- Дело было не шутейное, - начал свой рассказ чабан. - Повадился к нам волк ходить, каждую ночь следы у база оставляет. И никто выследить его не может. Да какие у нас охранники! Так, приблизительный народ... А ну-ка, думаю, я сам его подкараулю. Взял ружье - и на баз. Сижу на этом самом бревне, курю да с доярками балакаю, они с вечерней дойки возвращались... Здесь их Круглое все перехватывает. Они привыкли. До нас дойдут, останавливаются, как солдаты на линии огня. А там перестрелку полюбовную ведут. Стоят, балакают со мной, ждут Круглова. А ночь темная такая, глаз коли - в двух шагах ничего не увидишь. Вдруг слышу - овцы на мой конец шарахнулись. Уж не волк ли, думаю. Вскочил я да бежать на баз. Пока через плетень перелез, пока овец растолкал, добежал до дальнего плетня, смотрю так и есть. Задавил волк овцу и убежать успел. Вот, думаю, наглец так наглец. Ведь надо же, почти под носом у меня овцу загрыз. На другой день осмотрел дыру, куда он пролез, и поставил возле нее капкан. А сам спрятался на базу под плетнем. И что ж ты думаешь? Пришел ведь, наглец, и на другую ночь! Но в дыру не полез - капкан учуял. А решился обойти баз от конторы. И людей не побоялся. Идет себе за доярками, как на полюбовное свидание. Они в контору к Круглову, а он на баз через околицу пролез - и к овечкам. Я к околице. Овцы ко мне сгрудились. А он почуял беду - да на плетень. Прыгнет с разбегу, но перепрыгнуть не может. Пока я пробирался к нему сквозь овец, он повернулся - и на меня. Тут я его и вдарил из ружья. Он очумел, видать, бросился в дыру и попал в капкан. Я снял вот этот полушубок, накинул на него, связал ему морду, взвалил его на спину вместе с капканом и принес до конторы. Вошел в контору и говорю так тихонько Круглову: "Данилыч, волк еще четырех овец задавил". Он ажно привстал и закурил от волнения. "Ну, говорит, Богдан, теперь тебе и коровы не хватит расплатиться". А я эдак заглядываю в окно и говорю: "Данилыч, а что это там чернеет у телеги?" Он припал к окну да как крикнет: "Волк!" Схватил топор и бегом. Пока мы вышли с доярками, он его уже убить успел. "Ну, говорит, конец вражине". И вид у него такой довольный. А я посветил фонариком и говорю: "Ишь какой понятливый волк. К телеге привязался. Знал, что его убивать станут". А девчата как увидели, что волк в капкане, так и покатились со смеху. "Как вы с топором-то не побоялись, Константин Данилыч. Волк хоть и в капкане, а страшный, да еще ночью". И с него, бедняги Данилыча, весь полюбовный лоск сошел, как корова языком слизнула.
- Больно уж волк у тебя смелый... Чумной, что ли? - недоверчиво спросил Егор Иванович.
- Волчица! Два соска обсосаны были. Значит, два волчонка где-то в логове лежат. Да разве их найдешь! - Богдан от огорчения ударил своей широкой ладонью по коленке, накрытой полой полушубка. Раздался гулкий ухающий звук, точно ударили лопатой о деревянное корыто.
- А это случаем не волчата разбойничают? - Егор Иванович вынул из кармана обугленную ногу ягненка. - Таскают у вас ягнят, а остатки на костре сжигают, чтоб не заметно было.
Богдан взял ее, потрогал ногтем копытце.
- А это мне неведомо. Да и не мое дело.
- Конечно! Ваше дело - получать премию за стопроцентную сохранность ягнят. А коли сдохнет ягненок, так уж лучше не показывать его нерожденным. Концы в воду, то бишь в огонь.
- Охранники смотрят за ягнятами. А я - чабан. Мое дело овец пасти.
- А концы прятать - это чье дело?
- Не кипятись, Егор Иванович. У тебя картошка померзла, кто виноват?
- Это другое...
- Ах, другое! Вот и учти, тут нас, на ферме, три чабана, да три охранника, да учетчик, да заведующий. А ты ко мне прилип, как банный лист к известному месту.
Богдан встал и ушел на баз.
Егор Иванович с минуту потоптался на месте и решил зайти в контору к Круглову. Тот сидел за столом в тесной комнатенке и аккуратно обертывал газетой журнал учета. Егор Иванович вынул из кармана ягнячью ножку и положил ее на журнал.
- Ягнячья... Ишь ты! Откуда она взялась? - Круглов невинными глазами глядел на Егора Ивановича.
- Отсюда же, с твоей фермы.
- То есть?
- Вон там в костре валялась.
- Так это колхозники жгут... Личный скот. А у нас учет - тут все в порядке. - Круглов ласково оглаживал книгу учета.
- Колхозники не получают за стопроцентную сохранность ягнят. Зачем же им концы в огонь прятать?
- Уж ты не с ревизией ли?
- Не мешало бы.
- Да кто ты такой? Бывший член правления?
- А вот мы комиссию организуем.
- Для комиссии у меня все - пожалуйста, в любой момент. А самозванцам здесь делать нечего.
- Ловок, ловок... Но смотри, не ровен час - оступишься.
- Не тебе судить. Не дорос еще.
С тяжелыми мыслями шел Егор Иванович на свое поле. "Что же это за порядки мы завели? Картошку поморозили - виноватых не найдешь. Ягнята дохнут - опять отвечать некому. Их там целая контора. Небось отчитаются по бумажке. Писать умеют. Да еще, глядишь, премию получат. Высокая сохранность! Пятьдесят ягнят вырастят от сотни овец... Зато, мол, все живые. А где остальные? А то неведомо. Отчитались - и все козыри в руках. Простой мужик к ним и не подступись. Заговорят, запугают. Не верь глазам своим. Ох-хо! Нет, - думал Егор Иванович, - не по-хозяйски у нас все устроено, не так... Кабы все было у чабана, спросили бы с него. А то что? - один охраняет, другой стадо гоняет, третий руководит, четвертый учитывает... И никто ни за что не отвечает... Да коснись хоть меня, выросла бы на моем поле картошка, допустил бы я какого-то уполномоченного до нее? Никогда! С кулаками пошел бы на супостата: не губи добро! В кажном деле хозяин должен быть".
Не заметил Егор Иванович, как и до поля дошел, - тут и там, перемешанные снегом, враструску валялись навозные кучи... "Так и есть сваливал, окаянный, где придется и как придется. Ну, я ж ему!"
Егор Иванович выломал длинный прут из краснотала и в самом скверном расположении духа пошел домой.
Степана застал он на конном дворе. Скинув фуфайку, тот в одном свитере набрасывал вилами навоз на волокушу. Егор Иванович молча подошел к Степану сзади и вытянул его вдоль спины прутом наотмашь, со свистом, вложив в этот удар всю свою злость, накопившуюся от сегодняшнего непутевого дня.
