Мураками Рю. Все оттенки голубого

   – Я хочу жрать. Рю, не хочешь ли съесть пиццу, пиццу с анчоусами, обильно политую соусом табаско, настолько острую, что щиплет язык, хочешь?
   Женщина оттолкнула Ёсияма и побежала к нам. Ее подбородок был вскинут, она старалась не блевануть на пол и прикрывала свою обнаженную грудь. Я подхватил ее и попытался поцеловать взасос. Она крепко сжала зубы, затрясла головой и попыталась вырваться.
   – Ублюдки! – прошипел Ёсияма в сторону находившихся по соседству пассажиров.
   По другую сторону стекла люди смотрели на нас, как на зверей в зоопарке.
   Когда поезд прибыл на следующую станцию, мы плюнули на ту женщину и выскочили на платформу.
   – Эй, это они, держите их! – орал, высунувшись из окна вагона, мужчина средних лет с развевающимся на ветру галстуком.
   Ёсияма на бегу еще раз блеванул. Блевотина стекала по его рубашке, и он, поскольку был в резиновых сандалиях, поскользнулся на платформе. Мертвецки бледная Моко бежала босиком, держа туфли в руках. На лестнице Ёсияма споткнулся и упал. Он рассек бровь о край ступени эскалатора, потоком хлынула кровь. Он закашлялся, на бегу бормоча что-то невразумительное. На выходе служащий схватил Моко за руку, но Ёсияма ударил его по лицу. Мы постарались смешаться с толпой. Моко с трудом стояла на ногах, и я попытался ее поддержать. У меня заболели глаза, и когда я потер виски, навернулись слезы. Казалось, что сильная вонь блевотины поднимается от кафельного пола, и я пытался зажать рот ладонью.
   У Моко ноги заплетались. Запах черномазых, который оставался на ней до самого утра, окончательно выветрился.
 
   В саду общественной больницы все еще стояли лужи. Перескакивая через оставленные автомобильными колесами следы в глине, бежал мальчик с пачкой газет.
   Невидимая глазу, где-то пела птица.
   Накануне вечером, когда я добрался до дома, от запаха ананаса меня тотчас же вырвало.
 
   Когда в поезде я сосал губы той женщины, в ее глазах было странное выражение. До сих пор не понимаю, что это значило.
   Во дворе моего дома порхали птицы. Двое американцев, живущих на первом этаже, бросали им хлебные крошки. Тревожно оглядываясь по сторонам, птицы быстро склевывали их. Крошки падали между камешками, но птицы ловко их оттуда вытаскивали. К ним вплотную подошла уборщица, голова которой была повязана тряпкой, но птицы и не думали улетать.
   Я не мог различить их глаз, хотя я люблю смотреть на птичьи глаза с круглыми ободками. Эти птицы были серыми с красными перьями на голове наподобие диадемы.
   Я решил подарить ананас птицам.
   На востоке солнце пробилось сквозь тучи. От этого воздух казался похожим на молоко. Когда на веранде первого этажа распахнулась дверь, птицы сразу вспорхнули и улетели.
   Я вернулся в комнату и взял свой ананас.
   – Я собирался отдать его птицам, – сказал я женщине, высунувшейся из окна. Кажется, она была настроена дружелюбно. Показав на торчащие корни тополя, она сказала мне:
   – Если он останется здесь, то птицы без труда до него доберутся.
   Брошенный мной ананас разлетелся на куски и медленно подкатился к основанию тополя. Звук ударившегося о землю ананаса напомнил мне о потасовке в общественном туалете накануне.
   Американка вышла прогуливать своего пуделя. Она заметила ананас и удивленно подняла на меня глаза, прикрывая их ладонью, видимо защищаясь от света, потом понимающе кивнула и хмыкнула, сказав при этом, что птички будут рады.
 
   – Эй, Окинава, где ты был вчера вечером? Я уже начал волноваться.
   – Этот тип в одиночку решил переночевать в гостинице, где обычно останавливаются супружеские пары, – ответила за него Рэйко. – И разумеется, он выглядел так подозрительно, что ему пришлось выскочить из окна, не заплатив. Конечно, платить пришлось бы мне, но не в этом дело.
