он.
— А разве нельзя? — умоляюще произнесла Маша.
Так и есть, он, кажется, ей не доверяет и решил дать задний ход.
— Может быть, вы хотите, чтобы вам заплатили? — пустила она в ход свой последний козырь, хотя ни о какой оплате у нее не было никакой договоренности ни с режиссером, ни с самим господином Зориным.
— Так вы еще и сами хотите платить? — пролепетал человек, побледнев.
Неужели она сделала глупость, предложив деньги, и он обиделся?
— Извините, если я вас обидела…
— Я думал, вы хотите, чтобы мы платили… Я, мой друг и мой брат…
Ах, вот оно что! Значит, они даже были готовы заплатить… Вероятно, рассчитывали использовать ее в своих целях, навязать ей в этом репортаже определенную, выгодную им позицию.
— Не знаю, сколько вы там собирались мне заплатить, — проворчала Маша, — но денег я в любом случае не возьму. Даю слово сделать свою работу честно. Вы можете чувствовать себя совершенно раскованно. А деньги лучше сберегите для ваших детей…
Он смотрел на нее так, словно остолбенел и потерял дар речи.
— Все-таки это моя работа, — примирительно сказала она. — Позвольте делать мне ее так, как я считаю нужным. Хорошо?
Он молчал и только затравленно озирался по сторонам.
— Не волнуйтесь, — сказала Маша, одарив его одной из лучших своих улыбок. — Все пройдет нормально. У меня не бывает осечек.
Она даже тронула его за руку, отчего он вздрогнул, словно к нему прикоснулась змея.
— Вы что, передумали? — в отчаянии проговорила она.
Он едва кивнул головой.
— Как вам не стыдно! — возмутилась она. — Ведь ваш народ в беде и, отказываясь от моего предложения, вы обрекаете себя на полную изоляцию!
Маша беспомощно посмотрела на оператора, который решил тоже вступить в разговор.
— Послушайте, уважаемый, — сказал он невысокому и смуглому человеку, — я сниму вас так шикарно, что вы эту пленку будете с гордостью показывать вашим детям и внукам, всему своему аулу, всей родне!
Но тот лишь отшатнулся назад.
Вдруг к ним подошел еще один черноволосый человек. Сначала он сказал что-то по-кавказски, а потом удивленно воскликнул:
— Что им от тебя нужно, Ильдар?
— Так вы — не Умар?! — пробормотала Маша невысокому и смуглому человеку.
— Я — Ильдар…
— О Господи, ты слышишь, — обратилась она к оператору, — он Ильдар…
Однако оператор отвернулся и, взявшись за живот и сотрясаясь от смеха, стал обходить кругом памятник Пушкину, а Машин собеседник с другом, часто оглядываясь, быстро двинулись к спуску в метро. Еще секунда — и Маша, наверное, сама рассмеялась бы, но кто — то тронул ее за плечо и сказал:
— Простите, вы Маша Семенова? Я — Умар, брат Абу.
* * *
Как бы там ни было, Маше удалось добиться желаемого. Через несколько дней она снова встретилась с братом полевого командира — на этот раз в пригороде Грозного. Машу и ее маленькую съемочную группу усадили перед рассветом в побитый и латаный-перелатаный японский джип, который тут же съехал с шоссе и, нырнув в кустарники и рощи, долго колесил по глухим проселкам, а то и по целине, пока не въехал в район предгорья и не остановился в крошечном сельце, состоящем из десятка бедных домиков. Умар привел их в один из домов и показал отведенную им комнату, где они должны были ждать встречи с его братом Абу. Усталые, они улеглись на топчаны, застеленные домоткаными ковриками и как убитые проспали с полудня и почти до самого вечера. Они проснулись, когда солнце уже садилось и над крышами сельца прокатились протяжные мусульманские завывания. После вечерней молитвы Умар позвал их в соседнюю, очень просторную комнату, где был накрыт стол. Здесь уже сидело несколько усталых и запыленных чеченцев, которые, однако, громко переговаривались и смеялись. В углу, составленные в аккуратную пирамиду, стояли автоматы. Машу и ее коллег пригласили есть барана и пить водку, вино или пепси-колу — по выбору. Спиртного, кстати, было очень мало. Его выставили, очевидно, специально ради гостей, и сами чеченцы пили чрезвычайно мало и как бы с неохотой. Они чинно расспрашивали гостей о всякой всячине. Их вопросы, в которых звучал самый неподдельный, почти детский интерес, касались вещей как сугубо практических, так и весьма отвлеченных и неожиданных. Например, их интересовали цены московских рынков на различные виды вооружений, а также, правда ли, что Останкинская телебашня стала раскачиваться, и могла бы она, эта башня, случись ей таки упасть, достать до Кремля или хотя бы до Дома правительства.Постепенно комната стала наполняться новыми людьми. Все это были вооруженные ополченцы, которые, видимо, только что вернулись из похода. Были среди них и две-три женщины, отличавшиеся от мужчин-ополченцев лишь более замкнутым и гордым видом.