- Ты что, очумел?! - Степан кинул вилы и ухватился за прут.
- Ах ты, сукин сын! - кричал побагровевший Егор Иванович, пытаясь вырвать прут. - Что ж ты навоз в снег бросаешь?
- Да всего две волокуши скинул-то...
- Ах, две?! Вот я тебе второй раз по ушам... Ну!
Степан обломил прут и бросился бежать со двора.
- Отца позорить перед всем честным миром. Я тебе покажу! - бушевал Егор Иванович.
Через минуту, поднимаясь на крыльцо, он все еще ворчал:
- Весь доход мой в снег бросает...
6
В добрую зимнюю пору, когда жизнь на селе катится легко и ровно, словно розвальни по хорошему санному пути, неожиданно свалилась беда на Волгина.
Однажды в его тесный кабинет вошла агрономша Селина и удивила:
- Игнат Павлович, проверила я семена... Всхожесть всего шестьдесят процентов.
- Ну и что?
- Придется покупать новые... Я подсчитывала - центнеров сто шестьдесят надо пшеницы. Да кукурузы сотню.
- Посеем тем, что есть. Не первый год.
- А звенья? Они не пойдут на это.
- Да вы что, помешались на этих звеньях?! Хватит с меня ваших перестроек! Вопросов больше нет. Все!
Волгин почти силой выпроводил Селину из кабинета и в сердцах укатил в райцентр. Надо было отвезти в чайную мед; дорога накатанная, снег неглубокий, покамест проскочить можно. А там хоть отдохнуть часок, отойти от этой канители.
Меняются времена... Или народ избаловался, или уж старость подходит, не поймешь, в чем суть, только труднее становится с каждым годом. Там начальство жмет на тебя: сей то, а не это, делай так, а не эдак, а тут свои умники завелись. "Ох, уж эта жердина длинноногая! - с неприязнью думал он об агрономше. - Два года в печенках у меня сидит. А мужики тоже хороши. Каждый для себя норовит урвать. Стервецы, кругом стервецы!"
В такие мрачные минуты размышлений Волгин любил подкрепиться. Спасибо, хоть чайные есть на белом свете.
Пока Сенька-шофер сдавал мед и оформлял накладные, Волгин ушел в парикмахерскую "подъершиться", как он говаривал, то есть подстричь, подровнять местами свой густой седой ежик, похожий на платяную щетку из отборной щетины. Затем отвели им кабину в чайной и принесли ящик пива. По мере того как бутылки пива опорожнялись, большой нос Волгина все более краснел. И на душе вроде бы полегшало, и воспоминания пришли хорошие.
- Пошли, Сеня! Раздувай свой самовар. Мы еще погремим!
А ведь бывали времена, гремели... Не раз Волгин завоевывал районное знамя досрочной сдачей хлеба. Выезжал его обоз раньше всех колхозов. Не гляди, что мы на отшибе... А чуем что к чему. Нюх у нас тоже имеется. Волгин сам паромы наводил, сам и въезжал в райцентр впереди на тучном вороном жеребце...
- Вот казак! - говорил про него секретарь райкома Стогов. - Любит блеснуть перед народом. Раньше себя никого не пустит... Жить умеет...
И жили... По крайности знали, на чем верх можно взять. Одна торговля чего стоила. Уж, бывало, Волгин не повезет с осени рис на базар, не продешевит, подождет, пока цена не поднимется. Однажды в Приморске он костью подавился. Сидит в докторском кресле - сипит, язык не шевелится. А все ж поманил шофера знаками, написал ему: "Сходи на рынок, узнай, почем рис..." А кто на Сахалин баржу лука отвез? Игнат Волгин! С Сахалина приволок корабельный дизель - в сто семьдесят сил. Всех переплюнул! Осветил село, что твой город... А теперь обрезали торговлю. Одни разговоры - повысим урожай! Да что ж он, поля свои не знает? Земля добрая, да не в ней суть. Мужики не больно стараются... Медведи! Обленились... А все орут - повысим! Как будто бы кто против. А как повысить? Есть семена, удобрения... И сей на здоровье, только по норме. А Селина чего выдумала? Не по сто семьдесят килограммов высевать, а по двести пятьдесят. Ишь ты, семена плохие! Десять лет хорошими были, а теперь вдруг плохие... Нет уж, дудки! Семена перерасходовать он не позволит. Нашли причину - всхожесть низкая! А ты повысь, на то ты и агроном. А перерасходовать не позволю... Легко сказать - семян купить. Где? На что? В долг?! А вот этого не хочешь! - и Волгин выкинул кукиш в смотровое стекло грузовика.
- Ничего, посеем тем, что есть, - продолжал он рассуждать, не обращая внимания на улыбающегося шофера. - Будет и урожай не хуже, чем у других. Так, что ли, Семен?
- Принято единогласно...
Словом, возвращаясь домой, Волгин чувствовал в себе уверенность и силу. Сегодня же он решил отчитать агрономшу... И чтоб не чирикала попусту. Вовремя не пресечь, такой гвалт подымут, срамота.
Агрономшу он встретил возле правления.
- Придержи-ка! - сказал он шоферу и, вылезая из кабины, крикнул: Селина, зайди ко мне!
Через минуту агрономша сидела перед ним на стуле. Игнат Павлович некоторое время стучал волосатыми пальцами по столу и внушительно покрякивал - выдержку делал. Потом еще для острастки смерил ее с ног до головы крутым взглядом белесых в красных прожилках глаз и наконец спросил:
- Не передумала еще?
- Нет.
- Так вот, сто семьдесят на гектар - и не больше! Понятно?
- Нельзя сто семьдесят - зерно имеет всхожесть всего шестьдесят процентов.
- Повысь!
- Пожалуйста. Но для этого надо купить еще семян.
- Так-то и дурак повысит. Ты повышай не покупая.
- Это невозможно! Семян не хватит...
- А подрывать авторитет колхоза и председателя возможно?
- Но что же делать? Иначе будет низкий урожай.
- Сколько еще хочешь купить семян? Дай мне твою цифру.
Селина вынула из планшетки лист бумаги и написала "250 цн.".
- Пожалуйста, - протянула она листок.
Волгин взял красный карандаш, жирно обвел кружком эту цифру, поставил точку и сказал:
- Эту цифру я беру в арбит. Ясно? Сей пшеницу по сто семьдесят килограммов! А кукурузу - ту, что есть. Все!
"Взять в арбит" у Волгина значило - спор окончен.
"Ну подожди, баран упрямый. Вот проспишься, я тебе устрою парную с веником", - думала Надя.