   В тот вечер Рэйко решила порвать с Окинавой. Он снова был пьяным, и от него действительно воняло, поэтому я сказал:
   – Давай уколем тебя поскорей, – после чего затолкал его в ванную.
   Рэйко прошептала мне на ухо:
   – Не рассказывай Окинаве про то, что произошло с Сабуро и остальными, иначе он убьет меня.
   Когда я засмеялся и понимающе кивнул, она разделась и сама отправилась в ванную. Ёсияма был в ярости из-за того, что накануне Кэй не вернулась домой. Он даже не проявил ни малейшего интереса, когда Окинава показал принесенную им новую пластинку «The Doors».
   До нас доносились из ванной стоны Рэйко. Тогда Моко сказала:
   – Рю, поставь какую-нибудь музыку. Я устала только ебаться. Должно быть что-то еще, что приносит удовольствие.
   Когда я опустил иглу на пластинку «The Doors», появился хромающий Кадзуо, которого Кэй поддерживала под руку.
   – Нам посчастливилось получить подарок на вечеринке, а как вы?
   Они оба были уже накачаны «Ниброль» и целовались взасос прямо на глазах Ёсияма. Даже сливаясь в поцелуе, они со смехом смотрели на него.
   Вдруг Ёсияма схватил Моко, которая лежала рядом с ним на кровати, читая журнал, и попытался ее поцеловать.
   – Ты чё? Отвали! При белом свете! Ты ни на что другое не способен! – завопила Моко и оттолкнула его.
   Ёсияма посмотрел на Кэй, которая хихикала, наблюдая за происходящим. Отшвырнув журнал на ковер, Моко сказала:
   – Рю, я пошла домой. Я плохо себя чувствую и устала от всего этого. – Она натянула бархатное платье, в котором пришла.
   – Кэй, а где ты провела прошлую ночь? – спросил Ёсияма, выбираясь из постели.
   – Дома у Кадзуо.
   – А Рэйко была с тобой?
   – Рэйко была с Окинавой в «отеле любви» Син Окубо, она говорит, что там все потолки зеркальные.
   – Ты трахалась с Кадзуо?
   Слушая этот разговор, Моко качала головой. Она поспешно нанесла макияж, причесалась и похлопала меня по плечу:
   – Дай мне немножко травки, Рю.
   – Как ты можешь говорить такое, когда все слышат?
   – Да, Ёсияма, не говори так. Она же пошла со мной, потому что мне было плохо. Оставь свои шуточки! – ухмыльнулся Кадзуо и потом спросил меня: – А что, вспышка не объявилась?
   Когда я покачал головой, он нагнулся, чтобы поправить повязку на лодыжке, и пробормотал:
   – Он обошелся мне в двадцать тысяч йен, и он был совсем новенький.
   – Рю, проводи меня до станции, – попросила Моко, надевая туфли в прихожей и глядя в зеркало, чтобы поправить шляпку.
   – Что, Моко, ты уходишь? – спросила Рэй-ко, обернутая полотенцем. Она пила колу, которую только что достала из холодильника.
   По дороге на вокзал Моко попросила купить ей женский журнал и сигареты. Продавщица из киоска опрыскивала водой тротуар. Она узнала меня и сказала:
   – Привет! О, у тебя свидание!
   На ней были туго обтягивающие задницу слаксы, через ткань которых проступали очертания трусиков. Когда она вытирала о фартук мокрые руки и протягивала мне сигареты, то бросила взгляд на ногти Моко с ярко-красным педикюром.
   – У тебя задница все еще болит? – спросил я Моко.
   – Ну да, когда хожу в сортир. Но этот Джексон – славный парень. Он принес мне шарф фирмы «Лавин» из магазина американской базы.
   – Ты собираешься повторить? Я лично сейчас совершенно выжат.
   – Ну, это, конечно, несколько грубовато, но я думаю, что на следующей вечеринке я снова на это пойду. Согласись, что не так уж много шансов получить удовольствие? Если не останется никаких удовольствий, я просто выйду замуж.
   – Что? Замуж собралась?
   – Конечно, а ты в этом сомневался?
