Страница:
– Василь! – закричал Милош, высматривая друга в этой буйной толпе. Человек-лошадь не знал ведь, чем кончилась битва, и надо было его успокоить. Потом Милош вспомнил, что тот ранен, вспомнил кровь, заливавшую бок. Что, если рана оказалась серьезной? Где может быть этот «лазарет», о котором говорил Фульгур? Наверняка где-то по соседству с камерами. Он протолкался против течения к калитке, прошел под трибунами, сотрясающимися от топота зрителей, потом по коридору, и скоро уже заглядывал в камеру, где провел эту ночь. Она была пуста. Только валялись рубаха и сандалии Флавиуса, павшего на арене, и его, Милоша, выжившего. Он надел их и вышел.
– Василь!
Теперь он пошел направо, открывая подряд все двери. В конце коридора почти отвесная деревянная лестница, источенная червями, вела на второй этаж – над ней был открытый люк. Милош положил меч на пол и полез наверх.
– Василь! Ты там, что ли?
Он просунул голову в люк, чтоб осмотреть помещение. Пустая комната, освещенная лишь небольшим отверстием в глинобитной стене. Он спустился обратно, а когда обернулся, перед ним, преграждая ему путь, стоял Кай с мечом в руке. Его собственный меч лежал дальше – не достать.
– А-а-а, кошачье отродье, будешь еще шипеть?
Милош остолбенел.
– Кай, опомнись… Мы свободны…
Тот не слышал. Он надвигался, весь подобравшись, расставив руки, изготовившись к прыжку. Глаза у него были как у лунатика, рука стискивала меч так, что костяшки побелели.
– Я тебе покажу, как царапаться, погань! – прорычал он сквозь зубы.
На искаженном ненавистью лице шрамы казались еще ужаснее. Они выступали рельефным глянцево-лиловым узором.
– Кай, – взмолился Милош, – перестань! Давай поговорим спокойно, ну? Что тебе сделали кошки? Расскажи мне, Кай… Давай поговорим… ладно тебе…
Сумасшедший ничего не слышал. Он шагнул еще ближе, прерывисто дыша, пьяный от злобы.
– Я тебе покажу, как царапаться, – повторил он, и глаза его горели жаждой крови.
– Дай мне хотя бы меч! – сказал Милош, стараясь не делать резких движений. – Я такой же гладиатор, как ты! Я имею право защищаться! Дай мне мой меч! Слышишь, Кай?
Тот не отвечал.
– Кай, – выдохнул Милош, – ну пожалуйста… это слишком глупо… мы ведь свободны… ты знаешь, что мы свободны? И я ведь не кот, ты же знаешь… я не кот…
Кай не слышал. Никакие слова не могли пробиться сквозь его одержимость. Тут Милош понял, что перед ним – смерть. Он заорал что есть сил:
– Помогите! Кто-нибудь, помогите!
Никакого ответа. Коридор был слишком узким, чтоб проскочить мимо Кая, а тот – Милош видел – вот-вот бросится. Не раздумывая больше, он отскочил назад к лестнице и взлетел наверх, помогая себе руками. Две ступеньки проломились под его весом. Он прижался к дальней стене. Кай не отставал. И снова то же ужасное противостояние, на этот раз в полумраке. Милош искал и не находил слов, которые могли бы одолеть безумие этого человека, темным силуэтом возвышающегося в каких-то двух метрах от него. Так они стояли несколько секунд, и лишь их прерывистое дыхание нарушало тишину.
Но вот по какому-то беглому движению, по изменившемуся ритму дыхания Милош почувствовал, что противник сейчас бросится на него и ударит. Тогда он сделал единственное, что еще оставалось, – бросился первым.
Все произошло очень быстро. Сталь вошла ему в живот длинной холодной молнией. И это был единственный удар. Он рухнул на колени и потерял сознание.
Когда Милош очнулся, он был один. Откуда-то издалека все еще доносились глухие удары в двери арены. Он лежал на боку, поджав колени. Щеку холодил сырой земляной пол. В нескольких сантиметрах от его лица сидела серая мышка и приветливо на него поглядывала. Так и хотелось погладить ее нежную шерстку. Подрагивающие усики зыбились, как тончайшая вуаль, из-за которой поблескивали черные агаты глазок. Мышка совсем не боялась. «Она-то понимает, что я не кот…» Милош попробовал пошевелиться – тело не повиновалось. Он хотел позвать на помощь, но побоялся, что собственный крик разорвет его насмерть. Он чувствовал себя хрупким, словно огонек на ветру. Малейшее дуновение – и он угаснет. Живот был липкий от крови. «Это из меня жизнь вытекает… – подумал он и зажал рану обеими руками. – Помогите… – простонал он, – я не хочу умирать…» Его слезы стекал и на пол, размачивая землю в грязь. Мышка крохотными шажками подошла поближе, чуть помедлила, словно в раздумье, и легла, прижавшись к его щеке. «Ты не один, – словно говорила она. – Я всего лишь малая малость, но я с тобой».
Тогда пришли видения.
Первым был Бартоломео – он обнимал его на мосту своими длинными руками и широким шагом уходил прочь: «Мы еще встретимся, Милош! Все встретимся, и живые, и мертвые!»
«Что ж ты меня бросил, Барт?» – спросил он. Друг не ответил. Просто присел на корточки рядом с Милошем и ласково улыбнулся ему.
Василь тоже пришел. Приятно было видеть его честную грубую физиономию. Он неуклюже утешал: «Не бойсь, друг… все путем… Гляди, уже прошло!» – и показывал свою зажившую рану.
Потом пошли чередой всякие другие лица. Тренер, когда-то учивший его борьбе: «Еще раз повторяю, мальчики, – душить нельзя!» Милош снова был совсем мальчишкой и отрабатывал серию кувырков в спортзале. Всплывали из прошлого еще и еще лица, давно забытые: маленькие товарищи по приюту, которые менялись с ним шариками, интернатские приятели, хлопавшие его по плечу. «Как жизнь, Милош? – весело окликали они. – Рады тебя видеть!» Его утешительница всех впускала, усаживала, ворчала на тех, кто слишком бузил. Заботливо спрашивала, не голодные ли они, и тут же принялась готовить какую-то еду. Милош удивился – где ей тут стряпать, когда столько народу, и как они только умещаются в такой тесной комнате, – и ему стало смешно.
Наконец появилась и Хелен. Замерзшая, в интернатской накидке с капюшоном. Снег падал ей на плечи, белый и невесомый. Она тоже опустилась на колени рядом с ним и бережно взяла его лицо в овал своих ледяных ладоней. «Не уходи, Милош, – плакала она, – не уходи, любовь моя…» Он заглянул в круглое лицо склонившейся над ним юной женщины, в ее глубокие глаза, и она показалась ему несравненно прекрасной. «Я не уйду, – хотел он ответить, но губы были каменные и не шевелились. И он сказал ей сердцем: – Я не уйду, любимая. Я остаюсь с тобой. Слово».
