Страница:
Бабушка чуть в обморок не упала.
– Вы с ума сошли! – говорит. – Зачем вы приперли с Канар этот шкаф?
(Ну, что-то вроде того, я рассказываю как помню.)
А мама с папой Ларискины отвечают:
– Это мы тебе просто привезли канарский воздух.
Тут они распахнули двери комода, купленного на Канарах, и оттуда повеяло морем и ветром и послышались крики чаек.
Кажется, дело происходит на остановке, все чего-то ждут. «Укол» по Ролану Барту здесь – в разобщенности фигур, отсутствии раскованности, мы видим одиночество каждого в отдельности человека в толпе, наше собственное одиночество, а главное – космическое одиночество этого человека. О нем, стоящем в центре, можно написать целую повесть – посмотрите на черты его лица, на его уши, руки… На его полосатую рубашку и клетчатый пиджак. Здесь каждый предельно одинок. Как будто люди выброшены из океана сознания на берег жизни.
Способность ясно видеть и глубоко проникать в увиденное – магический дар, к таким ясно видящим людям я всегда испытывала благоговейное чувство, старалась изо всех сил научиться у них, если они позволяли, – ходила за ними, пыталась поглядеть вокруг их глазами.
Однажды Юрий Коваль попросил меня написать предисловие к его книге, которая готовилась выйти в «Золотой библиотеке» издательства «Детская литература». Тогда я в свою очередь попросила старшего брата Юрия Иосифовича, профессора Бориса Коваля, рассказать о Юре – мне хотелось больше узнать об их детстве.
И он рассказал, как вечно поражался тому, что они с Юрой гуляли в одном дворе, ходили в одну школу, летом отдыхали на одной даче, практически вид открывался на каждом шагу один и тот же! Но то, что видел Юра, не видел никто. Он был как фокусник, ап! – и появляется дивный рассказ «Картофельная собака».
И все изумлены: ведь этого Тузика видели тысячу раз, хорошо знали дядьку Акима Ильича и его мешки с картошкой, но в общих чертах, на поверхности. А он, Юра, видел и Акима Ильича, и Тузика насквозь, он их жарко любил, он внимал каждому их проявлению, эти проявления накапливал – в голове или в дневнике, строго отбирал. Потом это все соединил, досоздал, дофантазировал, и в итоге:
«Картошка хорошая! – лукаво кричал Аким Ильич. – Яблоки, а не картошка. Антоновка! – Тут Аким Ильич вынул из котелка отваренную картофелину и мигом содрал с нее мундир, сказавши “Пирожное”…
– Дядь! – кричали издали ребятишки, когда я прогуливался с Тузиком. – А почему она картофельная?
В ответ я доставал картофелину и кидал Тузику. Он ловко, как жонглер, ловил ее на лету и мигом разгрызал. Крахмальный сок струился по его кавалерийским усам».
Спелая, сочная проза рождается у человека с объемным ярким видением мира. Как говорил художник Винсент Ван Гог: «Видеть надо все, как при свете молнии!»
Вот и мы теперь с вами – само внимание. Мы идем и подмечаем: трещины на асфальте, крыши домов и облака, отраженные в лужах, графику облетевших ноябрьских деревьев, броуновское движение случайных прохожих, летящих листьев, падающего снега. Каждое проявление жизни драгоценно для нас: чужое лицо, звук шагов, походка, взгляд, профиль, поднятый воротник, пальто, ботинки…
– Всегда первым делом смотрите на ботинки! – я не устаю повторять. – Они вам все скажут о человеке.
Я с ума схожу, когда смотрю на ботинки людей: особенно в вагоне метро это выглядит колоритно. Чудовищную нежность я испытываю к носителям ботинок.
Наверное, об этой нежности Денис Батяев в своем сочинении написал: «Степанова Ленка считает, что красоты в мире гораздо больше, чем уродства. А Марина Москвина считает, что уродства нет вообще».
Вы, конечно, замечали, что случайные предметы, брошенные людьми, казалось бы, отжившие свой век, начинают жить сами по себе. Особенно одежда, покинутая хозяевами. А тут, понимаете, галоши.
Мудрые изречения почерпнула я из размышлений о галошах концептуалиста Леонида Тишкова:
«Галоши говорят о человеке больше, чем письмо, написанное любимой девушке. В письме он солжет, галоши его выдадут».
Его же стихотворение, будто комментарий к фотографии Натальи Куликовой:
Глава 3
Глава 4
– Вы с ума сошли! – говорит. – Зачем вы приперли с Канар этот шкаф?
(Ну, что-то вроде того, я рассказываю как помню.)
А мама с папой Ларискины отвечают:
– Это мы тебе просто привезли канарский воздух.
Тут они распахнули двери комода, купленного на Канарах, и оттуда повеяло морем и ветром и послышались крики чаек.
Способность ясно видеть и глубоко проникать в увиденное – магический дар, к таким ясно видящим людям я всегда испытывала благоговейное чувство, старалась изо всех сил научиться у них, если они позволяли, – ходила за ними, пыталась поглядеть вокруг их глазами.
Однажды Юрий Коваль попросил меня написать предисловие к его книге, которая готовилась выйти в «Золотой библиотеке» издательства «Детская литература». Тогда я в свою очередь попросила старшего брата Юрия Иосифовича, профессора Бориса Коваля, рассказать о Юре – мне хотелось больше узнать об их детстве.
