Страница:
Предыстория этих отношений заставляет нас обратиться к 1831 г. Лето этого года молодая чета Пушкиных (свадьба состоялась 18 февраля 1831 г.) проводила в Царском Селе. Там же находились император и императрица. Венценосные супруги, прогуливаясь по аллеям Царского Села, обратили внимание на молодую красавицу-жену поэта Пушкина. Натали затрепетала. «Теперь я не могу спокойно гулять в парке, – писала она дедушке А. Н. Гончарову 31 июля 1831 г., – так как узнала от одной барышни, что их величества хотят знать, в какие часы я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я выбираю самые уединенные дорожки».
Ну как еще может написать внучка дедушке? С одной стороны, хочется похвастаться вниманием Царя и Царицы, с другой – подчеркнуть свою скромность. Тыркова-Вильямс в своей монографии «Жизнь Пушкина» на основании анализа других частей цитированного письма (рассуждения о Польском восстании, сведения о холере) делает вполне правдоподобное предположение, что вообще все письмо написано под диктовку Пушкина. Если это так, то «уединенные дорожки» скорее всего, выбирал обеспокоенный супруг, кстати, хорошо ориентировавшийся в царскосельском парке. Видимо, безошибочно почувствовал, каким взглядом одарил Николай Павлович его молодую жену. Но как бы то ни было, красота Натали была замечена императорской семьей и молодая женщина восприняла этот факт как значительное событие в своей жизни.
В том же августе 1831 г. сестра Пушкина Ольга Павлищева писала мужу: «Моя очаровательная невестка приводит Царское в восторг, и императрица хочет, чтобы она бывала при дворе».
Николай Павлович действовал не спеша. Для начала он очаровал вниманием и благосклонностью супруга. Уже 22 июля Пушкин писал Плетневу: «Кстати, скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами): царь взял меня в службу, но не в канцелярскую, придворную или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: так как он женат и небогат, надо ему помочь сводить концы с концами. Ей-богу, он очень со мной мил».
Царь умел обволакивать и усыплять бдительность намеченной жертвы. Пушкин в тот момент был «рад обманываться», что император оценил, наконец, его значение для русской культуры, что кондиции его жены ни при чем, что надо гнать от себя неприятные опасения и предчувствия. Хотя уже в этом письме Пушкин подчеркивает, что не хочет афишировать милости царя (боязнь сплетен), а в приводимых им словах царя Наталья Николаевна недвусмысленно присутствует. Прикормить царь желает не поэта и литератора Пушкина как такового, а его семью. Слова и дела у царя не расходятся. Уже 14 ноября 1831 г. появляется приказ о восстановлении титулярного советника А. С. Пушкина в Иностранной коллегии с окладом 5000 рублей в год, что семикратно превышало ставки чиновников подобного ранга.
И почти тут же происходит событие, ставшее знаковым для Пушкина. Статс-дама, жена министра иностранных дел Мария Дмитриевна Нессельроде, выполняя поручение Николая Павловича, приезжает к Наталье Николаевне в отсутствие супруга и увозит ее на интимный бал в Аничков дворец. Все в лучших традициях придворных игр. Ореол таинственности окружает довольно банальную процедуру введения новых персон в круг особо доверенных и приближенных к императору лиц обоего пола. Конечно, эта «таинственность» весьма условна, поскольку избранные, вернее, отобранные в так называемое ближайшее окружение отнюдь не собирались держать сие в тайне. Шепот как носитель информации вполне заменял нынешних папарацци (тогда еще не было столь глубокого разделения труда, поэтому кто грешил, тот и информировал об этом общественность; такое «совмещение профессий» и создавало обстановку театра, когда сегодня зрители на сцене, артисты в зале, а завтра все наоборот).
Немудрено, что Пушкин почти тотчас узнал об этой истории. В бешенстве он устроил М.Д. Нессельроде скандал, наговорил ей кучу оскорбительных слов. После этого инцидента Нессельроде не только окончательно возненавидела Пушкина, но и пожаловалась императору. Пушкин выставляет себя совершенно не светским человеком, идет против установленных правил и вообще ужасно неблагодарен. Пушкин тоже «сделал зарубку»: ясно, через кого царь реализует свои любовные интриги, посредник персонифицирован – чета Нессельроде. «Не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с беспокойством», – наставляет Александр Сергеевич свою супругу в декабре 1831 г. Оба, конечно, понимают о какой графине прежде всего идет речь. А 8 января 1832 г. поэт пока еще с напускной легкостью сообщает Нащокину: «Жену мою нашел я здоровою, несмотря на девическую свою неосторожность – на балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает. Надобно бабенку к рукам прибрать». (Заметим, что Натали была на пятом месяце беременности). Александр Сергеевич постепенно начал прозревать и вскоре окончательно понял, что попал в ловушку.
«Жизнь моя в Петербурге ни то ни се. Кружусь в свете, жена моя в большой моде» (февраль 1833 г.).
Пушкину все чаще приходится увещевать жену то полушутя, то раздраженно.
«Не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с царем» (11 октября 1833 г.).
«Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему» (21 октября 1833 г.).
«Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе; есть чему радоваться! Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею» (30 октября 1833 г.).
«Повторяю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. К хлопотам, неразлучным с жизнью мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, – не говоря об измене» (6 ноября 1833 г.).
