Мураками Харуки. Хроника заводной птицы

Мураками Харуки
Хроника заводной птицы

   ХАРУКИ МУРАКАМИ
   ХРОНИКИ ЗАВОДНОЙ ПТИЦЫ
   ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
   Харуки Мураками принадлежит к так называемому пост-послевоенному поколению японских писателей, появившихся на свет, когда ощущения трагедии второй мировой войны уже начали терять свою первоначальную остроту. Он родился в 1949 году и детские и юношеские годы провел в Кобэ, крупном портовом городе. Первыми "университетами" будущего писателя стали бесчисленные книжные лавочки, где он впервые приобщился к западной культуре. В роли ее носителей выступали моряки заходивших в Кобэ американских судов, которые тюками сдавали прочитанные бестселлеры местным букинистам. Так началось знакомство Мураками с американской литературой, сыгравшей большую роль в жизни писателя и оказавшей впоследствии огромное влияние на его творчество.
   Мураками окончил литературный факультет знаменитого в Японии университета Васэда, где специализировался на изучении классической греческой драмы. Учебой, по его собственному признанию, он интересовался мало и куда больше внимания уделял богатейшей коллекции киносценариев, собранной в театральном музее Васэды. Его первое крупное произведение - "Слушай песню ветра" появилось в 1979 году и сразу завоевало литературную премию "Гундзо", которую в Японии вручают молодым авторам. Имя Мураками быстро стало символом успеха. Пик популярности писателя пришелся на конец 80-х - первую половину 90-х, когда его книги выходили миллионными тиражами.
   Один из мэтров японской литературы, лауреат Нобелевской премии Кэндзабуро Оэ причисляет Мураками к "интеллектуальным писателям", называя его продолжателем литературных традиций, заложенных на рубеже XIX-XX вв. Нацумэ Сосэки. Мураками смог добиться того, что не удавалось его предшественникам, привлечь к своим книгам массового и заинтересованного читателя.
   За Мураками прочно закрепилась репутация "самого неяпонского японского писателя". Он формировался в "мультикультурной" среде, много жил за границей в США и Европе. В его текстах читатель не найдет дзэнских реминисценций Кавабаты или тоски Мисимы о "великой Японии". Герои Мураками живут в Японии наших дней - стране, которой удалось добиться удивительного культурного симбиоза вековых национальных традиций и масс-культуры со всеми ее атрибутами, импортируемыми из-за океана. Истории, о которых писатель рассказывает в своих книгах, запросто могли произойти где-нибудь в Нью-Джерси или Вермонте.
   Неудивительно поэтому, что Мураками - один из самых почитаемых японских авторов в США, где за его творчеством пристально наблюдают специалисты книжного рынка. Анонсы его новых книг появляются в каталогах американских издательств задолго до того, как они выходят в Японии, и переводчики интенсивно работают, чтобы свести к минимуму время, разделяющее публикацию оригинала и перевода.
   Мураками добился успеха, о котором можно только мечтать. Его книги востребованы, они переведены на четырнадцать языков. Лауреат многих литературных премий, в том числе престижной премии "Иомиури", которая присуждалась таким всемирно известным авторам, как Мисима, Кобо Абэ, Кэндзабуро Оэ, писатель необыкновенно плодотворно работает не только как романист, но и как мастер рассказа, публицист, переводчик Раймонда Карвера, Скотта Фитцджеральда, Джона Ирвинга и других американских писателей.
   В России в 90-х годах вышел его роман "Охота на овец".
   Несмотря на стойкую приверженность американской литературе, любимый писатель Мураками - Достоевский. "Братьев Карамазовых" он называет "абсолютным романом" - романом, где есть все, о чем хочется сказать писателю и что хочется узнать читателю. Шагом к "эталону Достоевского" Мураками считает свои "Хроники Заводной Птицы", над которыми он работал четыре года.