А потом все, кто склонялся над ним, – Бартоломео, Василь, все, с кем сводила его жизнь, и Хелен, озарившая эту короткую жизнь таким ослепительным светом, – все тихонько расступились и обернулись ко входу, где стояли мужчина и женщина, молодые, красивые. Женщина в легком весеннем платье и в шляпке с цветами и мужчина, высокий, крепкий, с такими же, как у Милоша, смеющимися глазами. Милош, у которого уже тяжелели веки, улыбнулся им, и они сразу же оказались рядом и опустились на колени около него. Женщина подсунула ладони под его бритую голову и нежно ее огладила. «Где же твои кудри, сынок?» – спросила она. Мужчина из-за ее плеча кивал ему и смотрел на него с одобрением и гордостью. Никакой тревоги не было в их лицах. Наоборот, они светились радостной уверенностью, как у тех, кто встретился с любимым человеком после долгой разлуки и знает, что теперь они будут жить счастливо и никогда не расстанутся.
– Отец… – прошептал Милош. – Мама… Вы нашлись?
– Ш-ш-ш… – сказала женщина, приложив палец к губам. И мужчина тоже сказал «ш-ш-ш…»
Тогда Милош стал, как когда-то, маленьким и послушным. Он свернулся клубочком, ограждая своим телом подаренные ему тепло и нежность, чтоб унести их с собой туда, куда он уходил.
Потом закрыл глаза и ушел.
Мышка побегала еще туда-сюда по его ноге, по плечу, по спине. Вернулась, потерлась о неподвижное лицо, прижалась к нему на минуту-другую, подрагивая чутким носиком. Она ждала каких-нибудь признаков жизни, но их не было. Вдруг издалека донесся особенно мощный удар и следом – жуткий треск. Это переломился наконец массивный засов входных дверей. Испуганная мышка метнулась к стене и юркнула в норку.
XI
– Василь!
Теперь он пошел направо, открывая подряд все двери. В конце коридора почти отвесная деревянная лестница, источенная червями, вела на второй этаж – над ней был открытый люк. Милош положил меч на пол и полез наверх.
– Василь! Ты там, что ли?
Он просунул голову в люк, чтоб осмотреть помещение. Пустая комната, освещенная лишь небольшим отверстием в глинобитной стене. Он спустился обратно, а когда обернулся, перед ним, преграждая ему путь, стоял Кай с мечом в руке. Его собственный меч лежал дальше – не достать.
– А-а-а, кошачье отродье, будешь еще шипеть?
Милош остолбенел.
– Кай, опомнись… Мы свободны…
Тот не слышал. Он надвигался, весь подобравшись, расставив руки, изготовившись к прыжку. Глаза у него были как у лунатика, рука стискивала меч так, что костяшки побелели.
– Я тебе покажу, как царапаться, погань! – прорычал он сквозь зубы.
На искаженном ненавистью лице шрамы казались еще ужаснее. Они выступали рельефным глянцево-лиловым узором.
– Кай, – взмолился Милош, – перестань! Давай поговорим спокойно, ну? Что тебе сделали кошки? Расскажи мне, Кай… Давай поговорим… ладно тебе…
Сумасшедший ничего не слышал. Он шагнул еще ближе, прерывисто дыша, пьяный от злобы.
– Я тебе покажу, как царапаться, – повторил он, и глаза его горели жаждой крови.
– Дай мне хотя бы меч! – сказал Милош, стараясь не делать резких движений. – Я такой же гладиатор, как ты! Я имею право защищаться! Дай мне мой меч! Слышишь, Кай?
Тот не отвечал.
– Кай, – выдохнул Милош, – ну пожалуйста… это слишком глупо… мы ведь свободны… ты знаешь, что мы свободны? И я ведь не кот, ты же знаешь… я не кот…
Кай не слышал. Никакие слова не могли пробиться сквозь его одержимость. Тут Милош понял, что перед ним – смерть. Он заорал что есть сил:
– Помогите! Кто-нибудь, помогите!
Никакого ответа. Коридор был слишком узким, чтоб проскочить мимо Кая, а тот – Милош видел – вот-вот бросится. Не раздумывая больше, он отскочил назад к лестнице и взлетел наверх, помогая себе руками. Две ступеньки проломились под его весом. Он прижался к дальней стене. Кай не отставал. И снова то же ужасное противостояние, на этот раз в полумраке. Милош искал и не находил слов, которые могли бы одолеть безумие этого человека, темным силуэтом возвышающегося в каких-то двух метрах от него. Так они стояли несколько секунд, и лишь их прерывистое дыхание нарушало тишину.
Но вот по какому-то беглому движению, по изменившемуся ритму дыхания Милош почувствовал, что противник сейчас бросится на него и ударит. Тогда он сделал единственное, что еще оставалось, – бросился первым.
Все произошло очень быстро. Сталь вошла ему в живот длинной холодной молнией. И это был единственный удар. Он рухнул на колени и потерял сознание.
Когда Милош очнулся, он был один. Откуда-то издалека все еще доносились глухие удары в двери арены. Он лежал на боку, поджав колени. Щеку холодил сырой земляной пол. В нескольких сантиметрах от его лица сидела серая мышка и приветливо на него поглядывала. Так и хотелось погладить ее нежную шерстку. Подрагивающие усики зыбились, как тончайшая вуаль, из-за которой поблескивали черные агаты глазок. Мышка совсем не боялась. «Она-то понимает, что я не кот…» Милош попробовал пошевелиться – тело не повиновалось. Он хотел позвать на помощь, но побоялся, что собственный крик разорвет его насмерть. Он чувствовал себя хрупким, словно огонек на ветру. Малейшее дуновение – и он угаснет. Живот был липкий от крови. «Это из меня жизнь вытекает… – подумал он и зажал рану обеими руками. – Помогите… – простонал он, – я не хочу умирать…» Его слезы стекал и на пол, размачивая землю в грязь. Мышка крохотными шажками подошла поближе, чуть помедлила, словно в раздумье, и легла, прижавшись к его щеке. «Ты не один, – словно говорила она. – Я всего лишь малая малость, но я с тобой».
Тогда пришли видения.
Первым был Бартоломео – он обнимал его на мосту своими длинными руками и широким шагом уходил прочь: «Мы еще встретимся, Милош! Все встретимся, и живые, и мертвые!»
«Что ж ты меня бросил, Барт?» – спросил он. Друг не ответил. Просто присел на корточки рядом с Милошем и ласково улыбнулся ему.