Оператору было разрешено снимать, но присутствующие не обращали особого внимания ни на него, ни на телекамеру. Только когда вокруг захлопали в ладоши и в образовавшийся круг стали выходить, сменяя один другого, ополченцы и женщины, оператора просили непременно заснять, как с достоинством и лихими ухватками пляшет вольнолюбивый народ.
Энергично выбрасывая в стороны крепко сжатые кулаки, плясуны осанисто и неторопливо вступали в круг и начинали отбивать ногами особую кавказскую чечетку, состоявшую из залихватских коленец и добросовестных притопываний. Особенно отличился один рыжеватый бородач с очень худым, почти иноческим лицом. Он плясал с такой удалой оттяжкой и в то же время с такой серьезной невозмутимостью, что Маша не выдержала и, поднявшись со скамейки, пошла восточной павой ему навстречу. Ее выход был встречен бурным восторгом и гортанными выкриками. Ладони людей что есть мочи отбивали такт.
Общее веселье продолжалось до поздней ночи и закончилось, словно по команде. Ополченцы стали расходиться или устраиваться на ночлег прямо на том месте, где они только что плясали.
Умар поманил Машу пальцем и вывел на крыльцо.
— Мой брат Абу готов с вами побеседовать, — сказал он и показал на человека, который неторопливо прогуливался под деревьями, освещенными лунным светом.
— Но ведь ночью мы не сможем снимать, — сказала Маша.
— Это ничего. Того, что вы сняли, вполне достаточно.
Спорить не имело никакого смысла. Маша пожала плечами и направилась к человеку, прогуливавшемуся под деревьями. Подойдя ближе, она увидела, что это тот самый жилистый бородач-плясун, с которым они недавно так дружно отплясывали.
— Так значит, вы — Абу, — улыбнулась она.
— Вы хотели со мной поговорить, — сказал он и пошуршал пальцами в своей жесткой бороде.
— Жаль, что здесь слишком темно для съемки, Абу. Вы очень фотогеничны и очень бы понравились телезрительницам. Впрочем, оператор снимал вас пляшущим. Это, пожалуй, даже еще лучше.
— Ну да, — усмехнулся он, — это лучше. Пусть все думают, что Абу только пляшет.
Он достал из нагрудного кармана камуфляжной куртки пачку «Мальборо», откинул большим пальцем крышку и предложил Маше закурить. Та покачала головой.
— Я не курю.
Он подпалил сигарету дорогой никелированной зажигалкой и глубоко затянулся.
— Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов, — сказала Маша.
Он снова усмехнулся.
— Очень хороню. Абу пляшет, и Абу отвечает на вопросы.
— Еще Абу умеет сбивать вертолеты и сжигать бэтээры, — в тон ему добавила Маша.
— Не боги горшки обжигают. У вас бы тоже получилось.
— Нет. Я бы не смогла убивать.
— Смогла бы, смогла бы! — закивал он. — Конечно, не сразу. Сначала у вас убивают отца, потом мать, потом брата, потом сестру… Потом вам самим захочется убивать.
— Вами движет только месть?
— Разве я мщу? — удивился он. — Если бы я мстил, я бы поехал в Россию. Например, в Москву… Но я сражаюсь здесь, на своей земле. Я считаю, что зря прожил день, если не уничтожил хотя бы одного оккупанта. Я сражаюсь за свободу.
— А кем вы были до войны?
— Я был учителем географии.
— И вам пришлось бросить свою благородную профессию и взять в руки оружие. Дети остались без учителя.
— Ничего подобного, — спокойно возразил он. — Я продолжаю учить детей.
— Неужели? — изумилась Маша. — Вы воюете за свободу, а потом, отложив автомат, учите детишек географии, объясняете им, где Африка, а где Австралия?
— Нам сейчас не до Африки с Австралией, — сказал он. — В настоящее время я должен научить их, как обращаться с оружием и взрывчаткой. Дети — это прирожденные стрелки и минеры. Они хотят вырасти свободными. Если они вырастут свободными, то уж как-нибудь отыщут на карте нашу маленькую гордую Чечню.
