Страница:
– Нет, не будет, не пугайся. И посмотри сама на грудь – никаких следов нет.
Я скосила глаза вниз. И вправду, ключицы, тощая грудина с выступающими ребрами и парой сосков – и никаких следов кольца.
– Слушай. Кладешь ладонь – считаешь до ста. Убираешь ладонь – смотришь. А получить кольцо назад сможешь, только когда найдется человек, прав у которого на него не меньше, чем у тебя самой, поняла? Тогда положишь его ладонь поверх своей, досчитаешь до трехсот, и оно возникнет в руке. Давай. Клади руку и считай!
– А я не умею до ста…
– А до скольких умеешь?
– До дюжины.
– Дальше повторять за мной будешь – заодно и поучим.
Я положила ладонь пониже ключиц и послушно уставилась Тин в рот.
Мы доползли до полусотни, когда та сказала – хватит! И велела убрать руку. Я посмотрела вниз – на моей коже горели те же голубовато-серебристые знаки, что были на печатке кольца. Только сейчас они были не в ноготь указательного пальца величиной, а большими – в половину ладони. И как бы светились изнутри.
Я захлопала глазами. Вот это да! Тин – настоящая волшебница! А если у меня Дар, я тоже так смогу?
Тин усмехнулась:
– Как научишься свободно эту книгу читать, так и сможешь! А сейчас давай ложиться спать – пора.
Летние дни тянулись сладким кленовым сиропом – тягучие, золотистые, восхитительно длинные. Солнце поднималось из-за дальних гор, освещая поляну в редколесье, где стоял наш дом. Дел в деревнях сейчас было немного – летом болеют мало, разве что какой несчастный случай произойдет. Зато пару раз Тин звали подыскать хорошие места для постройки новых домов и рытья колодцев при них. Тин долго бродила по вершине облюбованного холма, забраковала выбранное место, заставила сдвинуть углы на два десятка локтей и развернуть, показала, где должна быть печь, а где – кровать. Ходившие за ней с киянкой хозяева покорно кивали головами и заколачивали в землю колышки. Мне Тин велела встать в сторонке, чтоб не мешаться, закрыть глаза и попытаться почувствовать – где тут плохо, а где – хорошо.
Я сделала, как она велела. Прислонилась к стволу дерева в тени, закрыла глаза и стала поворачивать лицо туда-сюда. А что такое хорошо? Это когда тепло? А плохо – холодно? Или я неверно понимаю?
– Хорошо – хочется прийти и там остаться. А плохо – испытываешь беспокойство, тебе неуютно. В общем, дискомфорт.
Тин, кстати, часто вставляла в речь незнакомые мне слова. Внимательно следила, чтобы я спрашивала, что они значат, запоминала и употребляла их как можно чаще. А часть слов, вроде привычной мне с детства «задницы», произносить запретила, сказав, что девушки так не выражаются. Я уставилась на нее и спросила – а сидят эти вежливые девушки на чем?
Выяснилось, не на задницах, а на задах. Если честно, разница мне принципиальной не показалась.
Пока думала о расширяющемся лексиконе, Тин подошла ко мне и, велев не открывать глаз, потащила за собой, время от времени останавливаясь и спрашивая:
– Тут хорошо?
Иногда было хорошо, иногда я мялась с ноги на ногу, что Тин трактовала как «плохо». Иногда никак.
– Хорошо. Открывай глаза. Полное совпадение с моими ощущениями.
Следившие за нами крестьяне кивнули. Я захлопала глазами. Выходит, я и в самом деле что-то чувствую?
За свою работу Тин попросила шерсти и отрез полотна. И дома усадила меня за прялку, которая нашлась на чердаке. А потом сшила мне длинное – до лодыжек – платье, штаны под него и связала шерстяную жилетку. Такой роскошной одежды у меня никогда еще не было!
Уже позже я поняла, что Тин дала мне пару недель отдыха, прежде чем взяться за меня всерьез. Она расспрашивала меня о том и о сем, рассказывала сама – и о дальних городах, и о больших кораблях, о странах, где почти не бывает зимы. Я слушала с широко раскрытыми глазами – ее истории казались дивной сказкой. И что еще важнее – в первый раз в жизни кто-то говорил со мной, видел меня! Я больше не была пустым местом с руками, куда можно сунуть – по надобности – ведро с тряпкой, ухват с горшком, грабли с тяпкой или подойник. В конце концов я решила, что когда вырасту, буду похожей на Тин. Такой же умной, сильной, независимой. И не подпущу к себе на три лиги ни одного мужчины! Потому что они – гады!
Насколько они гады, я узнала, когда однажды мы отправились по делам в мою родную Зеленую Благодень. Тин зашла в одну из изб, осмотреть искусанного осами мальчугана, а я осталась на улице. Очень гордая и новым статусом, и новым платьем. И, когда показалась ватага из полдюжины подростков во главе все с теми же Елькой и рыжим Зимкой, и не подумала прятаться, как делала это раньше. А гордо сообщила:
– Моя мама приплыла на корабле! И она умела читать!
Пацаны заржали.
– Умела-умела, да не читать! – Елька сложил из пальцев кольцо и ткнул в него указательным пальцем другой руки. – Всей деревне давала, кого хочешь спроси!
Парни загоготали еще громче.
– Вот и ты, шлюхина дочка, расфуфырилась… по стопам мамки собралась? – процедил длинный прыщавый Иржик. И добавил, вызвав новый взрыв хохота: – Так мы того, подсобим!
– Неправда! – я почувствовала, как из глаз брызнули слезы. – Мама не такая!
– Такая-такая, – парни приплясывали вокруг, кривляясь.
– Не-е-ет! – и бросилась на Ельку.
Когда на крики и шум из избы выскочили Тин с хозяйкой, мы катались рычащим вопящим клубком в дорожной пыли. Я дралась изо всех сил – колотила кулаками, лягалась, царапалась, кусалась – мне было так больно, что я не чувствовала ударов, сыпавшихся на меня. Подол нового платья был разодран до пупа, глаз подбит, в волосах полно грязи. Зато я выбила кому-то зуб и надорвала ухо.
Тин выволокла меня из потасовки за руку, а потом рявкнула на парней так, что те рванули прочь по улице не оглядываясь.
Вечером, закончив зашивать испорченную юбку, я спросила:
– То, что они говорили о маме, правда?
– И да, и нет.
– Как это? Либо что-то было, либо не было! – вскинулась я.
– Она была беззащитна, больна, не могла говорить, страшно боялась за тебя, понимаешь? Она хотела, чтоб тебя оставили жить. У нее не было выбора. А я, я узнала о том, что происходит, слишком поздно.