   Рассуждая о смысле писательства, Мураками в одном из интервью сказал: "Рассказывание историй лечит. Если ты способен рассказать хорошую историю, ты можешь исцелиться. "Хроники Заводной Птицы" - это собрание историй, рассказанных разными персонажами. Они рассказывают и тем самым исцеляют друг друга. Роман - это книга исцеления. Я думаю, рассказывание хороших историй это проявление любви. Наверное, поэтому я и пишу книги. Я хочу исцелиться".
   Попробуем и мы исцелиться вместе с автором "Хроник Заводной Птицы".
   Иван ЛОГАЧЕВ
   --------------------------------------------------------------------------
   ----
   КНИГА ПЕРВАЯ:
   <СОРОКА-ВОРОВКА>
   июнь-июль 1984 г.
   I.
   Заводная птица во вторник
   Шесть пальцев и четыре груди
   Когда зазвонил телефон, я был на кухне и варил в кастрюле спагетти, насвистывая увертюру из "Сороки-воровки" Россини, которую передавали по FM. Самая подходящая музыка для приготовления спагетти.
   Я думал проигнорировать звонок - спагетти были почти готовы, и Клаудио Аббадо подводил Лондонский симфонический оркестр к музыкальной кульминации. Впрочем, мне все-таки пришлось сдаться. Это мог быть кто-нибудь из знакомых по поводу новой работы. Я убавил огонь на плите, прошел в гостиную и поднял трубку.
   - Дай мне десять минут, - вдруг проговорила женщина на другом конце провода.
   У меня довольно хорошая память на голоса, но этот был мне незнаком.
   - Извините? Кого вам нужно? - спросил я вежливо.
   - Тебя, конечно. Дай мне десять минут. Это все, что нам нужно, чтобы понять друг друга. - Ее голос был низким и мягким и в то же время каким-то тусклым.
   - Понять друг друга?
   - Я имею в виду чувства.
   Я заглянул на кухню. Спагетти кипели вовсю - из кастрюли поднимался белый пар. Аббадо продолжал дирижировать "Сорокой-воровкой".
   - Извините, но я сейчас как раз готовлю спагетти. Не могли бы вы перезвонить позже?
   - Спагетти?! - изумленным тоном проговорила женщина. - Ты в пол-одиннадцатого утра варишь спагетти?
   - Ну, это тебя не касается. - Я слегка обозлился и перешел на "ты". - Мое дело, что мне есть и когда.
   - Верно, пожалуй. Хорошо, я перезвоню, - сказала она. Ее голос стал глухим и невыразительным. Удивительно, как легкая смена настроения влияет на оттенки человеческого голоса.
   - Подожди минуту, - сказал я, не дав ей положить трубку. - Если ты хочешь что-нибудь продать, это бесполезное дело. Я безработный и купить ничего не могу.
   - Не беспокойся. Я знаю.
   - Знаешь? Что ты знаешь?
   - Что ты не работаешь. Мне это известно. Беги скорее, доваривай свои драгоценные спагетти.
   - Послушай! Ты вообще: - Связь оборвалась, остановив меня на полуслове. Оборвалась как-то слишком резко.
   В оцепенении я глазел на зажатую в руке телефонную трубку, пока не вспомнил про спагетти. Вернувшись на кухню, выключил газ и вывалил содержимое кастрюли в дуршлаг. Из-за этого звонка спагетти получились мягче, чем положено, но это было не смертельно. Я стал есть - и думать.
   "Понять друг друга? - повторял я, поглощая спагетти. - Понять чувства друг друга за десять минут?" О чем это она? Может быть, просто кто-то решил пошутить. Или какой-нибудь новый трюк торговых агентов. В любом случае ко мне это не имело никакого отношения.
   Я вновь устроился в гостиной на диване с взятым из библиотеки романом, время от времени поглядывая на телефон. Что мы должны были понять друг о друге за десять минут? Что два человека способны узнать друг о друге за десять минут? Подумать только: эта женщина, похоже, чертовски уверена в этих десяти минутах - это первое, что слетело у нее с языка. Как будто девять минут - это слишком мало, а одиннадцать - чересчур много. Какая точность! Совсем как при варке спагетти.