   На перекрестке грузовик резко развернулся и обсыпал нас пылью. Мелкие песчинки попали мне в глаза и рот. Я сплюнул. «Мудацкий водила!» – пробормотал почтальон, которому пришлось слезть с велосипеда чтобы протереть глаза.
   – Знаешь, Рю, я хочу предупредить тебя насчет Ёсияма. Будь с ним поосторожней. Он слишком часто избивает Кэй. Когда он напивается, то становится совершенно невыносимым: пинает ее и все вокруг. Поговоришь с ним насчет этого?
   – Он действительно делает это намеренно? Он, наверное, не отдает себе отчета!
   – О чем ты говоришь? Однажды он выбил ей зуб. Я ничего не знаю про этого Ёсияма, но когда он напивается, становится совершенно другим. Во всяком случае, присматривай за ним.
   – Как твои предки, Моко, в порядке?
   – Вполне. Папаша немного приболел, но брат… ты что, не знаешь про него, Рю? Он совершенно правильный. Я скатилась на дно, но нынешняя молодежь от всего этого отказывается. А мама… Когда я сказала, что моя фотка была помещена в журнале «Ан-ан», она обрадовалась. Значит, ее это устроило.
   – Уже наступило лето, и дождь идет редко.
   – Послушай, Рю, ты видел фильм «Вудсток»?
   – Конечно. А в чем дело?
   – Не хочешь посмотреть его снова, прямо сейчас? Я хочу проверить, заторчу от него опять или нет. Как ты думаешь?
   – Конечно, это уже отстой, но Джимми Хендрикс остается Джимми Хендриксом, он всегда был великолепен.
   – Понятно, что это будет полный отстой. Но, может быть, он пробудит в нас какие-то чувства, и тогда мы поймем, что это уже отстой, но все равно мне хочется посмотреть его еще раз.
   С воплями «Я-я-я!» мимо пронеслись Том с Бобом. Моко засмеялась, махнула им рукой и раздавила свою сигарету острым каблуком изящной туфельки.
 
   – С чего ты взял, что можешь так говорить? Чё ты собираешься делать, какое тебе дело, женаты мы или нет, и что это значит: «Я сделаю чё те надо»? Те надо, чтоб я сказала, что люблю тя? Правда? Ляпну я те чё хочешь, только убери от меня свои лапы и перестань меня тискать, понял? Ты чё, не врубился?
   – Кэй, все не так, не заводись, все совсем иначе, я хочу сказать, что нам надо прекратить доставать друг друга. Мы просто измочаливаем себя, не правда ли? Давай перестанем это делать. Слышишь меня, Кэй?
   – Я тя слышу, а ты завязывай, отключай музыку!
   – Я не хочу с тобой расставаться, я буду работать в порту, и в Иокогаме смогу зарабатывать по шесть тысяч в день, а это кое-что, понятно? И я могу это заработать, а больше не сидеть у тебя на шее, и меня не будет волновать, что ты якшаешься с этими черномазыми, понятно? Давай наконец перестанем доставать друг друга, такие ссоры ни к чему хорошему не приведут, согласна? Я уже завтра выйду на работу, решено.
   Кадзуо опустил руку на плечо Кэй, и она даже не попыталась ее сбросить. На глазах у Ёсияма Кадзуо разжевал две таблетки «Ниброль» и ехидно наблюдал, как они ругаются.
   В одних брюках Окинава сидел на полу кухни и вкалывал героин. От его тела поднимался пар.
   С искаженным лицом Рэйко вогнала себе иглу в вену.
   – Рэйко, когда ты научилась так ловко ширяться? – спросил Окинава.
   Растерявшаяся Рэйко посмотрела на меня и подмигнула:
   – Это Рю меня научил.
   – А тебе не хочется раздвинуть ноги, Рэйко?
   – Перестань нести чушь, разве не понимаешь, что я терпеть не могу заниматься сексом? Я не могу делать это ни с кем, кроме тебя.
   Кэй встала, поставила «Первый альбом» группы «The Boz» и включила звук на полную мощность.
   Ёсияма что-то сказал, но она притворилась, что не расслышала. Он протянул руку к усилителю, убрал звук и произнес:
   – Мне нужно кое-что тебе сказать.