Как видим, Пушкин больше всего боялся быть скомпрометированным через поведение жены, стать объектом сплетен, молвы. Поэтому он так подчеркнуто говорит о достойном поведении, о сохранении уважения со стороны светского общества; опасается не столько самой измены, сколько провинциализма супруги («пахнет московскою барышнею»). Стать мишенью для сплетен – вот что больше всего страшит Пушкина.
Еще что необходимо отметить – это супружескую занудливость Пушкина. Целый месяц (с 11 октября по 6 ноября 1833 г.) он из письма в письмо долбит одно и то же. Затем мчится в Петербург, и 20 ноября он уже там. Можете представить, что стало главной темой его «устных бесед» с супругой, если даже в эпистолярном жанре поэт не стеснялся нецензурных выражений.
На фоне этих настроений Пушкин начинает нарушать правила придворных игр. Под разными предлогами ограничивает посещение балов, ехидничает, что заставил царя, как последнего потерявшего голову офицеришку, мотаться под окнами собственной квартиры, всерьез строит планы об окончательном отъезде из Петербурга в деревню, пишет злые эпиграммы на любимчиков царя. Неблагодарного Пушкина пора как следует проучить, поставить на место. И камер-юнкерство только цветочки! Ягодки впереди.
Глава 3
Глава 4
Ну как еще может написать внучка дедушке? С одной стороны, хочется похвастаться вниманием Царя и Царицы, с другой – подчеркнуть свою скромность. Тыркова-Вильямс в своей монографии «Жизнь Пушкина» на основании анализа других частей цитированного письма (рассуждения о Польском восстании, сведения о холере) делает вполне правдоподобное предположение, что вообще все письмо написано под диктовку Пушкина. Если это так, то «уединенные дорожки» скорее всего, выбирал обеспокоенный супруг, кстати, хорошо ориентировавшийся в царскосельском парке. Видимо, безошибочно почувствовал, каким взглядом одарил Николай Павлович его молодую жену. Но как бы то ни было, красота Натали была замечена императорской семьей и молодая женщина восприняла этот факт как значительное событие в своей жизни.
В том же августе 1831 г. сестра Пушкина Ольга Павлищева писала мужу: «Моя очаровательная невестка приводит Царское в восторг, и императрица хочет, чтобы она бывала при дворе».
Николай Павлович действовал не спеша. Для начала он очаровал вниманием и благосклонностью супруга. Уже 22 июля Пушкин писал Плетневу: «Кстати, скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами): царь взял меня в службу, но не в канцелярскую, придворную или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: так как он женат и небогат, надо ему помочь сводить концы с концами. Ей-богу, он очень со мной мил».
Царь умел обволакивать и усыплять бдительность намеченной жертвы. Пушкин в тот момент был «рад обманываться», что император оценил, наконец, его значение для русской культуры, что кондиции его жены ни при чем, что надо гнать от себя неприятные опасения и предчувствия. Хотя уже в этом письме Пушкин подчеркивает, что не хочет афишировать милости царя (боязнь сплетен), а в приводимых им словах царя Наталья Николаевна недвусмысленно присутствует. Прикормить царь желает не поэта и литератора Пушкина как такового, а его семью. Слова и дела у царя не расходятся. Уже 14 ноября 1831 г. появляется приказ о восстановлении титулярного советника А. С. Пушкина в Иностранной коллегии с окладом 5000 рублей в год, что семикратно превышало ставки чиновников подобного ранга.
И почти тут же происходит событие, ставшее знаковым для Пушкина. Статс-дама, жена министра иностранных дел Мария Дмитриевна Нессельроде, выполняя поручение Николая Павловича, приезжает к Наталье Николаевне в отсутствие супруга и увозит ее на интимный бал в Аничков дворец. Все в лучших традициях придворных игр. Ореол таинственности окружает довольно банальную процедуру введения новых персон в круг особо доверенных и приближенных к императору лиц обоего пола. Конечно, эта «таинственность» весьма условна, поскольку избранные, вернее, отобранные в так называемое ближайшее окружение отнюдь не собирались держать сие в тайне. Шепот как носитель информации вполне заменял нынешних папарацци (тогда еще не было столь глубокого разделения труда, поэтому кто грешил, тот и информировал об этом общественность; такое «совмещение профессий» и создавало обстановку театра, когда сегодня зрители на сцене, артисты в зале, а завтра все наоборот).
Немудрено, что Пушкин почти тотчас узнал об этой истории. В бешенстве он устроил М.Д. Нессельроде скандал, наговорил ей кучу оскорбительных слов. После этого инцидента Нессельроде не только окончательно возненавидела Пушкина, но и пожаловалась императору. Пушкин выставляет себя совершенно не светским человеком, идет против установленных правил и вообще ужасно неблагодарен. Пушкин тоже «сделал зарубку»: ясно, через кого царь реализует свои любовные интриги, посредник персонифицирован – чета Нессельроде. «Не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с беспокойством», – наставляет Александр Сергеевич свою супругу в декабре 1831 г. Оба, конечно, понимают о какой графине прежде всего идет речь. А 8 января 1832 г. поэт пока еще с напускной легкостью сообщает Нащокину: «Жену мою нашел я здоровою, несмотря на девическую свою неосторожность – на балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает. Надобно бабенку к рукам прибрать». (Заметим, что Натали была на пятом месяце беременности). Александр Сергеевич постепенно начал прозревать и вскоре окончательно понял, что попал в ловушку.
«Жизнь моя в Петербурге ни то ни се. Кружусь в свете, жена моя в большой моде» (февраль 1833 г.).
Пушкину все чаще приходится увещевать жену то полушутя, то раздраженно.