Значит, её заставили. А потом сами обвинили. И её, и меня.
Я. Их. Ненавижу.
И я сделаю все, чтобы не быть беззащитной! И никому не уступлю!
– Мири, не злись. Такова жизнь. Они всего лишь люди.
Они – плохие люди. И я не забуду того, что случилось. Они же ее убили!
– Мири! Подумай о том, что, какими бы они ни были, ты осталась жива. А если б тебя бросили в лесу? Подумала?
Ох-х…
Я не знаю, что думать. Но то, что в этом мире плохо слабым, похоже, верно. Я не буду слабой. А с мамой… Ведь кто-то же был первым? И настанет день, я узнаю, кто это был. И отомщу.
С того дня я засыпала Тин вопросами. Я не знала, что конкретно мне нужно, и хотела всего – учиться читать и писать, изучать травы и их применение, узнать, как можно научиться магии, – почему-то последнее казалось мне самым привлекательным и перспективным. Но пока особых прорывов не было – мы ходили за травами в лес, иногда даже с ночевкой. Тин говорила, говорила… я узнала кучу новых слов, научилась считать, выучила таблицу умножения, узнала, как выглядят деньги, – до того, как переехала к травнице, я даже медяка в руках не держала. Расширила лексикон – оказалось, что в мире уйма интересных слов, которых я не знаю. И из которых можно сооружать очень интересные конструкции. Когда мы на узкой тропинке у реки столкнулись с Зимкой, я обозвала того перманентным олигофреном. Зимка открыл рот, а Тин засмеялась.
Каждый вечер Тин упорно мазала меня зеленой дрянью. Я уже знала, что вонючая каша помогает рубцам рассосаться, усиливая кровоток. И верно – сетка самых тонких уже бесследно сошла. Но чесалось это все невыносимо…
– Терпи. Это надо делать, пока ты маленькая и растешь. И так может быть уже слишком поздно.
Ну вот зачем мне их сводить? Я же уже решила, что замуж не пойду, и вообще, ни одного мужика в моей жизни не будет!
– Ты делаешь это не для кого-то, а для себя. И, раз ты все равно зеленая, вылей-ка это на голову, а то у тебя от недокорму волосы секутся.
Я послушно облилась ржавого цвета бурдой. Потому что верила: Тин знает, что творит. Или не знает… Потому что, подмигнув, травница добавила:
– Тебе еще десяти лет нет, а ты уже готова на всех мужчинах крест поставить.
И поставлю! А перед этим еще в землю закопаю!
– Давай вернемся к этому вопросу годика через четыре. А пока помни, ты делаешь все для себя. Но сейчас ты права – от парней держись подальше! Запомни: хочешь выявить настоящую силу волшебства – ничего себе не позволяй!
Ничего не позволяй? Да и не собираюсь! Я ж решила, что мне все эти бородатые козлы в спущенных портах и с луковым запахом изо рта даром не нужны!
– Мири, ты ребенок еще! Ты думаешь, все мужчины такие?
А что? Бывают еще хуже?
Глава 3
Глава 4
Я скосила глаза вниз. И вправду, ключицы, тощая грудина с выступающими ребрами и парой сосков – и никаких следов кольца.
– Слушай. Кладешь ладонь – считаешь до ста. Убираешь ладонь – смотришь. А получить кольцо назад сможешь, только когда найдется человек, прав у которого на него не меньше, чем у тебя самой, поняла? Тогда положишь его ладонь поверх своей, досчитаешь до трехсот, и оно возникнет в руке. Давай. Клади руку и считай!
– А я не умею до ста…
– А до скольких умеешь?
– До дюжины.
– Дальше повторять за мной будешь – заодно и поучим.
Я положила ладонь пониже ключиц и послушно уставилась Тин в рот.
Мы доползли до полусотни, когда та сказала – хватит! И велела убрать руку. Я посмотрела вниз – на моей коже горели те же голубовато-серебристые знаки, что были на печатке кольца. Только сейчас они были не в ноготь указательного пальца величиной, а большими – в половину ладони. И как бы светились изнутри.
Я захлопала глазами. Вот это да! Тин – настоящая волшебница! А если у меня Дар, я тоже так смогу?
Тин усмехнулась:
– Как научишься свободно эту книгу читать, так и сможешь! А сейчас давай ложиться спать – пора.
Летние дни тянулись сладким кленовым сиропом – тягучие, золотистые, восхитительно длинные. Солнце поднималось из-за дальних гор, освещая поляну в редколесье, где стоял наш дом. Дел в деревнях сейчас было немного – летом болеют мало, разве что какой несчастный случай произойдет. Зато пару раз Тин звали подыскать хорошие места для постройки новых домов и рытья колодцев при них. Тин долго бродила по вершине облюбованного холма, забраковала выбранное место, заставила сдвинуть углы на два десятка локтей и развернуть, показала, где должна быть печь, а где – кровать. Ходившие за ней с киянкой хозяева покорно кивали головами и заколачивали в землю колышки. Мне Тин велела встать в сторонке, чтоб не мешаться, закрыть глаза и попытаться почувствовать – где тут плохо, а где – хорошо.
Я сделала, как она велела. Прислонилась к стволу дерева в тени, закрыла глаза и стала поворачивать лицо туда-сюда. А что такое хорошо? Это когда тепло? А плохо – холодно? Или я неверно понимаю?
– Хорошо – хочется прийти и там остаться. А плохо – испытываешь беспокойство, тебе неуютно. В общем, дискомфорт.
Тин, кстати, часто вставляла в речь незнакомые мне слова. Внимательно следила, чтобы я спрашивала, что они значат, запоминала и употребляла их как можно чаще. А часть слов, вроде привычной мне с детства «задницы», произносить запретила, сказав, что девушки так не выражаются. Я уставилась на нее и спросила – а сидят эти вежливые девушки на чем?
Выяснилось, не на задницах, а на задах. Если честно, разница мне принципиальной не показалась.
Пока думала о расширяющемся лексиконе, Тин подошла ко мне и, велев не открывать глаз, потащила за собой, время от времени останавливаясь и спрашивая:
– Тут хорошо?
Иногда было хорошо, иногда я мялась с ноги на ногу, что Тин трактовала как «плохо». Иногда никак.
– Хорошо. Открывай глаза. Полное совпадение с моими ощущениями.
Следившие за нами крестьяне кивнули. Я захлопала глазами. Выходит, я и в самом деле что-то чувствую?
За свою работу Тин попросила шерсти и отрез полотна. И дома усадила меня за прялку, которая нашлась на чердаке. А потом сшила мне длинное – до лодыжек – платье, штаны под него и связала шерстяную жилетку. Такой роскошной одежды у меня никогда еще не было!