   – Нам не о чем разговаривать. Я хочу слушать «Boz», прибавь звук!
   – Кэй, этот след от засоса на твоей шее от Кадзуо? Верно? Это сделал Кадзуо?
   – Ты болван, он остался еще с той вечеринки.
   Кэй задрала юбку и показала большой синяк от засоса на бедре.
   – Завязывай, Кэй, – сказал Кадзуо и одернул ее юбку.
   – Чё?
   – Я помню тот синяк у тебя на ноге, но признайся, что на шее еще вчера у тебя ничего не было? Правда, Рю, там ничего не было? Кадзуо, я подозреваю, что это твоя работа, я ничего не имею против, но признайся!
   – У меня не настолько большой рот, понятно? А если ты ничего не имеешь против, к чему поднимать такой шум?
   – Эй, Рю, прибавь звук. Я сегодня с самого утра мечтала послушать эту песню, иначе чё бы я приперлась сюда, прибавь звук!
   Я валялся на кровати и притворился, что не слышу Кэй. У меня не было сил, чтобы встать и дойти до усилителей. Я поглаживал ногти на пальцах ног. Рэйко с Окинавой расстелили на кухне одеяло и улеглись на нем ничком.
   – Меня не волнуют следы от засосов или что-то подобное, я говорю только о том, о чем не устаю твердить – о чем-то более значимом. Поймите, нам нужно стать чуточку лучше, я хочу сказать, что нам нужно заботиться друг о друге. Мы живем на ином уровне, чем обычные люди, поэтому давайте опекать друг друга.
   Потирая ногу, Кадзуо спросил:
   – Что за бред ты несешь, Ёсияма? На каком еще другом уровне? О чем ты болтаешь?
   Даже не повернувшись к нему, Ёсияма тихо выдавил:
   – Это не твоего ума дело.
   Ногти у меня на ногах пахли ананасом. Что-то кололо меня в спину. Отбросив подушку и заглянув под нее, я обнаружил, что это лифчик, забытый Моко.
   Бюстгальтер был расшит цветочками и пропах нафталином. Я запихнул его в шкаф. Там висела серебристая ночная рубашка. Мне вспомнился вкус теплой спермы Джексона, и меня замутило. Мне показалось, что она еще у меня во рту, и когда я начал крутить языком, этот привкус вернулся. Я вышвырнул щипчики для ногтей на веранду и увидел женщину, выгуливающую в больничном саду немецкую овчарку. Она поприветствовала какого-то прохожего и остановилась с ним побеседовать. Собака туго натягивала поводок. Мне показалось, что рот у женщины черный, как это бывало в давние времена, когда женщины обычно чернили зубы, и я решил, что зубы у нее просто в ужасном состоянии. Когда она смеялась, то прикрывала рот ладонью. Собака рвалась вперед и громко завывала.
   – Знаете, мы нужны друг другу. Не знаю, как вы, но у меня никого не осталось: моя мать умерла. Многие настроены против нас, верно? Начнется большая свара, если тот мужик из социалки нас обнаружит, это уже будет не приют для малолеток. Мы должны помогать друг другу, как это было, когда мы в Киото купались в реке. Мне бы хотелось, чтобы все было как тогда, когда мы только что познакомились. Не понимаю, зачем нам ссориться, давайте жить дружно, ведь деньги ничего не решают, и скоро я снова устроюсь на работу. Знаете, скоро у меня будет стол, полки и прочая мебель из Роппонги, про которые трендела Моко, а еще будет стенка, камин и прочая дребедень. И тогда, Кэй, ты снова сможешь их рисовать.
   Я буду зарабатывать, начну работать, кое-что заработаю, и ты сможешь завести еще одного кота. Мы снимем новую квартиру, с раздельными туалетами, и начнем все сначала. Мы сможем, как Рю, поселиться в Фусса, приобрести там дом, и вместе с нами будут жить кто-нибудь вроде Окинавы и Рэйко, годится? Там поблизости есть много свободных комнат и старых домов американских вояк. У нас будет травка, и каждый день мы будем устраивать вечеринки и оттягиваться. И еще мы купим дешевую подержанную машину: поскольку у Рю есть иностранный дружок, которому хочется ее продать, мы купим ее, а я получу водительские права. Я смогу сделать это быстро, и тогда мы сможем отправиться на побережье и ловить там кайф, идет? Мы там оттянемся, Кэй, верно?