И он рассказал, как вечно поражался тому, что они с Юрой гуляли в одном дворе, ходили в одну школу, летом отдыхали на одной даче, практически вид открывался на каждом шагу один и тот же! Но то, что видел Юра, не видел никто. Он был как фокусник, ап! – и появляется дивный рассказ «Картофельная собака».
И все изумлены: ведь этого Тузика видели тысячу раз, хорошо знали дядьку Акима Ильича и его мешки с картошкой, но в общих чертах, на поверхности. А он, Юра, видел и Акима Ильича, и Тузика насквозь, он их жарко любил, он внимал каждому их проявлению, эти проявления накапливал – в голове или в дневнике, строго отбирал. Потом это все соединил, досоздал, дофантазировал, и в итоге:
«Картошка хорошая! – лукаво кричал Аким Ильич. – Яблоки, а не картошка. Антоновка! – Тут Аким Ильич вынул из котелка отваренную картофелину и мигом содрал с нее мундир, сказавши “Пирожное”…
– Дядь! – кричали издали ребятишки, когда я прогуливался с Тузиком. – А почему она картофельная?
В ответ я доставал картофелину и кидал Тузику. Он ловко, как жонглер, ловил ее на лету и мигом разгрызал. Крахмальный сок струился по его кавалерийским усам».
Спелая, сочная проза рождается у человека с объемным ярким видением мира. Как говорил художник Винсент Ван Гог: «Видеть надо все, как при свете молнии!»
Вот и мы теперь с вами – само внимание. Мы идем и подмечаем: трещины на асфальте, крыши домов и облака, отраженные в лужах, графику облетевших ноябрьских деревьев, броуновское движение случайных прохожих, летящих листьев, падающего снега. Каждое проявление жизни драгоценно для нас: чужое лицо, звук шагов, походка, взгляд, профиль, поднятый воротник, пальто, ботинки…
– Всегда первым делом смотрите на ботинки! – я не устаю повторять. – Они вам все скажут о человеке.
Я с ума схожу, когда смотрю на ботинки людей: особенно в вагоне метро это выглядит колоритно. Чудовищную нежность я испытываю к носителям ботинок.
Наверное, об этой нежности Денис Батяев в своем сочинении написал: «Степанова Ленка считает, что красоты в мире гораздо больше, чем уродства. А Марина Москвина считает, что уродства нет вообще».
Мудрые изречения почерпнула я из размышлений о галошах концептуалиста Леонида Тишкова:
«Галоши говорят о человеке больше, чем письмо, написанное любимой девушке. В письме он солжет, галоши его выдадут».
Его же стихотворение, будто комментарий к фотографии Натальи Куликовой:
А скрученный на берегу шланг, словно шланг водолаза, который сбросил башмаки, отрезал шланг и воспарил на небо.
Забытые галоши
человек ушел
покинул этот мир
галоши его остались.
Смотрю на галоши
и слезы текут
из моих глаз.
Глава 3
Железное правило нашего ремесла
В своей незаконченной рукописи «Цитадель» Сент-Экзюпери рассказывает притчу про двух садовников. Пока их не разлучила судьба, они жили как братья. Часто они молча гуляли по саду, любуясь цветами, небом и деревьями, вместе праздновали одни и те же праздники и поверяли друг другу самое сокровенное. Случилось так, что одного из них нанял на работу какой-то купец, и тот ушел с его караваном. На караван напали разбойники, потом превратности судьбы, войны между царствами, бури, кораблекрушения, невзгоды, потери и нужда много лет швыряли его из одного сада в другой, словно бочку в море, и, наконец, забросили на другой конец света.
И вот уже, состарившись, садовник получает от своего друга письмо. Одному богу известно, сколько лет странствовало оно по морям, какие всадники, какие корабли, какие караваны поочередно несли его, прежде чем оно попало к нему в сад. В письме было всего несколько слов:
«Сегодня утром я подстригал мои розы…»
Отныне садовник потерял покой. Он только и делал, что расспрашивал о географии, о навигации, о почтовых путях, о караванах, о войнах между царствами. А через три года ему разрешили с оказией отправить другу письмо.
Целыми днями садовник только и делал, что выводил свои каракули, зачеркивал и принимался писать заново, ибо он чувствовал, что должен сообщить что-то очень важное, очень сокровенное, может быть, все, что он понял и почувствовал за свою долгую жизнь в разлуке, – ему надо было выразить любовь.
И вот, краснея от смущения, он послал ответ. Это была жаркая молитва, выраженная простыми, старательно и неумело написанными словами:
«Сегодня утром я тоже подстригал мои розы…»
Я плачу, когда читаю эти строки. И понимаю: ужас нашей профессии в том, что главное нельзя выразить словами. А между тем все, что есть у нас в чемоданчике с инструментами, – это слова, слова, слова…
Что ж нам делать? Пустословие – полноправный смертный грех, нам с вами незачем взваливать его на свои плечи. Значит, прежде чем рука потянется к перу, перо – к бумаге, мы должны сами жить, расти, очаровываться, разочаровываться, заблуждаться, искать выход из безвыходных положений, падать, подниматься и начинать все сначала, любой ценой стараться открыть свое сердце, сопереживать всем и каждому, научиться прощать, понимать, обрести спасительное чувство юмора, вселенский, философский подход к событиям и людям, окружить себя книжками древних мудрецов и Учителей (смело за них ручаюсь: не подведут!): Лао-цзы, Чжуан-цзы, Будда, Иисус, Диоген, Сократ, Сенека, Кришнамурти, Ошо, японский поэт Басё… просветленные всех времен и народов должны стать нашими постоянными спутниками и советчиками.