   Читать больше не хотелось, и я решил погладить рубашки. Я всегда этим занимаюсь, когда пребываю в расстроенных чувствах. Старая привычка. Эту операцию я строго разбиваю на двенадцать этапов - начинаю с внутренней стороны воротничка и заканчиваю манжетой на левом рукаве. Порядок всегда один и тот же, и я отсчитываю для себя каждый этап. Иначе толку не будет.
   Я выгладил три рубашки, проверил, не осталось ли складок, и развесил их. Как только я выключил утюг и убрал его в шкаф вме-сте с гладильной доской, в голове у меня заметно прояснилось.
   Я двинулся на кухню, чтобы налить стакан воды, и тут опять за-звонил телефон. Чуть поколебавшись, я решил все-таки поднять трубку. Если это та же женщина, я скажу, что глажу, и закончу разговор.
   Это оказалась Кумико. Часы показывали полдвенадцатого.
   - Как дела? - спросила она.
   - Прекрасно, - ответил я.
   - Чем занимаешься?
   - Только что гладить закончил.
   - Что-нибудь не так? - В ее голосе слышались еле заметные напряженные нотки. Она знала, в каком состоянии я обычно принимаюсь гладить.
   - Да нет. Просто выгладил несколько рубашек. - Я уселся на стул и переложил трубку из левой руки в правую. - Ты чего звонишь?
   - Ты стихи умеешь писать?
   - Стихи? - удивленно переспросил я. "Стихи? Какие еще стихи?"
   - Моя знакомая из одного журнала: Это журнал для девушек. Им нужен человек, чтобы отбирать и править стихи, которые присылают в редакцию читательницы. Еще он должен каждый месяц писать короткое стихотворение на титульную страницу. За такую легкую работу платят неплохо. И занят, конечно, будешь не целый день. Они могут подбрасывать еще что-нибудь на редактирование, если:
   - Легкая работа? - перебил ее я. - Эй, погоди. Мне же нужно что-нибудь, связанное с правом. Откуда ты взяла, что я умею править стихи?
   - Я думала, ты что-то писал, когда учился в школе.
   - Конечно, писал. В стенгазету - какой класс стал чемпионом по футболу или как учитель физики свалился с лестницы и попал в больницу. В общем, всякую чепуху. Но не стихи. Я не умею писать стихи.
   - Но я ведь говорю не о настоящих стихах, а о какой-нибудь ерунде для школьниц. Никто не требует, что они вошли в историю литературы. Ты их сможешь выдавать с закрытыми глазами. Понятно тебе?
   - Послушай! Я просто не умею писать стихи - ни с открытыми глазами, ни с закрытыми. Никогда этим не занимался и не собираюсь, - заявил я категорическим тоном.
   - Ладно, - сказала жена с сожалением в голосе. - Но ведь по юридической части работу найти трудно.
   - Знаю. Поэтому я и раскинул щупальца во все стороны. Скоро должен быть какой-нибудь ответ. Если не получится, опять буду думать.
   - Ну, как знаешь. Кстати, какой сегодня день?
   Я чуть подумал и сказал:
   - Вторник.
   - Тогда, может, сходишь в банк - заплатишь за газ и телефон?
   - Схожу. Мне все равно выходить. Как раз собирался купить что-нибудь к ужину.
   - Что хочешь готовить?
   - Еще не знаю. Что-нибудь придумаю в магазине.
   - Ты подумай хорошенько, - сказала она серьезно. - Нечего уж так торопиться с работой.
   Этих слов я никак не ожидал.
   - Это почему же? - "Что это сегодня? Все женщины мира взялись удивлять меня по телефону?" - Страховка по безработице рано или поздно кончится. Не могу же я всю жизнь шататься без дела.
   - Это так. Но мне же повысили зарплату плюс разные подработки, наши сбережения: Мы вполне проживем, если не будем много тратить. Тебе надоело сидеть дома и заниматься хозяйством? Тебе так это не нравится?
   - Не знаю, - честно ответил я. Я на самом деле не знал.