Василь тоже пришел. Приятно было видеть его честную грубую физиономию. Он неуклюже утешал: «Не бойсь, друг… все путем… Гляди, уже прошло!» – и показывал свою зажившую рану.
Потом пошли чередой всякие другие лица. Тренер, когда-то учивший его борьбе: «Еще раз повторяю, мальчики, – душить нельзя!» Милош снова был совсем мальчишкой и отрабатывал серию кувырков в спортзале. Всплывали из прошлого еще и еще лица, давно забытые: маленькие товарищи по приюту, которые менялись с ним шариками, интернатские приятели, хлопавшие его по плечу. «Как жизнь, Милош? – весело окликали они. – Рады тебя видеть!» Его утешительница всех впускала, усаживала, ворчала на тех, кто слишком бузил. Заботливо спрашивала, не голодные ли они, и тут же принялась готовить какую-то еду. Милош удивился – где ей тут стряпать, когда столько народу, и как они только умещаются в такой тесной комнате, – и ему стало смешно.
Наконец появилась и Хелен. Замерзшая, в интернатской накидке с капюшоном. Снег падал ей на плечи, белый и невесомый. Она тоже опустилась на колени рядом с ним и бережно взяла его лицо в овал своих ледяных ладоней. «Не уходи, Милош, – плакала она, – не уходи, любовь моя…» Он заглянул в круглое лицо склонившейся над ним юной женщины, в ее глубокие глаза, и она показалась ему несравненно прекрасной. «Я не уйду, – хотел он ответить, но губы были каменные и не шевелились. И он сказал ей сердцем: – Я не уйду, любимая. Я остаюсь с тобой. Слово».
А потом все, кто склонялся над ним, – Бартоломео, Василь, все, с кем сводила его жизнь, и Хелен, озарившая эту короткую жизнь таким ослепительным светом, – все тихонько расступились и обернулись ко входу, где стояли мужчина и женщина, молодые, красивые. Женщина в легком весеннем платье и в шляпке с цветами и мужчина, высокий, крепкий, с такими же, как у Милоша, смеющимися глазами. Милош, у которого уже тяжелели веки, улыбнулся им, и они сразу же оказались рядом и опустились на колени около него. Женщина подсунула ладони под его бритую голову и нежно ее огладила. «Где же твои кудри, сынок?» – спросила она. Мужчина из-за ее плеча кивал ему и смотрел на него с одобрением и гордостью. Никакой тревоги не было в их лицах. Наоборот, они светились радостной уверенностью, как у тех, кто встретился с любимым человеком после долгой разлуки и знает, что теперь они будут жить счастливо и никогда не расстанутся.
– Отец… – прошептал Милош. – Мама… Вы нашлись?
– Ш-ш-ш… – сказала женщина, приложив палец к губам. И мужчина тоже сказал «ш-ш-ш…»
Тогда Милош стал, как когда-то, маленьким и послушным. Он свернулся клубочком, ограждая своим телом подаренные ему тепло и нежность, чтоб унести их с собой туда, куда он уходил.
Потом закрыл глаза и ушел.
Мышка побегала еще туда-сюда по его ноге, по плечу, по спине. Вернулась, потерлась о неподвижное лицо, прижалась к нему на минуту-другую, подрагивая чутким носиком. Она ждала каких-нибудь признаков жизни, но их не было. Вдруг издалека донесся особенно мощный удар и следом – жуткий треск. Это переломился наконец массивный засов входных дверей. Испуганная мышка метнулась к стене и юркнула в норку.
XI
КОРОЛЕВСКИЙ МОСТ
НА ОЧЕРЕДНОМ привале, как это уже вошло в привычку, Милена присела на камень и стянула сапоги, чтоб растереть натруженные ноги. Герлинда, девушка-лошадь, которая назвала ее «принцессой» и с тех пор от нее не отставала, уже разводила костерок, чтоб вскипятить воды.
– Споешь мне, если я тебе чаю сварю? – спросила она.
Милена улыбнулась. Любой предлог шел в ход, лишь бы упросить ее спеть. Стоило ей начать, хоть вполголоса, как ее тут же обступали. И если знали мотив, принимались подпевать.
Вот уже два дня они шли к столице, и это чем-то напоминало Милене их осеннее путешествие, когда они с Бартом сбежали из интерната. Она помнила, как захватывало у нее тогда дух на голой горе от простора и воли. Но помнила и другое – неуверенность в себе, страх перед завтрашним днем. Сейчас же, наоборот, ей казалось, что с ними просто не может случиться ничего плохого, пока они укрыты в гуще лошадиного народа, в крепком запахе грубой суконной одежды. Природная сила этих людей, их доброта и безмятежная наивность были заразительны. Они успокаивали, вселяли безотчетную уверенность. Милена испытывала нечто подобное в интернатские времена в обществе своей утешительницы Марты, но то был всего лишь один человек, а тут возникало впечатление единого огромного тела, многоликого и перестраивающегося, единой неодолимой силы. По мере продвижения к столице народу все прибывало. Бесчисленные ручейки небольших отрядов по пути вбирали в себя сотни, а там и тысячи мужчин, женщин и подростков. Следуя естественным изгибам холмов, полей и лесов, они сливались, образуя реки, которые, в свою очередь, превращались в могучие потоки. В домах, мимо которых они проходили, открывались двери. Им выносили поесть, набивали мешки припасами, пускали ночевать в сараи и на сеновалы.
Герлинда подошла с дымящейся кружкой.
– А спеть?
– Ну хорошо, но только тебе. Мне сейчас не хочется петь для кучи народа. Иди поближе…
Топорное лицо девушки-лошади просияло, она подставила ухо к самым губам Милены. Та тихо запела:
– Нет! Нет! Всё! В другой раз! Вечером…
Она снова натянула сапоги и направилась к Бартоломео и Доре, сидевшим поодаль на низкой каменной стенке. Оба кутались в зимние пальто, пар от их дыхания клубился голубоватыми облачками. «Два человека, которых я больше всего люблю… – подумала Милена, подходя к ним, – еще Хелен и Марта… сейчас бы их сюда – и был бы магический квадрат».
– Ян и Фабер, наверно, уже на мосту, – озабоченно говорил юноша. – Надо мне было с ними пойти…
– Надо будет – позовут, они же обещали, – отозвалась Дора.
– Да, надеюсь только, что не слишком поздно. Зимние битвы начинаются завтра утром. Может, до Милоша в первый день очередь и не дойдет, но мало ли что… Надо скорее входить в город!
Милена прильнула к нему:
– Не паникуй. Что тут осталось-то, завтра будем там.
– Да. Они не осмелятся открыть огонь. Мы ведь безоружны, с нами женщины, дети… Они не посмеют стрелять.