— Вы, учитель, учите детей убивать, — сказала Маша. — Посылаете их на смерть…
— Мне никуда не надо никого посылать. Смерть и так вокруг нас.
— Но вы толкаете их прямо в огонь… Неужели поднимается рука?
— Ради свободы мы готовы пожертвовать своими жизнями.
— И жизнями ваших детей.
— Совершенно верно.
— Неужели нет другого выхода?
— Нас убивают, и мы же виноваты? — нахмурился он.
— Я вас не обвиняю, Абу. Я просто удивляюсь тому, что вы, учитель…
Он взглянул на нее с такой яростью, что она прикусила язык.
— Мы будем воевать столько, сколько потребуется! — заявил Абу, давая понять, что беседа окончена.
Но он показался ей красивым — этот чеченец. Она смотрела ему прямо в глаза, и у нее в голове вдруг зазвучало пушкинское:
Недурственный эпиграф для репортажа.
Блаженны падшие в сраженье:
Теперь они вошли в эдем
И потонули в наслажденье,
Не отравляемом ничем…
* * *
…И вот Маше довелось встретиться с плененным Абу в одной из маленьких комнаток большого подвала, где размещались кое-какие армейские спецслужбы и органы внутренних дел. Как Маша ни просила полковника, чтобы съемочной группе разрешили остаться с пленником наедине, все было напрасно. Инструкции категорически это запрещали. Волк и без того сделал для нее почти невозможное, организовав подобную встречу и съемку… К сожалению, все усилия прошли даром. Через три дня пленку с записью интервью все-таки конфисковала военная цензура, и, видимо, лишь прежние заслуги полковника спасли его от гнева начальства за столь панибратские отношения с прессой.Абу привели в наручниках. Он смотрел на Машу, словно видел ее впервые. Он не отказался от предложенной сигареты, но разговора, можно сказать, не получилось.
— Вы по-прежнему считаете, что у чеченцев нет другого пути, кроме вооруженного сопротивления? — спросила она.
— Русские убивают наших детей, — был ответ.
— Нельзя ли найти какой-то мирный компромисс?
— Тогда им придется убить каждого чеченца.
— Возможны ли свободные выборы?
— Наше оружие — ислам.
Маша смотрела в его мутные от усталости глаза, и ей казалось, что он ее не слышит.
— Каким вы видите свое будущее? — спросила она. — Может быть, за мирными переговорами, свободными выборами последует амнистия? Надеетесь ли вы на это, Абу?
Ей показалось, что он усмехнулся, как тогда — во время их первой встречи.
— Да, — сказал он. — Русские с радостью отпустят Абу. Они не сделают ему ничего плохого.
XXXII
Мама подошла к дочери и принялась отчищать ее черный мохеровый свитер от катышков.
— Когда мы с твоим отцом только поженились, он хотел быть со мной каждую ночь… — многозначительно сказала она и взглянула на Машу, чтобы увидеть ее реакцию. — Он был сильным мужчиной. Ты понимаешь меня, девочка?
Чего уж тут было не понять. Безумная мужская страсть, как и отсутствие таковой, были Маше знакомы. Ей, слава Богу, довелось проводить ночи с так называемыми сильными мужчинами, которые действительно могут свести женщину с ума. Ночи, проведенные с Волком, были наполнены такими проявлениями любовной страсти, о которых ее милая мамочка, наверное, в свое время и помыслить не смела. Что было, то было.
— Для него я была готова на все, — продолжала мама. — Хотя были, конечно, вещи, которыми бы я ни за что не стала бы заниматься. Понимаешь, о чем я? Не потому что я ханжа, а потому что этим занимаются только извращенцы…
Бедная мама! Если бы она знала, чем занимались они с Волком. Пожалуй, этим не занимались даже отъявленные извращенцы. Если рассказать об этом, ей не под силу будет взять в толк, о чем идет речь… Впрочем, в том не было ничего странного. Интимная жизнь детей всегда неразрешимая загадка для родителей. И наоборот… Ведь как бы Маша ни старалась, она никогда бы не могла себе представить самого простого: что такое ее отец как мужчина, а мать как женщина. Неужели они и правда когда-то занимались друг с другом тем, что принято называть сексом? Старшей сестре Кате повезло в этом отношении больше. В детстве та намекала Маше, что однажды воочию наблюдала сей сакральный акт. Должно быть, она все выдумала. Было в этом нечто противоречащее всем законам материального мира.