«Не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с царем» (11 октября 1833 г.).
«Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему» (21 октября 1833 г.).
«Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе; есть чему радоваться! Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею» (30 октября 1833 г.).
«Повторяю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. К хлопотам, неразлучным с жизнью мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, – не говоря об измене» (6 ноября 1833 г.).
Как видим, Пушкин больше всего боялся быть скомпрометированным через поведение жены, стать объектом сплетен, молвы. Поэтому он так подчеркнуто говорит о достойном поведении, о сохранении уважения со стороны светского общества; опасается не столько самой измены, сколько провинциализма супруги («пахнет московскою барышнею»). Стать мишенью для сплетен – вот что больше всего страшит Пушкина.
Еще что необходимо отметить – это супружескую занудливость Пушкина. Целый месяц (с 11 октября по 6 ноября 1833 г.) он из письма в письмо долбит одно и то же. Затем мчится в Петербург, и 20 ноября он уже там. Можете представить, что стало главной темой его «устных бесед» с супругой, если даже в эпистолярном жанре поэт не стеснялся нецензурных выражений.
На фоне этих настроений Пушкин начинает нарушать правила придворных игр. Под разными предлогами ограничивает посещение балов, ехидничает, что заставил царя, как последнего потерявшего голову офицеришку, мотаться под окнами собственной квартиры, всерьез строит планы об окончательном отъезде из Петербурга в деревню, пишет злые эпиграммы на любимчиков царя. Неблагодарного Пушкина пора как следует проучить, поставить на место. И камер-юнкерство только цветочки! Ягодки впереди.
Глава 3
Против течения
Напомним читателю, что в начале 1834 г. господин Дантес никак не фигурирует ни в высшем свете, ни в пушкиниане, а вот личный конфликт между Пушкиным и Николаем I достиг высокой степени остроты и взаимной неприязни. Вот, к примеру, дневниковые комментарии Пушкина к балу в Аничковом, где его Натали впервые официально была представлена ко двору как жена камер-юнкера.
«В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставив Н.Н., и, переодевшись, отправился на вечер к С. В. Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне: мог бы побеспокоиться, поехать надеть фрак и потом опять приехать. Покорите его». Из этого же дневника мы узнаем, что на балу у Трубецких царь заметил с иронией Наталье Николаевне: «Почему ваш муж прошлый раз не был, из-за сапог или из-за пуговиц?» Идет заочная пикировка между поэтом и царем. Пушкин делает вид, что не знаком с придворным этикетом и все время одевается невпопад. Не может же он напрямую сказать, что ему противно видеть Николая в кадрили со своей супругой. Николай Павлович в свою очередь язвит по поводу якобы отсутствия у поэта элементарного светского воспитания. А кто же передает Пушкину колкости императора в его адрес? Да совершенно ясно – «наивная» и «чистосердечная» Наталья Николаевна. Многие гадости, согласно этикету, императору не должно говорить в глаза подданным. А через жену этого подданного в легкой фривольной беседе с ней вполне допустимо. И Натали с энтузиазмом играет эту роль под флагом: «Я ничего не скрываю от своего мужа».
В этом ракурсе совсем по новому звучат слова умудренной в перипетиях светской жизни Долли Фикельмон: «В это время Пушкин совершал большую ошибку, предоставив своей молодой и слишком красивой жене одной выезжать в общество. Она рассказывала ему все. большое, ужасное неблагоразумие». Пересказывать мужу уничижительные реплики императора в его адрес – занятие двусмысленное. С одной стороны, жена выступает в роли добросовестного осведомителя собственного мужа. С другой стороны – осведомителем манипулируют: ему говорят ровно столько, сколько должен узнать Пушкин, и даже подчеркивают: «Покорите его». Двойным агентом не всегда становятся по собственной воле; иногда в двойного агента превращают сознательно.
Вообще говоря, в функции двойного агента входит передача информации (или дезинформации) в обе стороны. И здесь ничего нет противоестественного. Например, сидя за ужином после танцев в Аничковом рядом с Натальей Николаевной, Николай Павлович спрашивает: «А что ваш супруг пишет вам, как его настроение, чем он сейчас обеспокоен». Трудно представить себе, что Н.Н. будет молчать как рыба или на ходу придумывать нечто несусветное, выкручиваться и врать, врать, врать. Тем более ей не понятно, а что собственно врать, а где можно говорить все как есть. Скорее всего Натали, как любой человек (и не только женщина), оказавшийся на ее месте, более или менее чистосердечно перескажет последнее письмо от супруга. Уверен, что многие пушкинисты твердо заявят: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Тогда объясните непредвзятым читателям следующие факты.
10 мая 1834 г. Пушкин записывает в дневнике: «Несколько дней тому назад получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомил меня, что какое-то письмо мое ходит по городу и что государь об нем ему говорил. Г. неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать к царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что не говори, мудрено быть самодержавным!»
Как видим, Пушкин просто кипит от возмущения. Его унизили. Причем унизили вдвойне: вскрывают не вообще всю переписку, а именно его письма к жене, вторгаются в интимную жизнь. Какие, в конце концов, антигосударственные мысли могут быть в семейной переписке? Максимум что может быть сказано о личной приязни или неприязни к сильным мира сего. Очевидно, именно это и интересует царя. Отсюда и пушкинский гнев на него. 10 мая 1834 г. Пушкин уверен безоговорочно, что его письма вскрываются полицией. Но что-то происходит между 10 и 18 мая 1834 г. У Пушкина появляется какая-то информация, обескураживающая его до шокового состояния. Иначе чем объяснить содержание его письма, отправленного жене 18 мая: «Я тебе не писал, потому что был зол – не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее. Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь: если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных отношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в ком не удивляет».