И это в тесном переплетении с золотым правилом – оттачивать ясное, острое видение, наблюдать, накапливать.
Иначе что ты мне хочешь предложить, представ предо мною на экране телевизора, на книжной или газетной полосе? Глупости у меня своей хватает, страха, ненависти, тревоги – этого добра у каждого больше, чем хотелось бы. Что ты мне можешь дать? Чем одарить?
Вы скажете: если так рассуждать, то вообще не вымолвишь и слова, особенно перед микрофоном или камерой, перед чистым листом бумаги. А я вам отвечу: вот и отлично. В мире так мало тишины. А настоящее слово выходит из тишины и в тишину вас уводит. Чтобы услышать такое слово и чтобы его произнести – нужна большая осторожность и большая внимательность. Как говорил Лао-цзы: «Там, где все идут уверенно, я пробираюсь осторожно, как будто в бурю».
У прекрасной песенницы Новеллы Матвеевой есть такие строки:
Как-то раз я принесла на занятие старую черную папку, доставшуюся мне по наследству от сестры моей бабушки тетки Анны. Там хранились пожелтевшие ученические тетрадки ее сына, рисунки, школьный дневник, его письма с фронта. Он не вернулся с войны. Муж тетки Анны был комендантом Кремля, потом его арестовали, сослали. Больше они никогда не виделись. В папке хранятся три его письма.
В первом он пишет, что все еще наладится, выяснится, образуется. Спустя несколько лет пришло второе письмо – он пишет, что никогда ее не любил, давно забыл о ней и не вспоминает. А через много лет еще одно письмо, последнее – о том, что только она всю жизнь была его настоящей любимой, единственной женщиной и женой.
Вот такая папка.
Юля Панкратьева у меня ее взяла и совсем пропала. Потому что сделать фильм о сыне тетки Анны – его звали странным именем Джемс – задача на засыпку. А забыть о нем она теперь не может, так бывает.
И вот Юлька пишет сочинение:
А ты твердишь: нет, буду только это. Не зря же я потревожила его душу. Поймите – я хожу и все время с ним разговариваю!..
Тогда начинай и ничего не бойся. Напишется сценарий, найдется ускользающий видеоряд. И у тебя получится то, что ты хочешь: на своей далекой войне он услышит твой голос.
Моя тетка Анна дожила до глубокой старости. Всю жизнь у нее на телевизоре простояла фотография, где они втроем – она, муж и сын запечатлены вместе. Живописный портрет не смог бы подтвердить с такой убедительной неопровержимостью, что это мгновение – не воспоминание, не фантазия, не иллюзия, что мы были на самом деле.
В снимке заключена центростремительная сила, которая показывает, насколько судьбоносной была их встреча. Но вскоре под давлением обстоятельств они друг от друга откажутся, а мальчик погибнет на войне. При всей видимой идиллии, глядя на эту фотографию, мы ощущаем тревогу, потому что знаем, что с ними будет. Вот сила фотографии и сила нашего взгляда.
И вот уже, состарившись, садовник получает от своего друга письмо. Одному богу известно, сколько лет странствовало оно по морям, какие всадники, какие корабли, какие караваны поочередно несли его, прежде чем оно попало к нему в сад. В письме было всего несколько слов:
«Сегодня утром я подстригал мои розы…»
Отныне садовник потерял покой. Он только и делал, что расспрашивал о географии, о навигации, о почтовых путях, о караванах, о войнах между царствами. А через три года ему разрешили с оказией отправить другу письмо.
Целыми днями садовник только и делал, что выводил свои каракули, зачеркивал и принимался писать заново, ибо он чувствовал, что должен сообщить что-то очень важное, очень сокровенное, может быть, все, что он понял и почувствовал за свою долгую жизнь в разлуке, – ему надо было выразить любовь.
И вот, краснея от смущения, он послал ответ. Это была жаркая молитва, выраженная простыми, старательно и неумело написанными словами:
«Сегодня утром я тоже подстригал мои розы…»
Я плачу, когда читаю эти строки. И понимаю: ужас нашей профессии в том, что главное нельзя выразить словами. А между тем все, что есть у нас в чемоданчике с инструментами, – это слова, слова, слова…
Что ж нам делать? Пустословие – полноправный смертный грех, нам с вами незачем взваливать его на свои плечи. Значит, прежде чем рука потянется к перу, перо – к бумаге, мы должны сами жить, расти, очаровываться, разочаровываться, заблуждаться, искать выход из безвыходных положений, падать, подниматься и начинать все сначала, любой ценой стараться открыть свое сердце, сопереживать всем и каждому, научиться прощать, понимать, обрести спасительное чувство юмора, вселенский, философский подход к событиям и людям, окружить себя книжками древних мудрецов и Учителей (смело за них ручаюсь: не подведут!): Лао-цзы, Чжуан-цзы, Будда, Иисус, Диоген, Сократ, Сенека, Кришнамурти, Ошо, японский поэт Басё… просветленные всех времен и народов должны стать нашими постоянными спутниками и советчиками.
И это в тесном переплетении с золотым правилом – оттачивать ясное, острое видение, наблюдать, накапливать.
Иначе что ты мне хочешь предложить, представ предо мною на экране телевизора, на книжной или газетной полосе? Глупости у меня своей хватает, страха, ненависти, тревоги – этого добра у каждого больше, чем хотелось бы. Что ты мне можешь дать? Чем одарить?