— Вообще-то отец не хотел сразу заводить детей, — печально рассказывала мать. — Он считал, что прежде нужно самим насладиться жизнью. Поэтому хотел, чтобы я занималась с ним всеми теми вещами, а я отказывалась, несмотря на то, что он был очень настойчив. Потом я забеременела, и ему стало не хватать моего внимания…
Что-что, а эти штуки были Маше тоже хорошо знакомы. Но теперь ее интересовало нечто другое.
— Мамочка, — спросила она, — а Катю он полюбил с рождения?
— Сначала ему пришлось смириться с тем, что я все-таки сделала его отцом, а со временем он полюбил ее. По крайней мере, с тех пор, как она немного подросла и стала похожа на человека.
— А когда я родилась? Мать отвела глаза.
— Когда он узнал, что я снова беременна, то просто разъярился. Тогда-то, видно, у него и появилась эта навязчивая идея куда-нибудь сбежать. Я ужасно испугалась. Но аборт меня страшил гораздо больше. Ведь еще никто не доказал, что Бога нет, — вздохнула она.
— А тебе, мама… тебе хотелось, чтобы я родилась?
— Я как-то об этом не задумывалась. Но чего мне точно хотелось — так это чтобы он перестал беситься. Я задыхалась от одиночества, и мне хотелось, чтобы мы снова стали близки.
— Если он все-таки уйдет от тебя, что тогда? — осторожно спросила Маша.
— Молюсь, чтобы этого не произошло.
— А если?
— Тогда ему придется об этом пожалеть! — с неожиданной злостью выкрикнула мать.
— А как же Бог? — напомнила Маша.
— Бог меня простит! — убежденно прошептала мать. Хотя прежде Маша не фиксировалась на религиозных настроениях, но теперь поймала себя на том, что ей захотелось пойти в какую-нибудь церковку поставить свечечку и даже помолиться — лишь бы это помогло.
Она инстинктивно потянулась к матери, чтобы обнять ее, но та отстранилась.
— Какая же ты дура, Маша, что влюбилась! — в сердцах воскликнула мать. — Как жаль, что ты пошла в меня, а не в отца! — горько посетовала она.
— Когда мы с твоим отцом только поженились, он хотел быть со мной каждую ночь… — многозначительно сказала она и взглянула на Машу, чтобы увидеть ее реакцию. — Он был сильным мужчиной. Ты понимаешь меня, девочка?
Чего уж тут было не понять. Безумная мужская страсть, как и отсутствие таковой, были Маше знакомы. Ей, слава Богу, довелось проводить ночи с так называемыми сильными мужчинами, которые действительно могут свести женщину с ума. Ночи, проведенные с Волком, были наполнены такими проявлениями любовной страсти, о которых ее милая мамочка, наверное, в свое время и помыслить не смела. Что было, то было.
— Для него я была готова на все, — продолжала мама. — Хотя были, конечно, вещи, которыми бы я ни за что не стала бы заниматься. Понимаешь, о чем я? Не потому что я ханжа, а потому что этим занимаются только извращенцы…
Бедная мама! Если бы она знала, чем занимались они с Волком. Пожалуй, этим не занимались даже отъявленные извращенцы. Если рассказать об этом, ей не под силу будет взять в толк, о чем идет речь… Впрочем, в том не было ничего странного. Интимная жизнь детей всегда неразрешимая загадка для родителей. И наоборот… Ведь как бы Маша ни старалась, она никогда бы не могла себе представить самого простого: что такое ее отец как мужчина, а мать как женщина. Неужели они и правда когда-то занимались друг с другом тем, что принято называть сексом? Старшей сестре Кате повезло в этом отношении больше. В детстве та намекала Маше, что однажды воочию наблюдала сей сакральный акт. Должно быть, она все выдумала. Было в этом нечто противоречащее всем законам материального мира.
— Вообще-то отец не хотел сразу заводить детей, — печально рассказывала мать. — Он считал, что прежде нужно самим насладиться жизнью. Поэтому хотел, чтобы я занималась с ним всеми теми вещами, а я отказывалась, несмотря на то, что он был очень настойчив. Потом я забеременела, и ему стало не хватать моего внимания…
Что-что, а эти штуки были Маше тоже хорошо знакомы. Но теперь ее интересовало нечто другое.
— Мамочка, — спросила она, — а Катю он полюбил с рождения?
— Сначала ему пришлось смириться с тем, что я все-таки сделала его отцом, а со временем он полюбил ее. По крайней мере, с тех пор, как она немного подросла и стала похожа на человека.
— А когда я родилась? Мать отвела глаза.