– Конечно, не посмеют, – подтвердила Милена. – А Милоша ты скоро увидишь. Ты же всегда говорил, что он создан для жизни, что у него дар такой.
– Говорил. Он и для счастья создан. Скорей, чем я.
– Счастье… – усмехнулась Дора. – Эта штука что, и впрямь существует? Вот скука-то, наверно!
Они шагали вместе час за часом, узкими проселками, разбитыми дорогами. Герлинда не отставала от Милены – «а то вдруг потеряется!». Кто направлял это шествие? Трудно сказать. Их несло течением. Вечер застал их на холмах, откуда начинался спуск к городу, и представшая им картина ошеломляла: все холмы, сколько хватало глаз, были черны от народа.
Они, конечно, знали, что люди-лошади собрались отовсюду, но это несметное полчище превосходило самые смелые ожидания. И вообразить хоть на миг, что Фаланга может устоять против этакой силы? Скоро прошел слух, что в столицу вступят на рассвете, а пока надо устроиться потеплее и ждать. Все радостно загомонили, словно сражение уже было выиграно. Герлинда запрыгала на месте и кинулась обнимать Милену.
– Чему ты так радуешься – ночи на морозе? – удивилась девушка. – Мы же все тут околеем до утра!
Герлинда непонимающе уставилась на нее, потом сказала просто:
– Да нет! Миром согреемся.
Она знала, о чем говорит, и в самом деле, ночь, обещавшая быть ужасной, оказалась волшебной. Быстро натаскали дров, и затрещали костры, вздымая к темному небу огненные языки. Милена боялась замерзнуть? Не раз за эту ночь ей с трудом удавалось настоять, чтоб дали уступить кому-нибудь место у самого костра, где люди грелись по очереди, без споров сменяя друг друга. Она боялась, что еды на всех не хватит? Хватило, и с избытком! Изо всех мешков повытаскивали караваи хлеба, окорока, колбасы, яблоки, вино, даже шоколад! Стоило Милене сесть, как тут же кто-нибудь становился на колени у нее за спиной и грел ее в объятиях. В первый раз она подумала, что это Бартоломео или Дора, ну, может быть, Герлинда. Кто бы еще позволил себе такую вольность? Но оказалось, это какая-то незнакомая женщина-лошадь. Милена, в свою очередь, тоже делилась теплом с людьми, которых видела впервые в жизни, и узнала, что давать так же радостно, как получать. Рассвет встречали одеревенелые, невыспавшиеся, топая ногами, чтобы согреться, но у всех было чувство, что они сообща одолели эту ночь, выжили, и теперь их ждут великие дела. Над погасшими кострами еще подымались тонкие дымки. Небо, пасмурное накануне, расчистилось, и в ясном морозном воздухе стали отчетливо видны другие холмы, тоже усеянные тысячами людей, долина, по которой уже двигались передовые отряды, и вдалеке – сверкающая лента реки.
Толпа зашевелилась, тронулась, и хорошо было снова шагать всем вместе. Кто-то начал напевать:
– Ты не поешь? – удивилась Герлинда.
– Нет, – сквозь ком в горле ответила Милена. – Я слушаю. Имею же я право хоть раз в жизни послушать…
Вдруг мальчик-лошадь лет двенадцати, плотный и крепконогий, весь красный и запыхавшийся от долгого бега, вырос перед Бартоломео и потянул его за рукав:
– Там тебя господин Ян зовет. С твоей дамой.
– С моей дамой?
– Да, с дамой Миленой.
– А где он?
– У моста. Я проведу.
– Я с вами! – крикнула Дора и, не дожидаясь ответа, поспешила за ними.
– И я! – кинулась следом Герлинда.
Им пришлось сперва прокладывать себе путь сквозь толпу, отчаянно работая локтями, а потом мальчик вдруг свернул налево, и через несколько десятков метров они каким-то чудом оказались одни на круто сбегающей вниз тропе.
– Ты знаешь короткий путь? – крикнул Бартоломео.
– Да! – отозвался мальчик, который спускался впереди, пиная башмаками камушки. – Я тут живу!
– Где? – спросила Милена, не видя вокруг никаких признаков жилья.
Мальчик не ответил и прибавил шагу. Они уже почти спустились с холма и теперь огибали какие-то заросли, искрящиеся от инея. Под ногами хрустела мерзлая трава.
– Подождите! – окликнула Дора. Они с Герлиндой сильно отстали. – У него, похоже, сапоги-скороходы, у этого мальчишки!
Маленький гонец даже не оглянулся и мчался вперед все так же стремительно. Со спины его трудно было узнать, таким легким и грациозным он теперь казался – словно вдруг вырос. Скоро и Милена выбилась из сил.
– Не могу больше! – выдохнула она. – Беги, Барт, я тебя там догоню!
Юноша припустился за проводником, который мелькал впереди, гибкий и воздушный. В несколько прыжков он почти догнал мальчика.
– Не гони так! Мы за тобой не поспеваем…
Между тем как небо на востоке все ярче розовело и голубело, откуда-то издалека стал доноситься сухой треск, словно от веток в костре. Две фигуры, большая и маленькая, все неслись вперед, перепрыгивая через кусты и канавы. Бартоломео никогда в жизни не одолевал таких расстояний за столь короткий срок. Морозный воздух раннего утра свистел у него в ушах. Голова гудела от шума собственного дыхания.
– Далеко еще? – крикнул он через какое-то время, изнемогая от беспокойства.
– Нет, – сказал мальчик и с разбегу остановился как вкопанный. – Уже пришли!
Он стоял, подбоченясь, прямой и неподвижный, и было что-то ангельское в его бесхитростном лице. Бартоломео опешил: мальчик даже не запыхался, но главное, он совсем не походил на себя давешнего. Как будто это был уже кто-то другой.
– Ничего себе! – вырвалось у юноши. – Ты что, волшебник?
– Да, – ответил мальчик и показал на возвышающуюся слева насыпь:
– Тебе туда, наверх! Я дальше не пойду, мне нельзя.
Бартоломео, не зная, что и думать, полез, помогая себе руками. На полдороге он оглянулся – у подножия насыпи никого не было. Безуспешно поискав глазами странного маленького проводника и убедившись, что он исчез, Бартоломео полез дальше. А когда добрался до самого верха, обнаружил, что стоит в каких-то ста метрах от входа на Королевский мост. Глянул туда – и похолодел от ужаса.