Монолог потрясающ по своему психологическому накалу. Он обрамлен заверениями, что автор «не зол» на свою жену, что он не верит в возможность неблаговидных поступков с ее стороны. Но сердцевина текста – прямое обвинение жены в передаче подробностей переписки с мужем и вообще различных сторон семейной жизни третьим лицам (лицу). Пушкин пытается сдерживаться, быть непременно ласковым к дорогой женушке. Но слова «виновата», «мне больно», «публика – твои наперсники» прорываются и говорят о серьезности подозрений поэта. И, похоже, эти подозрения не связаны только с письмами, содержание которых странным образом становится известным царю (ведь Н.Н. в это время находилась в Москве и в Полотняном заводе), а с более широким кругом сведений, дошедших до Пушкина.
Скорее всего, мы никогда не узнаем, каким образом Пушкину стало известно, что его жену используют как источник информации. Но факт, что у него возникла версия о втягивании Натали, конечно помимо ее воли, в придворную интригу, где она может быть использована в качестве слепого орудия в руках людей, поднаторевших в светских играх.
Первая естественная реакция Пушкина на сложившуюся обстановку – вырваться из Петербурга, оставив и царя и двор с носом: нет человека – нет предмета для интриги. Уже цитированное выше письмо от 18 мая Пушкин заканчивает словами: «Дай Бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! Да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим. Это не упрек тебе, а ропот на самого себя».
Пушкин понимает, что дело приняло серьезный оборот и надо действовать незамедлительно, пока «коготок еще не увяз» окончательно. И уже 25 июня 1834 г. подает официальное прошение об отставке на имя графа Бенкендорфа: «Семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, и я вынужден оставить службу, и прошу Ваше Превосходительство получить для меня на это разрешение. В виде последней милости я просил бы, чтобы данное мне его величеством право посещать архивы не было от меня отнято».
Позиция Пушкина вполне логична: отпустите, но дайте работать. Если человек провел столько лет в ссылке принудительной, то почему ему не разрешить ссылку добровольную? Ну пришелся не ко двору, ну раздражаю, злые эпиграммы пишу, – давайте расстанемся как цивилизованные люди. Тем более это в порядке вещей: чуть кто зашалит или просто не приглянется – в деревню или на Кавказ (тогда еще до «философских пароходов» не додумались). А тут сам напрашиваюсь. Теперь давайте подумаем, почему царь поступает против всякой логики и не просто отказывает Пушкину в отставке, но заставляет его забрать прошение с извинениями? Официальная версия властей: царь был возмущен неблагодарностью Пушкина. Но если попался такой неблагодарный камер-юнкер, то, казалось бы, гони его в три шеи, чтоб духу его при дворе не было. Например, когда Николай Павлович одарил Сергея Безобразова своей любовницей княжной Хилковой, а тот, «неблагодарный», стал поколачивать свою новоиспеченную супругу, суд был скор и суров: Безобразова арестовали, лишили чина флигель-адъютанта, а затем сослали в действующую армию на Кавказ. Вся эта история произошла как раз в начале 1834 г. Место Любы Хилковой в спальне императора оказалось вакантным.
Большинство пушкинистов либо уходят от комментариев отказа в прошении об отставке, либо выдвигают следующее объяснение: царь боялся выпустить творчество Пушкина из-под контроля. Это странное утверждение, если учесть, что цензуре было безразлично, где написано произведение, важным было его содержание. К тому же у Пушкина сохранялся личный цензор – царь. И вообще значительная часть произведений написана Пушкиным в деревне, что не освобождало их от цензуры. Что же касается «самиздата», то списки пушкинских стихов и эпиграмм распространялись по Петербургу и Москве мгновенно. Скорее всего, изоляция Пушкина в деревне как раз могла бы замедлить этот процесс. Так что не надо уводить нас от истинной причины отказа в отставке. Она лежит на поверхности – красавица-жена поэта. Ясно, что прямым текстом об этом сказать нельзя, хотя обе стороны причину знают. Поэтому в бой бросаются все силы – и Жуковский, и Бенкендорф. Жуковский до этого случая никогда не позволял себе такого тона с Пушкиным, не был так груб: «Ты человек глупый. Теперь я в этом совершенно уверен. Не только глупый, но и поведения непристойного. Надобно тебе или пожить в желтом доме. Или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение». И далее: «Ты должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к государю». В свою очередь император дает шефу жандармов письменное указание: «Позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться».
Какая неадекватность реакции! Человек, не представляющий никакой ценности для государевой службы, всего полгода носивший чин камер-юнкера, попросился в отставку, в деревню, а ему устраивают истерику, намекают на чаадаевскую психушку, экзекуцию; а шефу жандармов велят доходчиво объяснить поэту, «чем все это (!?) может кончиться».
Получив такой афронт, Пушкин понял, что уже «не коготок увяз», а клетка захлопнулась, и пошел на попятный. Об этом он с горечью написал жене в середине июля: «На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и Богом прошу, чтоб мне отставку не давали. А ты и рада, не так?» А дальше уже мысль о близкой смерти и о молве, которая ляжет на плечи детей: «Утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на Аничковских балах».