   Пойми, Кэй, когда умерла моя мамаша, я не пытался на тебя давить и вбивать тебе в башку, как много она для меня значила. И это не значит, что она была для меня дороже, чем ты, но ее не стало, и у меня нет никого, кроме тебя. Вернемся домой и начнем все сначала.
   Ты поняла, Кэй, что я имею в виду?
   Ёсияма прикоснулся рукой к щеке Кэй. Та холодно оттолкнула его руку и, потупившись, рассмеялась.
   – И тебе, чё, не в падлу говорить такое, глядя на меня доверчивыми глазами? Все же это слышат, и чё там случилось с твоей мамашей? Это никак не связано с тем, что происходит щас. Я ничё не знала про твою мамашу, и щас мне нет до этого дела. Мне противно быть с тобой.
   Усек? Я не могу больше это выносить. С тобой я чувствую себя такой замухрышной и задрипанной, мне уже невмочь.
   Кадзуо с трудом сдерживался, чтобы громко не расхохотаться. Слушая Ёсияма, он зажимал ладонью рот, но когда Кэй продолжила свои жалобные излияния, он встретился глазами со мной и уже не смог удержаться от смеха.
   – Еще и персидский кот! Ну дела!
   – Слышишь меня, Ёсияма? Если хочешь меня о чем-то попросить, вначале выкупи из ломбарда мое ожерелье. После того, как вернешь подаренное мне папой золотое ожерелье, и выскажешься.
   – Ты же сама его заложила, Кэй, потому что хотела купить химинал, ты напилась и сама заложила его.
   Кэй разрыдалась, и лицо у нее сморщилось. При виде такой сцены Кадзуо перестал смеяться.
   – Послушай, Кэй, что ты несешь, ты же сама сказала, что если я хочу, то могу его заложить. Тебе хотелось принять химинал, и ты предложила сдать ожерелье в ломбард.
   Кэй утерла слезы.
   – Прекрати об этом! Чё поделать, если уж ты такой подонок. Ты даже представить не можешь, как я потом рыдала, как завывала по дороге домой. А ты тем временем выдавал свои песенки, так?
   – Что ты несешь, Кэй? Не плачь, немедленно перестань! Я завяжу с этим, немедленно завяжу. Начну работать в порту и тогда сразу завяжу, пока еще не время, но не плачь, Кэй!
   Высморкавшись и вытерев глаза, Кэй окончательно перестала реагировать на то, что говорил Кадзуо. Он указал на свою ногу и сказал, что страшно устал. Она силой подняла его на ноги, и когда он увидел слезы у нее на глазах, то неохотно согласился.
   – Рю, мы будем на крыше, попозже поднимайся туда и поиграй на флейте.
   После того как закрылась дверь, Ёсияма громко позвал Кэй, но никто не откликнулся.
   Окинава с бледным лицом налил дрожащими руками три чашки кофе и принес их в комнату. Он споткнулся и чуть не упал на ковер.
   – Эй, Ёсияма, выпей кофейку. На тебя просто страшно смотреть. Ты не в себе? Это пройдет. Держи свой кофе.
   Ёсияма отказался от кофе.
   – Черт с тобой! – пробурчал Окинава. Ёсияма сидел, ссутулившись и уставившись
   в стену, тяжело вздыхая, и собирался что-то произнести, но потом передумал. Потом я заметил Рэйко, лежащую на полу кухни. Грудь у нее высоко вздымалась, а ноги были раздвинуты, как у дохлой собаки. Временами ее тело подергивалось.
   Ёсияма обвел нас взглядом, поднялся и направился к выходу. Он взглянул на Рэйко, хлебнул воды из-под крана и отворил дверь.
   – Эй, Ёсияма, куда это ты? – окликнул я его. Единственным ответом был звук закрываемой двери.
   Окинава горестно рассмеялся и прищелкнул языком.
