Страница:
"Поверишь ли, целую неделю я все размышлял, мебель с места на место переставлял, из угла в угол шагал, потом что-нибудь жевал, но толком так ничего и не сделал. Роман "Бредни" [задуманный Бальзаком роман в письмах (прим.авт.)] теперь кажется мне очень трудным, пожалуй, он мне не по силам. Пока что я только учусь я совершенствую свой вкус".
Оноре читал запоем: стихи и прозу, французских и иностранных авторов, изучал философию истории, задавался вопросом, не сумеет ли он - после всех бурных перемен, принесенных Революцией, а главное - после кодекса Наполеона - дополнить труд Монтескье, написав книгу "Дух новых законов".
Лоранса (ей было семнадцать лет), как и Лора, писала брату; без всяких к тому оснований она считала себя глупенькой.
"Я вывожу из терпения бабулю, на всех нагоняю тоску, и они по праву сердятся на меня... Мама не делает никакого различия между двумя своими Лорами; должно быть, это ей нелегко дается, ведь сестрица - не мне чета... Почему так бывает в жизни: одна сестра душечка, а другая - никудышечка?"
Еще одно словцо из семейного лексикона Бальзаков! В словарях вы "никудышечку" не найдете. Лоранса признавалась, что она завидует тому, как хорошо играет на фортепьяно "милая сестрица". Но на самом деле Лора и Лоранса нежно любили друг друга. Романтичная Лоранса уходила в свои заросли сирени, там она мечтала о будущих женихах и уже успела похоронить семерых - в их числе были и "танцующие пастушки", которых ей представлял кузен Саламбье, басонщик; девушка немного стыдилась, когда при посторонних он называл ее "кузина" и принимался разглагольствовать о своей лавке.
Как и все в семействе Бальзаков, Лоранса позволяла себе весьма смелые, насмешливые высказывания в духе Вольтера. Побывав на торжественном богослужении в столице, она писала сестре:
"После проповеди всякий, должно быть, чувствовал себя осужденным на муки ада и ввергнутым в геенну огненную; но бедные мои ноги заледенели, и я поняла, что еще не нахожусь в преисподней; вот почему я по-прежнему расположена совершать греховные проступки: ходить в театры, на балы и в концерты, во все эти мирские вертепы, рассадники разврата, где невинность и целомудрие... и так далее, и тому подобное".
Дети Бернара-Франсуа дерзко осмеивали общепринятые представления людей благонамеренных.
Оноре смотрел из своего окна на кровли Парижа, "бурые, сероватые или красные, аспидные и черепичные". Он обнаруживал "своеобразную прелесть... полосы света, пробивавшиеся из-за неплотно прикрытых ставен... сквозь туман бледные лучи фонарей бросали снизу свой желтоватый свет... у чердачного окна с полусгнившею рамой молодая девушка занималась своим туалетом", и он "видел только... длинные волосы, приподнятые красивой белою рукой" [Бальзак, "Шагреневая кожа"]. Он проникался поэзией Парижа и по вечерам, чтобы подышать воздухом, бродил по Сент-Антуанскому предместью или шел на кладбище Пер-Лашез. В предместье он наблюдал за рабочими, смешивался с их толпою и вместе с ними возмущался хозяевами мастерских.
Иногда, следуя за какой-нибудь четой и прислушиваясь к разговору, он вдруг ощущал, будто сливается с этим мужчиной и с этой женщиной. Тут проявлялся его дар ясновидения.
"Моя наблюдательность приобрела остроту инстинкта: не пренебрегая телесным обликом, она разгадывала душу - вернее сказать, она так метко схватывала внешность человека, что тотчас проникала и в его внутренний мир; она позволяла мне жить жизнью того, на кого была обращена, ибо наделяла меня способностью отождествлять с ним себя самого, так же как дервиш из "Тысячи и одной ночи" принимал образ и подобие тех, над кем произносил заклинания... Слушая этих людей, я приобщался к их жизни; я ощущал их лохмотья на своей спине; я сам шагал в их рваных башмаках; их желания, их потребности - все передавалось моей душе, или, вернее, я проникал душою в их душу. То был сон наяву" [Бальзак, "Фачино Кане"].
Откуда взялась в нем эта способность? Он обладал ею с детства.
На кладбище Пер-Лашез, стоя на холме между могилами, он видел Париж, "извилисто раскинутый" вдоль берегов Сены, Париж в синеватой пелене, сотканной из дыма и городских испарений. Зажигались огни. Глаза его жадно устремлялись к этим сорока тысячам домов. Между Вандомской площадью и куполом Дома Инвалидов обитал в особняках тот высший свет, куда он хотел проникнуть и куда он надеялся силой собственного гения проложить себе путь в будущем.
Семья дала ему двухлетний срок, чтобы он мог проявить свой талант. За что приняться? Любознательность толкала его к философии. Он пытался постичь общество, мир, человеческие судьбы. В ту пору молодые люди зачитывались "Общей анатомией" Биша и "Анатомией мозга" Галля, ученого, столь любезного доктору Наккару. В Вандоме, в Туре, а затем в Париже Оноре изучал труды мыслителей, не столь близких механицизму, - труды Декарта, Спинозы, Лейбница. В библиотеке, расположенной неподалеку от улицы Ледигьер, он взял книгу Мальбранша "Разыскания истины". Бальзак и сам ощупью искал собственную философскую теорию. Сохранились философские заметки, которые он набрасывал в 1817-1820 годы. Они свидетельствуют о его упорном желании создать свою доктрину, "сорвать последние покровы" с истины и о страсти к чтению самых разных авторов, унаследованной от Бернара-Франсуа. Тут фигурируют вперемежку Платон и Бель, Диоген и Аристотель, святой Бернар и Рабле, решения Латеранского собора и труды индийских философов, Ламарк, Гоббс и другие. Он на всю жизнь сохранит вкус к перечислению имен людей выдающихся.
Он предполагал написать "Трактат о бессмертии души", хотя сам в это бессмертие не верил. "Увядание душевных сил доказывает, что и душа подчиняется законам, управляющим жизнью тела: она рождается, растет, умирает... Нет никакого сомнения в том, что память слабеет, что сила духа, мужество покидают человека, хотя он еще продолжает существовать".
Короче говоря, это был бы скорее трактат, отрицающий бессмертие души. "Мы еще не убеждены в существовании души. Как можно утверждать ее бессмертие, если даже не установлено, что она существует?.. У нас нет иного бессмертия, кроме памяти, которую мы оставляем после себя, да и то при условии, что мир вечен". К тому же наш теолог, обитавший в мансарде, обнаружил, что догмат о бессмертии души был утвержден Латеранским собором: "Положение это заимствовано нами не у Христа, а у Платона".