Все знает Александр Сергеевич! И что в вопросе об отставке милая его женушка – союзница царя, Жуковского и Бенкендорфа; и что только его смерть разрубит затягивающийся узел трагедии; и даже то, что его величество будут крайне недовольны, что в гробу поэт окажется в цивильной одежде, а не в камер-юнкерском («шутовском») мундире.
Впрочем, для того чтобы вычислить позицию жены, Пушкину совсем не надо было быть провидцем. Уже в начале лета Наталья Николаевна приняла твердое решение привезти сестричек в Петербург. Какая уж тут отставка, деревня! Пушкин пытался было сопротивляться. Куда там. В октябре все сестрички воссоединились в квартире Пушкина. История с отставкой закончилась фарсом. Все остались на своих местах и в прежней позиции. Добавились лишь Екатерина и Александра Гончаровы. Да еще сказка «О золотом петушке», чуть ли не пророческий результат болдинской осени 1834 г.:
«В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставив Н.Н., и, переодевшись, отправился на вечер к С. В. Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне: мог бы побеспокоиться, поехать надеть фрак и потом опять приехать. Покорите его». Из этого же дневника мы узнаем, что на балу у Трубецких царь заметил с иронией Наталье Николаевне: «Почему ваш муж прошлый раз не был, из-за сапог или из-за пуговиц?» Идет заочная пикировка между поэтом и царем. Пушкин делает вид, что не знаком с придворным этикетом и все время одевается невпопад. Не может же он напрямую сказать, что ему противно видеть Николая в кадрили со своей супругой. Николай Павлович в свою очередь язвит по поводу якобы отсутствия у поэта элементарного светского воспитания. А кто же передает Пушкину колкости императора в его адрес? Да совершенно ясно – «наивная» и «чистосердечная» Наталья Николаевна. Многие гадости, согласно этикету, императору не должно говорить в глаза подданным. А через жену этого подданного в легкой фривольной беседе с ней вполне допустимо. И Натали с энтузиазмом играет эту роль под флагом: «Я ничего не скрываю от своего мужа».
В этом ракурсе совсем по новому звучат слова умудренной в перипетиях светской жизни Долли Фикельмон: «В это время Пушкин совершал большую ошибку, предоставив своей молодой и слишком красивой жене одной выезжать в общество. Она рассказывала ему все. большое, ужасное неблагоразумие». Пересказывать мужу уничижительные реплики императора в его адрес – занятие двусмысленное. С одной стороны, жена выступает в роли добросовестного осведомителя собственного мужа. С другой стороны – осведомителем манипулируют: ему говорят ровно столько, сколько должен узнать Пушкин, и даже подчеркивают: «Покорите его». Двойным агентом не всегда становятся по собственной воле; иногда в двойного агента превращают сознательно.
Вообще говоря, в функции двойного агента входит передача информации (или дезинформации) в обе стороны. И здесь ничего нет противоестественного. Например, сидя за ужином после танцев в Аничковом рядом с Натальей Николаевной, Николай Павлович спрашивает: «А что ваш супруг пишет вам, как его настроение, чем он сейчас обеспокоен». Трудно представить себе, что Н.Н. будет молчать как рыба или на ходу придумывать нечто несусветное, выкручиваться и врать, врать, врать. Тем более ей не понятно, а что собственно врать, а где можно говорить все как есть. Скорее всего Натали, как любой человек (и не только женщина), оказавшийся на ее месте, более или менее чистосердечно перескажет последнее письмо от супруга. Уверен, что многие пушкинисты твердо заявят: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Тогда объясните непредвзятым читателям следующие факты.
10 мая 1834 г. Пушкин записывает в дневнике: «Несколько дней тому назад получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомил меня, что какое-то письмо мое ходит по городу и что государь об нем ему говорил. Г. неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать к царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что не говори, мудрено быть самодержавным!»
Как видим, Пушкин просто кипит от возмущения. Его унизили. Причем унизили вдвойне: вскрывают не вообще всю переписку, а именно его письма к жене, вторгаются в интимную жизнь. Какие, в конце концов, антигосударственные мысли могут быть в семейной переписке? Максимум что может быть сказано о личной приязни или неприязни к сильным мира сего. Очевидно, именно это и интересует царя. Отсюда и пушкинский гнев на него. 10 мая 1834 г. Пушкин уверен безоговорочно, что его письма вскрываются полицией. Но что-то происходит между 10 и 18 мая 1834 г. У Пушкина появляется какая-то информация, обескураживающая его до шокового состояния. Иначе чем объяснить содержание его письма, отправленного жене 18 мая: «Я тебе не писал, потому что был зол – не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее. Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь: если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных отношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в ком не удивляет».
Монолог потрясающ по своему психологическому накалу. Он обрамлен заверениями, что автор «не зол» на свою жену, что он не верит в возможность неблаговидных поступков с ее стороны. Но сердцевина текста – прямое обвинение жены в передаче подробностей переписки с мужем и вообще различных сторон семейной жизни третьим лицам (лицу). Пушкин пытается сдерживаться, быть непременно ласковым к дорогой женушке. Но слова «виновата», «мне больно», «публика – твои наперсники» прорываются и говорят о серьезности подозрений поэта. И, похоже, эти подозрения не связаны только с письмами, содержание которых странным образом становится известным царю (ведь Н.Н. в это время находилась в Москве и в Полотняном заводе), а с более широким кругом сведений, дошедших до Пушкина.
Скорее всего, мы никогда не узнаем, каким образом Пушкину стало известно, что его жену используют как источник информации. Но факт, что у него возникла версия о втягивании Натали, конечно помимо ее воли, в придворную интригу, где она может быть использована в качестве слепого орудия в руках людей, поднаторевших в светских играх.