Люди– лошади, с палками и пиками, грозной толпой теснящиеся у входа на мост, пытались перейти реку. Над ними густым облаком стоял пар. А на другом берегу в сотне крытых грузовиков, стоящих в ряд, засели солдаты и встречали их ружейным огнем. Мощные тела павших уже усеивали мост. Но хуже всего было то, что люди-лошади на переднем крае так и лезли на приступ, не обращая внимания на стрельбу, сеющую смерть в их рядах. На глазах у Бартоломео двое совсем юных парнишек бок о бок ринулись на мост, размахивая палками. Не успели они добежать до середины, как грянули выстрелы. Первому пуля попала прямо в грудь: он подпрыгнул, словно в каком-то нелепом танце, взмахнул руками и рухнул ничком. Второй, раненный в бедро, пробежал еще, спотыкаясь, метров десять, прежде чем и его прикончили. Падая, он яростно швырнул палку в сторону своих убийц.
– Стойте! – в ужасе заорал Бартоломео.
Но уже новые десять человек, сомкнувшись плечом к плечу, устремлялись в атаку. Они прикрывались, как щитами, какими-то досками и кусками кровельного железа. Несмотря на свою силу и напор, эти тоже прошли не дальше своих предшественников. Их скосили одним залпом. Только двое, настоящие гиганты, удержались на ногах. Шатаясь, они добрели до первого грузовика и, ухватив за шасси, хотели его перевернуть. Солдаты, видимо, подпустили их так близко просто для забавы: сухо щелкнули два выстрела, и с беднягами было покончено.
– Остановитесь же! – простонал Бартоломео и побежал к мосту. Он сразу же утонул в море рук, спин и могучих плеч, но сейчас не было и в помине того чувства защищенности, которое он испытывал, когда Герлинда вела их с Миленой сквозь толпу людей-лошадей. Сейчас монументальные лица, обычно такие мирные, были искажены яростью, слезы бессильного гнева текли по щекам.
– Господин Ян! – закричал Бартоломео. – Кто-нибудь знает, где господин Ян?
– Он там! – пророкотал чей-то голос, и перед юношей, откуда ни возьмись, вырос громадный Жослен со встревоженным лицом. – Скорее! Он тебя ждет!
Несмотря на мороз, Ян обливался потом. Он схватил Бартоломео за лацканы и встряхнул.
– Останови их, Казаль, ради бога! Они меня не слушают! Никого слушать не желают!
– А Фабер?
– Фабер пошел парламентером, и его убили. Тогда они все как с ума посходили. Так и лезут на верную смерть, ведь полягут все, как один!
Бартоломео, оставив толстяка, стал проталкиваться к мосту. Чем ближе он подходил, тем плотнее теснилась толпа. Ценой неимоверных усилий он все-таки пробился и, вырвавшись наконец на свободное пространство, увидел, что люди-лошади готовятся к массированной атаке. Молодой человек в одной рубахе, геркулесовским сложением напоминающий Фабера, сам себя определил в командиры и призывал своих соратников:
– В этот раз все вместе, разом давай! Покажем им, где раки зимуют!
Бартоломео инстинктивно заступил ему дорогу и грозно рявкнул:
– Помолчи! Сам не знаешь, что несешь!
Он был почти одного роста с заводилой, хоть и тоньше, и голос его звучал с неожиданной силой.
– Не делайте этого! – продолжал он, обращаясь к людям-лошадям, изготовившимся к атаке. – Не суйтесь туда! Вас всех перестреляют! Они только того и ждут!
Будь на месте Бартоломео кто-нибудь другой, эти разъяренные колоссы его бы попросту смели, по он был Казаль, и его услышали.
– Они убили Фабера! – пронзительно крикнул кто-то.
– И тебя убьют, если полезешь! – парировал Бартоломео. – Ты же не скотина, чтоб идти на убой!
– Ну и пусть убьют! – закричал парнишка от силы лет шестнадцати.
– Ни с места, я сказал! – гаркнул Бартоломео, грозя кулаком. Его черные глаза метали молнии.
– Был бы здесь твой отец… – начал кто-то.
– Мой отец сказал бы вам то же самое! – оборвал его Бартоломео. – Я говорю за него!
Его решимость поколебала бойцов.
– Я знаю, что вы отважны и готовы идти на смерть, – продолжал Бартоломео, – но что толку идти на смерть ради их удовольствия? Чего вы этим добьетесь?
– Так что тогда, отступать, что ли? – спросил один. – Не можем мы уйти!
– А наши, кого положили на мосту, – мы их так не оставим! – поддержал его другой.
Они были правы. Бартоломео глянул поверх свирепых лиц на несметные толпы, что ожидали вдали, не ведая о трагедии, разыгрывающейся здесь, на мосту. Косые лучи восходящего солнца высвечивали их всех до самого горизонта. Потом он поглядел на противоположный берег. За цепью серо-зеленых грузовиков, в которых укрывался враг, настороженный и беспощадный, город, казалось, затаил дыхание. Бартоломео вынужден был признать, что он страшно ошибся, так же как Ян, и Ландо, и Фабер, и все остальные: солдаты открыли-таки огонь. Они повиновались приказу и, не дрогнув, стреляли по этим беднягам, вооруженным палками.
Что теперь говорить этим людям, когда у них на глазах пали у кого друг, у кого отец или брат, когда погиб Фабер, их любимый вождь? На какое-то время ему удалось остановить эту бойню, спасти сколько-то жизней, но долго он не сможет сдерживать их самоубийственную ярость.
– Идем! – скомандовал самозваный предводитель. – В атаку!
– Ни с места! – заорал Бартоломео. – Слушай мою команду: стойте, где стоите! Предоставьте дело мне!
И, сам, не представляя толком, на что рассчитывает, он шагнул на середину шоссе, ведущего на мост, и пошел вперед…
– Барт, что ты делаешь! Вернись! – послышался окрик у него за спиной. Он узнал голос Яна и не оглянулся.
За рекой не наблюдалось никаких признаков жизни. Можно было не сомневаться, что там ждут, пока он дойдет до середины моста, где будет представлять собой более удобную мишень. Он прошел еще несколько метров. Чего он, собственно, искал? Он сам не мог бы сказать.
А потом ему вспомнились слова Яна и завертелись в голове: «…твой отец… искал славной смерти… какая-то тоска или тайная боль… что-то омрачало душу… не знаю, что это было…»
Он содрогнулся, боясь понять до конца темное искушение, овладевшее им. Неужели и у него, Бартоломео, душа омрачена той же тоской? Той же тайной болью, при которой умереть, в конце-то концов, чуть ли не соблазнительно? Он снова двинулся вперед, споткнулся о вывороченный булыжник, обогнул окровавленный труп мальчика-лошади, убитого у него на глазах, прошел еще метров пять. Его черный шарф развевался на холодном утреннем ветру. Здесь ему уже не слышны были ни крики людей-лошадей у входа на мост, ни ропот толпы позади них – только мирное журчание реки. «Я буду идти до конца, – подумал он. – Только это я и могу: идти до конца».