Самое важное состоит не в философских взглядах молодого Бальзака, которые к тому же менялись, а в том, что он испытывал потребность в собственной философской доктрине. Он "не допускал, чтобы выдающийся талант мог обойтись без глубокого знания философии... Он был занят тем, что усваивал богатое наследие философии древних и новых времен" [Бальзак, "Утраченные иллюзии"]. Позднее, диктуя близкому другу предисловие, в котором много автобиографического, он вспомнит о том времени, когда "господин де Бальзак, ютившийся на чердаке неподалеку от библиотеки Арсенала, работал без отдыха, сравнивая, исследуя, резюмируя произведения философов и медиков древности, средних веков и двух последующих столетий, посвященные мозгу и мышлению человека. Подобная склонность ума говорила об определенном предрасположении". Слова эти не были бахвальством, мы находим многочисленные следы его огромного труда: философская основа романов Бальзака была разработана им до того, как он приступил к их созданию. В ту пору, когда он жил на чердаке, он заложил фундамент, на котором позднее воздвиг свое монументальное творение.
Для того чтобы получить нужные для его духовных поисков книги, Оноре обращался к кому только мог. У дядюшки Даблена он просит Библию на латинском языке с французским переводом, у Лоры - Тацита из отцовской библиотеки.
"Лора, моя дорогая, моя любимая Лора, неужели никак нельзя утянуть Тацита? ("Утянуть" на семейном языке означало "украсть", "утащить"). У кого же все-таки ключ? Неужели папа никогда не выходит из комнаты?"
В ожидании Тацита он читал произведения других писателей древности. Вот что он писал Теодору Даблену:
"Я обдумывал обвинительную речь в духе тирад Цицерона против Катилины, речь, направленную против вас, дядюшка. Как? Целый месяц прошел, а вы ни разу не заглянули на улицу Ледигьер почердачничать со мною!"
Увы! Бальзак слишком хорошо знал, что одними философскими химерами не проживешь. Театр сулил больше земных благ. И он просит у дядюшки Даблена "Сицилийскую вечерю" Казимира Делавиня и "Марию Стюарт" Пьера Лебрена. Пьесы бывшего клерка из конторы адвоката Гийонне-Мервиля - Эжена Скриба уже ставили многие театры. Но Скриб писал водевили; Бальзак метил выше. Отчего бы ему не создать пятиактную трагедию, да еще в стихах? В свое время он сочинил несколько поэм ("Людовик Святой", "Иов"), но сам потешался над ними, ибо они свидетельствовали только о том, что их автор "лишен версификаторского дара". В самом деле, трудно представить, до какой степени он плохо чувствовал ритм стиха. И все же, прочтя два тома Вильмена, который сделал модным имя Кромвеля, Оноре решил избрать лорда-протектора героем своей трагедии. Он уже разработал ее план.
Лоре Бальзак, 6 сентября 1819 года:
"Трепещи, дорогая сестра! Мне потребуется по крайней мере семь или восемь месяцев для того, чтобы сочинить сцены и переложить их стихами, но еще больше времени уйдет на окончательную отделку.
Главные мысли уже на бумаге; там и сям разбросаны несколько стихов, но я семь или восемь раз до основания изгрызу ногти, прежде чем мне удастся воздвигнуть свой первый монумент. (Ах, если бы ты только знала, с какими трудностями сопряжены подобные работы!) Достаточно тебе сказать, что великий Расин два года отделывал "Федру", предмет зависти всех поэтов! Но ты только подумай: два года, два года, целых два года!
Мне необыкновенно приятно, трудясь до изнеможения (скоро я стану работать днем и ночью), приобщать к своим занятиям дорогих моему сердцу людей; мне кажется, если небо одарило меня хотя бы крупицей таланта, то самым большим удовольствием для меня будет сознание, что слава, которой я могу достичь, распространится и на тебя, и на милую нашу матушку. Подумай только, какую радость я испытаю, если мне удастся прославить имя Бальзак! Какой счастливый удел - побеждать забвение... Вот почему, когда мне случается набрести на удачную мысль и я облекаю ее в звучный стих, мне чудится, будто я слышу твой голос: "Вперед, смелее!" Я мысленно прислушиваюсь к звукам твоего фортепьяно и опять сажусь за стол, с новым жаром принимаясь за работу!"
Само собой разумеется, он не желал творить, угождая вкусам современников. Он думал о потомстве. Труд писателя вовсе не казался ему легким. Оноре делает любопытные статистические подсчеты. В трагедии должно быть две тысячи стихов; стало быть, потребуется от восьми до десяти тысяч усилий мысли.
"Ах, сестра, как мучительна оборотная сторона славы! Черт побери, да здравствуют лавочники!.. Вот счастливцы! Впрочем, нет, они всю жизнь проводят, торгуя мылом и швейцарским сыром!.. В таком случае долой лавочников! Да здравствуют литераторы!"
Порою он отдыхал от своего "Кромвеля", "делая наброски к небольшому роману в античном духе..."
"Выхожу редко, - писал он, - но когда у меня ум за разум заходит, я развлекаюсь прогулкой на кладбище Пер-Лашез!.. Но, даже навещая мертвых, я замечаю только живых".
Да и в своей мансарде на улице Ледигьер он порою принимал живых. Мать привозила свиной окорок, и это улучшало его обычный рацион. Дядюшка Даблен по-прежнему навещал его. Оноре всякий раз ожидал его прихода, чтобы поговорить о театре, о книгах, о политике с этим торговцем скобяными товарами, любившим классиков и придерживавшимся либеральных взглядов. "Коварный дядюшка, вот уже шестнадцать долгих дней я вас не видел. Как это дурно с вашей стороны, ведь вы - единственное мое утешение... Знайте, целую неделю я живу как в преисподней. Я ничего не видал, ни о чем не слыхал, никто мне и словечка не написал; даже мамаша Комен и та не показывается".
Ему уже осточертели англичане-цареубийцы, и все же он днем и ночью заставлял себя воспевать их французским александрийским стихом. "Я твердо решил: хоть околею, но доведу до конца "Кромвеля" и напишу еще кое-что, прежде чем матушка потребует у меня отчета, на что я убил время". Впрочем, театр должен был стать только первым шагом. Он писал Лоре, которой привык поверять свои заветные мысли, что Французская революция еще далеко не закончена и что в дни политических кризисов возникает потребность в литераторах, ибо они знают человеческое сердце, - словом, если он будет держаться молодцом, а Оноре на это надеется, то добьется не только литературной славы, но и славы великого гражданина. "Я уподобляюсь Перетте с кувшином молока... Если в Вильпаризи ненароком продают гениальность, купи для меня, да как можно больше".