Вы скажете: если так рассуждать, то вообще не вымолвишь и слова, особенно перед микрофоном или камерой, перед чистым листом бумаги. А я вам отвечу: вот и отлично. В мире так мало тишины. А настоящее слово выходит из тишины и в тишину вас уводит. Чтобы услышать такое слово и чтобы его произнести – нужна большая осторожность и большая внимательность. Как говорил Лао-цзы: «Там, где все идут уверенно, я пробираюсь осторожно, как будто в бурю».
У прекрасной песенницы Новеллы Матвеевой есть такие строки:
Поэтому меня не огорчает, а радует, что Юля Панкратьева никак не может начать свой дипломный фильм, не знает, с какого бока подступиться.
Он может умереть, пока слова готовит,
Но не готовых слов он не произнесет…
Как-то раз я принесла на занятие старую черную папку, доставшуюся мне по наследству от сестры моей бабушки тетки Анны. Там хранились пожелтевшие ученические тетрадки ее сына, рисунки, школьный дневник, его письма с фронта. Он не вернулся с войны. Муж тетки Анны был комендантом Кремля, потом его арестовали, сослали. Больше они никогда не виделись. В папке хранятся три его письма.
В первом он пишет, что все еще наладится, выяснится, образуется. Спустя несколько лет пришло второе письмо – он пишет, что никогда ее не любил, давно забыл о ней и не вспоминает. А через много лет еще одно письмо, последнее – о том, что только она всю жизнь была его настоящей любимой, единственной женщиной и женой.
Вот такая папка.
Юля Панкратьева у меня ее взяла и совсем пропала. Потому что сделать фильм о сыне тетки Анны – его звали странным именем Джемс – задача на засыпку. А забыть о нем она теперь не может, так бывает.
И вот Юлька пишет сочинение:
Когда выйдет эта книжка, Юлька, ты уже снимешь свой фильм, никуда не денешься. Хотя все опытные люди тебе советуют, чтоб ты на первых порах выбрала другую тему, полегче. Ну где ты возьмешь тут видеоряд? Не хронику ведь военную давать? А от твоего героя остались только письма и парочка фотографий. Где отыщешь старую Москву, которая помнит о твоем герое? Как уловишь атмосферу того времени, как сможешь вызвать к жизни тени тех людей и оживить их судьбы, их любовь и вечную разлуку?Памяти друга Джемса Цвирко
Сколько весят снаряды?
Тетрадь для арифметики ученика 3 «Б» класса Цвирко Джемса.
Задача № 30, второе действие:
«Сколько весят все снаряды?
6500 умножить на 124 = …»
У тебя, Джемс, почерк художника и всегда аккуратные тетради.
А на листах из блокнота – они служили дневником поведения – записи учителей:
10.02.41 – поведение на четвертом уроке посредственное.
12.02.41 – оглядывается во время урока.
28.02.41 – на уроке оглядывается на заднюю парту.
Джемс, это не случайно, правда?! Кто сидел на задней парте? Маша, Вера или… Ведь не зря тебя мучило, что Соня не пишет на фронт. Ты радовался весточкам от Веры и Маши, но ждал – от одной-единственной. Писал ей сам, а в конце письма выводил: «Жму руку!»
На переменах ты, взмыленный, носился по коридору и дергал девчонок за косы. А учителя тебя любили. Но школа далеко позади, и теперь остается только вспоминать о ней, когда на фронт доходят, как отголоски тех счастливых времен, письма школьных друзей.
Однако чаще, Джемс, ты вспоминаешь эпизоды недавно пройденных тобою боев. Пока пишешь бодро и браво: «На память об этих жестоких боях есть у меня трофейные немецкие часы очень хорошие, – пишешь ты маме. – Костюмы, обувь, все первосортной выделки! Есть и другие безделушки. Это мой личный счет убитым фрицам. Пока за эти бои их восемь, да за сорок третий год – три, это уже одиннадцать».
«…Сиводня была граза лил дождь молния свиркала гром гремел».
Помнишь, Джемс, как писал ты эти строчки домой, когда еще «было хорошо и весело» тебе отдыхать в детском летнем лагере. Ты был маленьким и не знал, сколько еще напишешь писем домой!
«День рождения я отметил, зато шинель у меня теперь старая.
Мне хотелось хотя бы на минуту забыться. Наполовину это удалось.
Настоящее забыл, зато вспомнилось прошлое, веселое, жизнерадостное, и стало еще тоскливей.
Девятнадцать лет! Они проходят, мои золотые, невозвратные годы, в нужде, холоде, под открытым небом, в то время как можно было бы жить полной жизнью. И виною всему – фашизм. Разве это забудешь? Ну, в общем, девятнадцать лет отпраздновал».
Письма к маме были единственной ниточкой, которая тянулась от твоей походной шинели прямо к дому. Часто она обрывалась, письма шли долго. Но в тебе созревали новые письма, они берегли эту зыбкую ниточку, связывали оборванные концы в узелок, она тянулась дальше. Один узелок – Ярославль, другой – Вышний Волочок, третий – Гомель. А между ними рвущиеся снаряды, госпиталь, твоя блистательная игра на бильярде со старшиной, весточка от отца, который называл тебя «мой милый боевой орленок», тоска по дому и праздники… Помнишь, как писал маме, что вам дают часто шнапс и что вернешься домой с «зависимостью», а заодно и с «медалью за оборону Москвы». И вот – Восточная Пруссия!..