И вдруг рядом с ним оказалась Милена.
– Милена! – ахнул он и схватил ее за плечи. – Уходи отсюда, скорее!
Она тряхнула непокрытой головой в золотом нимбе стриженых волос:
– И не подумаю. Мы перейдем вместе. Пошли.
Она взяла его за руку и ровным шагом двинулась вперед, держась очень прямо, спокойная и ясная.
– Они будут стрелять, Милена, ты же знаешь.
– В тебя – может быть, но в меня – нет!
– Им это нипочем! Смотри, стреляли же они в тринадцатилетних мальчишек! Вон лежат!
– В меня они не станут стрелять, Барт. Они не станут стрелять в Милену Бах. Я больше не прячусь! Пусть видят, кто я есть! Пусть хорошенько разглядят!
У Бартоломео мелькнула мысль, не сошла ли она с ума. Он силой остановил ее.
– Милена, послушай! Что ты задумала? Стать мученицей? Мученицы не поют, тебе это известно?
Он погладил ее по щеке. Щека была нежная и холодная.
– Никто не посмеет отдать приказ стрелять в меня! Никто, Барт!
– Милена, они натравили человекопсов на твою мать! Забыла?
Она взглянула на него в упор лихорадочно горящими голубыми глазами:
– Они смогли это сделать, потому что дело было в горах, и никто этого не видел! Моя мать погибла совсем одна, темной ночью, понимаешь? Она, должно быть, даже не увидела клыков, которые ее терзали. А сейчас белый день, Барт! Оглянись! Смотри, здесь тысячи людей! Они свидетели. Их глаза – наша защита!
– Споешь мне, если я тебе чаю сварю? – спросила она.
Милена улыбнулась. Любой предлог шел в ход, лишь бы упросить ее спеть. Стоило ей начать, хоть вполголоса, как ее тут же обступали. И если знали мотив, принимались подпевать.
Вот уже два дня они шли к столице, и это чем-то напоминало Милене их осеннее путешествие, когда они с Бартом сбежали из интерната. Она помнила, как захватывало у нее тогда дух на голой горе от простора и воли. Но помнила и другое – неуверенность в себе, страх перед завтрашним днем. Сейчас же, наоборот, ей казалось, что с ними просто не может случиться ничего плохого, пока они укрыты в гуще лошадиного народа, в крепком запахе грубой суконной одежды. Природная сила этих людей, их доброта и безмятежная наивность были заразительны. Они успокаивали, вселяли безотчетную уверенность. Милена испытывала нечто подобное в интернатские времена в обществе своей утешительницы Марты, но то был всего лишь один человек, а тут возникало впечатление единого огромного тела, многоликого и перестраивающегося, единой неодолимой силы. По мере продвижения к столице народу все прибывало. Бесчисленные ручейки небольших отрядов по пути вбирали в себя сотни, а там и тысячи мужчин, женщин и подростков. Следуя естественным изгибам холмов, полей и лесов, они сливались, образуя реки, которые, в свою очередь, превращались в могучие потоки. В домах, мимо которых они проходили, открывались двери. Им выносили поесть, набивали мешки припасами, пускали ночевать в сараи и на сеновалы.
Герлинда подошла с дымящейся кружкой.
– А спеть?
– Ну хорошо, но только тебе. Мне сейчас не хочется петь для кучи народа. Иди поближе…
Топорное лицо девушки-лошади просияло, она подставила ухо к самым губам Милены. Та тихо запела:
но тут и другие начали подходить послушать, так что она вскочила, не выпуская из рук кружки:
Blow the wind, southerly, southerly… —
– Нет! Нет! Всё! В другой раз! Вечером…
Она снова натянула сапоги и направилась к Бартоломео и Доре, сидевшим поодаль на низкой каменной стенке. Оба кутались в зимние пальто, пар от их дыхания клубился голубоватыми облачками. «Два человека, которых я больше всего люблю… – подумала Милена, подходя к ним, – еще Хелен и Марта… сейчас бы их сюда – и был бы магический квадрат».
– Ян и Фабер, наверно, уже на мосту, – озабоченно говорил юноша. – Надо мне было с ними пойти…
– Надо будет – позовут, они же обещали, – отозвалась Дора.
– Да, надеюсь только, что не слишком поздно. Зимние битвы начинаются завтра утром. Может, до Милоша в первый день очередь и не дойдет, но мало ли что… Надо скорее входить в город!
Милена прильнула к нему:
– Не паникуй. Что тут осталось-то, завтра будем там.
– Да. Они не осмелятся открыть огонь. Мы ведь безоружны, с нами женщины, дети… Они не посмеют стрелять.
– Конечно, не посмеют, – подтвердила Милена. – А Милоша ты скоро увидишь. Ты же всегда говорил, что он создан для жизни, что у него дар такой.
– Говорил. Он и для счастья создан. Скорей, чем я.
– Счастье… – усмехнулась Дора. – Эта штука что, и впрямь существует? Вот скука-то, наверно!
Они шагали вместе час за часом, узкими проселками, разбитыми дорогами. Герлинда не отставала от Милены – «а то вдруг потеряется!». Кто направлял это шествие? Трудно сказать. Их несло течением. Вечер застал их на холмах, откуда начинался спуск к городу, и представшая им картина ошеломляла: все холмы, сколько хватало глаз, были черны от народа.
Они, конечно, знали, что люди-лошади собрались отовсюду, но это несметное полчище превосходило самые смелые ожидания. И вообразить хоть на миг, что Фаланга может устоять против этакой силы? Скоро прошел слух, что в столицу вступят на рассвете, а пока надо устроиться потеплее и ждать. Все радостно загомонили, словно сражение уже было выиграно. Герлинда запрыгала на месте и кинулась обнимать Милену.
– Чему ты так радуешься – ночи на морозе? – удивилась девушка. – Мы же все тут околеем до утра!
Герлинда непонимающе уставилась на нее, потом сказала просто:
– Да нет! Миром согреемся.