Первая естественная реакция Пушкина на сложившуюся обстановку – вырваться из Петербурга, оставив и царя и двор с носом: нет человека – нет предмета для интриги. Уже цитированное выше письмо от 18 мая Пушкин заканчивает словами: «Дай Бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! Да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим. Это не упрек тебе, а ропот на самого себя».
Пушкин понимает, что дело приняло серьезный оборот и надо действовать незамедлительно, пока «коготок еще не увяз» окончательно. И уже 25 июня 1834 г. подает официальное прошение об отставке на имя графа Бенкендорфа: «Семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, и я вынужден оставить службу, и прошу Ваше Превосходительство получить для меня на это разрешение. В виде последней милости я просил бы, чтобы данное мне его величеством право посещать архивы не было от меня отнято».
Позиция Пушкина вполне логична: отпустите, но дайте работать. Если человек провел столько лет в ссылке принудительной, то почему ему не разрешить ссылку добровольную? Ну пришелся не ко двору, ну раздражаю, злые эпиграммы пишу, – давайте расстанемся как цивилизованные люди. Тем более это в порядке вещей: чуть кто зашалит или просто не приглянется – в деревню или на Кавказ (тогда еще до «философских пароходов» не додумались). А тут сам напрашиваюсь. Теперь давайте подумаем, почему царь поступает против всякой логики и не просто отказывает Пушкину в отставке, но заставляет его забрать прошение с извинениями? Официальная версия властей: царь был возмущен неблагодарностью Пушкина. Но если попался такой неблагодарный камер-юнкер, то, казалось бы, гони его в три шеи, чтоб духу его при дворе не было. Например, когда Николай Павлович одарил Сергея Безобразова своей любовницей княжной Хилковой, а тот, «неблагодарный», стал поколачивать свою новоиспеченную супругу, суд был скор и суров: Безобразова арестовали, лишили чина флигель-адъютанта, а затем сослали в действующую армию на Кавказ. Вся эта история произошла как раз в начале 1834 г. Место Любы Хилковой в спальне императора оказалось вакантным.
Большинство пушкинистов либо уходят от комментариев отказа в прошении об отставке, либо выдвигают следующее объяснение: царь боялся выпустить творчество Пушкина из-под контроля. Это странное утверждение, если учесть, что цензуре было безразлично, где написано произведение, важным было его содержание. К тому же у Пушкина сохранялся личный цензор – царь. И вообще значительная часть произведений написана Пушкиным в деревне, что не освобождало их от цензуры. Что же касается «самиздата», то списки пушкинских стихов и эпиграмм распространялись по Петербургу и Москве мгновенно. Скорее всего, изоляция Пушкина в деревне как раз могла бы замедлить этот процесс. Так что не надо уводить нас от истинной причины отказа в отставке. Она лежит на поверхности – красавица-жена поэта. Ясно, что прямым текстом об этом сказать нельзя, хотя обе стороны причину знают. Поэтому в бой бросаются все силы – и Жуковский, и Бенкендорф. Жуковский до этого случая никогда не позволял себе такого тона с Пушкиным, не был так груб: «Ты человек глупый. Теперь я в этом совершенно уверен. Не только глупый, но и поведения непристойного. Надобно тебе или пожить в желтом доме. Или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение». И далее: «Ты должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к государю». В свою очередь император дает шефу жандармов письменное указание: «Позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться».
Какая неадекватность реакции! Человек, не представляющий никакой ценности для государевой службы, всего полгода носивший чин камер-юнкера, попросился в отставку, в деревню, а ему устраивают истерику, намекают на чаадаевскую психушку, экзекуцию; а шефу жандармов велят доходчиво объяснить поэту, «чем все это (!?) может кончиться».
Получив такой афронт, Пушкин понял, что уже «не коготок увяз», а клетка захлопнулась, и пошел на попятный. Об этом он с горечью написал жене в середине июля: «На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и Богом прошу, чтоб мне отставку не давали. А ты и рада, не так?» А дальше уже мысль о близкой смерти и о молве, которая ляжет на плечи детей: «Утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на Аничковских балах».
Все знает Александр Сергеевич! И что в вопросе об отставке милая его женушка – союзница царя, Жуковского и Бенкендорфа; и что только его смерть разрубит затягивающийся узел трагедии; и даже то, что его величество будут крайне недовольны, что в гробу поэт окажется в цивильной одежде, а не в камер-юнкерском («шутовском») мундире.
Впрочем, для того чтобы вычислить позицию жены, Пушкину совсем не надо было быть провидцем. Уже в начале лета Наталья Николаевна приняла твердое решение привезти сестричек в Петербург. Какая уж тут отставка, деревня! Пушкин пытался было сопротивляться. Куда там. В октябре все сестрички воссоединились в квартире Пушкина. История с отставкой закончилась фарсом. Все остались на своих местах и в прежней позиции. Добавились лишь Екатерина и Александра Гончаровы. Да еще сказка «О золотом петушке», чуть ли не пророческий результат болдинской осени 1834 г.:
Старичок хотел заспорить,
Но с иным накладно вздорить;
Царь хватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком,
Да и дух вон. Вся столица
Содрогнулась, а девица —
Хи-хи-хи да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха.