«В четыре часа мои ноги впервые ступили на землю Восточной Пруссии – исполнилась моя мечта, желание всего нашего народа. Настроение замечательное. Сейчас будем завтракать. Жарятся гуси, кипятится кофе, и хлеб с маслом стоит уж на столе. Только нет вот нашей русской водочки, а то бы выпил за твое здоровье. Себя береги для меня, а я буду жив для тебя! Очень хочется побывать дома и увидеть тебя. Но путь домой лежит через Берлин, поэтому чем быстрее сейчас буду удаляться от тебя, тем скорее увижусь».
У тебя было странное имя – Джемс. Помнишь, в школе тебя дразнили «джем»? В детстве ты ходил с «бабочкой» и кружевным воротником. Белые ресницы, белые брови. Во дворе тебя звали Женька.
В сорок пятом году ты погиб, дойдя до Берлина. Твоя мама в церкви заказала поминальную молитву и написала: «Помянуть Евгения».
Побоялась, что имя Джемс в одно ухо Богу влетит, в другое вылетит.
Много лет она искала, где ты похоронен. Наконец, ей пришло письмо – оно тоже хранится в этой папке: «Нашли имя вашего сына в архивах погибших под Берлином. Высылаем фотографию его могилы».
На фотографии река Шпрее, пологий берег, высокий тополь, обелиск со звездой и надпись:
«Денис Георгиевич Цвирко».
…Так она и осталась нерешенной, Джемс, эта задача № 30:
«Сколько весят все снаряды?»
А ты твердишь: нет, буду только это. Не зря же я потревожила его душу. Поймите – я хожу и все время с ним разговариваю!..
Тогда начинай и ничего не бойся. Напишется сценарий, найдется ускользающий видеоряд. И у тебя получится то, что ты хочешь: на своей далекой войне он услышит твой голос.
В снимке заключена центростремительная сила, которая показывает, насколько судьбоносной была их встреча. Но вскоре под давлением обстоятельств они друг от друга откажутся, а мальчик погибнет на войне. При всей видимой идиллии, глядя на эту фотографию, мы ощущаем тревогу, потому что знаем, что с ними будет. Вот сила фотографии и сила нашего взгляда.
Глава 4
Чукча – не читатель
Я никогда не мечтала быть детским писателем. Что это за профессия, думала я, ни то ни се. В детстве я любила читать вполне взрослые книжки вроде Майн Рида или Жюля Верна, Вальтера Скотта или Фенимора Купера. А когда я вырасту, я думала, то буду просто искателем приключений. Стану путешествовать по всей Земле, встречать разных людей, пройду огонь, воду и медные трубы, а в глубокой старости я собиралась сесть в кресло у камелька, пропустить стаканчик грога, раскурить свою капитанскую трубку и рассказывать внукам о прожитой жизни, наполненной героическими подвигами.
Правда, я никак не могла дождаться старости и прямо в детстве так и норовила рассесться у камелька, раскурить трубку и уже начать свои рассказы. Ведь каждый день со мной происходили сногсшибательные события, о которых я готова была немедленно поведать миру, безбожно привирая, себя, разумеется, помещая в центр Вселенной, и эта черта – о ужас! – осталась у меня до сих пор.
И вот однажды мне в руки попадает книга рассказов Юрия Сотника: «”Архимед” Вовки Грушина», «Как я был самостоятельным», «Гадюка»… Я лениво начинаю листать, так, от нечего делать вчитываюсь и постепенно обнаруживаю, что эта книга… о моей жизни!
В точности такие ребята, как я, там дружат, врут, дерутся, сбиваются с ног в поисках какой-то неведомой птицы, строят подводную лодку, чуть ли не тонут в ней, попадают в глупейшие положения, но стараются выйти из них как можно достойнее, различными способами испытывают себя на храбрость – короче, писатель Юрий Сотник мне протянул тогда свою руку, и я ее с благодарностью пожала.
Тогда, я это отлично помню – пришла мне в голову мысль, что, наверное, тоже когда-нибудь стану писателем.
Потом я выросла и сто раз могла забыть об этом, правильно? Но нет! В один прекрасный день я забросила все свои серьезные дела и отправилась в литобъединение при Союзе писателей.
И тут выясняется, что ведут эту студию чудесный поэт Яков Аким и… Юрий Сотник!!! Вот это было здорово, когда ты мог не только видеть вблизи любимых писателей твоего детства, но и раз в неделю выслушивать их суровые речи.
Они были страшно суровы с нами, на всякий пожарный, чтоб мы не подумали, что, мол, детский писатель – это «сю-сю-сю» или «тяп-ляп».
Помню, одна поэтесса читала свое стихотворение, там у нее какие-то «девчушки» никак не могли изловить «солнечного зайчишку».
Юрий Сотник был к нам более снисходителен, чем Яков Аким.
– Что ж, в этом стихотворении есть «скелет», – сказал Юрий Вячеславович. – И по мысли ничего. Только слишком уж много уменьшительно-ласкательных суффиксов.
А Яков Аким:
– Юрий Вячеславович – рентгенолог, он усмотрел «скелет». Я же, кроме «девчушек» и «зайчишек», не вижу ничего.
– Но я ведь начинающая, – обиженно сказала поэтесса.
– Начинающий, – ответил Яков Аким, – должен начинать не с нуля, а с того хорошего, что было уже написано.