Уже позже я поняла, что Тин дала мне пару недель отдыха, прежде чем взяться за меня всерьез. Она расспрашивала меня о том и о сем, рассказывала сама – и о дальних городах, и о больших кораблях, о странах, где почти не бывает зимы. Я слушала с широко раскрытыми глазами – ее истории казались дивной сказкой. И что еще важнее – в первый раз в жизни кто-то говорил со мной, видел меня! Я больше не была пустым местом с руками, куда можно сунуть – по надобности – ведро с тряпкой, ухват с горшком, грабли с тяпкой или подойник. В конце концов я решила, что когда вырасту, буду похожей на Тин. Такой же умной, сильной, независимой. И не подпущу к себе на три лиги ни одного мужчины! Потому что они – гады!
Насколько они гады, я узнала, когда однажды мы отправились по делам в мою родную Зеленую Благодень. Тин зашла в одну из изб, осмотреть искусанного осами мальчугана, а я осталась на улице. Очень гордая и новым статусом, и новым платьем. И, когда показалась ватага из полдюжины подростков во главе все с теми же Елькой и рыжим Зимкой, и не подумала прятаться, как делала это раньше. А гордо сообщила:
– Моя мама приплыла на корабле! И она умела читать!
Пацаны заржали.
– Умела-умела, да не читать! – Елька сложил из пальцев кольцо и ткнул в него указательным пальцем другой руки. – Всей деревне давала, кого хочешь спроси!
Парни загоготали еще громче.
– Вот и ты, шлюхина дочка, расфуфырилась… по стопам мамки собралась? – процедил длинный прыщавый Иржик. И добавил, вызвав новый взрыв хохота: – Так мы того, подсобим!
– Неправда! – я почувствовала, как из глаз брызнули слезы. – Мама не такая!
– Такая-такая, – парни приплясывали вокруг, кривляясь.
– Не-е-ет! – и бросилась на Ельку.
Когда на крики и шум из избы выскочили Тин с хозяйкой, мы катались рычащим вопящим клубком в дорожной пыли. Я дралась изо всех сил – колотила кулаками, лягалась, царапалась, кусалась – мне было так больно, что я не чувствовала ударов, сыпавшихся на меня. Подол нового платья был разодран до пупа, глаз подбит, в волосах полно грязи. Зато я выбила кому-то зуб и надорвала ухо.
Тин выволокла меня из потасовки за руку, а потом рявкнула на парней так, что те рванули прочь по улице не оглядываясь.
Вечером, закончив зашивать испорченную юбку, я спросила:
– То, что они говорили о маме, правда?
– И да, и нет.
– Как это? Либо что-то было, либо не было! – вскинулась я.
– Она была беззащитна, больна, не могла говорить, страшно боялась за тебя, понимаешь? Она хотела, чтоб тебя оставили жить. У нее не было выбора. А я, я узнала о том, что происходит, слишком поздно.
Значит, её заставили. А потом сами обвинили. И её, и меня.
Я. Их. Ненавижу.
И я сделаю все, чтобы не быть беззащитной! И никому не уступлю!
– Мири, не злись. Такова жизнь. Они всего лишь люди.
Они – плохие люди. И я не забуду того, что случилось. Они же ее убили!
– Мири! Подумай о том, что, какими бы они ни были, ты осталась жива. А если б тебя бросили в лесу? Подумала?
Ох-х…
Я не знаю, что думать. Но то, что в этом мире плохо слабым, похоже, верно. Я не буду слабой. А с мамой… Ведь кто-то же был первым? И настанет день, я узнаю, кто это был. И отомщу.
С того дня я засыпала Тин вопросами. Я не знала, что конкретно мне нужно, и хотела всего – учиться читать и писать, изучать травы и их применение, узнать, как можно научиться магии, – почему-то последнее казалось мне самым привлекательным и перспективным. Но пока особых прорывов не было – мы ходили за травами в лес, иногда даже с ночевкой. Тин говорила, говорила… я узнала кучу новых слов, научилась считать, выучила таблицу умножения, узнала, как выглядят деньги, – до того, как переехала к травнице, я даже медяка в руках не держала. Расширила лексикон – оказалось, что в мире уйма интересных слов, которых я не знаю. И из которых можно сооружать очень интересные конструкции. Когда мы на узкой тропинке у реки столкнулись с Зимкой, я обозвала того перманентным олигофреном. Зимка открыл рот, а Тин засмеялась.
Каждый вечер Тин упорно мазала меня зеленой дрянью. Я уже знала, что вонючая каша помогает рубцам рассосаться, усиливая кровоток. И верно – сетка самых тонких уже бесследно сошла. Но чесалось это все невыносимо…
– Терпи. Это надо делать, пока ты маленькая и растешь. И так может быть уже слишком поздно.
Ну вот зачем мне их сводить? Я же уже решила, что замуж не пойду, и вообще, ни одного мужика в моей жизни не будет!
– Ты делаешь это не для кого-то, а для себя. И, раз ты все равно зеленая, вылей-ка это на голову, а то у тебя от недокорму волосы секутся.
Я послушно облилась ржавого цвета бурдой. Потому что верила: Тин знает, что творит. Или не знает… Потому что, подмигнув, травница добавила:
– Тебе еще десяти лет нет, а ты уже готова на всех мужчинах крест поставить.
И поставлю! А перед этим еще в землю закопаю!
– Давай вернемся к этому вопросу годика через четыре. А пока помни, ты делаешь все для себя. Но сейчас ты права – от парней держись подальше! Запомни: хочешь выявить настоящую силу волшебства – ничего себе не позволяй!
Ничего не позволяй? Да и не собираюсь! Я ж решила, что мне все эти бородатые козлы в спущенных портах и с луковым запахом изо рта даром не нужны!
– Мири, ты ребенок еще! Ты думаешь, все мужчины такие?
А что? Бывают еще хуже?
Глава 3
Постепенно я входила во вкус новой жизни. Отъедалась, росла, свела почти все шрамы, научилась разбираться в травах на уровне средней деревенской знахарки – Тин хвалила меня за скрупулезную аккуратность в дозировках. Всю первую зиму она учила меня писать. Выходило так себе. Пальцы больше привыкли к физической работе – скручивать шерсть или дергать сорняки, чем держать перо. Тин сказала, что это нехорошо – в магии многие вещи делаются жестами. И результат зависит от их точности. А если у меня будут руки-крюки, то и волшебница из меня выйдет криворукая. Если вообще выйдет. И заставила спать в пропитанных кремом длинных, до локтей, перчатках, которые грели руки. Кожу от них щипало, но Тин уверила, что так быть и должно.
– А зачем они до локтей-то? – попробовала вякнуть я.