   - Тогда сядь и как следует подумай, - сказала жена. - Кстати, кот вернулся?
   Кот. Я совсем забыл о коте.
   - Нет. Нет еще.
   - Может, поищешь? Его уже неделю нет дома.
   Я уклончиво промычал и взял трубку снова в левую руку.
   - Он почти наверняка лазает где-нибудь у пустого дома на другом конце дорожки. Там, где во дворе скульптура птицы. Я его там несколько раз видела.
   - Дорожка? Когда это ты туда ходила? Ты никогда ничего не говорила:
   - Ой-ой! Мне надо бежать. Много работы. Не забудь про кота.
   В трубке раздались короткие гудки. Я снова посмотрел на нее и положил на рычаг.
   Интересно, зачем Кумико понесло на дорожку. Чтобы попасть туда из нашего дома, надо было перелезть через сложенную из блоков стену. Но делать это не было никакого смысла.
   Я направился на кухню за водой, а оттуда - на веранду, посмотреть, есть ли еда в кошкиной миске. Кучка сардин оставалась нетронутой с прошлого вечера. Кот не приходил. Я стоял на веранде, глядя на наш маленький сад, заливаемый солнечным светом раннего лета. Садик не из тех, что как посмотришь, так душа успокаи- вается. Солнце задерживалось там на очень короткое время, поэтому почва всегда была черной и влажной. Из растений водились в углу лишь два-три кустика блеклых гортензий. А я не очень люблю эти цветы. По соседству росли несколько деревьев, откуда раздавался механический крик какой-то птицы, напоминавший звук заводимой пружины. Мы звали ее Заводной Птицей. Это прозвище придумала Кумико. Неизвестно, как она называлась на самом деле или как выглядела. Но Заводная Птица каждый день прилетала сюда и заводила пружину нашего тихого маленького мирка.
   Надо было отправляться на поиски кота. Я всегда любил этих животных. И нашего кота тоже. Но коты живут своей, кошачьей жизнью. Животные весьма неглупы. Если кот пропал, значит - куда-то решил наведаться. Устанет, есть захочет и вернется домой. И все же надо пойти поискать его, чтобы осчастливить Кумико. Все равно заняться больше нечем.
   В начале апреля я ушел из юридической фирмы, где проработал довольно долго. Особых причин для этого не было. Нельзя сказать, что работа мне не нравилась. Так, ничего особенного, но платили хорошо, и коллектив был нормальный.
   По правде сказать, в фирме я исполнял роль профессионального "поди-подай". Получалось, по-моему, здорово. Надо сказать, у меня настоящий талант для выполнения таких практических обязанно-стей. Я схватываю все на лету, действую энергично, никогда не жалуюсь. Кроме того, я - реалист. Вот почему, когда я объявил, что хочу уйти, старший компаньон фирмы (это была адвокатская контора типа "Отец и Сын", и он был в ней главным) даже предложил мне небольшую прибавку в зарплате.
   Но все-таки я уволился. И не потому, что у меня были какие-то особые надежды или планы. Меньше всего мне хотелось, к примеру, снова запереться дома и готовиться к экзамену в коллегию адвокатов. Но оставаться там и продолжать заниматься тем, чем занимался, я тоже не хотел. Если увольняться, то сейчас, решил я. Останься я на месте, и это было бы уже на всю жизнь. В конце концов, мне было уже тридцать.
   За ужином я сказал Кумико, что собираюсь уйти с работы.
   - Ясно, - только и сказала она и на какое-то время замолчала, хотя совсем ничего не было ясно.
   Я тоже помалкивал, пока Кумико не добавила:
   - Если ты решил уволиться, значит, так и надо. Это твоя жизнь, и ты можешь поступать так, как тебе хочется. - Сказав это, она стала выбирать палочками кости из рыбы и складывать их на край тарелки.