Я всегда вспоминаю его слова, когда обрушиваю на ваши головы целые миры, о существовании которых вы, как правило, ничего не слыхали. Сначала мы в поте лица своего наверстываем упущенное: читаем рассказы Николая Носова «Мишкина каша», «Фантазеры», «Тук-тук-тук», «Живая шляпа». Виктора Драгунского «Он живой и светится», «Где это видано, где это слыхано…», «Англичанин Павля»… Ну как же, как же вы ухитрились вырасти, не читая «Денискины рассказы»? Так и хочется вам сказать: растите обратно! Пока не прочитаете – не становитесь взрослыми! Иначе вы можете стать не такими взрослыми, какими следует, и вся жизнь пойдет наперекосяк.
У нас в университете античную литературу преподавала великая Елизавета Кучборская, маленькая, всегда в черном платье, я помню, как она, вскинув голову, трагически скрестив руки на груди, стояла на сцене огромной «коммунистической» аудитории и говорила такие слова:
– Человек, не читавший Гомера, даже НА ВИД отличается от человека, который Гомера читал.
Так и человек, не читавший «Денискины рассказы» Драгунского! Да у меня сынок Серёня, когда был маленький, как заболеет, ляжет в постель, настроение у нас с ним хуже некуда.
– Доставай «Двадцать лет под кроватью»! – говорит Серёня.
Этот рассказ Виктора Драгунского – жаропонижающий. Я даю вам честное слово: когда мы хохотали над тем, как Дениска засел под кроватью у Ефросиньи Петровны, у моего Серёни понижалась температура. И это неудивительно: Виктор Драгунский был по профессии клоун.
А Виктор Голявкин?! О боги! Как так получилось, что вы не читали безумно смешные рассказы писателя Голявкина? Там одна девочка все время опаздывала на урок. Уже все причины выдвинула, использовала все оправдания: автобус не пришел, будильник не зазвенел… Ну и решила что-то преподнести оригинальное и с препечальным видом сообщила учителю, что у нее брата шкафом задавило. Учитель чуть со стула не упал: «Как так?» – «Мама двигала шкаф и не заметила, как задавила сына…»
Приходит мама в школу, учитель ей с большим сочувствием: «Я знаю, у вас беда…» Она: «Какая беда?» Он: «У вас сына шкафом задавило». Она: «Вы что, с ума сошли?»
Ну и так далее.
Всю «Золотую библиотеку», когда-то выходившую в издательстве «Детская литература», вы обязаны прочитать, если хотите иметь со мной дело. Такие толстые красные книги в твердом переплете, где золотым – по красному: Юрий Сотник «Невиданная птица», Лев Кассиль «Кондуит и Швамбрания», Яков Аким «Девочка и лев», Валерий Медведев «Баранкин, будь человеком!», Юрий Яковлев «Багульник», Борис Житков «Избранное»…
Кстати, когда я училась на факультете журналистики на третьем курсе, мне приятель предложил подзаработать.
– Напиши, – он говорит, – моей подружке диплом. Она оканчивает филологический факультет МГУ, и ей надо быстро накатать о писателе Борисе Житкове.
Этой девушке несказанно повезло, вскоре она с отличием защитила мой диплом, потому что я как открыла «Морские рассказы» Бориса Житкова, так и влюбилась в него и позабыла обо всем на свете. Это был потрясающий человек! Чем только он не занимался с дикой страстью: музыкой, ботаникой, астрономией, учился играть на скрипке, ставил балеты в знаменитых русских операх, изучал звездное небо. Учился на математическом, потом на естественном отделении университета, окончил и начал учиться снова – на кораблестроителя. Участвовал в гонках яхт, пешком обошел юг России, стал штурманом дальнего плавания. Отправился в экспедицию на Енисей, обследовал его до самого устья, до Ледовитого океана, изучил енисейских рыб. Что интересно, судно для этой экспедиции ему прислали в разобранном виде – доски, части корпуса, куски надстроек… Борису Житкову пришлось собирать судно самому вместе с ярославскими плотниками, которые и лодки-то простой ни разу не строили.
Борис Житков объехал всю планету, побывал в кругосветном плавании, на корабле прошел путь от юнги до помощника капитана. Ему доверили в Англии, как абсолютному эксперту в этом деле, принимать или не принимать от английских заводов моторы для самолетов и подводных лодок!
В конце концов этот человек становится писателем. Можете представить, какая получилась проза – а он был талантливейшим прозаиком, это сразу понял Самуил Маршак. Именно Маршак потребовал от Бориса Житкова, чтобы тот рассказал, что пережил в своих странствиях по жизни.
У каждого писателя есть свой любимый герой, как человечек Никодим, сшитый мною по образу и подобию художника Леонида Тишкова. Его можно помещать в реальный и вымышленный мир. А главное, полностью с ним отождествиться, раздвинув до бесконечности собственные границы.
Однажды в буфете Центрального Дома литераторов к Олеше подошел знакомый писатель и спросил:
– Юрий Карлович! Вы почему так мало написали? Все, что вы написали, я могу прочитать за одну ночь…
– А я, – мгновенно ответил остроумный Олеша, – могу за одну ночь написать все, что вы написали.
Потом мы прочитаем с вами «Зависть» Олеши, «Ни дня без строчки» – все это учебная для нас с вами литература, нельзя стать полноценным пишущим человеком, не встретившись с ней в жизни, будет всегда чего-то не хватать, как иногда не хватает организму белков или витамина С.
Мы прочитаем Юрия Казакова – сначала его пронзительного «Арктура – гончего пса», дивную акварельную вещь «Голубое и зеленое», чуть позже – «Во сне ты горько плакал». Нет у этого писателя многотомного собрания сочинений. Но все, что он написал, – на вес золота.