Она знала, что спорить с ним теперь бесполезно, и решила подготовить к завтрашнему звеньевых. Егора Ивановича она застала дома. Он сидел за столом, подсчитывал свои будущие доходы и заносил их в школьную тетрадь.
- А, племянница! - приветствовал он Надю не вставая. - Проходи.
К столу вместе с Надей подошла Ефимовна, кивнула на исписанную тетрадь.
- Все считает, все плантует...
- А как же? Доходы!
- Журавель в небе.
- Нет, мать. А вот он, договорчик с председателем... - Егор Иванович показывал бумагу не столько Ефимовне, сколько Наде. - Смотри, вот она, его подпись, вот - моя. "Егор Никитин". И печать есть... А роспись у меня прямо директорская.
- От росписи до урожая окарачиться можно, - заметила Ефимовна.
- Ничего! И урожай будет, и премию получу. Эх, мать! Куплю я тебе мотоциклу, и будешь ты на ней ездить корову доить...
- Будет тебе дурачиться, - Ефимовна махнула рукой и отошла.
- Поди ты... не верит колхозная масса в высокую оплату... - с ухмылкой сказал Егор Иванович.
- Ты семена-то свои видел, дядя Егор? - спросила Надя.
- Нет еще, а что?
- Проверяла я всхожесть...
- Ну?
- Не знаю, как тебе и сказать. Пойдем-ка завтра на склад. Сам посмотришь.
На следующий день ранним утром, открывая амбар, Семаков недовольно ворчал:
- Вы бы еще среди ночи подняли меня. Ни свет ни заря взбаламутились. Что ж вам теперь, фонарь прикажете подавать?
- Разберемся и так. - Егор Иванович прошел к ларям, запустил руку в один, в другой, в третий; он пересыпал кукурузу из ладони в ладонь, близко подносил ее к глазам, брал на зуб. За ним ходили Надя и Семаков. Молчали. Наконец Егор Иванович тревожно спросил Надю:
- Какая всхожесть? Не темни!
- Шестьдесят процентов.
- Сама наполняла растильню?
- Да.
- Это не семена, а мякина! - сердито сказал Егор Иванович Семакову. - Я такой кукурузой сеять не буду. И другие откажутся.
- А где взять лучше? - спросил Семаков.
- Не знаю.
- Каждый год сеяли, хороша была.
- По шестьдесят центнеров зеленки-то? Ничего себе, хороша!
- Ступай к председателю. Это его дело.
- И пойду.
А через час после этого разговора все звеньевые и подручные сбежались в правление, словно по тревоге. Кто их успел оповестить? Когда? Уму непостижимо. Волгин ничего хорошего не ждал от этой встречи, вчерашней смелости у него и следа не осталось. Трещала голова. И он сказался больным, но и дома его не оставили в покое. В обед к нему нагрянули Егор Иванович, Надя и Семаков.
- Вы уж и помереть не дадите спокойно. - Волгин лежал на кровати с головой, обмотанной полотенцем.
Он встал и, кряхтя, натянул валенки.
- Поменьше пить надо, - сказала Надя.
- Эх, не до пиву - быть бы живу, - переиначил пословицу Волгин, подошел к столу, зачерпнул полложечки питьевой соды и проглотил, запивая водой из чайника. - Вот теперь мое питье.
- Слушай, решать надо с семенами... Пока не поздно, - сразу приступил к нему Егор Иванович. - Не то все звеньевые откажутся сеять...
- Ты что, Егор, в себе? Весна на дворе, а ты семена бракуешь. Где я тебе их возьму? - Волгин с печальным укором смотрел на Егора Ивановича.
- Да всхожесть у них низкая! Мало их, понял? Чего ж мы их без толку бросать будем?!
- Ну, а если лучше нет?!
- Доставать надо.
- Послушай, кум, ведь мы еще осенью доложили, что с семенами все в порядке. Ну как мы теперь заявимся в райком?
- А я предупреждал вас.
- Дело не трудное, предупредить-то. А дальше что?
- В райком надо ехать, - сказала Надя. - Помогут.
- Да вы что? Опозорить меня хотите? Ославить на весь район? Спасибо, кум. - Волгин обиженно отвернулся к окну и заложил руки за спину.
- Куда ж деваться? - хмуро отозвался Егор Иванович.
- Сейте теми, что есть... Не первый год.
- Так не пойдет. Это ж так мы хорошее дело загубим и ничего не заработаем. Да и другие звеньевые откажутся.
- Они, пожалуй, правы, - неожиданно поддержал Егора Ивановича Семаков. - Придется ехать...
Волгин обернулся. Семаков выдержал пристальный взгляд председателя, и чуть заметная усмешка тронула его губы.
- Ну что ж, поедем, - сказал Волгин.
Уходили от Волгина все вместе, но в сенях Семаков замешкался и вернулся:
- Я зашел тебе сказать: эти автономщики там, в правлении, устроили что-то вроде бунта. Я, конечное дело, в райком сообщу. Это моя обязанность. Надеюсь, ты поймешь правильно.
- Валяйте... Мне все равно.
7
А через неделю пришел вызов из райкома. Поехали на лошади - снегу много подвалило, дороги замело. Запрягли в санки гнедого жеребца, а в пристяжку ему бегунца вороного: полсотни верст - не шутка. Оделись потеплее в шубы да в тулупы да еще медвежью полсть прихватили. Волгин, Семаков и Надя уселись в задке, а Лубников пристроился в передке на скамеечке - правил.
В тайге заносов не было, и санки скользили легко по накатанной дороге. Певучее поскрипывание подрезов да частые восклицания Лубникова мешали Волгину собрать свои отяжелевшие мысли - перед поездкой он выпил стаканчик для сугрева. И теперь эти мысли разбредались, точно овцы по выгону.
- Эй, ходи, манькой! Н-но! - ежеминутно покрикивал Лубников на гнедого рысака, дергая вожжами и похлопывая шубными рукавицами.
- Перестань зудить-то, - не выдержал наконец председатель.
- Ай обидел чем? - насмешливо спросил Лубников.
Волгин промолчал. Он все думал о совещании в райкоме. "Бобриков меня поддержит. Андрей Михайлович свой человек. С агрономшей я сам разделаюсь зелена еще тягаться со мной. А вот как Песцов выступит? Человек новый, неопределенный... И сам, старик, сурьезный больно... Ежели уж подцепит, так поволокет... Трактор! Фук-фук-фук. А ежели не подцепит, так и промолчит. Все дело в том - подцепит или не подцепит?.." Так и не решив этого вопроса, "подцепит или не подцепит?", Волгин задремал. Очнулся он уже на полпути, когда подъезжали к переправе через реку Бурлит. Впрочем, переправа была здесь летом, а теперь лежал обычный санный путь по льду. На берегу стояла одинокая изба перевозчика-нанайца. Она была так сильно завалена снегом, что издали походила на сугроб. Здесь остановились покормить лошадь, обогреться.