   Жена прилично зарабатывала в журнале о здоровом питании, где работала редактором. Кроме того, друзья из других журналов время от времени подбрасывали ей заказы по художественному оформлению, что давало солидный дополнительный доход. (В колледже она занималась дизайном и мечтала стать свободным художником-иллюстратором.) Вдобавок, уйди я из фирмы, у меня тоже какое-то время были бы деньги из страховки по безработице. То есть даже если бы я сидел дома и занимался домашними делами, нам все равно хватило бы на еду, химчистку и другие удовольствия и наша жизнь мало бы изменилась.
   Так я бросил работу.
   Я загружал в холодильник купленные продукты, когда раздался телефонный звонок. На этот раз аппарат трезвонил нетерпеливо-раздражительным тоном. Я как раз распечатывал пластиковую упаковку тофу1. Положив ее на стол, вошел в гостиную и снял трубку.
   - Ну как? Доел спагетти? - сказала женщина.
   - Доел. Но сейчас мне надо идти искать кота.
   - Десять минут это подождет, я уверена. Это не спагетти варить.
   По какой-то непонятной причине я не мог прервать разговор. Что-то в голосе этой женщины притягивало мое внимание.
   - Ну, хорошо. Но только десять минут.
   - Теперь мы сможем понять друг друга, - произнесла она тихо. Я почувствовал, как она удобнее устроилась на стуле и положила ногу на ногу.
   - Интересно, - сказал я, - почему именно десять минут?
   - Десять минут: Может оказаться, что это дольше, чем ты думаешь.
   - Ты уверена, что знаешь меня?
   - Конечно. Мы много раз встречались.
   - Когда? Где?
   - Неважно, где и когда, - сказала она. - Если в это углубляться, десяти минут не хватит. Важно время, в котором мы сейчас. Настоящее. Ты не согласен?
   - Может, и так. Но я хотел бы убедиться, что ты меня знаешь.
   - Какие тебе нужны доказательства?
   - Например, сколько мне лет?
   - Тридцать, - немедленно ответила она. - Тридцать лет и два месяца. Достаточно?
   Это меня сразило. Эта женщина действительно меня знала, но я совершенно не помнил ее голоса.
   - Теперь твоя очередь, - сказала она обольстительным голосом. - Попробуй вообразить меня. По голосу. Представь, какая я. Сколько мне лет. Где я сейчас. Как одета. Ну, давай же.
   - Понятия не имею.
   - Давай же. Напрягись.
   Я взглянул на часы. Прошла только минута и пять секунд.
   - Абсолютно не представляю, - снова сказал я.
   - Давай я тебе помогу. Я - в постели. Только что из душа, и на мне ничего нет.
   Замечательно! Секс по телефону.
   - Или ты предпочитаешь, чтобы я надела что-нибудь? Что-нибудь кружевное. Или чулки. На тебя это подействует?
   - Послушай! Мне дела до этого нет. Делай, что хочешь. Можешь надеть что-нибудь. А хочешь - валяй голышом. Извини, но такие телефонные игры меня не интересуют. У меня масса дел и:
   - Десять минут. Ты же не умрешь, если потратишь на меня десять минут? Ответь только на мой вопрос. Ты хочешь, чтобы я была голая, или мне надеть что-нибудь? У меня много разных вещичек. Черное кружевное белье:
   - Давай нагишом.
   - Что ж, хорошо. Ты хочешь, чтобы я оставалась голой?
   - Голой так голой. Согласен. - Прошло четыре минуты.
   - Волосы у меня на лобке еще мокрые, - продолжала она. - Я еще не обсохла как следует. О-о! Как у меня там влажно! Тепло и очень влажно. Волосы такие мягкие. Черные и изумительно мягкие. Хочешь погладить?
   - Послушай, ты, конечно, извини, но:
   - И ниже. Еще ниже. Там тоже так тепло. Совсем как подогретый крем. Очень тепло. М-м-м. В какой сейчас я позе, как ты думаешь? Правое колено приподнято, левая нога отведена в сторону. Как стрелки часов, когда они показывают 10.05.
   По ее голосу я понимал, что она не притворятся. Она действительно раскинула ноги на 10.05; ее лоно было мягким и сочилось влагой.