«Волчик, волчинька» Вадима Чернышева – обязательно! «Белый Бим Черное ухо» Гавриила Троепольского – плачьте, а читайте. Единственный случай, когда Государственная премия по детской литературе была присуждена писателю, пишущему о природе, произошел давным-давно. Это был достойнейший Николай Сладков.
Я хорошо была знакома с Николаем Ивановичем Сладковым – таким великим знатоком птиц, зверей, деревьев и трав, что когда мы однажды сидели с ним в кино, шел какой-то американский детектив – погоня, убийство, расследование, еще минута, и выяснится, наконец, кто убийца, Николай Иванович вдруг наклонился ко мне и шепотом сказал:
– Слышишь? Слышишь? Во дворе у шерифа поет певчий дрозд…
Глубоким знатоком нашей планеты во всех ее подробностях и деталях был Юрий Коваль. Мы постоянно будем возвращаться к его прозе – читать и перечитывать рассказы «Алый», «Листобой», «Кепка с карасями», повести «Недопесок», «Пять похищенных монахов», «Самая легкая лодка в мире»…
Правда, я никак не могла дождаться старости и прямо в детстве так и норовила рассесться у камелька, раскурить трубку и уже начать свои рассказы. Ведь каждый день со мной происходили сногсшибательные события, о которых я готова была немедленно поведать миру, безбожно привирая, себя, разумеется, помещая в центр Вселенной, и эта черта – о ужас! – осталась у меня до сих пор.
И вот однажды мне в руки попадает книга рассказов Юрия Сотника: «”Архимед” Вовки Грушина», «Как я был самостоятельным», «Гадюка»… Я лениво начинаю листать, так, от нечего делать вчитываюсь и постепенно обнаруживаю, что эта книга… о моей жизни!
В точности такие ребята, как я, там дружат, врут, дерутся, сбиваются с ног в поисках какой-то неведомой птицы, строят подводную лодку, чуть ли не тонут в ней, попадают в глупейшие положения, но стараются выйти из них как можно достойнее, различными способами испытывают себя на храбрость – короче, писатель Юрий Сотник мне протянул тогда свою руку, и я ее с благодарностью пожала.
Тогда, я это отлично помню – пришла мне в голову мысль, что, наверное, тоже когда-нибудь стану писателем.
Потом я выросла и сто раз могла забыть об этом, правильно? Но нет! В один прекрасный день я забросила все свои серьезные дела и отправилась в литобъединение при Союзе писателей.
И тут выясняется, что ведут эту студию чудесный поэт Яков Аким и… Юрий Сотник!!! Вот это было здорово, когда ты мог не только видеть вблизи любимых писателей твоего детства, но и раз в неделю выслушивать их суровые речи.
Они были страшно суровы с нами, на всякий пожарный, чтоб мы не подумали, что, мол, детский писатель – это «сю-сю-сю» или «тяп-ляп».
Помню, одна поэтесса читала свое стихотворение, там у нее какие-то «девчушки» никак не могли изловить «солнечного зайчишку».
Юрий Сотник был к нам более снисходителен, чем Яков Аким.
– Что ж, в этом стихотворении есть «скелет», – сказал Юрий Вячеславович. – И по мысли ничего. Только слишком уж много уменьшительно-ласкательных суффиксов.
А Яков Аким:
– Юрий Вячеславович – рентгенолог, он усмотрел «скелет». Я же, кроме «девчушек» и «зайчишек», не вижу ничего.
– Но я ведь начинающая, – обиженно сказала поэтесса.
– Начинающий, – ответил Яков Аким, – должен начинать не с нуля, а с того хорошего, что было уже написано.
Я всегда вспоминаю его слова, когда обрушиваю на ваши головы целые миры, о существовании которых вы, как правило, ничего не слыхали. Сначала мы в поте лица своего наверстываем упущенное: читаем рассказы Николая Носова «Мишкина каша», «Фантазеры», «Тук-тук-тук», «Живая шляпа». Виктора Драгунского «Он живой и светится», «Где это видано, где это слыхано…», «Англичанин Павля»… Ну как же, как же вы ухитрились вырасти, не читая «Денискины рассказы»? Так и хочется вам сказать: растите обратно! Пока не прочитаете – не становитесь взрослыми! Иначе вы можете стать не такими взрослыми, какими следует, и вся жизнь пойдет наперекосяк.
У нас в университете античную литературу преподавала великая Елизавета Кучборская, маленькая, всегда в черном платье, я помню, как она, вскинув голову, трагически скрестив руки на груди, стояла на сцене огромной «коммунистической» аудитории и говорила такие слова:
– Человек, не читавший Гомера, даже НА ВИД отличается от человека, который Гомера читал.
Так и человек, не читавший «Денискины рассказы» Драгунского! Да у меня сынок Серёня, когда был маленький, как заболеет, ляжет в постель, настроение у нас с ним хуже некуда.
– Доставай «Двадцать лет под кроватью»! – говорит Серёня.
Этот рассказ Виктора Драгунского – жаропонижающий. Я даю вам честное слово: когда мы хохотали над тем, как Дениска засел под кроватью у Ефросиньи Петровны, у моего Серёни понижалась температура. И это неудивительно: Виктор Драгунский был по профессии клоун.