Встретил их старик Арсе, молчаливый и строгий, как бронзовый бог. Он поставил на стол талу - мелко наструганного мороженого тайменя, заправленного уксусом и луком; таежные люди знают, что это за чудесная закуска - свежая, розовая, она холодит и тает во рту. При виде полной чашки талы Лубников крякнул от удовольствия, распахнул тулуп и вынул бутылку самогона. Семаков строго покосился.
- Откуда?
- Понюхай и определи, - Лубников насмешливо протянул бутылку Семакову. - Ты ж у нас нюхатель.
- Чего там определять-то! И так за полверсты разит, - отозвался Волгин. - Торба снабдила. Ее рукоделье. Кислым шибает.
- Вас вместе с Торбой связать бы по ноге да пустить по полой воде, чтоб закон не нарушали, - сказал Семаков.
- Эх ты, парторг! Ты только и смотришь за тем, чтобы чего не нарушили... Ты что, милиционер, что ли? Разве этим ты должен заниматься?
- А чем? Может, подскажешь? - Семаков насмешливо глядел на Лубникова.
- Я те все выскажу... Вот дай только выпить да закусить. А там - дорога дальняя, я те выскажу...
- Как жизнь, Арсе? - спросил Волгин.
- Рыба есть - и жизня есть, рыбы нет - и жизни нет.
Больше Арсе не проронил ни слова; пока проезжие выпивали, закусывали, покрякивали с мороза, шутили, нанаец сидел на полу на медвежьей шкуре и посасывал свою медную трубку.
От переправы свернули с большой дороги и опять поехали лесом - так короче. К тому же санный путь укрыт в лесу от снежных переметов. Лучшего и желать не следует.
- Что ж ты мне доказать хотел? Или передумал? - спросил в лесу Семаков Лубникова. - А может, и думать нечего?
- Я тебе задам такой вопрос, а ты уж сам решай - думать ай нет.
- Ну?!
- Раньше были на селе староста, урядник и поп... Так?
- Слыхал.
- Скажи, каждый тогда при своем деле состоял или все скопом вели?..
- Наверно, у каждого свои обязанности были.
- Ага, были? Значит, поп в церкви служит, староста подати собирает, урядник воров ловит... Так?
- Ну, так!
- А теперь ответь мне, чем занимаешься ты, парторг, и чем занимается он, председатель?.. Да одним и тем же - как бы план выполнить...
Надя засмеялась, хмыкнул и Волгин. А Семаков нахмурился:
- По-твоему, мы только и делаем, что план выполняем?
- Но-но, милок! Не придирайся... Делов-то много - и посевная и уборка... Собраний одних не перечесть. Да все едино - что у тебя, что у председателя. Чем ты в работе отличен? Вот вопрос. Вы даже собрания вместе проводите. Да нешто поп раньше податями занимался?
- Ты меня с попом не равняй. Я не служитель бога.
- Ну, бога в покое оставим... А ты подумай, как работал поп: каждый житель села скрозь его руки проходил. Родится человек, поп крестит его, имя ему дает, в книжку записывает. Женится - поп опять венчает его, умрет - отпевает... Кажного!.. Праздник подойдет - по избам ходит поп. В каждой избе побывает и не одно слово скажет... А проповедь прочтет!.. А причастия? Приобщения? А службы!.. Другое дело - чего он проповедовал... Но ведь это ж работа! К кажному не то что в дом, а в душу влазил! А ты, парторг, побывал хоть раз за многие годы у кажного колхозника в дому? На собрании поговорили на общем? Да?! И довольно!.. Иль ты думаешь, что путь к душе человека скрозь ладошки лежит - похлопали на собрании и все постиг? Иль никому уж не нужна душа-то моя? План выполнили - и точка...
- А что ты от меня хочешь?
- Так вразуми, куда мне девать себя, как с конюшни приду... У попа была и заутреня, и обедня, и всенощная... На клиросах пели и мужики и вьюноши. И величальные, и погребальные... На все случаи в жизни. А у нас в клубе? Танцы до петухов на грязном полу да мат трехаршинный. Ну, а вот я, поскольку вырос из танцевального возраста, что я должен делать? Самогонку пить, иного выхода нет. А ты, вместо того чтобы душой моей заняться, вынюхиваешь, откуда я самогонку достаю. Какой же ты парторг?! Милицанер ты...
- Ох-хо-хо! Вот это отбрил, - смеялся Волгин, запрокидывая голову, наваливаясь на плетеный борт санок.
Смеялась, прикрываясь для приличия варежкой, Надя, и даже Семаков, еще пуще раскрасневшийся не то от выпитой самогонки, не то от смущения, дробно посмеивался - не принимать же всерьез ему этого бреда болтливого конюха. Лубников приосанился, важно покрикивал и теребил вожжи.
- Но-о, манькой... Шевелись, милай!..
Как бы ни была длинна зимняя лесная дорога, наскучить она не может. Летят и летят тебе навстречу взлохмаченные медно-красные, словно загоревшие на солнце, кедры; они причудливо изгибаются над тобой, протягивают свои буро-зеленые косматые лапы, словно стараются схватить тебя, и угрюмо смотрят вслед ускользнувшей из-под них подводе. Степенно выплывают из серого разнолесья аккуратненькие пихточки, принакрытые хлопьями снега, точно в пуховых платочках; вид у них такой застенчивый и робкий, будто они стыдятся этих корявых, обнаженных ильмов и ясеней. А то вдруг выглянут из-за огромной валежины юные стройные елочки, сбившиеся плотно в кучу, как стайка ребятишек; смотришь на них и думаешь: хорошо им, должно быть, так вот слушать старые таежные сказки и перешептываться между собой... А дорога все петляет, вьется; скрипят монотонно полозья, покрикивает незлобиво возница, - и тебе поневоле начинает казаться, что едешь ты не час и не два, а много-много лет.
Перед самым райцентром выехали на большак, открытое широкое поле, прямая, как кнутом хлыстнуть, дорога - и в заснеженной вечереющей дали сизые дымки Синеозерска.
- Ну, а теперь я вас прокачу, - сказал Лубников.
Он весь подобрался, посуровел, привстал над скамьей, натянул вожжи да как гикнет:
- Эй, царя возили! Ходи-и!..
Высоко выбрасывая ноги, покачивая крупом, закинув храп и бешено осклабив зубы, рысаки чертом полетели, разбрасывая снежные комья... А Лубников озорно откинулся со скамейки вполуоборот к Наде и крикнул, прищурив глаз:
- Эх, красавица! Был бы я помоложе, не допустил бы до тебя ни одного ухажера, малина им в рот!
Надя прикрыла лицо воротником, и на ее шапочку, на шубку, на медвежью полсть густо полетела снежная замять.