— Когда он узнал, что я снова беременна, то просто разъярился. Тогда-то, видно, у него и появилась эта навязчивая идея куда-нибудь сбежать. Я ужасно испугалась. Но аборт меня страшил гораздо больше. Ведь еще никто не доказал, что Бога нет, — вздохнула она.
— А тебе, мама… тебе хотелось, чтобы я родилась?
— Я как-то об этом не задумывалась. Но чего мне точно хотелось — так это чтобы он перестал беситься. Я задыхалась от одиночества, и мне хотелось, чтобы мы снова стали близки.
— Если он все-таки уйдет от тебя, что тогда? — осторожно спросила Маша.
— Молюсь, чтобы этого не произошло.
— А если?
— Тогда ему придется об этом пожалеть! — с неожиданной злостью выкрикнула мать.
— А как же Бог? — напомнила Маша.
— Бог меня простит! — убежденно прошептала мать. Хотя прежде Маша не фиксировалась на религиозных настроениях, но теперь поймала себя на том, что ей захотелось пойти в какую-нибудь церковку поставить свечечку и даже помолиться — лишь бы это помогло.
Она инстинктивно потянулась к матери, чтобы обнять ее, но та отстранилась.
— Какая же ты дура, Маша, что влюбилась! — в сердцах воскликнула мать. — Как жаль, что ты пошла в меня, а не в отца! — горько посетовала она.
XXXIII
Деловой ужин, на котором с Машей собирались обсудить вопрос о новом телевизионном шоу, было намечено провести в ресторане Центрального Дома литераторов. Господин Зорин заехал за ней прямо домой на своей скромной служебной «Волге» с шофером.
Маша была в знаменитом ресторане впервые. Дубовый зал был почти безлюден и, если бы не столики, покрытые белыми скатерками, то мог бы вполне сойти за небольшой католический храм — по причине высоченного потолка и стрельчатых окон, застекленных цветными витражами. На одной из стен прилепился даже балкончик для проповедника. Однако насиженный дух пышных писательских застолий, казалось, все еще исходил от капитальных дубовых стен, помнивших и гениального поэта в белом смокинге, забегавшего сюда глотнуть шампанского, и вечно сиживавшего в уголку не менее гениального прозаика в сером костюмчике, кушавшего водочку.
Господин Зорин усадил Машу за столик, заранее сервированный на пять персон и освещавшийся бежевым абажуром, а сам отлучился по нужде.
Маша огляделась. Нынче здесь царило практически абсолютное запустение. Только за тремя столиками теплилась какая-то жизнь. За одним из них сосредоточенно ели черную икру и пили дорогое шампанское четверо восточных людей. Вряд ли это были литераторы. Разве что палестинские товарищи. А скорее всего, какие-нибудь шейхи. В дальнем углу зала вблизи обшарпанного черного рояля Бог знает на какие деньги гудела странная троица: тонкий очкарик, толстый очкарик, а также большеголовый коротышка с роскошной курчавой шевелюрой. Эти трое вполне могли бы сойти за писателей, если бы время от времени курчавый коротышка не вскакивал из-за стола и не бежал к обшарпанному роялю, чтобы с чувством ударить по клавишам джаз. При этом толстый и тонкий, прихватив бутылки и рюмки, пристраивались справа и слева от него и тоже принимались брать разнообразные аккорды и диссонансы. Возможно, это были какие-нибудь композиторы. И, наконец, за соседним от Маши столиком угнездился почтенно-поседелый дядюшка, вроде геморроидального Свидригайлова. Это был точно литератор. И, вдобавок, популярный телеведущий, чрезвычайно осведомленный в телевизионных перипетиях человек. Он осторожно кушал телячью вырезку, запивая ее полезным «Боржоми», и посматривал не то на Машу, не то на маленький графинчик с коньяком.
Остановив на нем взгляд, Маша вежливо кивнула — хотя и не была с ним лично знакома — и геморроидальный Свидригайлов с неожиданным проворством поднялся и поцеловал ей руку.
— Прелестная! — скрипуче воскликнул он и тут же уточнил: — Прелестная амазонка!
Маша расплылась в улыбке и даже позволила чмокнуть себя в щеку, всем своим видом показывая, что похвала из его уст — высшая для нее награда.
— Давеча, — значительно начал он, — я слышал, как наши патроны обсуждали слухи о присуждении вам журналистского «Оскара».
— Что-что? — проговорила Маша, густо покраснев.
— Ну да, — закивал он. — Из конфиденциальных источников я узнал, что завтра международная репортерская ассоциация объявит об этом официально. Недаром ваши кавказские репортажи транслировались по всему миру. А последний кровавый сюжет о гибели вашего звукооператора обеспечил единодушное решение жюри в вашу пользу… Ни господин Зорин, ни кто другой еще точно этого не знают, но я-то знаю!