А Виктор Голявкин?! О боги! Как так получилось, что вы не читали безумно смешные рассказы писателя Голявкина? Там одна девочка все время опаздывала на урок. Уже все причины выдвинула, использовала все оправдания: автобус не пришел, будильник не зазвенел… Ну и решила что-то преподнести оригинальное и с препечальным видом сообщила учителю, что у нее брата шкафом задавило. Учитель чуть со стула не упал: «Как так?» – «Мама двигала шкаф и не заметила, как задавила сына…»
Приходит мама в школу, учитель ей с большим сочувствием: «Я знаю, у вас беда…» Она: «Какая беда?» Он: «У вас сына шкафом задавило». Она: «Вы что, с ума сошли?»
Ну и так далее.
Всю «Золотую библиотеку», когда-то выходившую в издательстве «Детская литература», вы обязаны прочитать, если хотите иметь со мной дело. Такие толстые красные книги в твердом переплете, где золотым – по красному: Юрий Сотник «Невиданная птица», Лев Кассиль «Кондуит и Швамбрания», Яков Аким «Девочка и лев», Валерий Медведев «Баранкин, будь человеком!», Юрий Яковлев «Багульник», Борис Житков «Избранное»…
Кстати, когда я училась на факультете журналистики на третьем курсе, мне приятель предложил подзаработать.
– Напиши, – он говорит, – моей подружке диплом. Она оканчивает филологический факультет МГУ, и ей надо быстро накатать о писателе Борисе Житкове.
Этой девушке несказанно повезло, вскоре она с отличием защитила мой диплом, потому что я как открыла «Морские рассказы» Бориса Житкова, так и влюбилась в него и позабыла обо всем на свете. Это был потрясающий человек! Чем только он не занимался с дикой страстью: музыкой, ботаникой, астрономией, учился играть на скрипке, ставил балеты в знаменитых русских операх, изучал звездное небо. Учился на математическом, потом на естественном отделении университета, окончил и начал учиться снова – на кораблестроителя. Участвовал в гонках яхт, пешком обошел юг России, стал штурманом дальнего плавания. Отправился в экспедицию на Енисей, обследовал его до самого устья, до Ледовитого океана, изучил енисейских рыб. Что интересно, судно для этой экспедиции ему прислали в разобранном виде – доски, части корпуса, куски надстроек… Борису Житкову пришлось собирать судно самому вместе с ярославскими плотниками, которые и лодки-то простой ни разу не строили.
Борис Житков объехал всю планету, побывал в кругосветном плавании, на корабле прошел путь от юнги до помощника капитана. Ему доверили в Англии, как абсолютному эксперту в этом деле, принимать или не принимать от английских заводов моторы для самолетов и подводных лодок!
В конце концов этот человек становится писателем. Можете представить, какая получилась проза – а он был талантливейшим прозаиком, это сразу понял Самуил Маршак. Именно Маршак потребовал от Бориса Житкова, чтобы тот рассказал, что пережил в своих странствиях по жизни.
Я умоляю вас прочитать «Три толстяка» Юрия Олеши. Не посмотреть по телевизору, хотя фильм получился замечательный: Тибул – Алексей Баталов, доктор Гаспар Арнери – Валентин Никулин, его экономка – Рина Зеленая… Но почитайте, вы увидите своими глазами, как пишутся такие удивительные, культовые, легендарные вещи. Юрий Олеша – особая фигура в русской литературе. У него была такая ответственность перед словом, будто бы от этого зависела жизнь людей, как у Бориса Житкова, когда он принимал моторы для самолетов и подлодок.
Горы вдали как рисунок тушью
Человечек на журавле верхом
Летит над синими горами
Кто-то внизу поднимает голову
Кто – не вижу, не успеваю увидеть.
Однажды в буфете Центрального Дома литераторов к Олеше подошел знакомый писатель и спросил:
– Юрий Карлович! Вы почему так мало написали? Все, что вы написали, я могу прочитать за одну ночь…
– А я, – мгновенно ответил остроумный Олеша, – могу за одну ночь написать все, что вы написали.
Потом мы прочитаем с вами «Зависть» Олеши, «Ни дня без строчки» – все это учебная для нас с вами литература, нельзя стать полноценным пишущим человеком, не встретившись с ней в жизни, будет всегда чего-то не хватать, как иногда не хватает организму белков или витамина С.
Мы прочитаем Юрия Казакова – сначала его пронзительного «Арктура – гончего пса», дивную акварельную вещь «Голубое и зеленое», чуть позже – «Во сне ты горько плакал». Нет у этого писателя многотомного собрания сочинений. Но все, что он написал, – на вес золота.
«Волчик, волчинька» Вадима Чернышева – обязательно! «Белый Бим Черное ухо» Гавриила Троепольского – плачьте, а читайте. Единственный случай, когда Государственная премия по детской литературе была присуждена писателю, пишущему о природе, произошел давным-давно. Это был достойнейший Николай Сладков.
Я хорошо была знакома с Николаем Ивановичем Сладковым – таким великим знатоком птиц, зверей, деревьев и трав, что когда мы однажды сидели с ним в кино, шел какой-то американский детектив – погоня, убийство, расследование, еще минута, и выяснится, наконец, кто убийца, Николай Иванович вдруг наклонился ко мне и шепотом сказал:
– Слышишь? Слышишь? Во дворе у шерифа поет певчий дрозд…
Глубоким знатоком нашей планеты во всех ее подробностях и деталях был Юрий Коваль. Мы постоянно будем возвращаться к его прозе – читать и перечитывать рассказы «Алый», «Листобой», «Кепка с карасями», повести «Недопесок», «Пять похищенных монахов», «Самая легкая лодка в мире»…