Такой заснеженной, раскрасневшейся, в белой пуховой шапочке, в заячьей шубке, в расшитых удэгейских унтах Надя первой влетела в приемную секретаря. Из кабинета Стогова навстречу ей вышел Песцов и встал как вкопанный, в меховой куртке, затянутой молниями, в унтах - он высился гигантом.
- Здравствуйте, Снегурочка! Откуда вы такая явились?
- А из лесу.
- Одна?
- Волков боюсь.
- А где ж ваш Дед Мороз? - Песцов с беспокойством поглядывал на Семакова, вошедшего вместе с Волгиным и Лубниковым.
- А вот, - показала Надя на Лубникова.
- Ах, этот! - обрадовался Песцов. - Жидковат для Деда Мороза.
- Ты, парень проходи своей дорогой, - отшучивался Лубников. - Не то дойдет до дела - ишшо посмотрим, кто из нас жидковатый...
Надя расхохоталась.
- Заткнись, дурень! - дернул Волгин за рукав Лубникова.
- Ого, какой грозный! - Песцов подошел к мужикам. - Здравствуйте, товарищ Волгин! По какому делу нагрянули?
- По семенному.
- А-а, семенной бунт! Мужики забастовку объявили... Слыхал, слыхал, говорил Песцов, здороваясь.
И опять Наде:
- А я вас не узнал. Быть вам богатой.
- Дай бог...
- Защищаться будете или нападать?
- Мы - люди мирные. - Надя посмотрела на Волгина.
- Больно уж волк у тебя смелый... Чумной, что ли? - недоверчиво спросил Егор Иванович.
- Волчица! Два соска обсосаны были. Значит, два волчонка где-то в логове лежат. Да разве их найдешь! - Богдан от огорчения ударил своей широкой ладонью по коленке, накрытой полой полушубка. Раздался гулкий ухающий звук, точно ударили лопатой о деревянное корыто.
- А это случаем не волчата разбойничают? - Егор Иванович вынул из кармана обугленную ногу ягненка. - Таскают у вас ягнят, а остатки на костре сжигают, чтоб не заметно было.
Богдан взял ее, потрогал ногтем копытце.
- А это мне неведомо. Да и не мое дело.
- Конечно! Ваше дело - получать премию за стопроцентную сохранность ягнят. А коли сдохнет ягненок, так уж лучше не показывать его нерожденным. Концы в воду, то бишь в огонь.
- Охранники смотрят за ягнятами. А я - чабан. Мое дело овец пасти.
- А концы прятать - это чье дело?
- Не кипятись, Егор Иванович. У тебя картошка померзла, кто виноват?
- Это другое...
- Ах, другое! Вот и учти, тут нас, на ферме, три чабана, да три охранника, да учетчик, да заведующий. А ты ко мне прилип, как банный лист к известному месту.
Богдан встал и ушел на баз.
Егор Иванович с минуту потоптался на месте и решил зайти в контору к Круглову. Тот сидел за столом в тесной комнатенке и аккуратно обертывал газетой журнал учета. Егор Иванович вынул из кармана ягнячью ножку и положил ее на журнал.
- Ягнячья... Ишь ты! Откуда она взялась? - Круглов невинными глазами глядел на Егора Ивановича.
- Отсюда же, с твоей фермы.
- То есть?
- Вон там в костре валялась.
- Так это колхозники жгут... Личный скот. А у нас учет - тут все в порядке. - Круглов ласково оглаживал книгу учета.
- Колхозники не получают за стопроцентную сохранность ягнят. Зачем же им концы в огонь прятать?
- Уж ты не с ревизией ли?
- Не мешало бы.
- Да кто ты такой? Бывший член правления?
- А вот мы комиссию организуем.
- Для комиссии у меня все - пожалуйста, в любой момент. А самозванцам здесь делать нечего.
- Ловок, ловок... Но смотри, не ровен час - оступишься.
- Не тебе судить. Не дорос еще.
С тяжелыми мыслями шел Егор Иванович на свое поле. "Что же это за порядки мы завели? Картошку поморозили - виноватых не найдешь. Ягнята дохнут - опять отвечать некому. Их там целая контора. Небось отчитаются по бумажке. Писать умеют. Да еще, глядишь, премию получат. Высокая сохранность! Пятьдесят ягнят вырастят от сотни овец... Зато, мол, все живые. А где остальные? А то неведомо. Отчитались - и все козыри в руках. Простой мужик к ним и не подступись. Заговорят, запугают. Не верь глазам своим. Ох-хо! Нет, - думал Егор Иванович, - не по-хозяйски у нас все устроено, не так... Кабы все было у чабана, спросили бы с него. А то что? - один охраняет, другой стадо гоняет, третий руководит, четвертый учитывает... И никто ни за что не отвечает... Да коснись хоть меня, выросла бы на моем поле картошка, допустил бы я какого-то уполномоченного до нее? Никогда! С кулаками пошел бы на супостата: не губи добро! В кажном деле хозяин должен быть".
Не заметил Егор Иванович, как и до поля дошел, - тут и там, перемешанные снегом, враструску валялись навозные кучи... "Так и есть сваливал, окаянный, где придется и как придется. Ну, я ж ему!"
Егор Иванович выломал длинный прут из краснотала и в самом скверном расположении духа пошел домой.
Степана застал он на конном дворе. Скинув фуфайку, тот в одном свитере набрасывал вилами навоз на волокушу. Егор Иванович молча подошел к Степану сзади и вытянул его вдоль спины прутом наотмашь, со свистом, вложив в этот удар всю свою злость, накопившуюся от сегодняшнего непутевого дня.
- Ты что, очумел?! - Степан кинул вилы и ухватился за прут.
- Ах ты, сукин сын! - кричал побагровевший Егор Иванович, пытаясь вырвать прут. - Что ж ты навоз в снег бросаешь?
- Да всего две волокуши скинул-то...
- Ах, две?! Вот я тебе второй раз по ушам... Ну!
Степан обломил прут и бросился бежать со двора.
- Отца позорить перед всем честным миром. Я тебе покажу! - бушевал Егор Иванович.
Через минуту, поднимаясь на крыльцо, он все еще ворчал:
- Весь доход мой в снег бросает...
6
В добрую зимнюю пору, когда жизнь на селе катится легко и ровно, словно розвальни по хорошему санному пути, неожиданно свалилась беда на Волгина.
Однажды в его тесный кабинет вошла агрономша Селина и удивила:
- Игнат Павлович, проверила я семена... Всхожесть всего шестьдесят процентов.
- Ну и что?
- Придется покупать новые... Я подсчитывала - центнеров сто шестьдесят надо пшеницы. Да кукурузы сотню.
- Посеем тем, что есть. Не первый год.
- А звенья? Они не пойдут на это.
- Да вы что, помешались на этих звеньях?! Хватит с меня ваших перестроек! Вопросов больше нет. Все!