Он мечтал о том, чтобы в его мансарде стояло фортепьяно и можно было бы отдохнуть между двумя тирадами из трагедии, играя любимую пьесу - "Сон Руссо" Крамера. Запрет показываться на людях тяготил его. В октябре 1819 года он писал Теодору Даблену:
"Я еще не видел ни одной пьесы своего старого генерала Корнеля. А это очень плохо для новобранца. Так хочется посмотреть "Цинну", что порою просто подмывает купить билет в огражденную перилами ложу. Кто, черт побери, разглядит меня из партера в толпе?"
Оноре похудел, побледнел, глаза у него ввалились, отросла борода, и вид был такой, точно он "вышел из больницы или играет роль в мелодраме". Он страдал от сильной зубной боли, но лечиться не хотел, заявляя, что "волки никогда не обращаются к дантистам, и люди должны следовать их примеру". Это великолепное рассуждение, "достойное нашего папы", привело к тому, что у Бальзака уже в юности был щербатый рот.
Сердце его осталось в Вильпаризи. Не так-то легко было оторваться от "небесного семейства". У бабушки "совсем разыгрались нервы", но она все же тайком оплачивала счета переплетчика, которому задолжал Оноре. Мамаша Ирида-Комен, прозванная также "балаболкой", приносила ему письма от Лоры, где на все лады повторялось одно: "Пиши, пиши, пиши". Он выполнял ее просьбу и восхищался эрудицией сестры, цитировавшей Монтескье: "Счастливы братья, имеющие таких сестер, как моя Лора". Она подтрунивала над его амурными похождениями, героиней которых была то едва знакомая ему барышня с третьего этажа, то еще какая-нибудь девица. "Ох уж эта Лора! Она желает видеть во мне Ловеласа! Но почему, скажите на милость? Добро бы я был Адонисом или Селадоном, а китайскому болванчику место не в алькове у дамы, а на ее камине". Оноре хотел бы, чтобы она представила его себе в ночном одеянии: на нем шерстяная фуфайка, а поверх - старый каррик, ибо в мансарде ледяная стужа; он просил сестру прислать ему колпак из красной мериносовой шерсти, подбитый ватой, словом, как у папы. Его ужасало, как много масла сгорает в лампе. И тут же он выражал тревогу, что Лора слишком уж часто говорит о некоем Сюрвиле. Это был молодой инженер-путеец, окончивший Политехническое училище. Теперь Сюрвиль принимал участие в ремонтных работах на обводном канале реки Урк, он жил на одном из постоялых дворов в Вильпаризи. Сумев познакомиться с обеими сестрами Бальзака, Сюрвиль стал завсегдатаем их дома.
"Ты много говоришь о господине де Сюрвиле. Постарайся, чтобы он ухаживал не за тобой, а за Лорансой; кажется, он у вас частый гость. Будьте с ним любезны и следите за своей осанкой, как те благонравные девицы из квартала Марэ, о которых поется в песенке про бульвар Тампль; ведь всегда приятно одержать победу. Разве, собираясь ловить голубей, не привязывают одного возле силка? Разумеется, я не думаю, что вы расставляете силки, но замужество!.. Ох уж это замужество!"
Эжен-Огюст-Луи, известный под фамилией Сюрвиль, родился в Руане 5 июня 1790 года. Он был внебрачным ребенком провинциальной актрисы Катрин Аллен, взявшей себе в театре фамилию Сюрвиль и дебютировавшей под этой фамилией в 1785 году; его отец скончался до рождения сына. Двадцать второго февраля 1791 года богатый руанец Луи-Эмманюэль Миди д'Анде, "бывший дворянин", признал, что младенец - "сын его умершего брата", Эжена-Огюста-Луи Миди де ла Гренере, скончавшегося 9 октября 1789 года. В акте, составленном тремя нотариусами, указывалось, что, "желая обеспечить будущее ребенка и принимая во внимание трудности, с которыми сталкивается мадемуазель Аллен при воспитании сына, а также стремясь возместить ущерб, каковой могло ей причинить знакомство с господином Миди де ла Гренере", Миди д'Анде посредством дарственной записи назначает годовую ренту в тысячу двести ливров побочному сыну своего брата и незамужней матери ребенка.
Некий руанский журналист Жан-Гебриэль Мильсан, назначенный решением окружного суда в Руане опекуном маленького Эжена и по личным мотивам принимавший участие в судьбе матери, ходатайствовал о том, чтобы мальчику разрешили носить имя отца, и добился, чтобы в метрическое свидетельство ребенка внесли поправку. Решением суда от 14 вантоза II года Республики Эжен был признан "побочным сыном покойного Огюста Миди де ла Гренере, имеющим право в качестве такового считаться наследником своего отца". Однако юный Эжен продолжал называть себя Аллен-Сюрвиль, под этим именем он и был принят 20 ноября 1808 года в Политехническое училище. На вступительных экзаменах он занял двадцатое место, то есть оказался в числе лучших. В 1810 году юноша поступил в Императорское училище по строительству мостов и дорог, а позднее участвовал в кампании 1814 года в качестве лейтенанта инженерных войск. В 1817 году Сюрвиль был прислан для участия в работах на обводном канале реки Урк и выбрал Вильпаризи своим местожительством. Всю жизнь ему предстояло хранить верность своей несчастной склонности к сооружению каналов, и этого пылкого увлечения ничто не могло ослабить.
Поначалу Лора считала Сюрвиля мелкой дичью для себя. "В ту пору я еще жила в царстве мечты: вдруг я в один прекрасный день разбогатею, вдруг я выйду замуж за лорда, вдруг, вдруг, вдруг!.."
На Новый год он явился с конфетами, но напрасно. Его банальные подарки встречали с пренебрежением. Однако в мае 1820 года молодой инженер наконец воспользовался своим правом на отцовское имя - Миди де ла Гренере - и наследство. Узнав о брачных планах сына, Катрин Аллен открыла ему тайну его рождения. В письме, адресованном графу де Бекке, генеральному директору ведомства путей сообщения, Эжен указывал, что его матушка до сих пор не позаботилась добиться исполнения давнего решения суда, а потому ему пришлось съездить в Руан, чтобы узаконить свое гражданское состояние. И он просил отныне именовать его Миди де ла Гренере-Сюрвиль.
Это имя и пожизненная рента заставили родителей Бальзака взглянуть другими глазами на молодого человека. Инженер, окончивший Политехническое училище, да к тому же еще обладатель дворянской частицы "де", - нет, такими женихами не бросаются! На Лору оказали давление. Сюрвиль, часто ездивший в Руан по делам службы, взял на себя труд пересылать письма, которые сестры писали своему брату. То были чудесные письма. В семье Бальзаков все владели пером гораздо лучше, чем сами полагали. Никудышный драматург, Оноре без малейшего усилия создавал образцы эпистолярного жанра.