– А затем, что мышцы, которые сгибают твои пальцы, находятся вот тут, – Тин ткнула в руку выше запястья, – а не в ладони. Поняла? И будешь каждый день складывать фигурки из пальцев час. И писать – час правой рукой, час левой.
Да она что, с ума сошла? Где это видано, чтоб люди двумя руками писали?
– Не нравится? Иди к Сибиру, у них Зорька давно не доена!
Убойный аргумент.
А еще я каждый день должна была сидеть в полумраке на заднице, ой, извините, на заду, согнув кренделем ноги и соединив руки. И не думать ни о чем. Ничего не выходило до тех пор, пока Тин не посоветовала выбрать слово.
– Слово? Это как? Что это значит?
– Сейчас поймешь. Оно у каждого свое. Помогает успокоиться, найти точку равновесия. И еще запомни: свое слово ты никому не должна говорить. Вот подумай, что тебе нравится? Например, лес. Представь еловую чащу, где солнечный свет падает сверху только тонкими лучиками, где пахнет хвоей и все мшисто-зеленое… Или поле. Вообрази, как море трав вперемешку с маками и колокольчиками колышется волнами под порывами пряного ветра. Нравится? Или озеро. Или камень. Скала. Гора. Ручей. Море. Облако. Огонь. Ну, ты поняла… выбери то, что тебе всего ближе, чтобы ты почувствовала зов, внутреннее сродство… и так найдешь свое слово.
– А у тебя какое, Тин?
– Не скажу. И ты мне свое не говори.
Странно. Из всех слов и образов, которые я перебрала, ближе всего мне оказался снег. Синий, вечерний, растворяющийся в морозных сумерках. С блистающими на нем искрами, когда над черным зимним лесом встает луна, и сливающийся с тьмой, когда она заходит. Почему-то снег днем я совсем не могла представить. Как и тающий на жарком солнце весенним днем сугроб. Только тьма и холод, холод.
Но когда я переносилась в этот стылый сумрак, внутри будто возникал островок покоя. Я цеплялась за него, переползала туда, сворачивалась клубком… там никто не мог меня достать или потревожить. Это было МОЁ. Мне там было хорошо, комфортно, правильно.
Я подозревала, что Тин каким-то образом знает, о чем я думаю. Но сама она никогда этого не подтверждала, а от прямых вопросов на эту тему уходила.
– Запомни, Мири! Нужно заниматься такими медитациями два раза в день, не меньше. Тогда твой Дар, если он есть, постепенно проснется и покажет себя. А еще может так однажды случиться, что твое слово изменится. Не удивляйся, такое тоже бывает.
Зачем мне изменять моему снегу? Мне с ним хорошо – он не лжет, ничего не обещает. С ним я не чувствую ни боли, ни одиночества. В том мире мне не нужны друзья, другие люди – если б они появились, то стали бы лишь помехой. Моя задача очень проста – научиться всему, чему можно, чтобы перестать быть слабой. Чтобы больше никогда в жизни не быть чьей-то игрушкой и ни от кого ни в чем не зависеть.
Постепенно, сначала по складам, а потом по словам, я начала читать те несколько книг, что хранились в сундуке у Тин. Я рвалась к черному толстому тому – Тин пожала плечами и дала мне его. Я раскрыла… и поняла, что не могу разобрать ни словечка!
– А ты думала, все просто? – засмеялась травница.
Кстати, вот никак не могу понять, сколько Тин лет? В черных прядях нет ни одного седого волоска, зеленые глаза яркие, лицо без морщин. Кожа на руках гладкая, как у девушки. Но выражение лица и жесткие складки у губ говорят о том, что картина беззаботной юности обманчива. Не выдержав, спросила прямо. И получила интересный ответ:
– Мири, у магов другой счет лет. Чем больше сила, тем медленнее идет старение. Можно и вообще замедлить его так, что будешь жить много десятилетий или даже сотен лет. Ну, мне не так много, но лучше я промолчу, а то окрестные бабы толпой за молодильным зельем побегут, а им не объяснишь, что дело не в зелье…
Мне Тин еще раз велела больше медитировать, писать каждый день, не соваться на мороз без варежек. А к выпавшему снегу подарила мою первую настоящую пару обуви – роскошные черные валенки с обшитой кожей пяткой. Я была от них в таком восторге, что в них и садилась медитировать. Писала и читала я тоже в них. Тин посмеивалась.
Книги, кстати, мне стали нравиться. Неважно, что одна была показавшимся вначале занудным жизнеописанием дочки какого-то ушедшего в заморское плаванье купца. Прекрасная Сирана вздыхала по черноокому юноше, встреченному по дороге в храм, читала письма от отца с описанием дальних стран, а в оставшееся время вела дела в торговавшей посудой и коврами лавке. Сначала пришлось продираться через текст, потому что оказалось, что я не понимаю каждое третье слово. Всякие комод, митенки, бухгалтерия, лиф, каре, веер, фаянс, верблюд, паланкин, карета, лобзание и длань – не имели для меня никакого смысла. Тин обрадованно потерла руки и сказала, что даже не рассчитывала на такую удачу! Вот теперь-то мы расширим мой словарь!
К концу книги я была убеждена в двух вещах. Во-первых, что жить в городах очень интересно и я хочу своими глазами увидеть кареты с впряженными в них верблюдами. А во-вторых, что я была права, и мужчины – это страшное зло. Приезд отца из дальнего плаванья несчастная Сирана встретила с ребенком на руках, и только вмешательство в историю честного градоначальника заставило легкомысленного юношу взять брошенную возлюбленную в жены. Я недоумевала – вот на фига он ей сдался? Ребенок уже есть, денег хватает, а так – мужик с возу, кобыле легче!
Другая книга рассказывала о морских сражениях последней большой войны с викингами. Я часами рассматривала рисунки кораблей, разбиралась, как называется какой парус или веревка, пыталась понять, как стреляет оружие, – что-то внутри отзывалось, когда я читала про кровавые битвы, летящие по небу облака стрел и горящие на воде обломки кораблей. Тин мне не мешала до тех пор, пока однажды я не сообщила, что к нашему забору пришвартована чья-то чужая коза. После этого она убрала книгу о подвигах лорда Тирса в сундук и достала третью – иллюстрированное пособие по ботанике. Сказав, что, если даже я не буду волшебницей, знание растений позволит мне стать травницей или помощницей аптекаря и вести достойную и безбедную жизнь.
Пару раз Тин пробовала меня научить простым заклинаниям. Зажечь свечу, отпереть замок. И там и сям надо было сосредоточиться, представить текущие вокруг серебристые потоки, произнести несколько слов и сделать жест рукой. Я и слова вызубрила, и рукой махала… но ничего не выходило. Один раз мне показалось, что фитиль чуть задымился… и всё. Думаю, дело было в тех потоках – я их совсем не видела и черпала наугад. А может, и не черпала.