Волгин почти силой выпроводил Селину из кабинета и в сердцах укатил в райцентр. Надо было отвезти в чайную мед; дорога накатанная, снег неглубокий, покамест проскочить можно. А там хоть отдохнуть часок, отойти от этой канители.
Меняются времена... Или народ избаловался, или уж старость подходит, не поймешь, в чем суть, только труднее становится с каждым годом. Там начальство жмет на тебя: сей то, а не это, делай так, а не эдак, а тут свои умники завелись. "Ох, уж эта жердина длинноногая! - с неприязнью думал он об агрономше. - Два года в печенках у меня сидит. А мужики тоже хороши. Каждый для себя норовит урвать. Стервецы, кругом стервецы!"
В такие мрачные минуты размышлений Волгин любил подкрепиться. Спасибо, хоть чайные есть на белом свете.
Пока Сенька-шофер сдавал мед и оформлял накладные, Волгин ушел в парикмахерскую "подъершиться", как он говаривал, то есть подстричь, подровнять местами свой густой седой ежик, похожий на платяную щетку из отборной щетины. Затем отвели им кабину в чайной и принесли ящик пива. По мере того как бутылки пива опорожнялись, большой нос Волгина все более краснел. И на душе вроде бы полегшало, и воспоминания пришли хорошие.
- Пошли, Сеня! Раздувай свой самовар. Мы еще погремим!
А ведь бывали времена, гремели... Не раз Волгин завоевывал районное знамя досрочной сдачей хлеба. Выезжал его обоз раньше всех колхозов. Не гляди, что мы на отшибе... А чуем что к чему. Нюх у нас тоже имеется. Волгин сам паромы наводил, сам и въезжал в райцентр впереди на тучном вороном жеребце...
- Вот казак! - говорил про него секретарь райкома Стогов. - Любит блеснуть перед народом. Раньше себя никого не пустит... Жить умеет...
И жили... По крайности знали, на чем верх можно взять. Одна торговля чего стоила. Уж, бывало, Волгин не повезет с осени рис на базар, не продешевит, подождет, пока цена не поднимется. Однажды в Приморске он костью подавился. Сидит в докторском кресле - сипит, язык не шевелится. А все ж поманил шофера знаками, написал ему: "Сходи на рынок, узнай, почем рис..." А кто на Сахалин баржу лука отвез? Игнат Волгин! С Сахалина приволок корабельный дизель - в сто семьдесят сил. Всех переплюнул! Осветил село, что твой город... А теперь обрезали торговлю. Одни разговоры - повысим урожай! Да что ж он, поля свои не знает? Земля добрая, да не в ней суть. Мужики не больно стараются... Медведи! Обленились... А все орут - повысим! Как будто бы кто против. А как повысить? Есть семена, удобрения... И сей на здоровье, только по норме. А Селина чего выдумала? Не по сто семьдесят килограммов высевать, а по двести пятьдесят. Ишь ты, семена плохие! Десять лет хорошими были, а теперь вдруг плохие... Нет уж, дудки! Семена перерасходовать он не позволит. Нашли причину - всхожесть низкая! А ты повысь, на то ты и агроном. А перерасходовать не позволю... Легко сказать - семян купить. Где? На что? В долг?! А вот этого не хочешь! - и Волгин выкинул кукиш в смотровое стекло грузовика.
- Ничего, посеем тем, что есть, - продолжал он рассуждать, не обращая внимания на улыбающегося шофера. - Будет и урожай не хуже, чем у других. Так, что ли, Семен?
- Принято единогласно...
Словом, возвращаясь домой, Волгин чувствовал в себе уверенность и силу. Сегодня же он решил отчитать агрономшу... И чтоб не чирикала попусту. Вовремя не пресечь, такой гвалт подымут, срамота.
Агрономшу он встретил возле правления.
- Придержи-ка! - сказал он шоферу и, вылезая из кабины, крикнул: Селина, зайди ко мне!
Через минуту агрономша сидела перед ним на стуле. Игнат Павлович некоторое время стучал волосатыми пальцами по столу и внушительно покрякивал - выдержку делал. Потом еще для острастки смерил ее с ног до головы крутым взглядом белесых в красных прожилках глаз и наконец спросил:
- Не передумала еще?
- Нет.
- Так вот, сто семьдесят на гектар - и не больше! Понятно?
- Нельзя сто семьдесят - зерно имеет всхожесть всего шестьдесят процентов.
- Повысь!
- Пожалуйста. Но для этого надо купить еще семян.
- Так-то и дурак повысит. Ты повышай не покупая.
- Это невозможно! Семян не хватит...
- А подрывать авторитет колхоза и председателя возможно?
- Но что же делать? Иначе будет низкий урожай.
- Сколько еще хочешь купить семян? Дай мне твою цифру.
Селина вынула из планшетки лист бумаги и написала "250 цн.".
- Пожалуйста, - протянула она листок.
Волгин взял красный карандаш, жирно обвел кружком эту цифру, поставил точку и сказал:
- Эту цифру я беру в арбит. Ясно? Сей пшеницу по сто семьдесят килограммов! А кукурузу - ту, что есть. Все!
"Взять в арбит" у Волгина значило - спор окончен.
"Ну подожди, баран упрямый. Вот проспишься, я тебе устрою парную с веником", - думала Надя.
Она знала, что спорить с ним теперь бесполезно, и решила подготовить к завтрашнему звеньевых. Егора Ивановича она застала дома. Он сидел за столом, подсчитывал свои будущие доходы и заносил их в школьную тетрадь.
- А, племянница! - приветствовал он Надю не вставая. - Проходи.
К столу вместе с Надей подошла Ефимовна, кивнула на исписанную тетрадь.
- Все считает, все плантует...
- А как же? Доходы!
- Журавель в небе.
- Нет, мать. А вот он, договорчик с председателем... - Егор Иванович показывал бумагу не столько Ефимовне, сколько Наде. - Смотри, вот она, его подпись, вот - моя. "Егор Никитин". И печать есть... А роспись у меня прямо директорская.
- От росписи до урожая окарачиться можно, - заметила Ефимовна.
- Ничего! И урожай будет, и премию получу. Эх, мать! Куплю я тебе мотоциклу, и будешь ты на ней ездить корову доить...
- Будет тебе дурачиться, - Ефимовна махнула рукой и отошла.
- Поди ты... не верит колхозная масса в высокую оплату... - с ухмылкой сказал Егор Иванович.
- Ты семена-то свои видел, дядя Егор? - спросила Надя.
- Нет еще, а что?
- Проверяла я всхожесть...
- Ну?
- Не знаю, как тебе и сказать. Пойдем-ка завтра на склад. Сам посмотришь.
На следующий день ранним утром, открывая амбар, Семаков недовольно ворчал:
- Вы бы еще среди ночи подняли меня. Ни свет ни заря взбаламутились. Что ж вам теперь, фонарь прикажете подавать?