Вот каким слогом писала Лоранса:
"ПРИДВОРНАЯ ХРОНИКА ВИЛЬПАРИЗИ
Вчера король присутствовал на богослужении. Я ошиблась, его величество никогда не посещает церковь. Вчера король подписал свадебный контракт своей дочери... Нет, он ничего не подписывал, ибо принцессы, его дочери, вовсе не выходят замуж. Вчера у короля заледенели ноги - вот это правда, ибо в комнате у него немыслимая стужа, а щели в двери даже не заделаны.
Вчера у королевы весьма сильно ныло плечо; придворные медики решили, что ее просквозило из окна гостиной. Надеются, что ее величество скоро исцелится. В стране множество гусей; они постоянно возятся в канаве перед замком, и это отравляет жизнь ее величеству; прошлой ночью эти несносные создания внезапно разбудили ее. Поелику Капитолий спасать не надо, королева была весьма разгневана, что гуси нарушили ее сон.
22 октября. - День тезоименитства ее величества королевы Анны-Шарлотты-Лоры Саламбье. Ее величество королева, неустанно заботясь о счастье своих подданных, желала бы отметить этот день народными празднествами, однако его величество король, радея о благе государства, соизволил повелеть, чтобы годовщина столь знаменательного события была отмечена без особого шума. Ото ужасно огорчило принцесс: они уже собирались облачиться в свои праздничные одеяния и отправиться к дамам де Берни, дабы пригласить их в гости. Вот как предполагали отпраздновать этот день. Хотелось бы, чтобы вы по крайней мере ощутили его аромат: наш семейный острослов принцесса Лоретта направила послание в прозе кузену Саламбье, прося его превратить букет искусственных цветов в угощение; вышеупомянутый родственник должен был привезти свежеиспеченную бриошь прямо от знаменитого Карпантье, савойский бисквит и жареные лионские каштаны; кроме того, он должен был прихватить с собой нескольких танцующих пастушков...
Таким образом, прекрасные принцессы уже заранее радовались возможности поплясать; к сожалению, план этот лопнул, как мыльный пузырь.
Так или иначе, но торжественное празднество не состоялось, ибо кузен Саламбье, играющий видную роль при дворе, находился в это время в Эльбефе, где расположены его суконные фабрики. И радостный день прошел в кругу семьи; после обеда принцесса Лоранса ненадолго удалилась; спустившись по очень крутой лесенке в погреб, она принесла оттуда остаток бордоского вина. Так что за десертом все пили здоровье августейшей королевы...
Господин де Сюрвиль приходит каждый вечер; этот молодой вельможа ведет себя безупречно; по словам королевы, он ни капельки не думает о принцессах (тем хуже, ибо Сюрвиль весьма поэтичный юноша); он - отличная партия, и такой брак послужил бы на благо Франции".
А вот образчик слога самого Оноре:
"В нашем квартале, в доме номер девять по улице Ледигьер, на шестом этаже, вспыхнул пожар: он возник в голове некоего молодого человека. Уже полтора месяца пожарные выбиваются из сил, однако потушить пламя не удается. Юноша охвачен страстью к прекрасной даме, с которой он даже не знаком. Ее имя - Слава.
Ныне я понимаю, что не богатство составляет счастье человека, уверяю тебя, что те три года, которые я проведу (здесь), будут для меня всю остальную жизнь источником радостных воспоминаний. Ложиться спать, когда заблагорассудится, жить, как тебе вздумается, работать над тем, к чему есть склонность, а когда не хочется, вовсе ничего не делать, не ломать голову над будущим, встречаться только с умными людьми (в их число я включаю дядюшку Даблена) и покидать их, когда они тебе наскучат, видеть глупцов только мимоходом и поспешно уходить, завидя их; думая о Вильпаризи, вспоминать только хорошее; иметь своей возлюбленной Новую Элоизу, своим другом - Лафонтена, своим судьей - Буало, своим образцом Расина и местом для прогулок - кладбище Пер-Лашез... Ах, если бы это могло длиться вечно!"
Контуры "Кромвеля" начинали с грехом пополам вырисовываться. Полный и подробный план трагедии был послан Лоре в ноябре 1819 года.
"Проникнитесь почтением, мадемуазель: к вам обращается Софокл. Милая сестра, по тем маленьким, очаровательным, забавным планам, которые рождаются в твоей маленькой, очаровательной, забавной головке, можешь судить сама, какого труда требуют театральные сочинения, где обязательно соблюдать три единства, где недопустимо неправдоподобие и так далее и тому подобное... Если тебя осенят какие-нибудь счастливые мысли, сообщи их мне. Но пусть они будут прекрасны, мне нужно только возвышенное. Я хочу, чтобы моя траг(едия) сделалась настольной книгой королей и народов, я хочу начать с шедевра или же свернуть себе шею".
Младшая сестра Лоранса быстро росла, она жаловалась на слабость и сильно похудела. Теперь в ней нельзя было узнать прежнюю толстушку Лорансо. "Королева" повезла дочку в Париж, и там чудотворный доктор Жан-Батист Наккар "поставил ее на ноги". Лоранса продолжала вести "придворный дневник".
"Принцесса Лора по-прежнему прелестна, мила, весела и нежна, как ангел: мы очень любим друг друга... Я ее боготворю; она была рождена в счастливейший день; природа создала ее сердце совершенным. Я хочу избрать ее образцом для себя. Хочу во всем на нее походить, чего бы мне это ни стоило...
Господин де Сюрвиль по-прежнему бывает в доме; он очень умен, рассудителен и положительно совсем не думает о нас. Он не желает обзавестись властелином; он провозглашает: "Да здравствует свобода!", разумея под этим холостяцкую жизнь".
Между тем Оноре, кутавшийся в свой старый каррик и натягивавший на голову "дантову шапочку", дрожал от стужи у себя в конуре и мечтал купить какое-нибудь старое кресло, которое по крайней мере уберегало бы его "спину от холода, а зад от геморроя". Работа подвигалась медленно: "Я написал стихотворный монолог в духе Шаплена, и стихи казались мне великолепными. Но, прочитав их внимательно, я обнаружил, что они почти все не удались. Какая досада!" В начале декабря госпожа Бальзак поднялась по крутой и грязной лестнице дома на улице Ледигьер. Она была сражена.
"Тот, на кого я так надеялась, тот, кто должен был упрочить положение нашей семьи, за несколько лет растерял большую часть сокровищ, которыми его щедро наградила природа; и все потому, что меня не послушались!"
Оноре уже мог бы продвигаться по пути успеха, пожалуй, мог бы добиться вожделенной должности старшего клерка, а он вместо этого бредит театром, с языка у него не сходят имена актрис. Он наказан, и поделом! - твердила мать. Все старшие клерки уверенно идут к благосостоянию, в будущем они могут стать министрами, генералами. А Оноре, гораздо более способный, чем они, сидит на хлебе и молоке, ютится в какой-то конуре, где вместо приличной мебели - продавленный стул, колченогий стол да жалкая койка. Вот достойные плоды его упрямства.