Глава 4
Болото. Отчаяние
Пушкин понимает, что его хотят сделать «покладистым вольнодумцем», фрондером на коротком поводке. Стань как все, и тебе будет хорошо. Александр Сергеевич ершится, а ему говорят – без вариантов: супругой своей ты свету угодил, а через нее мы принимаем и тебя. Жалование положили хорошее, в архивы царские допустили, чтобы стал в перспективе историографом российским (но при личной его величества цензуре). Вот уж где «разбитое корыто», крах всех надежд на как минимум уважительное отношение к творцу, знавшему себе цену («Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа» – выстрадано годами сопоставления своего творчества с придворными умами, да что там с придворными – венценосными ничтожествами). «Независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы» – писал Пушкин в заметке о письмах Вольтера. Именно эти ценности таяли как шагреневая кожа. Одно разочарование следует за другим.
От былой надежды быть подцензурным только царю не осталось и следа. Пушкин бесится: «Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге, как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом. Он не соглашается, чтобы я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит» (Дневник, февраль 1835 г.). Думаю, что царь был прекрасно осведомлен о поведении Уварова и Дондукова, и одобрял их действия. Важно было пресекать все попытки поэта претендовать на исключительность. Будешь как все.
Пушкин как никогда понимает, что, оставаясь при дворе, он утрачивает не только независимость, но и остатки самоуважения. Опять появляются мечта о жизни вне Петербурга. «Пушкин в восхищении от деревенской жизни и говорит, что это вызывает в нем желание там остаться. Но его жена не имеет к этому никакого желания, и потом – его не отпустят» (А.Н. Вульф – Е.Н. Вревской, 24 мая 1835 г.).
Понимая все это, Пушкин пускается на хитрость – вновь затевает переписку с Бенкендрофом, но уже не об отставке, а о длительном отпуске, под предлогом тяжелого финансового положения. Формально он прав, поскольку придворная жизнь его супруги наносила семье по ежегодно 15 000 рублей чистого убытка. «Император, удостоив взять меня на свою службу, сделал милость определить мне жалование в 5 000 рублей. Эта сумма огромна, но тем не менее не хватает мне для проживания в Петербурге, где я принужден тратить 25 000 рублей и иметь, чтоб заплатить свои долги, устроить свои семейные дела и, наконец, получить свободу отдаться без забот моим работам и занятиям. За четыре года, как я женат, я сделал долгов на 60000 рублей» (черновик письма Пушкина Бенкендрофу, июль 1835 г.).
Демарш Пушкина встретил издевательскую реакцию царя: испрашиваемый отпуск был сокращен с четырех лет до четырех месяцев, а кредит составил всего 30 000 рублей, с погашением за счет удержания жалования. Иными словами, хотя Пушкин и мог царским кредитом покрыть половину накопившихся долгов, но зато лишался зарплаты за и без того унизительное камер-юнкерство. Блистательную Натали финансовые вопросы семьи в это время почему-то не волновали, а отказ мужу в длительном отпуске был на руку. «Вчера Александр со своей женой посетил меня. Они уже больше не едут в нижегородскую деревню, как располагал monsieur, потому что madame не хочет об этом слышать. Он удовольствуется тем, что поедет в Тригорское, а она не тронется из Петербурга».(О. С. Павлищева – мужу, 31 августа 1835 г., из Павловска).
Итак, царская «милость» не позволила поправить материальное положение, а в урезанный отпуск по «милости» (капризу) жены пришлось ехать одному. Конечно, он мог настоять, потребовать сопровождать его, но Пушкин уже боялся показаться смешным. Его самолюбие было воспалено до крайности. Однако, мадам Н.Н. не щадила ни мужа, ни его самолюбия, демонстративно перестав ему писать из Петербурга. Несчастный ревнивец сначала думал, что его «ангел» не может найти адреса, а затем, совсем потеряв голову, все бросил и примчался в Петербург, где застал жену веселой, в полном здравии, да еще и беременной. «Она так изящно одевается. Что до меня, то у меня желчь, и голова моя идет кругом. Поверьте мне, милая т-те Осипова, жизнь, какою бы она ни была «сладкой привычкою», содержит в себе горечь, которая, в конце концов, делает ее отвратительною, и свет – это скверное озеро грязи». (Пушкин – П. А. Осиповой, конец октября 1835 г., из Петербурга).
А куда же денешься! Александр Сергеевич не забыл, что еще в январе 1834 г., только успел он стать камерюнкером, «на сей случай вышел мерзкий пасквиль, котором говорили о перемене чувств Пушкина, будто он сделался искателем, малодушен, и он, дороживший своею славою, боялся, чтоб сие мнение не было принято публикою и не лишило его народности». А что собственно изменилось за два с половиной года? Болото с каждой попыткой вырваться из него только глубже засасывает. О долгах и говорить нечего; о цензуре – тоже; о положении наследного (после Карамзина) историографа земли русской дали помечтать – и довольно. Но главное – с Натальей унизили ревностью. Да еще к кому! Кого не только вызвать на дуэль нельзя – куда там, – даже публично выразить свое возмущение не положено. А ведь «император Николай был очень живого и веселого нрава, а в тесном кругу даже и шаловлив. При дворе весьма часто бывали, кроме парадных балов, небольшие танцевальные вечера, преимущественно в Аничковом дворце, составлявшем личную его собственность еще в бытность великим князем. На эти вечера приглашалось особое привилегированное общество, которое называли в свете «аничковским обществом», и состав его определялся не столько лестницею служебной иерархии, сколько приближенностью к царственной семье, и изменялся очень редко. В этом кругу оканчивалась обыкновенно Масленица и на прощание с нею в безумный день завтракали, плясали, обедали и потом опять плясали. В продолжение многих лет принимал участие в танцах и сам государь, которого любимыми дамами были: Бутурлина, урожденная Комбурлей, княгиня Долгорукая, урожденная графиня Апраксина, и, позже, жена поэта Пушкина, урожденная Гончарова».