- Разберемся и так. - Егор Иванович прошел к ларям, запустил руку в один, в другой, в третий; он пересыпал кукурузу из ладони в ладонь, близко подносил ее к глазам, брал на зуб. За ним ходили Надя и Семаков. Молчали. Наконец Егор Иванович тревожно спросил Надю:
- Какая всхожесть? Не темни!
- Шестьдесят процентов.
- Сама наполняла растильню?
- Да.
- Это не семена, а мякина! - сердито сказал Егор Иванович Семакову. - Я такой кукурузой сеять не буду. И другие откажутся.
- А где взять лучше? - спросил Семаков.
- Не знаю.
- Каждый год сеяли, хороша была.
- По шестьдесят центнеров зеленки-то? Ничего себе, хороша!
- Ступай к председателю. Это его дело.
- И пойду.
А через час после этого разговора все звеньевые и подручные сбежались в правление, словно по тревоге. Кто их успел оповестить? Когда? Уму непостижимо. Волгин ничего хорошего не ждал от этой встречи, вчерашней смелости у него и следа не осталось. Трещала голова. И он сказался больным, но и дома его не оставили в покое. В обед к нему нагрянули Егор Иванович, Надя и Семаков.
- Вы уж и помереть не дадите спокойно. - Волгин лежал на кровати с головой, обмотанной полотенцем.
Он встал и, кряхтя, натянул валенки.
- Поменьше пить надо, - сказала Надя.
- Эх, не до пиву - быть бы живу, - переиначил пословицу Волгин, подошел к столу, зачерпнул полложечки питьевой соды и проглотил, запивая водой из чайника. - Вот теперь мое питье.
- Слушай, решать надо с семенами... Пока не поздно, - сразу приступил к нему Егор Иванович. - Не то все звеньевые откажутся сеять...
- Ты что, Егор, в себе? Весна на дворе, а ты семена бракуешь. Где я тебе их возьму? - Волгин с печальным укором смотрел на Егора Ивановича.
- Да всхожесть у них низкая! Мало их, понял? Чего ж мы их без толку бросать будем?!
- Ну, а если лучше нет?!
- Доставать надо.
- Послушай, кум, ведь мы еще осенью доложили, что с семенами все в порядке. Ну как мы теперь заявимся в райком?
- А я предупреждал вас.
- Дело не трудное, предупредить-то. А дальше что?
- В райком надо ехать, - сказала Надя. - Помогут.
- Да вы что? Опозорить меня хотите? Ославить на весь район? Спасибо, кум. - Волгин обиженно отвернулся к окну и заложил руки за спину.
- Куда ж деваться? - хмуро отозвался Егор Иванович.
- Сейте теми, что есть... Не первый год.
- Так не пойдет. Это ж так мы хорошее дело загубим и ничего не заработаем. Да и другие звеньевые откажутся.
- Они, пожалуй, правы, - неожиданно поддержал Егора Ивановича Семаков. - Придется ехать...
Волгин обернулся. Семаков выдержал пристальный взгляд председателя, и чуть заметная усмешка тронула его губы.
- Ну что ж, поедем, - сказал Волгин.
Уходили от Волгина все вместе, но в сенях Семаков замешкался и вернулся:
- Я зашел тебе сказать: эти автономщики там, в правлении, устроили что-то вроде бунта. Я, конечное дело, в райком сообщу. Это моя обязанность. Надеюсь, ты поймешь правильно.
- Валяйте... Мне все равно.
7
А через неделю пришел вызов из райкома. Поехали на лошади - снегу много подвалило, дороги замело. Запрягли в санки гнедого жеребца, а в пристяжку ему бегунца вороного: полсотни верст - не шутка. Оделись потеплее в шубы да в тулупы да еще медвежью полсть прихватили. Волгин, Семаков и Надя уселись в задке, а Лубников пристроился в передке на скамеечке - правил.
В тайге заносов не было, и санки скользили легко по накатанной дороге. Певучее поскрипывание подрезов да частые восклицания Лубникова мешали Волгину собрать свои отяжелевшие мысли - перед поездкой он выпил стаканчик для сугрева. И теперь эти мысли разбредались, точно овцы по выгону.
- Эй, ходи, манькой! Н-но! - ежеминутно покрикивал Лубников на гнедого рысака, дергая вожжами и похлопывая шубными рукавицами.
- Перестань зудить-то, - не выдержал наконец председатель.
- Ай обидел чем? - насмешливо спросил Лубников.
Волгин промолчал. Он все думал о совещании в райкоме. "Бобриков меня поддержит. Андрей Михайлович свой человек. С агрономшей я сам разделаюсь зелена еще тягаться со мной. А вот как Песцов выступит? Человек новый, неопределенный... И сам, старик, сурьезный больно... Ежели уж подцепит, так поволокет... Трактор! Фук-фук-фук. А ежели не подцепит, так и промолчит. Все дело в том - подцепит или не подцепит?.." Так и не решив этого вопроса, "подцепит или не подцепит?", Волгин задремал. Очнулся он уже на полпути, когда подъезжали к переправе через реку Бурлит. Впрочем, переправа была здесь летом, а теперь лежал обычный санный путь по льду. На берегу стояла одинокая изба перевозчика-нанайца. Она была так сильно завалена снегом, что издали походила на сугроб. Здесь остановились покормить лошадь, обогреться.
Встретил их старик Арсе, молчаливый и строгий, как бронзовый бог. Он поставил на стол талу - мелко наструганного мороженого тайменя, заправленного уксусом и луком; таежные люди знают, что это за чудесная закуска - свежая, розовая, она холодит и тает во рту. При виде полной чашки талы Лубников крякнул от удовольствия, распахнул тулуп и вынул бутылку самогона. Семаков строго покосился.
- Откуда?
- Понюхай и определи, - Лубников насмешливо протянул бутылку Семакову. - Ты ж у нас нюхатель.
- Чего там определять-то! И так за полверсты разит, - отозвался Волгин. - Торба снабдила. Ее рукоделье. Кислым шибает.
- Вас вместе с Торбой связать бы по ноге да пустить по полой воде, чтоб закон не нарушали, - сказал Семаков.
- Эх ты, парторг! Ты только и смотришь за тем, чтобы чего не нарушили... Ты что, милиционер, что ли? Разве этим ты должен заниматься?
- А чем? Может, подскажешь? - Семаков насмешливо глядел на Лубникова.
- Я те все выскажу... Вот дай только выпить да закусить. А там - дорога дальняя, я те выскажу...
- Как жизнь, Арсе? - спросил Волгин.
- Рыба есть - и жизня есть, рыбы нет - и жизни нет.