   – С ними все кончено. Ёсияма полный болван, он не врубается, что уже ничего сделать нельзя. Рю, а не ширнуться ли нам, хотя, конечно, это дерьмовый героин, но немного еще осталось?
   – Нет, сегодня я устал.
   – Что, будешь играть на флейте?
   – Исключено.
   – Но ты же собираешься заниматься музыкой?
   – Я еще не решил, знаешь ли, в ближайшее время мне вообще не хочется ничего делать, нет настроения.
   Окинава слушал принесенную им пластинку «The Doors».
   – Похоже, что ты лег на дно.
   – Да, но это нечто иное, совсем иное, чем просто лечь на дно.
   – Я недавно встретил Курокаву, и он сказал, что пребывает в полном отчаянии. Он собирается отправиться в Алжир и стать там партизаном. Если уж он заявляет об этом людям вроде меня, мне кажется, он никогда туда не отправится, но у тебя-то нет идей, как у этого типа?
   – У Курокавы? Он совсем иной, чем я. У меня сейчас голова пустая, совершенно пустая. Раньше она была чем-то забита, но сейчас совершенно пустая. Я ничего не могу делать. А поскольку моя голова пуста, мне нравится просто смотреть по сторонам и отмечать, что происходит.
   Приготовленный Окинавой кофе был таким крепким, что пить его было невозможно. Чтобы немного его разбавить, я влил туда воду.
   – Слушай, может, тебе нужно поехать в Индию?
   – Что? Чего я забыл в этой Индии?
   – В Индии ты увидишь много интересного.
   – Зачем мне ехать в Индию? На кой она мне сдалась, и здесь есть много интересного. Стоит только посмотреть вокруг, и никакая Индия не нужна.
   – Ты хочешь сказать, что нужно поэкспериментировать с ЛСД? Я не понимаю, что тебе нужно.
   – Я и сам не до конца это понимаю. Я не знаю, чем мне следует заняться. Но я не собираюсь отправляться ни в Индию, ни куда-либо еще, я никуда не хочу уезжать. В последнее время я просто таращусь в окно. За окном я вижу дождь, птиц, людей, просто идущих по улице. Когда смотришь долго, это очень интересно, в этом и состоит смысл всматривания. Не знаю почему, но в последнее время все окружающее представляется мне совершенно по-новому.
   – Не ворчи, как старик, Рю, если все вокруг кажется новым – это типичный признак старения.
   – Что за чушь! Я говорю про совершенно другое.
   – Это никакое не другое! Тебе этого не понять, потому что ты моложе меня. Послушай, тебе нужно играть на флейте, именно игрой на флейте тебе нужно заниматься, а не шляться с идиотами наподобие Ёсияма. Помнишь, как классно ты играл у меня на дне рождения.
   – Это было в заведении Рэйко, и тогда я был на подъеме. Тогда мне казалось, что вся грудь у меня чешется, удивительно странное ощущение, но при этом я чувствовал себя великолепно, как бы это выразить – будто я помирился с чуваком, с которым перед этим разругался.
   – Тогда я и подумал, какой же ты счастливчик, и даже завидовал, что ты способен доводить других до такого состояния. Я не вполне это понимаю, но у меня так не получается. Потом я никогда не испытывал такого чувства, о нем невозможно рассказать другим, нужно самому его испытать. Согласен, что я просто заурядный наркоман, и, когда под рукой нет героина, иногда мне становится так паршиво, что мне кажется: ради того, чтобы ширнуться, просто ширнуться, я готов убить любого. И я ощущаю, что существует некая непреодолимая связь между мной и героином. Я начинаю дергаться, дрожать, я схожу с ума из-за того, что не могу всадить в себя иглу, но я ощущаю, что моя связь с героином почему-то недостаточно прочная. Стоит мне уколоться, как я уже ни о чем не думаю – ни о Рэйко, ни о мамаше, ни о ком другом, только о флейте, на которой ты тогда играл. Мне хотелось когда-нибудь признаться тебе в этом. Не знаю, Рю, какие чувства ты испытывал, когда играл, но я был в полном отрубе. Мне всегда хотелось быть на таком подъеме, как ты был тогда, Рю. Я всегда думаю об этом, когда засасываю героин шприцем. Знаешь, со мной все кончено, мое тело уже распадается. Посмотри, каким дряблым стало мое лицо, скоро я окочурюсь. Мне наплевать, когда я помру, я не испытываю никаких сожалений.