Тин неудача не обескуражила. Она сказала, что пока рано. Вот стану девушкой, и после этого через год-другой мой Дар должен проявиться. А до тех пор мне надо учиться тому, что в жизни пригодится. Например, аккуратно есть ножом и вилкой. И не сморкаться в подол. Да, и не ругаться себе под нос словами, каких и на конюшне не услышишь, всякий раз, как она делает мне замечание.
Я покаянно кивнула.
Зимой у нас было два основных занятия. Первое – составление из летних запасов травяных смесей, облегчающих простуду и снимающих жар. Я училась правильно ощипывать и толочь листочки иван-чая и ивовую кору, ту самую чагу и лишайники разных видов. Смеси аккуратно засыпались в маленькие бумажные пакетики, после чего Тин, для верности понюхав и лизнув содержимое, лично подписывала, что в них лежит. Из деревень приезжали на дровнях или приходили крестьяне, которым мы за мешочек крупы или куриную тушку и выдавали потребные снадобья. Соглашались и на шерсть или кусок домотканого полотна, на кусочек масла, даже на дрова. Сами мы выбирались к больным не очень часто – разве что кто-то сильно занедужит или рожать соберется. Кстати, первые же увиденные мной роды подтвердили уже сформировавшееся мнение: мужики – козлы. Ни одна девушка в здравом уме и добровольно на такое не пойдет. Тин посмеялась и сказала, что ничего-то я не понимаю. Не понимаю, согласна. И абсолютно не хочу понимать.
Второе занятие нравилось мне намного больше. Тин учила меня выживать в лесу и охотиться. Как смастерить снегоступы и закрепить их на ногах. Как ходить по сугробам, чтобы не проваливаться. Как разобрать по следам, кто пробежал. Как поставить силки на зайца. Как найти куропаток в снегу. Почки каких деревьев и какие лишайники можно жевать для поддержания сил, если в лесу нет дичи. Как понять, что вот-вот начнется буран или ударит мороз. Какие дрова надо собирать, чтоб горели долго, а тепла было больше. Этим «как», казалось, не будет конца. И мне всё это очень, очень нравилось. Сама Тин еще и умела стрелять из лука достаточно хорошо, чтобы попасть в бегущую лисицу. У меня не получалось – не хватало силы рук натянуть как следует тетиву, но Тин сказала, что найдет подходящую ветку и сделает мне маленький лук. А мастерить стрелы научит между делом.
А в оставшееся время меня продолжали мазать зеленой гадостью уже не из свежих, а сушеных трав, заставляли зубрить составы травяных смесей и медитировать.
Но как же мне тут хорошо! Разве можно было сравнить житье у Тин с тем, что было у Сибира? Когда я вставала в четыре утра, чтобы натаскать дров, затопить печь, вскипятить воду, запарить отруби и овес, раздать сено коровам, овцам и паре хозяйских коней, подоить коров, покормить поросят и кур, вывезти из хлева на кучу навоз, принести воды, приготовить завтрак, убрать за всеми, вымыть избу, отскоблить стол… и так до самого вечера, когда уже в темноте приходилось насыпать в ведра овес, который предстояло запарить на следующем рассвете. Интересно, как они без меня?
– Про Сибира думаешь, да? – усмехнулась Тин. – Говорят, им на твое место пришлось двух батраков взять, и то не управляются. Садись-ка за стол, поучу тебя высокому стилю, что сама помню… а то встретишь важного господина и влепишь ему с ходу про курей и задницу.
В сторону Благодени Тин мне строго-настрого ходить запретила. Неважно, как я знаю там лес. Несущественно, что помню и все ягодные, и грибные места – где черника есть, а где клюкву можно ведрами брать, где лисички или боровики растут, а где после ветра всегда хворосту много. Чтоб ноги моей там не было! И посмотрела строго. Так, чтоб я поняла – дело серьезное. А потом добавила:
– Если будет невтерпеж, зови меня. Выкрою время, схожу с тобой. В моем присутствии тебе ничего не сделают. А без меня чтоб ни-ни!
Да еще пальцем погрозила.
Мне было жаль… Несколько мест – овраг, где по весне можно было собрать за пару часов корзину строчков со сморчками, редколесье, где я ежегодно находила колосовики, и спрятанную в чаще делянку малины – не знал никто, кроме меня. Ничего, новые найду!
Вообще Тин держала меня все время под присмотром. Если уходила или уезжала куда – брала с собой. Если я возилась с козами – дойку пары норовистых тварей с бесовскими желтыми глазами травница с радостью перепоручила мне, – сама в это время садилась у окна, откуда видны были и ворота во двор, и сарай.
Я спросила: к чему такие строгости?
Тин усмехнулась:
– А зачем, ты думаешь, в деревне, где своей ребятни полно, приютили маленькую девочку, «шлюхину дочь»? – резко замолчала и добавила: – Не бери в голову.
Но я задумалась… А через неделю попросила научить меня управляться с кинжалом так, чтоб саму себя не порезать. Тин умела, у нее нож в руках так и плясал. Та кивнула:
– Я покажу тебе пяток базовых упражнений и ударов, будешь делать с деревянной плашкой каждый раз после медитаций. Ясно? Как начнешь все повторять чисто да быстро, так дальше пойдем.
С деревянной? Ну, это легко! Только несерьезно как-то…
– Мири, не нож – оружие. Человек – оружие. Неумехе хоть меч, хоть арбалет, хоть оглоблю в руки дай – толку не будет. А мастер голыми руками убьет и не запыхается. Поняла?
Поразмыслив немного, я кивнула. Поняла.
– Тогда скажу кое-что еще: любишь ты угрозы выкрикивать. Оно понятно, пар-то хоть как-то выпустить надо. Да только отучайся так делать. Запомни: никогда не грози тем, что не в силах сделать. И что не готова сделать. А хочешь отомстить, сначала ударь, а потом уж выскажи, за что стукнула. Болван тот боец, который с противоположного конца улицы орет, что сейчас в глаз даст.
По вечерам я продолжала учиться грамоте. Медленно, со скрипом, дело шло на лад. Тин по-прежнему заставляла меня выводить буквы правой и левой рукой попеременно. Выходило странно, как два разных человека писали. Одна рука буковки выводила округлые, с наклоном вправо. А другая – квадратненькие, и стояли они, как солдатики, прямо. Я ужасно гордилась, когда в первый раз смогла без ошибок написать свое имя – Тимиредис. И тут же захотела вышить его по подолу рубахи, которую носила, и на юбке. Тин меня осадила:
– И не рассказывай о себе всем встречным и поперечным. Ты уже поняла, что не все добрые. А если добрые, то часто не просто так.