Оноре читал запоем: стихи и прозу, французских и иностранных авторов, изучал философию истории, задавался вопросом, не сумеет ли он - после всех бурных перемен, принесенных Революцией, а главное - после кодекса Наполеона - дополнить труд Монтескье, написав книгу "Дух новых законов".
Лоранса (ей было семнадцать лет), как и Лора, писала брату; без всяких к тому оснований она считала себя глупенькой.
"Я вывожу из терпения бабулю, на всех нагоняю тоску, и они по праву сердятся на меня... Мама не делает никакого различия между двумя своими Лорами; должно быть, это ей нелегко дается, ведь сестрица - не мне чета... Почему так бывает в жизни: одна сестра душечка, а другая - никудышечка?"
Еще одно словцо из семейного лексикона Бальзаков! В словарях вы "никудышечку" не найдете. Лоранса признавалась, что она завидует тому, как хорошо играет на фортепьяно "милая сестрица". Но на самом деле Лора и Лоранса нежно любили друг друга. Романтичная Лоранса уходила в свои заросли сирени, там она мечтала о будущих женихах и уже успела похоронить семерых - в их числе были и "танцующие пастушки", которых ей представлял кузен Саламбье, басонщик; девушка немного стыдилась, когда при посторонних он называл ее "кузина" и принимался разглагольствовать о своей лавке.
Как и все в семействе Бальзаков, Лоранса позволяла себе весьма смелые, насмешливые высказывания в духе Вольтера. Побывав на торжественном богослужении в столице, она писала сестре:
"После проповеди всякий, должно быть, чувствовал себя осужденным на муки ада и ввергнутым в геенну огненную; но бедные мои ноги заледенели, и я поняла, что еще не нахожусь в преисподней; вот почему я по-прежнему расположена совершать греховные проступки: ходить в театры, на балы и в концерты, во все эти мирские вертепы, рассадники разврата, где невинность и целомудрие... и так далее, и тому подобное".
Дети Бернара-Франсуа дерзко осмеивали общепринятые представления людей благонамеренных.
Оноре смотрел из своего окна на кровли Парижа, "бурые, сероватые или красные, аспидные и черепичные". Он обнаруживал "своеобразную прелесть... полосы света, пробивавшиеся из-за неплотно прикрытых ставен... сквозь туман бледные лучи фонарей бросали снизу свой желтоватый свет... у чердачного окна с полусгнившею рамой молодая девушка занималась своим туалетом", и он "видел только... длинные волосы, приподнятые красивой белою рукой" [Бальзак, "Шагреневая кожа"]. Он проникался поэзией Парижа и по вечерам, чтобы подышать воздухом, бродил по Сент-Антуанскому предместью или шел на кладбище Пер-Лашез. В предместье он наблюдал за рабочими, смешивался с их толпою и вместе с ними возмущался хозяевами мастерских.
Иногда, следуя за какой-нибудь четой и прислушиваясь к разговору, он вдруг ощущал, будто сливается с этим мужчиной и с этой женщиной. Тут проявлялся его дар ясновидения.
"Моя наблюдательность приобрела остроту инстинкта: не пренебрегая телесным обликом, она разгадывала душу - вернее сказать, она так метко схватывала внешность человека, что тотчас проникала и в его внутренний мир; она позволяла мне жить жизнью того, на кого была обращена, ибо наделяла меня способностью отождествлять с ним себя самого, так же как дервиш из "Тысячи и одной ночи" принимал образ и подобие тех, над кем произносил заклинания... Слушая этих людей, я приобщался к их жизни; я ощущал их лохмотья на своей спине; я сам шагал в их рваных башмаках; их желания, их потребности - все передавалось моей душе, или, вернее, я проникал душою в их душу. То был сон наяву" [Бальзак, "Фачино Кане"].
Откуда взялась в нем эта способность? Он обладал ею с детства.
На кладбище Пер-Лашез, стоя на холме между могилами, он видел Париж, "извилисто раскинутый" вдоль берегов Сены, Париж в синеватой пелене, сотканной из дыма и городских испарений. Зажигались огни. Глаза его жадно устремлялись к этим сорока тысячам домов. Между Вандомской площадью и куполом Дома Инвалидов обитал в особняках тот высший свет, куда он хотел проникнуть и куда он надеялся силой собственного гения проложить себе путь в будущем.
Семья дала ему двухлетний срок, чтобы он мог проявить свой талант. За что приняться? Любознательность толкала его к философии. Он пытался постичь общество, мир, человеческие судьбы. В ту пору молодые люди зачитывались "Общей анатомией" Биша и "Анатомией мозга" Галля, ученого, столь любезного доктору Наккару. В Вандоме, в Туре, а затем в Париже Оноре изучал труды мыслителей, не столь близких механицизму, - труды Декарта, Спинозы, Лейбница. В библиотеке, расположенной неподалеку от улицы Ледигьер, он взял книгу Мальбранша "Разыскания истины". Бальзак и сам ощупью искал собственную философскую теорию. Сохранились философские заметки, которые он набрасывал в 1817-1820 годы. Они свидетельствуют о его упорном желании создать свою доктрину, "сорвать последние покровы" с истины и о страсти к чтению самых разных авторов, унаследованной от Бернара-Франсуа. Тут фигурируют вперемежку Платон и Бель, Диоген и Аристотель, святой Бернар и Рабле, решения Латеранского собора и труды индийских философов, Ламарк, Гоббс и другие. Он на всю жизнь сохранит вкус к перечислению имен людей выдающихся.
Он предполагал написать "Трактат о бессмертии души", хотя сам в это бессмертие не верил. "Увядание душевных сил доказывает, что и душа подчиняется законам, управляющим жизнью тела: она рождается, растет, умирает... Нет никакого сомнения в том, что память слабеет, что сила духа, мужество покидают человека, хотя он еще продолжает существовать".
Короче говоря, это был бы скорее трактат, отрицающий бессмертие души. "Мы еще не убеждены в существовании души. Как можно утверждать ее бессмертие, если даже не установлено, что она существует?.. У нас нет иного бессмертия, кроме памяти, которую мы оставляем после себя, да и то при условии, что мир вечен". К тому же наш теолог, обитавший в мансарде, обнаружил, что догмат о бессмертии души был утвержден Латеранским собором: "Положение это заимствовано нами не у Христа, а у Платона".