Положа руку на сердце, Маша никак не могла предполагать, что та сумбурная, смазанная трансляция из пригорода Грозного, когда она, забрызганная кровью Ромы Иванова, что-то прорыдала в телекамеру, произведет такой эффект. Однако это лишь подтверждало ее творческое кредо, которое ей стоило иногда большого труда отстоять перед начальством. В ее авторских репортажах важным и решающим было не только то, что она показывала зрителю, но и то, как она это переживала.
— Сегодня решается вопрос о вашем новом шоу? — продолжал ее неожиданный доброжелатель.
— Как — вам и это известно? — поразилась она.
— Мне еще и не то известно, деточка, — заверил он. — Не беспокойтесь, они у вас теперь вот где. В общем, держите хвост пистолетом. Желаю удачи! — прохрипел он и уселся доедать свою вырезку, поскольку в зале одновременно с трех сторон появились господин Зорин, Артемушка Назаров, а также сам генеральный спонсор.
Рита, к сожалению, запаздывала.
— А вот наша несравненная Маша Семенова! — воскликнул господин Зорин. — Наша трепетная лань только что вернулась из города-героя Грозного.
Ну теперь-то Машу не так легко было пронять подобной болтовней. Она знала себе цену, у нее была полная рука козырей, а главное, было время, когда господин с остужено-стальными глазками раз и навсегда сложил к ее ногам свои звездно-полосатые трусы.
— Кажется, вы не знакомы? — обратился он к генеральному спонсору, подводя его под ручку к Маше.
— В жизни вы еще очаровательней, чем на экране, — солидно заметил генеральный спонсор и протянул ей мучнисто-белую ладонь, которую она решительно пожала.
Ничего другого она и не ожидала. Кроме того, она была абсолютно уверена в том, что отныне ей никогда в жизни не придется заниматься профессиональными вопросами в постели. Хотя бы и со всеми генеральными спонсорами вместе взятыми.
Куда с большей теплотой она обняла и расцеловала Артемушку Назарова, с которым за эти последние месяцы виделась считанные разы.
— Все кругом только и обсуждают твои кавказские репортажи! — с искренним восхищением сказал он.
— Артемушка, — ревниво прервал его господин Зорин, — может быть, сначала напоим даму шампанским?
— Один бокал, — строго предупредила Маша. — Только за нашу встречу.
— За это безусловно стоит выпить, — заметил генеральный спонсор. — Как и за наше общее дело.
«Ладно, ладно, — подумала Маша, — посмотрим, как ты запоешь, когда разговор дойдет до этого самого общего дела!»
Между тем у них на столе постепенно являлись закуски. В основном, славные в своей гениальной простоте — черная и красная икра, севрюга, осетрина, белорыбица, копченые угри и, как говорится, прочая и прочая.
— Материал о смерти Ромы — такой, что просто мороз по коже! — сказал Артем. — Уверен, то же почувствовали миллионы телезрителей.
— Работа блеск, — согласился господин Зорин. — Твои слезы были просто неподражаемы. И как это ты ухитрилась так разреветься перед камерой? Это был фантастический кадр: слезы и брызги крови!
Как бы невзначай он прижался локтем к ее руке. Она тут же отодвинулась к Артему, который возмущенно проворчал, обращаясь к господину Зорину:
— Что ты несешь? Ведь она действительно была в шоке!
— Ну да, ну да! — нервно откликнулся тот. — Я это и имел в виду.
Этому человеку пришлось заплатить слишком большую цену за свою власть на телевидении. В конце концов, в этом его несчастье. Бедняга был не способен ощущать ни радость, ни боль. Не говоря уже о томлении плоти. Впрочем, без такой инфернальной охлажденности он не добился бы того, что его считали одним из самых прозорливых и авторитетных специалистов на телевидении. Тут уж с ним никто не мог сравниться.
— Твоя бесценная Рита, кажется, немного опаздывает? — сочувственно проговорил господин Зорин и на этот раз слегка тронул коленом Машино бедро. — Не беспокойся, наверное, вот-вот придет.
Маша снова отодвинулась. Больше он не делал попыток.
— Вот было бы здорово, если бы мы с тобой снова поработали в одной упряжке, а Маша? — проговорил Артем, с нежностью глядя на нее.
— Ты забегаешь вперед, — заметил ему господин Зорин.
— Здесь же все свои, — заявил Артем. — Меня назначили директором нового шоу, Маша, — продолжал он. — Я готов в лепешку расшибиться ради этого дела.