Она знала, о чем говорит, и в самом деле, ночь, обещавшая быть ужасной, оказалась волшебной. Быстро натаскали дров, и затрещали костры, вздымая к темному небу огненные языки. Милена боялась замерзнуть? Не раз за эту ночь ей с трудом удавалось настоять, чтоб дали уступить кому-нибудь место у самого костра, где люди грелись по очереди, без споров сменяя друг друга. Она боялась, что еды на всех не хватит? Хватило, и с избытком! Изо всех мешков повытаскивали караваи хлеба, окорока, колбасы, яблоки, вино, даже шоколад! Стоило Милене сесть, как тут же кто-нибудь становился на колени у нее за спиной и грел ее в объятиях. В первый раз она подумала, что это Бартоломео или Дора, ну, может быть, Герлинда. Кто бы еще позволил себе такую вольность? Но оказалось, это какая-то незнакомая женщина-лошадь. Милена, в свою очередь, тоже делилась теплом с людьми, которых видела впервые в жизни, и узнала, что давать так же радостно, как получать. Рассвет встречали одеревенелые, невыспавшиеся, топая ногами, чтобы согреться, но у всех было чувство, что они сообща одолели эту ночь, выжили, и теперь их ждут великие дела. Над погасшими кострами еще подымались тонкие дымки. Небо, пасмурное накануне, расчистилось, и в ясном морозном воздухе стали отчетливо видны другие холмы, тоже усеянные тысячами людей, долина, по которой уже двигались передовые отряды, и вдалеке – сверкающая лента реки.
Толпа зашевелилась, тронулась, и хорошо было снова шагать всем вместе. Кто-то начал напевать:
и все подхватили – огромные люди-лошади и просто люди, те, кто пел правильно, и те, кто фальшивил:
В моей корзинке нету сладких вишен,
сеньор мой,
румяных вишен нету
и нету миндаля… —
Пели все, кроме Милены. Голоса возносились вокруг нее – безыскусные, неумелые, нестройные, но полные истовой веры.
Ах, нету в ней платочков,
нет вышитых, шелковых,
и нету жемчугов.
Зато в ней нету горя, любимый,
Нет горя и забот…
– Ты не поешь? – удивилась Герлинда.
– Нет, – сквозь ком в горле ответила Милена. – Я слушаю. Имею же я право хоть раз в жизни послушать…
Вдруг мальчик-лошадь лет двенадцати, плотный и крепконогий, весь красный и запыхавшийся от долгого бега, вырос перед Бартоломео и потянул его за рукав:
– Там тебя господин Ян зовет. С твоей дамой.
– С моей дамой?
– Да, с дамой Миленой.
– А где он?
– У моста. Я проведу.
– Я с вами! – крикнула Дора и, не дожидаясь ответа, поспешила за ними.
– И я! – кинулась следом Герлинда.
Им пришлось сперва прокладывать себе путь сквозь толпу, отчаянно работая локтями, а потом мальчик вдруг свернул налево, и через несколько десятков метров они каким-то чудом оказались одни на круто сбегающей вниз тропе.
– Ты знаешь короткий путь? – крикнул Бартоломео.
– Да! – отозвался мальчик, который спускался впереди, пиная башмаками камушки. – Я тут живу!
– Где? – спросила Милена, не видя вокруг никаких признаков жилья.
Мальчик не ответил и прибавил шагу. Они уже почти спустились с холма и теперь огибали какие-то заросли, искрящиеся от инея. Под ногами хрустела мерзлая трава.
– Подождите! – окликнула Дора. Они с Герлиндой сильно отстали. – У него, похоже, сапоги-скороходы, у этого мальчишки!
Маленький гонец даже не оглянулся и мчался вперед все так же стремительно. Со спины его трудно было узнать, таким легким и грациозным он теперь казался – словно вдруг вырос. Скоро и Милена выбилась из сил.
– Не могу больше! – выдохнула она. – Беги, Барт, я тебя там догоню!
Юноша припустился за проводником, который мелькал впереди, гибкий и воздушный. В несколько прыжков он почти догнал мальчика.
– Не гони так! Мы за тобой не поспеваем…
Между тем как небо на востоке все ярче розовело и голубело, откуда-то издалека стал доноситься сухой треск, словно от веток в костре. Две фигуры, большая и маленькая, все неслись вперед, перепрыгивая через кусты и канавы. Бартоломео никогда в жизни не одолевал таких расстояний за столь короткий срок. Морозный воздух раннего утра свистел у него в ушах. Голова гудела от шума собственного дыхания.
– Далеко еще? – крикнул он через какое-то время, изнемогая от беспокойства.
– Нет, – сказал мальчик и с разбегу остановился как вкопанный. – Уже пришли!
Он стоял, подбоченясь, прямой и неподвижный, и было что-то ангельское в его бесхитростном лице. Бартоломео опешил: мальчик даже не запыхался, но главное, он совсем не походил на себя давешнего. Как будто это был уже кто-то другой.
– Ничего себе! – вырвалось у юноши. – Ты что, волшебник?
– Да, – ответил мальчик и показал на возвышающуюся слева насыпь:
– Тебе туда, наверх! Я дальше не пойду, мне нельзя.
Бартоломео, не зная, что и думать, полез, помогая себе руками. На полдороге он оглянулся – у подножия насыпи никого не было. Безуспешно поискав глазами странного маленького проводника и убедившись, что он исчез, Бартоломео полез дальше. А когда добрался до самого верха, обнаружил, что стоит в каких-то ста метрах от входа на Королевский мост. Глянул туда – и похолодел от ужаса.
Люди– лошади, с палками и пиками, грозной толпой теснящиеся у входа на мост, пытались перейти реку. Над ними густым облаком стоял пар. А на другом берегу в сотне крытых грузовиков, стоящих в ряд, засели солдаты и встречали их ружейным огнем. Мощные тела павших уже усеивали мост. Но хуже всего было то, что люди-лошади на переднем крае так и лезли на приступ, не обращая внимания на стрельбу, сеющую смерть в их рядах. На глазах у Бартоломео двое совсем юных парнишек бок о бок ринулись на мост, размахивая палками. Не успели они добежать до середины, как грянули выстрелы. Первому пуля попала прямо в грудь: он подпрыгнул, словно в каком-то нелепом танце, взмахнул руками и рухнул ничком. Второй, раненный в бедро, пробежал еще, спотыкаясь, метров десять, прежде чем и его прикончили. Падая, он яростно швырнул палку в сторону своих убийц.
– Стойте! – в ужасе заорал Бартоломео.
Но уже новые десять человек, сомкнувшись плечом к плечу, устремлялись в атаку. Они прикрывались, как щитами, какими-то досками и кусками кровельного железа. Несмотря на свою силу и напор, эти тоже прошли не дальше своих предшественников. Их скосили одним залпом. Только двое, настоящие гиганты, удержались на ногах. Шатаясь, они добрели до первого грузовика и, ухватив за шасси, хотели его перевернуть. Солдаты, видимо, подпустили их так близко просто для забавы: сухо щелкнули два выстрела, и с беднягами было покончено.
– Остановитесь же! – простонал Бартоломео и побежал к мосту. Он сразу же утонул в море рук, спин и могучих плеч, но сейчас не было и в помине того чувства защищенности, которое он испытывал, когда Герлинда вела их с Миленой сквозь толпу людей-лошадей. Сейчас монументальные лица, обычно такие мирные, были искажены яростью, слезы бессильного гнева текли по щекам.