От былой надежды быть подцензурным только царю не осталось и следа. Пушкин бесится: «Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге, как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом. Он не соглашается, чтобы я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит» (Дневник, февраль 1835 г.). Думаю, что царь был прекрасно осведомлен о поведении Уварова и Дондукова, и одобрял их действия. Важно было пресекать все попытки поэта претендовать на исключительность. Будешь как все.
Пушкин как никогда понимает, что, оставаясь при дворе, он утрачивает не только независимость, но и остатки самоуважения. Опять появляются мечта о жизни вне Петербурга. «Пушкин в восхищении от деревенской жизни и говорит, что это вызывает в нем желание там остаться. Но его жена не имеет к этому никакого желания, и потом – его не отпустят» (А.Н. Вульф – Е.Н. Вревской, 24 мая 1835 г.).
Понимая все это, Пушкин пускается на хитрость – вновь затевает переписку с Бенкендрофом, но уже не об отставке, а о длительном отпуске, под предлогом тяжелого финансового положения. Формально он прав, поскольку придворная жизнь его супруги наносила семье по ежегодно 15 000 рублей чистого убытка. «Император, удостоив взять меня на свою службу, сделал милость определить мне жалование в 5 000 рублей. Эта сумма огромна, но тем не менее не хватает мне для проживания в Петербурге, где я принужден тратить 25 000 рублей и иметь, чтоб заплатить свои долги, устроить свои семейные дела и, наконец, получить свободу отдаться без забот моим работам и занятиям. За четыре года, как я женат, я сделал долгов на 60000 рублей» (черновик письма Пушкина Бенкендрофу, июль 1835 г.).
Демарш Пушкина встретил издевательскую реакцию царя: испрашиваемый отпуск был сокращен с четырех лет до четырех месяцев, а кредит составил всего 30 000 рублей, с погашением за счет удержания жалования. Иными словами, хотя Пушкин и мог царским кредитом покрыть половину накопившихся долгов, но зато лишался зарплаты за и без того унизительное камер-юнкерство. Блистательную Натали финансовые вопросы семьи в это время почему-то не волновали, а отказ мужу в длительном отпуске был на руку. «Вчера Александр со своей женой посетил меня. Они уже больше не едут в нижегородскую деревню, как располагал monsieur, потому что madame не хочет об этом слышать. Он удовольствуется тем, что поедет в Тригорское, а она не тронется из Петербурга».(О. С. Павлищева – мужу, 31 августа 1835 г., из Павловска).
Итак, царская «милость» не позволила поправить материальное положение, а в урезанный отпуск по «милости» (капризу) жены пришлось ехать одному. Конечно, он мог настоять, потребовать сопровождать его, но Пушкин уже боялся показаться смешным. Его самолюбие было воспалено до крайности. Однако, мадам Н.Н. не щадила ни мужа, ни его самолюбия, демонстративно перестав ему писать из Петербурга. Несчастный ревнивец сначала думал, что его «ангел» не может найти адреса, а затем, совсем потеряв голову, все бросил и примчался в Петербург, где застал жену веселой, в полном здравии, да еще и беременной. «Она так изящно одевается. Что до меня, то у меня желчь, и голова моя идет кругом. Поверьте мне, милая т-те Осипова, жизнь, какою бы она ни была «сладкой привычкою», содержит в себе горечь, которая, в конце концов, делает ее отвратительною, и свет – это скверное озеро грязи». (Пушкин – П. А. Осиповой, конец октября 1835 г., из Петербурга).
А куда же денешься! Александр Сергеевич не забыл, что еще в январе 1834 г., только успел он стать камерюнкером, «на сей случай вышел мерзкий пасквиль, котором говорили о перемене чувств Пушкина, будто он сделался искателем, малодушен, и он, дороживший своею славою, боялся, чтоб сие мнение не было принято публикою и не лишило его народности». А что собственно изменилось за два с половиной года? Болото с каждой попыткой вырваться из него только глубже засасывает. О долгах и говорить нечего; о цензуре – тоже; о положении наследного (после Карамзина) историографа земли русской дали помечтать – и довольно. Но главное – с Натальей унизили ревностью. Да еще к кому! Кого не только вызвать на дуэль нельзя – куда там, – даже публично выразить свое возмущение не положено. А ведь «император Николай был очень живого и веселого нрава, а в тесном кругу даже и шаловлив. При дворе весьма часто бывали, кроме парадных балов, небольшие танцевальные вечера, преимущественно в Аничковом дворце, составлявшем личную его собственность еще в бытность великим князем. На эти вечера приглашалось особое привилегированное общество, которое называли в свете «аничковским обществом», и состав его определялся не столько лестницею служебной иерархии, сколько приближенностью к царственной семье, и изменялся очень редко. В этом кругу оканчивалась обыкновенно Масленица и на прощание с нею в безумный день завтракали, плясали, обедали и потом опять плясали. В продолжение многих лет принимал участие в танцах и сам государь, которого любимыми дамами были: Бутурлина, урожденная Комбурлей, княгиня Долгорукая, урожденная графиня Апраксина, и, позже, жена поэта Пушкина, урожденная Гончарова».