Самое важное состоит не в философских взглядах молодого Бальзака, которые к тому же менялись, а в том, что он испытывал потребность в собственной философской доктрине. Он "не допускал, чтобы выдающийся талант мог обойтись без глубокого знания философии... Он был занят тем, что усваивал богатое наследие философии древних и новых времен" [Бальзак, "Утраченные иллюзии"]. Позднее, диктуя близкому другу предисловие, в котором много автобиографического, он вспомнит о том времени, когда "господин де Бальзак, ютившийся на чердаке неподалеку от библиотеки Арсенала, работал без отдыха, сравнивая, исследуя, резюмируя произведения философов и медиков древности, средних веков и двух последующих столетий, посвященные мозгу и мышлению человека. Подобная склонность ума говорила об определенном предрасположении". Слова эти не были бахвальством, мы находим многочисленные следы его огромного труда: философская основа романов Бальзака была разработана им до того, как он приступил к их созданию. В ту пору, когда он жил на чердаке, он заложил фундамент, на котором позднее воздвиг свое монументальное творение.
Для того чтобы получить нужные для его духовных поисков книги, Оноре обращался к кому только мог. У дядюшки Даблена он просит Библию на латинском языке с французским переводом, у Лоры - Тацита из отцовской библиотеки.
"Лора, моя дорогая, моя любимая Лора, неужели никак нельзя утянуть Тацита? ("Утянуть" на семейном языке означало "украсть", "утащить"). У кого же все-таки ключ? Неужели папа никогда не выходит из комнаты?"
В ожидании Тацита он читал произведения других писателей древности. Вот что он писал Теодору Даблену:
"Я обдумывал обвинительную речь в духе тирад Цицерона против Катилины, речь, направленную против вас, дядюшка. Как? Целый месяц прошел, а вы ни разу не заглянули на улицу Ледигьер почердачничать со мною!"
Увы! Бальзак слишком хорошо знал, что одними философскими химерами не проживешь. Театр сулил больше земных благ. И он просит у дядюшки Даблена "Сицилийскую вечерю" Казимира Делавиня и "Марию Стюарт" Пьера Лебрена. Пьесы бывшего клерка из конторы адвоката Гийонне-Мервиля - Эжена Скриба уже ставили многие театры. Но Скриб писал водевили; Бальзак метил выше. Отчего бы ему не создать пятиактную трагедию, да еще в стихах? В свое время он сочинил несколько поэм ("Людовик Святой", "Иов"), но сам потешался над ними, ибо они свидетельствовали только о том, что их автор "лишен версификаторского дара". В самом деле, трудно представить, до какой степени он плохо чувствовал ритм стиха. И все же, прочтя два тома Вильмена, который сделал модным имя Кромвеля, Оноре решил избрать лорда-протектора героем своей трагедии. Он уже разработал ее план.
Лоре Бальзак, 6 сентября 1819 года:
"Трепещи, дорогая сестра! Мне потребуется по крайней мере семь или восемь месяцев для того, чтобы сочинить сцены и переложить их стихами, но еще больше времени уйдет на окончательную отделку.
Главные мысли уже на бумаге; там и сям разбросаны несколько стихов, но я семь или восемь раз до основания изгрызу ногти, прежде чем мне удастся воздвигнуть свой первый монумент. (Ах, если бы ты только знала, с какими трудностями сопряжены подобные работы!) Достаточно тебе сказать, что великий Расин два года отделывал "Федру", предмет зависти всех поэтов! Но ты только подумай: два года, два года, целых два года!
Мне необыкновенно приятно, трудясь до изнеможения (скоро я стану работать днем и ночью), приобщать к своим занятиям дорогих моему сердцу людей; мне кажется, если небо одарило меня хотя бы крупицей таланта, то самым большим удовольствием для меня будет сознание, что слава, которой я могу достичь, распространится и на тебя, и на милую нашу матушку. Подумай только, какую радость я испытаю, если мне удастся прославить имя Бальзак! Какой счастливый удел - побеждать забвение... Вот почему, когда мне случается набрести на удачную мысль и я облекаю ее в звучный стих, мне чудится, будто я слышу твой голос: "Вперед, смелее!" Я мысленно прислушиваюсь к звукам твоего фортепьяно и опять сажусь за стол, с новым жаром принимаясь за работу!"
Само собой разумеется, он не желал творить, угождая вкусам современников. Он думал о потомстве. Труд писателя вовсе не казался ему легким. Оноре делает любопытные статистические подсчеты. В трагедии должно быть две тысячи стихов; стало быть, потребуется от восьми до десяти тысяч усилий мысли.
"Ах, сестра, как мучительна оборотная сторона славы! Черт побери, да здравствуют лавочники!.. Вот счастливцы! Впрочем, нет, они всю жизнь проводят, торгуя мылом и швейцарским сыром!.. В таком случае долой лавочников! Да здравствуют литераторы!"
Порою он отдыхал от своего "Кромвеля", "делая наброски к небольшому роману в античном духе..."
"Выхожу редко, - писал он, - но когда у меня ум за разум заходит, я развлекаюсь прогулкой на кладбище Пер-Лашез!.. Но, даже навещая мертвых, я замечаю только живых".
Да и в своей мансарде на улице Ледигьер он порою принимал живых. Мать привозила свиной окорок, и это улучшало его обычный рацион. Дядюшка Даблен по-прежнему навещал его. Оноре всякий раз ожидал его прихода, чтобы поговорить о театре, о книгах, о политике с этим торговцем скобяными товарами, любившим классиков и придерживавшимся либеральных взглядов. "Коварный дядюшка, вот уже шестнадцать долгих дней я вас не видел. Как это дурно с вашей стороны, ведь вы - единственное мое утешение... Знайте, целую неделю я живу как в преисподней. Я ничего не видал, ни о чем не слыхал, никто мне и словечка не написал; даже мамаша Комен и та не показывается".
Ему уже осточертели англичане-цареубийцы, и все же он днем и ночью заставлял себя воспевать их французским александрийским стихом. "Я твердо решил: хоть околею, но доведу до конца "Кромвеля" и напишу еще кое-что, прежде чем матушка потребует у меня отчета, на что я убил время". Впрочем, театр должен был стать только первым шагом. Он писал Лоре, которой привык поверять свои заветные мысли, что Французская революция еще далеко не закончена и что в дни политических кризисов возникает потребность в литераторах, ибо они знают человеческое сердце, - словом, если он будет держаться молодцом, а Оноре на это надеется, то добьется не только литературной славы, но и славы великого гражданина. "Я уподобляюсь Перетте с кувшином молока... Если в Вильпаризи ненароком продают гениальность, купи для меня, да как можно больше".
Он мечтал о том, чтобы в его мансарде стояло фортепьяно и можно было бы отдохнуть между двумя тирадами из трагедии, играя любимую пьесу - "Сон Руссо" Крамера. Запрет показываться на людях тяготил его. В октябре 1819 года он писал Теодору Даблену:
"Я еще не видел ни одной пьесы своего старого генерала Корнеля. А это очень плохо для новобранца. Так хочется посмотреть "Цинну", что порою просто подмывает купить билет в огражденную перилами ложу. Кто, черт побери, разглядит меня из партера в толпе?"