– Тин, а ты почему добрая?
– Я не добрая, просто за мной должок по жизни есть. А ходить в долгах не люблю, дурное это дело. Вот тебе помогу, может, часть ноши и сброшу.
– А почему мне полное имя не надо говорить?
– Потому что оно необычное. Крестьяне или ремесленники такого дочерям не выдумывают. При этом ты ничего не знаешь о своей семье. И куда и почему плыла в пору осенних штормов твоя мать. Вспомни-ка, как осень назад Бровка-старший и Бровка-младший отцовское поле делили? А ведь они – братья.
Ну да, еще б такое забыть. Из-за того, где провести межу, два мужика друг другу сначала носы расквасили, а потом ноги переломали. А их жены одна другой все косы повыдрали. Скандал длился неделю и охватил всю деревню. А закончилось дело тем, что раскидывать по осени навоз и сеять озимые обоим Бровкам пришлось батраков нанимать – сами братья оказались на костылях. Душевная история.
– Ладно, Мири, хватит на сегодня болтовни. Сейчас спать ложись! Помнишь, завтра нам в лес идти силки проверять?
Я согласно кивнула. Мой закуток под лестницей стал воплощенной мечтой. Тин соорудила мне из струганных, без заноз, досок, короб. Низ набила сеном – свежим и без грубых стеблей. Поверх постелила тонкий тюфяк с шерстью, чтобы ровнее было и сено не кололось. Имелась настоящая подушка с перьями и не очень большое, но тоже настоящее лоскутное одеяло. В изголовье Тин повесила несколько мешочков с душистыми травами. Спать мне полагалось в длинной, почти до пят, рубахе и все в тех же опостылевших перчатках. Я уже не протестовала – сама видела, что прок был, – грубые мозоли с ладоней сошли, трещины и цыпки зажили, опухшие суставы пальцев стали нормальными. Вдобавок из-за того что лекарственную смесь Тин то ли случайно, то ли нарочно сделала жутко горькой, мне пришлось бросить застарелую привычку грызть ногти. Попробуй-ка сунь палец в рот, если лизнешь – и уже челюсти сводит и плеваться хочется! Ногтям мое невнимание пошло на пользу. Тин сама аккуратно стригла их маленькими, с серебряными ручками, ножницами, которые хранила в деревянном ларце.
Однажды вечером она дала мне померить мамино золотое кольцо, которое свободно наделось на средний палец. Я покрутила перед носом рукой – будто и не моя вовсе!
– Нравится? Вот так! – засмеялась Тин.
Я в ответ влезла к ней на колени и поцеловала. С какого-то момента между нами завелись такие телячьи нежности. То она клала мне руку на голову и легонько гладила по волосам, то я прижималась к ней. А иногда мы без повода начинали смеяться. Так раньше у меня ни с кем не было. Я ужасно любила Тин.
Вот и сейчас я забралась в свою кровать, повозилась, устраиваясь. От печки шло ровное мягкое тепло. Вытянула ноги, потом повернулась на бок. Хорошо-то как!
– А зачем они до локтей-то? – попробовала вякнуть я.
– А затем, что мышцы, которые сгибают твои пальцы, находятся вот тут, – Тин ткнула в руку выше запястья, – а не в ладони. Поняла? И будешь каждый день складывать фигурки из пальцев час. И писать – час правой рукой, час левой.
Да она что, с ума сошла? Где это видано, чтоб люди двумя руками писали?
– Не нравится? Иди к Сибиру, у них Зорька давно не доена!
Убойный аргумент.
А еще я каждый день должна была сидеть в полумраке на заднице, ой, извините, на заду, согнув кренделем ноги и соединив руки. И не думать ни о чем. Ничего не выходило до тех пор, пока Тин не посоветовала выбрать слово.
– Слово? Это как? Что это значит?
– Сейчас поймешь. Оно у каждого свое. Помогает успокоиться, найти точку равновесия. И еще запомни: свое слово ты никому не должна говорить. Вот подумай, что тебе нравится? Например, лес. Представь еловую чащу, где солнечный свет падает сверху только тонкими лучиками, где пахнет хвоей и все мшисто-зеленое… Или поле. Вообрази, как море трав вперемешку с маками и колокольчиками колышется волнами под порывами пряного ветра. Нравится? Или озеро. Или камень. Скала. Гора. Ручей. Море. Облако. Огонь. Ну, ты поняла… выбери то, что тебе всего ближе, чтобы ты почувствовала зов, внутреннее сродство… и так найдешь свое слово.
– А у тебя какое, Тин?
– Не скажу. И ты мне свое не говори.
Странно. Из всех слов и образов, которые я перебрала, ближе всего мне оказался снег. Синий, вечерний, растворяющийся в морозных сумерках. С блистающими на нем искрами, когда над черным зимним лесом встает луна, и сливающийся с тьмой, когда она заходит. Почему-то снег днем я совсем не могла представить. Как и тающий на жарком солнце весенним днем сугроб. Только тьма и холод, холод.
Но когда я переносилась в этот стылый сумрак, внутри будто возникал островок покоя. Я цеплялась за него, переползала туда, сворачивалась клубком… там никто не мог меня достать или потревожить. Это было МОЁ. Мне там было хорошо, комфортно, правильно.
Я подозревала, что Тин каким-то образом знает, о чем я думаю. Но сама она никогда этого не подтверждала, а от прямых вопросов на эту тему уходила.
– Запомни, Мири! Нужно заниматься такими медитациями два раза в день, не меньше. Тогда твой Дар, если он есть, постепенно проснется и покажет себя. А еще может так однажды случиться, что твое слово изменится. Не удивляйся, такое тоже бывает.
Зачем мне изменять моему снегу? Мне с ним хорошо – он не лжет, ничего не обещает. С ним я не чувствую ни боли, ни одиночества. В том мире мне не нужны друзья, другие люди – если б они появились, то стали бы лишь помехой. Моя задача очень проста – научиться всему, чему можно, чтобы перестать быть слабой. Чтобы больше никогда в жизни не быть чьей-то игрушкой и ни от кого ни в чем не зависеть.
Постепенно, сначала по складам, а потом по словам, я начала читать те несколько книг, что хранились в сундуке у Тин. Я рвалась к черному толстому тому – Тин пожала плечами и дала мне его. Я раскрыла… и поняла, что не могу разобрать ни словечка!
– А ты думала, все просто? – засмеялась травница.