   - Потрогай губки. М-е-едленно. А теперь раскрой их. Вот так. М-е-едленно, м-е-едленно. Пусть твои пальцы ласкают их. Вот так! Очень м-е-едленно. А теперь коснись другой рукой моей левой груди. Поиграй с ней. Поласкай. Веди руку выше. Сожми легонько сосок. Еще раз. Еще. И еще. Я сейчас кончу.
   Ни слова не говоря, я положил трубку. Вытянувшись на диване, уставился на настольные часы и глубоко вздохнул. Разговор продолжался минут пять-шесть.
   Через десять минут телефон зазвонил снова, но на этот раз я не притронулся к трубке. Прозвонив пятнадцать раз, аппарат смолк, и в комнате наступила глубокая, холодная тишина.
   Без чего-то два я перелез через стену в нашем дворе и оказался на дорожке. Мы так ее называли, хотя это не была "дорожка" в прямом смысле. Наверное, нет слова, которым можно обозначить, что это было. К "дорогам" оно точно не имело отношения. У дороги есть начало и конец, она вас приведет куда положено, если вы по ней пойдете. Но у нашей дорожки не было ни начала, ни конца, ни входа, ни выхода. С обеих сторон она заканчивалась тупиком. Ее даже тупиком нельзя было назвать: у тупика хотя бы имеется вход. Люди в округе для удобства называли это просто дорожкой. Длиною метров в триста, она пролегала между задними дворами "обнимающих" ее домов. Ширина была около метра, и в нескольких местах приходилось перебираться через преграды в виде торчащих на пути изгородей и брошенных хозяевами вещей.
   Говорили - об этом я слышал от моего дяди, который почти задаром снял для нас здесь дом, - что когда-то дорожка имела два конца и была кратчайшим путем между двумя улицами. Но в годы бурного развития экономики на свободных участках выросли новые постройки, которые сжимали этот проход, пока он не превратился в неширокую дорожку. Людям не нравилось, что посторонние ходили прямо у них под окнами или на заднем дворе, поэтому скоро один конец дорожки был заблокирован или, скорее, отгорожен скромным заборчиком. А через некоторое время некий местный житель решил расширить свой сад и наглухо запечатал этот конец стеной из блоков. Как будто в ответ, на противоположном конце вырос барьер из колючей проволоки, через который не могли пробраться даже собаки. Соседи не жаловались - никто уже почти не пользовался этим проходом, и они были довольны, что появилась дополнительная защита от злоумышленников. В конце концов проход, напоминавший заброшенный, неиспользуемый канал, стал играть роль буферной зоны между двумя рядами домов. В разросшихся зарослях сорняков пауки повсюду развесили свою клейкую паутину.
   И что это вдруг жена зачастила туда? Сам я от силы раза два наведывался на эту дорожку, да и Кумико всегда боялась пауков. Но какого черта! Если она сказала, что надо пройтись по дорожке и поискать кота, значит, надо поискать. В любом случае гораздо лучше пройтись по улице, чем сидеть дома и ждать, когда зазвонит телефон.
   Необычайно яркий солнечный свет раннего лета испещрил дорожку темными пятнами теней, которые отбрасывали распростертые у меня над головой ветви деревьев. Ветви замерли в полном безветрии, и, казалось, теням суждено навеки впечататься в дорожку. Ни один звук не проникал в это место. Мне чудилось, что я слышу, как дышат травинки под лучами солнца. В небе дрейфовала кучка мелких облаков. Их четкие и аккуратные контуры напоминали облака со средневековых гравюр. Окружающее воспринималось с такой пугающей ясностью, что мое собственное тело казалось зыбким, безграничным, текучим: и очень горячим.
   На мне была футболка, тонкие хлопчатобумажные брюки и теннисные туфли, но я чувствовал, как под летним солнцем подмышки и грудь стали покрываться тонким слоем пота. Как раз в то утро я достал футболку и брюки из коробки, набитой летними вещами, поэтому в нос бил резкий запах нафталина.