— Ты, кажется, иначе не можешь, — улыбнулась она.
— Между прочим, идея шоу пришла мне в голову совершенно случайно. Идеи всегда приходят случайно…
— Ну да, — снова перебил его господин Зорин, — мы об этом уже не раз слышали.
— Твоя жена меня не убьет, Артемушка? — с шутливой тревогой шепнула Маша на ухо Артему Назарову. — Ведь если я возьмусь за это шоу, тебе снова придется проводить со мной больше времени, чем с ней?
Сделав вид, что его совершенно не интересует их интимное воркование, господин Зорин переключился на генерального спонсора, и оба пустились в пространные и занудные разглагольствования об ужасных финансовых проблемах, в которых погрязло телевидение.
Маша была в знаменитом ресторане впервые. Дубовый зал был почти безлюден и, если бы не столики, покрытые белыми скатерками, то мог бы вполне сойти за небольшой католический храм — по причине высоченного потолка и стрельчатых окон, застекленных цветными витражами. На одной из стен прилепился даже балкончик для проповедника. Однако насиженный дух пышных писательских застолий, казалось, все еще исходил от капитальных дубовых стен, помнивших и гениального поэта в белом смокинге, забегавшего сюда глотнуть шампанского, и вечно сиживавшего в уголку не менее гениального прозаика в сером костюмчике, кушавшего водочку.
Господин Зорин усадил Машу за столик, заранее сервированный на пять персон и освещавшийся бежевым абажуром, а сам отлучился по нужде.
Маша огляделась. Нынче здесь царило практически абсолютное запустение. Только за тремя столиками теплилась какая-то жизнь. За одним из них сосредоточенно ели черную икру и пили дорогое шампанское четверо восточных людей. Вряд ли это были литераторы. Разве что палестинские товарищи. А скорее всего, какие-нибудь шейхи. В дальнем углу зала вблизи обшарпанного черного рояля Бог знает на какие деньги гудела странная троица: тонкий очкарик, толстый очкарик, а также большеголовый коротышка с роскошной курчавой шевелюрой. Эти трое вполне могли бы сойти за писателей, если бы время от времени курчавый коротышка не вскакивал из-за стола и не бежал к обшарпанному роялю, чтобы с чувством ударить по клавишам джаз. При этом толстый и тонкий, прихватив бутылки и рюмки, пристраивались справа и слева от него и тоже принимались брать разнообразные аккорды и диссонансы. Возможно, это были какие-нибудь композиторы. И, наконец, за соседним от Маши столиком угнездился почтенно-поседелый дядюшка, вроде геморроидального Свидригайлова. Это был точно литератор. И, вдобавок, популярный телеведущий, чрезвычайно осведомленный в телевизионных перипетиях человек. Он осторожно кушал телячью вырезку, запивая ее полезным «Боржоми», и посматривал не то на Машу, не то на маленький графинчик с коньяком.
Остановив на нем взгляд, Маша вежливо кивнула — хотя и не была с ним лично знакома — и геморроидальный Свидригайлов с неожиданным проворством поднялся и поцеловал ей руку.
— Прелестная! — скрипуче воскликнул он и тут же уточнил: — Прелестная амазонка!
Маша расплылась в улыбке и даже позволила чмокнуть себя в щеку, всем своим видом показывая, что похвала из его уст — высшая для нее награда.
— Давеча, — значительно начал он, — я слышал, как наши патроны обсуждали слухи о присуждении вам журналистского «Оскара».
— Что-что? — проговорила Маша, густо покраснев.
— Ну да, — закивал он. — Из конфиденциальных источников я узнал, что завтра международная репортерская ассоциация объявит об этом официально. Недаром ваши кавказские репортажи транслировались по всему миру. А последний кровавый сюжет о гибели вашего звукооператора обеспечил единодушное решение жюри в вашу пользу… Ни господин Зорин, ни кто другой еще точно этого не знают, но я-то знаю!
Положа руку на сердце, Маша никак не могла предполагать, что та сумбурная, смазанная трансляция из пригорода Грозного, когда она, забрызганная кровью Ромы Иванова, что-то прорыдала в телекамеру, произведет такой эффект. Однако это лишь подтверждало ее творческое кредо, которое ей стоило иногда большого труда отстоять перед начальством. В ее авторских репортажах важным и решающим было не только то, что она показывала зрителю, но и то, как она это переживала.
— Сегодня решается вопрос о вашем новом шоу? — продолжал ее неожиданный доброжелатель.
— Как — вам и это известно? — поразилась она.