Кстати, вот никак не могу понять, сколько Тин лет? В черных прядях нет ни одного седого волоска, зеленые глаза яркие, лицо без морщин. Кожа на руках гладкая, как у девушки. Но выражение лица и жесткие складки у губ говорят о том, что картина беззаботной юности обманчива. Не выдержав, спросила прямо. И получила интересный ответ:
– Мири, у магов другой счет лет. Чем больше сила, тем медленнее идет старение. Можно и вообще замедлить его так, что будешь жить много десятилетий или даже сотен лет. Ну, мне не так много, но лучше я промолчу, а то окрестные бабы толпой за молодильным зельем побегут, а им не объяснишь, что дело не в зелье…
Мне Тин еще раз велела больше медитировать, писать каждый день, не соваться на мороз без варежек. А к выпавшему снегу подарила мою первую настоящую пару обуви – роскошные черные валенки с обшитой кожей пяткой. Я была от них в таком восторге, что в них и садилась медитировать. Писала и читала я тоже в них. Тин посмеивалась.
Книги, кстати, мне стали нравиться. Неважно, что одна была показавшимся вначале занудным жизнеописанием дочки какого-то ушедшего в заморское плаванье купца. Прекрасная Сирана вздыхала по черноокому юноше, встреченному по дороге в храм, читала письма от отца с описанием дальних стран, а в оставшееся время вела дела в торговавшей посудой и коврами лавке. Сначала пришлось продираться через текст, потому что оказалось, что я не понимаю каждое третье слово. Всякие комод, митенки, бухгалтерия, лиф, каре, веер, фаянс, верблюд, паланкин, карета, лобзание и длань – не имели для меня никакого смысла. Тин обрадованно потерла руки и сказала, что даже не рассчитывала на такую удачу! Вот теперь-то мы расширим мой словарь!
К концу книги я была убеждена в двух вещах. Во-первых, что жить в городах очень интересно и я хочу своими глазами увидеть кареты с впряженными в них верблюдами. А во-вторых, что я была права, и мужчины – это страшное зло. Приезд отца из дальнего плаванья несчастная Сирана встретила с ребенком на руках, и только вмешательство в историю честного градоначальника заставило легкомысленного юношу взять брошенную возлюбленную в жены. Я недоумевала – вот на фига он ей сдался? Ребенок уже есть, денег хватает, а так – мужик с возу, кобыле легче!
Другая книга рассказывала о морских сражениях последней большой войны с викингами. Я часами рассматривала рисунки кораблей, разбиралась, как называется какой парус или веревка, пыталась понять, как стреляет оружие, – что-то внутри отзывалось, когда я читала про кровавые битвы, летящие по небу облака стрел и горящие на воде обломки кораблей. Тин мне не мешала до тех пор, пока однажды я не сообщила, что к нашему забору пришвартована чья-то чужая коза. После этого она убрала книгу о подвигах лорда Тирса в сундук и достала третью – иллюстрированное пособие по ботанике. Сказав, что, если даже я не буду волшебницей, знание растений позволит мне стать травницей или помощницей аптекаря и вести достойную и безбедную жизнь.
Пару раз Тин пробовала меня научить простым заклинаниям. Зажечь свечу, отпереть замок. И там и сям надо было сосредоточиться, представить текущие вокруг серебристые потоки, произнести несколько слов и сделать жест рукой. Я и слова вызубрила, и рукой махала… но ничего не выходило. Один раз мне показалось, что фитиль чуть задымился… и всё. Думаю, дело было в тех потоках – я их совсем не видела и черпала наугад. А может, и не черпала.
Тин неудача не обескуражила. Она сказала, что пока рано. Вот стану девушкой, и после этого через год-другой мой Дар должен проявиться. А до тех пор мне надо учиться тому, что в жизни пригодится. Например, аккуратно есть ножом и вилкой. И не сморкаться в подол. Да, и не ругаться себе под нос словами, каких и на конюшне не услышишь, всякий раз, как она делает мне замечание.
Я покаянно кивнула.
Зимой у нас было два основных занятия. Первое – составление из летних запасов травяных смесей, облегчающих простуду и снимающих жар. Я училась правильно ощипывать и толочь листочки иван-чая и ивовую кору, ту самую чагу и лишайники разных видов. Смеси аккуратно засыпались в маленькие бумажные пакетики, после чего Тин, для верности понюхав и лизнув содержимое, лично подписывала, что в них лежит. Из деревень приезжали на дровнях или приходили крестьяне, которым мы за мешочек крупы или куриную тушку и выдавали потребные снадобья. Соглашались и на шерсть или кусок домотканого полотна, на кусочек масла, даже на дрова. Сами мы выбирались к больным не очень часто – разве что кто-то сильно занедужит или рожать соберется. Кстати, первые же увиденные мной роды подтвердили уже сформировавшееся мнение: мужики – козлы. Ни одна девушка в здравом уме и добровольно на такое не пойдет. Тин посмеялась и сказала, что ничего-то я не понимаю. Не понимаю, согласна. И абсолютно не хочу понимать.
Второе занятие нравилось мне намного больше. Тин учила меня выживать в лесу и охотиться. Как смастерить снегоступы и закрепить их на ногах. Как ходить по сугробам, чтобы не проваливаться. Как разобрать по следам, кто пробежал. Как поставить силки на зайца. Как найти куропаток в снегу. Почки каких деревьев и какие лишайники можно жевать для поддержания сил, если в лесу нет дичи. Как понять, что вот-вот начнется буран или ударит мороз. Какие дрова надо собирать, чтоб горели долго, а тепла было больше. Этим «как», казалось, не будет конца. И мне всё это очень, очень нравилось. Сама Тин еще и умела стрелять из лука достаточно хорошо, чтобы попасть в бегущую лисицу. У меня не получалось – не хватало силы рук натянуть как следует тетиву, но Тин сказала, что найдет подходящую ветку и сделает мне маленький лук. А мастерить стрелы научит между делом.
А в оставшееся время меня продолжали мазать зеленой гадостью уже не из свежих, а сушеных трав, заставляли зубрить составы травяных смесей и медитировать.
Но как же мне тут хорошо! Разве можно было сравнить житье у Тин с тем, что было у Сибира? Когда я вставала в четыре утра, чтобы натаскать дров, затопить печь, вскипятить воду, запарить отруби и овес, раздать сено коровам, овцам и паре хозяйских коней, подоить коров, покормить поросят и кур, вывезти из хлева на кучу навоз, принести воды, приготовить завтрак, убрать за всеми, вымыть избу, отскоблить стол… и так до самого вечера, когда уже в темноте приходилось насыпать в ведра овес, который предстояло запарить на следующем рассвете. Интересно, как они без меня?