– Господин Ян! – закричал Бартоломео. – Кто-нибудь знает, где господин Ян?
– Он там! – пророкотал чей-то голос, и перед юношей, откуда ни возьмись, вырос громадный Жослен со встревоженным лицом. – Скорее! Он тебя ждет!
Несмотря на мороз, Ян обливался потом. Он схватил Бартоломео за лацканы и встряхнул.
– Останови их, Казаль, ради бога! Они меня не слушают! Никого слушать не желают!
– А Фабер?
– Фабер пошел парламентером, и его убили. Тогда они все как с ума посходили. Так и лезут на верную смерть, ведь полягут все, как один!
Бартоломео, оставив толстяка, стал проталкиваться к мосту. Чем ближе он подходил, тем плотнее теснилась толпа. Ценой неимоверных усилий он все-таки пробился и, вырвавшись наконец на свободное пространство, увидел, что люди-лошади готовятся к массированной атаке. Молодой человек в одной рубахе, геркулесовским сложением напоминающий Фабера, сам себя определил в командиры и призывал своих соратников:
– В этот раз все вместе, разом давай! Покажем им, где раки зимуют!
Бартоломео инстинктивно заступил ему дорогу и грозно рявкнул:
– Помолчи! Сам не знаешь, что несешь!
Он был почти одного роста с заводилой, хоть и тоньше, и голос его звучал с неожиданной силой.
– Не делайте этого! – продолжал он, обращаясь к людям-лошадям, изготовившимся к атаке. – Не суйтесь туда! Вас всех перестреляют! Они только того и ждут!
Будь на месте Бартоломео кто-нибудь другой, эти разъяренные колоссы его бы попросту смели, по он был Казаль, и его услышали.
– Они убили Фабера! – пронзительно крикнул кто-то.
– И тебя убьют, если полезешь! – парировал Бартоломео. – Ты же не скотина, чтоб идти на убой!
– Ну и пусть убьют! – закричал парнишка от силы лет шестнадцати.
– Ни с места, я сказал! – гаркнул Бартоломео, грозя кулаком. Его черные глаза метали молнии.
– Был бы здесь твой отец… – начал кто-то.
– Мой отец сказал бы вам то же самое! – оборвал его Бартоломео. – Я говорю за него!
Его решимость поколебала бойцов.
– Я знаю, что вы отважны и готовы идти на смерть, – продолжал Бартоломео, – но что толку идти на смерть ради их удовольствия? Чего вы этим добьетесь?
– Так что тогда, отступать, что ли? – спросил один. – Не можем мы уйти!
– А наши, кого положили на мосту, – мы их так не оставим! – поддержал его другой.
Они были правы. Бартоломео глянул поверх свирепых лиц на несметные толпы, что ожидали вдали, не ведая о трагедии, разыгрывающейся здесь, на мосту. Косые лучи восходящего солнца высвечивали их всех до самого горизонта. Потом он поглядел на противоположный берег. За цепью серо-зеленых грузовиков, в которых укрывался враг, настороженный и беспощадный, город, казалось, затаил дыхание. Бартоломео вынужден был признать, что он страшно ошибся, так же как Ян, и Ландо, и Фабер, и все остальные: солдаты открыли-таки огонь. Они повиновались приказу и, не дрогнув, стреляли по этим беднягам, вооруженным палками.
Что теперь говорить этим людям, когда у них на глазах пали у кого друг, у кого отец или брат, когда погиб Фабер, их любимый вождь? На какое-то время ему удалось остановить эту бойню, спасти сколько-то жизней, но долго он не сможет сдерживать их самоубийственную ярость.
– Идем! – скомандовал самозваный предводитель. – В атаку!
– Ни с места! – заорал Бартоломео. – Слушай мою команду: стойте, где стоите! Предоставьте дело мне!
И, сам, не представляя толком, на что рассчитывает, он шагнул на середину шоссе, ведущего на мост, и пошел вперед…
– Барт, что ты делаешь! Вернись! – послышался окрик у него за спиной. Он узнал голос Яна и не оглянулся.
За рекой не наблюдалось никаких признаков жизни. Можно было не сомневаться, что там ждут, пока он дойдет до середины моста, где будет представлять собой более удобную мишень. Он прошел еще несколько метров. Чего он, собственно, искал? Он сам не мог бы сказать.
А потом ему вспомнились слова Яна и завертелись в голове: «…твой отец… искал славной смерти… какая-то тоска или тайная боль… что-то омрачало душу… не знаю, что это было…»
Он содрогнулся, боясь понять до конца темное искушение, овладевшее им. Неужели и у него, Бартоломео, душа омрачена той же тоской? Той же тайной болью, при которой умереть, в конце-то концов, чуть ли не соблазнительно? Он снова двинулся вперед, споткнулся о вывороченный булыжник, обогнул окровавленный труп мальчика-лошади, убитого у него на глазах, прошел еще метров пять. Его черный шарф развевался на холодном утреннем ветру. Здесь ему уже не слышны были ни крики людей-лошадей у входа на мост, ни ропот толпы позади них – только мирное журчание реки. «Я буду идти до конца, – подумал он. – Только это я и могу: идти до конца».
И вдруг рядом с ним оказалась Милена.
– Милена! – ахнул он и схватил ее за плечи. – Уходи отсюда, скорее!
Она тряхнула непокрытой головой в золотом нимбе стриженых волос:
– И не подумаю. Мы перейдем вместе. Пошли.
Она взяла его за руку и ровным шагом двинулась вперед, держась очень прямо, спокойная и ясная.
– Они будут стрелять, Милена, ты же знаешь.
– В тебя – может быть, но в меня – нет!
– Им это нипочем! Смотри, стреляли же они в тринадцатилетних мальчишек! Вон лежат!
– В меня они не станут стрелять, Барт. Они не станут стрелять в Милену Бах. Я больше не прячусь! Пусть видят, кто я есть! Пусть хорошенько разглядят!
У Бартоломео мелькнула мысль, не сошла ли она с ума. Он силой остановил ее.
– Милена, послушай! Что ты задумала? Стать мученицей? Мученицы не поют, тебе это известно?
Он погладил ее по щеке. Щека была нежная и холодная.
– Никто не посмеет отдать приказ стрелять в меня! Никто, Барт!
– Милена, они натравили человекопсов на твою мать! Забыла?
Она взглянула на него в упор лихорадочно горящими голубыми глазами:
– Они смогли это сделать, потому что дело было в горах, и никто этого не видел! Моя мать погибла совсем одна, темной ночью, понимаешь? Она, должно быть, даже не увидела клыков, которые ее терзали. А сейчас белый день, Барт! Оглянись! Смотри, здесь тысячи людей! Они свидетели. Их глаза – наша защита!