Оноре похудел, побледнел, глаза у него ввалились, отросла борода, и вид был такой, точно он "вышел из больницы или играет роль в мелодраме". Он страдал от сильной зубной боли, но лечиться не хотел, заявляя, что "волки никогда не обращаются к дантистам, и люди должны следовать их примеру". Это великолепное рассуждение, "достойное нашего папы", привело к тому, что у Бальзака уже в юности был щербатый рот.
Сердце его осталось в Вильпаризи. Не так-то легко было оторваться от "небесного семейства". У бабушки "совсем разыгрались нервы", но она все же тайком оплачивала счета переплетчика, которому задолжал Оноре. Мамаша Ирида-Комен, прозванная также "балаболкой", приносила ему письма от Лоры, где на все лады повторялось одно: "Пиши, пиши, пиши". Он выполнял ее просьбу и восхищался эрудицией сестры, цитировавшей Монтескье: "Счастливы братья, имеющие таких сестер, как моя Лора". Она подтрунивала над его амурными похождениями, героиней которых была то едва знакомая ему барышня с третьего этажа, то еще какая-нибудь девица. "Ох уж эта Лора! Она желает видеть во мне Ловеласа! Но почему, скажите на милость? Добро бы я был Адонисом или Селадоном, а китайскому болванчику место не в алькове у дамы, а на ее камине". Оноре хотел бы, чтобы она представила его себе в ночном одеянии: на нем шерстяная фуфайка, а поверх - старый каррик, ибо в мансарде ледяная стужа; он просил сестру прислать ему колпак из красной мериносовой шерсти, подбитый ватой, словом, как у папы. Его ужасало, как много масла сгорает в лампе. И тут же он выражал тревогу, что Лора слишком уж часто говорит о некоем Сюрвиле. Это был молодой инженер-путеец, окончивший Политехническое училище. Теперь Сюрвиль принимал участие в ремонтных работах на обводном канале реки Урк, он жил на одном из постоялых дворов в Вильпаризи. Сумев познакомиться с обеими сестрами Бальзака, Сюрвиль стал завсегдатаем их дома.
"Ты много говоришь о господине де Сюрвиле. Постарайся, чтобы он ухаживал не за тобой, а за Лорансой; кажется, он у вас частый гость. Будьте с ним любезны и следите за своей осанкой, как те благонравные девицы из квартала Марэ, о которых поется в песенке про бульвар Тампль; ведь всегда приятно одержать победу. Разве, собираясь ловить голубей, не привязывают одного возле силка? Разумеется, я не думаю, что вы расставляете силки, но замужество!.. Ох уж это замужество!"
Эжен-Огюст-Луи, известный под фамилией Сюрвиль, родился в Руане 5 июня 1790 года. Он был внебрачным ребенком провинциальной актрисы Катрин Аллен, взявшей себе в театре фамилию Сюрвиль и дебютировавшей под этой фамилией в 1785 году; его отец скончался до рождения сына. Двадцать второго февраля 1791 года богатый руанец Луи-Эмманюэль Миди д'Анде, "бывший дворянин", признал, что младенец - "сын его умершего брата", Эжена-Огюста-Луи Миди де ла Гренере, скончавшегося 9 октября 1789 года. В акте, составленном тремя нотариусами, указывалось, что, "желая обеспечить будущее ребенка и принимая во внимание трудности, с которыми сталкивается мадемуазель Аллен при воспитании сына, а также стремясь возместить ущерб, каковой могло ей причинить знакомство с господином Миди де ла Гренере", Миди д'Анде посредством дарственной записи назначает годовую ренту в тысячу двести ливров побочному сыну своего брата и незамужней матери ребенка.
Некий руанский журналист Жан-Гебриэль Мильсан, назначенный решением окружного суда в Руане опекуном маленького Эжена и по личным мотивам принимавший участие в судьбе матери, ходатайствовал о том, чтобы мальчику разрешили носить имя отца, и добился, чтобы в метрическое свидетельство ребенка внесли поправку. Решением суда от 14 вантоза II года Республики Эжен был признан "побочным сыном покойного Огюста Миди де ла Гренере, имеющим право в качестве такового считаться наследником своего отца". Однако юный Эжен продолжал называть себя Аллен-Сюрвиль, под этим именем он и был принят 20 ноября 1808 года в Политехническое училище. На вступительных экзаменах он занял двадцатое место, то есть оказался в числе лучших. В 1810 году юноша поступил в Императорское училище по строительству мостов и дорог, а позднее участвовал в кампании 1814 года в качестве лейтенанта инженерных войск. В 1817 году Сюрвиль был прислан для участия в работах на обводном канале реки Урк и выбрал Вильпаризи своим местожительством. Всю жизнь ему предстояло хранить верность своей несчастной склонности к сооружению каналов, и этого пылкого увлечения ничто не могло ослабить.
Поначалу Лора считала Сюрвиля мелкой дичью для себя. "В ту пору я еще жила в царстве мечты: вдруг я в один прекрасный день разбогатею, вдруг я выйду замуж за лорда, вдруг, вдруг, вдруг!.."
На Новый год он явился с конфетами, но напрасно. Его банальные подарки встречали с пренебрежением. Однако в мае 1820 года молодой инженер наконец воспользовался своим правом на отцовское имя - Миди де ла Гренере - и наследство. Узнав о брачных планах сына, Катрин Аллен открыла ему тайну его рождения. В письме, адресованном графу де Бекке, генеральному директору ведомства путей сообщения, Эжен указывал, что его матушка до сих пор не позаботилась добиться исполнения давнего решения суда, а потому ему пришлось съездить в Руан, чтобы узаконить свое гражданское состояние. И он просил отныне именовать его Миди де ла Гренере-Сюрвиль.
Это имя и пожизненная рента заставили родителей Бальзака взглянуть другими глазами на молодого человека. Инженер, окончивший Политехническое училище, да к тому же еще обладатель дворянской частицы "де", - нет, такими женихами не бросаются! На Лору оказали давление. Сюрвиль, часто ездивший в Руан по делам службы, взял на себя труд пересылать письма, которые сестры писали своему брату. То были чудесные письма. В семье Бальзаков все владели пером гораздо лучше, чем сами полагали. Никудышный драматург, Оноре без малейшего усилия создавал образцы эпистолярного жанра.
Вот каким слогом писала Лоранса:
"ПРИДВОРНАЯ ХРОНИКА ВИЛЬПАРИЗИ
Вчера король присутствовал на богослужении. Я ошиблась, его величество никогда не посещает церковь. Вчера король подписал свадебный контракт своей дочери... Нет, он ничего не подписывал, ибо принцессы, его дочери, вовсе не выходят замуж. Вчера у короля заледенели ноги - вот это правда, ибо в комнате у него немыслимая стужа, а щели в двери даже не заделаны.