   Но признаюсь, мне хотелось бы получше понять, что за чувство охватило меня, когда ты тогда играл на флейте. Мое единственное желание – узнать, что же тогда со мной случилось. Возможно, если бы я это узнал, то покончил бы с героином, а может, и нет. Я не настаиваю, что ты обязан это делать, но, прошу тебя, продолжай играть на флейте. Я продам часть героина и куплю тебе хорошую флейту.
   Глаза Окинавы были налиты кровью. Он пролил кофе на свои брюки, пока все это говорил.
   – Буду благодарен. «Мурамацу» было бы лучше всего.
   – Чё?
   – Знаешь, «Мурамацу» – это Мекка для флейтистов. Мне хотелось бы «Мурамацу».
   – Значит, «Мурамацу»? Я подарю ее тебе на день рождения, и потом ты снова сыграешь для меня.
 
   – Рю, пойди и попроси этих двоих уняться. Они уже меня достали. У меня на самом деле болит нога.
   Запыхавшийся Кадзуо сообщил, что Ёсияма избивает Кэй.
   Окинава перевернулся на бок и что-то произнес.
   С крыши отчетливо доносились вопли Кэй. Они не были похожи на обычные призывы о помощи, а были настоящими криками, когда бьют и сдержаться уже невозможно. Кадзуо отхлебнул оставленный Ёсияма холодный кофе, зажег сигарету и начал менять повязку на ноге.
   – Если ты не поторопишься, Ёсияма может ее убить, он совершенно обезумел, – пробормотал Кадзуо.
   Окинава приподнялся и сказал Кадзуо:
   – Хватит, хватит! Пусть они делают что хотят, я от них устал! Кадзуо, а что у тебя с ногой?
   – По ней ударили дубинкой.
   – Кто это?
   – Охранник в Хибия. Не хочется сейчас все объяснять. Мне не нужно было туда ходить.
   – Но это же просто синяк, а на синяк не нужно накладывать повязку. Или у тебя перелом?
   – Знаешь, из его дубинки торчали гвозди, поэтому мне пришлось продезинфицировать рану. Раны от гвоздей опаснее всего.
 
   За развевающимся на ветру сохнущим бельем Ёсияма таскал Кэй за волосы и бил ее коленом в живот. Когда его колено погружалось туда, раздавался истошный крик.
   Она сплюнула кровь и рухнула ничком. Я оттащил от нее Ёсияма. По телу у него струился холодный пот, а плечи, за которые я его схватил, были напряжены.
 
   Лежа на кровати, Кэй стонала, зубы ее клацали, и она цеплялась руками за простыню, стараясь прижать к тем местам, куда ее били. Рэйко выскочила из кухни и изо всех сил ударила Ёсияма по щеке.
   Кадзуо скорчил гримасу и начал смазывать свои раны вонючим кремом. Окинава растворил таблетку «Ниброль» в горячей воде и заставил Кэй выпить.
   – Нужно быть полным подонком, чтобы позволять себе такое! Если Кэй умрет, ты, Ёсияма, окажешься убийцей, – сказал Окинава.
   – Тогда я тоже умру, – разрыдался Ёсияма, а Кадзуо только захихикал.
   Рэйко наложила на лоб Кэй холодное полотенце и стерла кровь с ее лица. Потом она осмотрела живот Кэй и, обнаружив там большие синяки, стала настаивать, чтобы та обратилась к врачу. Ёсияма приблизился, заглянул в лицо Кэй, и его слезы закапали на ее живот. Набухшие вены на ее висках подрагивали, и она продолжала сплевывать какую-то желтую жидкость. Веки, белок и даже радужная оболочка ее правого глаза были абсолютно красными. Рэйко разжала разбитые губы Кэй и засунула между ними какую-то губку, стараясь остановить кровотечение от выбитого зуба.
   – Прости меня, прости меня, Кэй, – нежно-хриплым голосом шептал Ёсияма.