Больше Арсе не проронил ни слова; пока проезжие выпивали, закусывали, покрякивали с мороза, шутили, нанаец сидел на полу на медвежьей шкуре и посасывал свою медную трубку.
От переправы свернули с большой дороги и опять поехали лесом - так короче. К тому же санный путь укрыт в лесу от снежных переметов. Лучшего и желать не следует.
- Что ж ты мне доказать хотел? Или передумал? - спросил в лесу Семаков Лубникова. - А может, и думать нечего?
- Я тебе задам такой вопрос, а ты уж сам решай - думать ай нет.
- Ну?!
- Раньше были на селе староста, урядник и поп... Так?
- Слыхал.
- Скажи, каждый тогда при своем деле состоял или все скопом вели?..
- Наверно, у каждого свои обязанности были.
- Ага, были? Значит, поп в церкви служит, староста подати собирает, урядник воров ловит... Так?
- Ну, так!
- А теперь ответь мне, чем занимаешься ты, парторг, и чем занимается он, председатель?.. Да одним и тем же - как бы план выполнить...
Надя засмеялась, хмыкнул и Волгин. А Семаков нахмурился:
- По-твоему, мы только и делаем, что план выполняем?
- Но-но, милок! Не придирайся... Делов-то много - и посевная и уборка... Собраний одних не перечесть. Да все едино - что у тебя, что у председателя. Чем ты в работе отличен? Вот вопрос. Вы даже собрания вместе проводите. Да нешто поп раньше податями занимался?
- Ты меня с попом не равняй. Я не служитель бога.
- Ну, бога в покое оставим... А ты подумай, как работал поп: каждый житель села скрозь его руки проходил. Родится человек, поп крестит его, имя ему дает, в книжку записывает. Женится - поп опять венчает его, умрет - отпевает... Кажного!.. Праздник подойдет - по избам ходит поп. В каждой избе побывает и не одно слово скажет... А проповедь прочтет!.. А причастия? Приобщения? А службы!.. Другое дело - чего он проповедовал... Но ведь это ж работа! К кажному не то что в дом, а в душу влазил! А ты, парторг, побывал хоть раз за многие годы у кажного колхозника в дому? На собрании поговорили на общем? Да?! И довольно!.. Иль ты думаешь, что путь к душе человека скрозь ладошки лежит - похлопали на собрании и все постиг? Иль никому уж не нужна душа-то моя? План выполнили - и точка...
- А что ты от меня хочешь?
- Так вразуми, куда мне девать себя, как с конюшни приду... У попа была и заутреня, и обедня, и всенощная... На клиросах пели и мужики и вьюноши. И величальные, и погребальные... На все случаи в жизни. А у нас в клубе? Танцы до петухов на грязном полу да мат трехаршинный. Ну, а вот я, поскольку вырос из танцевального возраста, что я должен делать? Самогонку пить, иного выхода нет. А ты, вместо того чтобы душой моей заняться, вынюхиваешь, откуда я самогонку достаю. Какой же ты парторг?! Милицанер ты...
- Ох-хо-хо! Вот это отбрил, - смеялся Волгин, запрокидывая голову, наваливаясь на плетеный борт санок.
Смеялась, прикрываясь для приличия варежкой, Надя, и даже Семаков, еще пуще раскрасневшийся не то от выпитой самогонки, не то от смущения, дробно посмеивался - не принимать же всерьез ему этого бреда болтливого конюха. Лубников приосанился, важно покрикивал и теребил вожжи.
- Но-о, манькой... Шевелись, милай!..
Как бы ни была длинна зимняя лесная дорога, наскучить она не может. Летят и летят тебе навстречу взлохмаченные медно-красные, словно загоревшие на солнце, кедры; они причудливо изгибаются над тобой, протягивают свои буро-зеленые косматые лапы, словно стараются схватить тебя, и угрюмо смотрят вслед ускользнувшей из-под них подводе. Степенно выплывают из серого разнолесья аккуратненькие пихточки, принакрытые хлопьями снега, точно в пуховых платочках; вид у них такой застенчивый и робкий, будто они стыдятся этих корявых, обнаженных ильмов и ясеней. А то вдруг выглянут из-за огромной валежины юные стройные елочки, сбившиеся плотно в кучу, как стайка ребятишек; смотришь на них и думаешь: хорошо им, должно быть, так вот слушать старые таежные сказки и перешептываться между собой... А дорога все петляет, вьется; скрипят монотонно полозья, покрикивает незлобиво возница, - и тебе поневоле начинает казаться, что едешь ты не час и не два, а много-много лет.
Перед самым райцентром выехали на большак, открытое широкое поле, прямая, как кнутом хлыстнуть, дорога - и в заснеженной вечереющей дали сизые дымки Синеозерска.
- Ну, а теперь я вас прокачу, - сказал Лубников.
Он весь подобрался, посуровел, привстал над скамьей, натянул вожжи да как гикнет:
- Эй, царя возили! Ходи-и!..
Высоко выбрасывая ноги, покачивая крупом, закинув храп и бешено осклабив зубы, рысаки чертом полетели, разбрасывая снежные комья... А Лубников озорно откинулся со скамейки вполуоборот к Наде и крикнул, прищурив глаз:
- Эх, красавица! Был бы я помоложе, не допустил бы до тебя ни одного ухажера, малина им в рот!
Надя прикрыла лицо воротником, и на ее шапочку, на шубку, на медвежью полсть густо полетела снежная замять.
Такой заснеженной, раскрасневшейся, в белой пуховой шапочке, в заячьей шубке, в расшитых удэгейских унтах Надя первой влетела в приемную секретаря. Из кабинета Стогова навстречу ей вышел Песцов и встал как вкопанный, в меховой куртке, затянутой молниями, в унтах - он высился гигантом.
- Здравствуйте, Снегурочка! Откуда вы такая явились?
- А из лесу.
- Одна?
- Волков боюсь.
- А где ж ваш Дед Мороз? - Песцов с беспокойством поглядывал на Семакова, вошедшего вместе с Волгиным и Лубниковым.
- А вот, - показала Надя на Лубникова.
- Ах, этот! - обрадовался Песцов. - Жидковат для Деда Мороза.
- Ты, парень проходи своей дорогой, - отшучивался Лубников. - Не то дойдет до дела - ишшо посмотрим, кто из нас жидковатый...
Надя расхохоталась.
- Заткнись, дурень! - дернул Волгин за рукав Лубникова.
- Ого, какой грозный! - Песцов подошел к мужикам. - Здравствуйте, товарищ Волгин! По какому делу нагрянули?
- По семенному.
- А-а, семенной бунт! Мужики забастовку объявили... Слыхал, слыхал, говорил Песцов, здороваясь.
И опять Наде:
- А я вас не узнал. Быть вам богатой.
- Дай бог...
- Защищаться будете или нападать?
- Мы - люди мирные. - Надя посмотрела на Волгина.