— Мне еще и не то известно, деточка, — заверил он. — Не беспокойтесь, они у вас теперь вот где. В общем, держите хвост пистолетом. Желаю удачи! — прохрипел он и уселся доедать свою вырезку, поскольку в зале одновременно с трех сторон появились господин Зорин, Артемушка Назаров, а также сам генеральный спонсор.
Рита, к сожалению, запаздывала.
— А вот наша несравненная Маша Семенова! — воскликнул господин Зорин. — Наша трепетная лань только что вернулась из города-героя Грозного.
Ну теперь-то Машу не так легко было пронять подобной болтовней. Она знала себе цену, у нее была полная рука козырей, а главное, было время, когда господин с остужено-стальными глазками раз и навсегда сложил к ее ногам свои звездно-полосатые трусы.
— Кажется, вы не знакомы? — обратился он к генеральному спонсору, подводя его под ручку к Маше.
— В жизни вы еще очаровательней, чем на экране, — солидно заметил генеральный спонсор и протянул ей мучнисто-белую ладонь, которую она решительно пожала.
Ничего другого она и не ожидала. Кроме того, она была абсолютно уверена в том, что отныне ей никогда в жизни не придется заниматься профессиональными вопросами в постели. Хотя бы и со всеми генеральными спонсорами вместе взятыми.
Куда с большей теплотой она обняла и расцеловала Артемушку Назарова, с которым за эти последние месяцы виделась считанные разы.
— Все кругом только и обсуждают твои кавказские репортажи! — с искренним восхищением сказал он.
— Артемушка, — ревниво прервал его господин Зорин, — может быть, сначала напоим даму шампанским?
— Один бокал, — строго предупредила Маша. — Только за нашу встречу.
— За это безусловно стоит выпить, — заметил генеральный спонсор. — Как и за наше общее дело.
«Ладно, ладно, — подумала Маша, — посмотрим, как ты запоешь, когда разговор дойдет до этого самого общего дела!»
Между тем у них на столе постепенно являлись закуски. В основном, славные в своей гениальной простоте — черная и красная икра, севрюга, осетрина, белорыбица, копченые угри и, как говорится, прочая и прочая.
— Материал о смерти Ромы — такой, что просто мороз по коже! — сказал Артем. — Уверен, то же почувствовали миллионы телезрителей.
— Работа блеск, — согласился господин Зорин. — Твои слезы были просто неподражаемы. И как это ты ухитрилась так разреветься перед камерой? Это был фантастический кадр: слезы и брызги крови!
Как бы невзначай он прижался локтем к ее руке. Она тут же отодвинулась к Артему, который возмущенно проворчал, обращаясь к господину Зорину:
— Что ты несешь? Ведь она действительно была в шоке!
— Ну да, ну да! — нервно откликнулся тот. — Я это и имел в виду.
Этому человеку пришлось заплатить слишком большую цену за свою власть на телевидении. В конце концов, в этом его несчастье. Бедняга был не способен ощущать ни радость, ни боль. Не говоря уже о томлении плоти. Впрочем, без такой инфернальной охлажденности он не добился бы того, что его считали одним из самых прозорливых и авторитетных специалистов на телевидении. Тут уж с ним никто не мог сравниться.
— Твоя бесценная Рита, кажется, немного опаздывает? — сочувственно проговорил господин Зорин и на этот раз слегка тронул коленом Машино бедро. — Не беспокойся, наверное, вот-вот придет.
Маша снова отодвинулась. Больше он не делал попыток.
— Вот было бы здорово, если бы мы с тобой снова поработали в одной упряжке, а Маша? — проговорил Артем, с нежностью глядя на нее.
— Ты забегаешь вперед, — заметил ему господин Зорин.
— Здесь же все свои, — заявил Артем. — Меня назначили директором нового шоу, Маша, — продолжал он. — Я готов в лепешку расшибиться ради этого дела.
— Ты, кажется, иначе не можешь, — улыбнулась она.
— Между прочим, идея шоу пришла мне в голову совершенно случайно. Идеи всегда приходят случайно…
— Ну да, — снова перебил его господин Зорин, — мы об этом уже не раз слышали.
— Твоя жена меня не убьет, Артемушка? — с шутливой тревогой шепнула Маша на ухо Артему Назарову. — Ведь если я возьмусь за это шоу, тебе снова придется проводить со мной больше времени, чем с ней?
Сделав вид, что его совершенно не интересует их интимное воркование, господин Зорин переключился на генерального спонсора, и оба пустились в пространные и занудные разглагольствования об ужасных финансовых проблемах, в которых погрязло телевидение.