   Дома, мимо которых я проходил, четко делились на две категории: более старые и построенные не так давно. Новые, как правило, были меньше по размеру, и участки здесь были скромнее. Концы закрепленных там длинных палок, на которых сушилось белье, торчали поперек дорожки, и временами мне приходилось прокладывать себе дорогу через завесы из полотенец, рубашек и простыней. Откуда-то отчетливо доносились звуки работающего телевизора, спускаемой в туалете воды, запах готовящегося карри.
   Старые дома, напротив, почти не подавали признаков жизни. Вдоль заборов, отделявших их от дорожки, стояли живые изгороди из хорошо ухоженных кустарников, сквозь которые виднелись причесанные сады.
   В углу одного сада стояла бурая и высохшая новогодняя елка. Другой участок был превращен в свалку всех мыслимых игрушек; похоже, их оставили несколько поколений детей. Там валялись трехколесные велосипеды и накидные кольца, пластмассовые мечи и резиновые мячики, куклы-черепашки и маленькие бейсбольные биты. В третьем саду висело баскетбольное кольцо, в еще одном на газоне стояли замечательные дачные стулья и керамический столик. Стулья, первоначально белого цвета, были покрыты таким слоем грязи, будто ими не пользовались уже несколько месяцев, а может быть, и лет. Стол был усыпан прибитыми дождем лиловыми лепестками магнолии.
   Сквозь заключенную в алюминиевый каркас стеклянную дверь одного из домов хорошо была видна обстановка жилой комнаты. Кожаный диван и кресла, большой телевизор, буфет (на котором расположились аквариум с тропическими рыбками и два каких-то кубка) и торшер. Комната выглядела как декорация к телеспектаклю. Еще в одном саду стояла огромная собачья конура с дверцей настежь - собаки в ней не было. Металлическая сетка, прикрывающая дверцу, вздулась, как шар, как будто обитатель конуры на протяжении нескольких месяцев прислонялся к ней изнутри всем телом.
   Пустовавший дом, о котором говорила Кумико, стоял как раз за участком с собачьей конурой. Сразу было видно, что там никто не живет, причем уже довольно давно. Это было сравнительно новое двухэтажное здание, однако его закрытые деревянные ставни сильно обветшали, а на металлической окантовке окон второго этажа выступила ржавчина. В небольшом, хорошо спланированном саду действительно стояла каменная статуя раскинувшей крылья птицы. Она возвышалась на величественном постаменте, в окружении буйно разросшихся сорняков. Длинные ветки золотарника1 почти касались ног птицы. Птица - я понятия не имел, к какому виду пернатых она относилась, - расправила крылья, как будто хотела поскорее вырваться из этого малоприятного местечка. Кроме этой статуи, никаких других украшений в саду не было. У стены дома стояли один на другом несколько видавших виды пластмассовых стульев. Рядом неестественно яркими красными цветами распустился куст азалии. Все остальное место в этой картине занимали сорняки.
   Я оперся о сетку забора, доходившего мне до груди, и некоторое время рассматривал сад. Райское, наверное, место для кошек, но их что-то не было видно. Колорита сцене добавляло монотонное воркование одинокого голубя, сидевшего на телеантенне, на крыше. Тень от каменной птицы, разломившись пополам, лежала на окружающей статую зелени.
   Я достал из кармана лимонную карамельку и, развернув обертку, бросил ее в рот. Уволившись, я бросил курить, и вот теперь вместо сигарет не расставался с пачкой лимонных карамелек. Жена предупреждала, что, пристрастившись к ним, я испорчу себе зубы, но обойтись без карамелек я не мог. Все время, пока я стоял и смотрел на сад, голубь на антенне ворковал без остановки и походил на клерка, штампующего номера на стопке счетов. Не знаю, сколько я простоял там, но помню, что выплюнул карамельку на землю, почувствовав, как она, наполовину растворившись во рту, наполнила его липкой сладостью. Затем опять перевел взгляд на тень, которую отбрасывала каменная птица, - и тут только сообразил, что кто-то меня зовет.