Вчера у королевы весьма сильно ныло плечо; придворные медики решили, что ее просквозило из окна гостиной. Надеются, что ее величество скоро исцелится. В стране множество гусей; они постоянно возятся в канаве перед замком, и это отравляет жизнь ее величеству; прошлой ночью эти несносные создания внезапно разбудили ее. Поелику Капитолий спасать не надо, королева была весьма разгневана, что гуси нарушили ее сон.
22 октября. - День тезоименитства ее величества королевы Анны-Шарлотты-Лоры Саламбье. Ее величество королева, неустанно заботясь о счастье своих подданных, желала бы отметить этот день народными празднествами, однако его величество король, радея о благе государства, соизволил повелеть, чтобы годовщина столь знаменательного события была отмечена без особого шума. Ото ужасно огорчило принцесс: они уже собирались облачиться в свои праздничные одеяния и отправиться к дамам де Берни, дабы пригласить их в гости. Вот как предполагали отпраздновать этот день. Хотелось бы, чтобы вы по крайней мере ощутили его аромат: наш семейный острослов принцесса Лоретта направила послание в прозе кузену Саламбье, прося его превратить букет искусственных цветов в угощение; вышеупомянутый родственник должен был привезти свежеиспеченную бриошь прямо от знаменитого Карпантье, савойский бисквит и жареные лионские каштаны; кроме того, он должен был прихватить с собой нескольких танцующих пастушков...
Таким образом, прекрасные принцессы уже заранее радовались возможности поплясать; к сожалению, план этот лопнул, как мыльный пузырь.
Так или иначе, но торжественное празднество не состоялось, ибо кузен Саламбье, играющий видную роль при дворе, находился в это время в Эльбефе, где расположены его суконные фабрики. И радостный день прошел в кругу семьи; после обеда принцесса Лоранса ненадолго удалилась; спустившись по очень крутой лесенке в погреб, она принесла оттуда остаток бордоского вина. Так что за десертом все пили здоровье августейшей королевы...
Господин де Сюрвиль приходит каждый вечер; этот молодой вельможа ведет себя безупречно; по словам королевы, он ни капельки не думает о принцессах (тем хуже, ибо Сюрвиль весьма поэтичный юноша); он - отличная партия, и такой брак послужил бы на благо Франции".
А вот образчик слога самого Оноре:
"В нашем квартале, в доме номер девять по улице Ледигьер, на шестом этаже, вспыхнул пожар: он возник в голове некоего молодого человека. Уже полтора месяца пожарные выбиваются из сил, однако потушить пламя не удается. Юноша охвачен страстью к прекрасной даме, с которой он даже не знаком. Ее имя - Слава.
Ныне я понимаю, что не богатство составляет счастье человека, уверяю тебя, что те три года, которые я проведу (здесь), будут для меня всю остальную жизнь источником радостных воспоминаний. Ложиться спать, когда заблагорассудится, жить, как тебе вздумается, работать над тем, к чему есть склонность, а когда не хочется, вовсе ничего не делать, не ломать голову над будущим, встречаться только с умными людьми (в их число я включаю дядюшку Даблена) и покидать их, когда они тебе наскучат, видеть глупцов только мимоходом и поспешно уходить, завидя их; думая о Вильпаризи, вспоминать только хорошее; иметь своей возлюбленной Новую Элоизу, своим другом - Лафонтена, своим судьей - Буало, своим образцом Расина и местом для прогулок - кладбище Пер-Лашез... Ах, если бы это могло длиться вечно!"
Контуры "Кромвеля" начинали с грехом пополам вырисовываться. Полный и подробный план трагедии был послан Лоре в ноябре 1819 года.
"Проникнитесь почтением, мадемуазель: к вам обращается Софокл. Милая сестра, по тем маленьким, очаровательным, забавным планам, которые рождаются в твоей маленькой, очаровательной, забавной головке, можешь судить сама, какого труда требуют театральные сочинения, где обязательно соблюдать три единства, где недопустимо неправдоподобие и так далее и тому подобное... Если тебя осенят какие-нибудь счастливые мысли, сообщи их мне. Но пусть они будут прекрасны, мне нужно только возвышенное. Я хочу, чтобы моя траг(едия) сделалась настольной книгой королей и народов, я хочу начать с шедевра или же свернуть себе шею".
Младшая сестра Лоранса быстро росла, она жаловалась на слабость и сильно похудела. Теперь в ней нельзя было узнать прежнюю толстушку Лорансо. "Королева" повезла дочку в Париж, и там чудотворный доктор Жан-Батист Наккар "поставил ее на ноги". Лоранса продолжала вести "придворный дневник".
"Принцесса Лора по-прежнему прелестна, мила, весела и нежна, как ангел: мы очень любим друг друга... Я ее боготворю; она была рождена в счастливейший день; природа создала ее сердце совершенным. Я хочу избрать ее образцом для себя. Хочу во всем на нее походить, чего бы мне это ни стоило...
Господин де Сюрвиль по-прежнему бывает в доме; он очень умен, рассудителен и положительно совсем не думает о нас. Он не желает обзавестись властелином; он провозглашает: "Да здравствует свобода!", разумея под этим холостяцкую жизнь".
Между тем Оноре, кутавшийся в свой старый каррик и натягивавший на голову "дантову шапочку", дрожал от стужи у себя в конуре и мечтал купить какое-нибудь старое кресло, которое по крайней мере уберегало бы его "спину от холода, а зад от геморроя". Работа подвигалась медленно: "Я написал стихотворный монолог в духе Шаплена, и стихи казались мне великолепными. Но, прочитав их внимательно, я обнаружил, что они почти все не удались. Какая досада!" В начале декабря госпожа Бальзак поднялась по крутой и грязной лестнице дома на улице Ледигьер. Она была сражена.
"Тот, на кого я так надеялась, тот, кто должен был упрочить положение нашей семьи, за несколько лет растерял большую часть сокровищ, которыми его щедро наградила природа; и все потому, что меня не послушались!"
Оноре уже мог бы продвигаться по пути успеха, пожалуй, мог бы добиться вожделенной должности старшего клерка, а он вместо этого бредит театром, с языка у него не сходят имена актрис. Он наказан, и поделом! - твердила мать. Все старшие клерки уверенно идут к благосостоянию, в будущем они могут стать министрами, генералами. А Оноре, гораздо более способный, чем они, сидит на хлебе и молоке, ютится в какой-то конуре, где вместо приличной мебели - продавленный стул, колченогий стол да жалкая койка. Вот достойные плоды его упрямства.