– Про Сибира думаешь, да? – усмехнулась Тин. – Говорят, им на твое место пришлось двух батраков взять, и то не управляются. Садись-ка за стол, поучу тебя высокому стилю, что сама помню… а то встретишь важного господина и влепишь ему с ходу про курей и задницу.
В сторону Благодени Тин мне строго-настрого ходить запретила. Неважно, как я знаю там лес. Несущественно, что помню и все ягодные, и грибные места – где черника есть, а где клюкву можно ведрами брать, где лисички или боровики растут, а где после ветра всегда хворосту много. Чтоб ноги моей там не было! И посмотрела строго. Так, чтоб я поняла – дело серьезное. А потом добавила:
– Если будет невтерпеж, зови меня. Выкрою время, схожу с тобой. В моем присутствии тебе ничего не сделают. А без меня чтоб ни-ни!
Да еще пальцем погрозила.
Мне было жаль… Несколько мест – овраг, где по весне можно было собрать за пару часов корзину строчков со сморчками, редколесье, где я ежегодно находила колосовики, и спрятанную в чаще делянку малины – не знал никто, кроме меня. Ничего, новые найду!
Вообще Тин держала меня все время под присмотром. Если уходила или уезжала куда – брала с собой. Если я возилась с козами – дойку пары норовистых тварей с бесовскими желтыми глазами травница с радостью перепоручила мне, – сама в это время садилась у окна, откуда видны были и ворота во двор, и сарай.
Я спросила: к чему такие строгости?
Тин усмехнулась:
– А зачем, ты думаешь, в деревне, где своей ребятни полно, приютили маленькую девочку, «шлюхину дочь»? – резко замолчала и добавила: – Не бери в голову.
Но я задумалась… А через неделю попросила научить меня управляться с кинжалом так, чтоб саму себя не порезать. Тин умела, у нее нож в руках так и плясал. Та кивнула:
– Я покажу тебе пяток базовых упражнений и ударов, будешь делать с деревянной плашкой каждый раз после медитаций. Ясно? Как начнешь все повторять чисто да быстро, так дальше пойдем.
С деревянной? Ну, это легко! Только несерьезно как-то…
– Мири, не нож – оружие. Человек – оружие. Неумехе хоть меч, хоть арбалет, хоть оглоблю в руки дай – толку не будет. А мастер голыми руками убьет и не запыхается. Поняла?
Поразмыслив немного, я кивнула. Поняла.
– Тогда скажу кое-что еще: любишь ты угрозы выкрикивать. Оно понятно, пар-то хоть как-то выпустить надо. Да только отучайся так делать. Запомни: никогда не грози тем, что не в силах сделать. И что не готова сделать. А хочешь отомстить, сначала ударь, а потом уж выскажи, за что стукнула. Болван тот боец, который с противоположного конца улицы орет, что сейчас в глаз даст.
По вечерам я продолжала учиться грамоте. Медленно, со скрипом, дело шло на лад. Тин по-прежнему заставляла меня выводить буквы правой и левой рукой попеременно. Выходило странно, как два разных человека писали. Одна рука буковки выводила округлые, с наклоном вправо. А другая – квадратненькие, и стояли они, как солдатики, прямо. Я ужасно гордилась, когда в первый раз смогла без ошибок написать свое имя – Тимиредис. И тут же захотела вышить его по подолу рубахи, которую носила, и на юбке. Тин меня осадила:
– И не рассказывай о себе всем встречным и поперечным. Ты уже поняла, что не все добрые. А если добрые, то часто не просто так.
– Тин, а ты почему добрая?
– Я не добрая, просто за мной должок по жизни есть. А ходить в долгах не люблю, дурное это дело. Вот тебе помогу, может, часть ноши и сброшу.
– А почему мне полное имя не надо говорить?
– Потому что оно необычное. Крестьяне или ремесленники такого дочерям не выдумывают. При этом ты ничего не знаешь о своей семье. И куда и почему плыла в пору осенних штормов твоя мать. Вспомни-ка, как осень назад Бровка-старший и Бровка-младший отцовское поле делили? А ведь они – братья.
Ну да, еще б такое забыть. Из-за того, где провести межу, два мужика друг другу сначала носы расквасили, а потом ноги переломали. А их жены одна другой все косы повыдрали. Скандал длился неделю и охватил всю деревню. А закончилось дело тем, что раскидывать по осени навоз и сеять озимые обоим Бровкам пришлось батраков нанимать – сами братья оказались на костылях. Душевная история.
– Ладно, Мири, хватит на сегодня болтовни. Сейчас спать ложись! Помнишь, завтра нам в лес идти силки проверять?
Я согласно кивнула. Мой закуток под лестницей стал воплощенной мечтой. Тин соорудила мне из струганных, без заноз, досок, короб. Низ набила сеном – свежим и без грубых стеблей. Поверх постелила тонкий тюфяк с шерстью, чтобы ровнее было и сено не кололось. Имелась настоящая подушка с перьями и не очень большое, но тоже настоящее лоскутное одеяло. В изголовье Тин повесила несколько мешочков с душистыми травами. Спать мне полагалось в длинной, почти до пят, рубахе и все в тех же опостылевших перчатках. Я уже не протестовала – сама видела, что прок был, – грубые мозоли с ладоней сошли, трещины и цыпки зажили, опухшие суставы пальцев стали нормальными. Вдобавок из-за того что лекарственную смесь Тин то ли случайно, то ли нарочно сделала жутко горькой, мне пришлось бросить застарелую привычку грызть ногти. Попробуй-ка сунь палец в рот, если лизнешь – и уже челюсти сводит и плеваться хочется! Ногтям мое невнимание пошло на пользу. Тин сама аккуратно стригла их маленькими, с серебряными ручками, ножницами, которые хранила в деревянном ларце.
Однажды вечером она дала мне померить мамино золотое кольцо, которое свободно наделось на средний палец. Я покрутила перед носом рукой – будто и не моя вовсе!
– Нравится? Вот так! – засмеялась Тин.
Я в ответ влезла к ней на колени и поцеловала. С какого-то момента между нами завелись такие телячьи нежности. То она клала мне руку на голову и легонько гладила по волосам, то я прижималась к ней. А иногда мы без повода начинали смеяться. Так раньше у меня ни с кем не было. Я ужасно любила Тин.
Вот и сейчас я забралась в свою кровать, повозилась, устраиваясь. От печки шло ровное мягкое тепло. Вытянула ноги, потом повернулась на бок. Хорошо-то как!
Глава 4
Я жила у Тин уже третий год. Подросла на ладонь[3], слегка отъелась. На ребристо-плоском рельефе между шеей и животом, который Тин прежде звала шутливо «стиральная доска, а сверху два соска», появились две небольшие выпуклости. И пришли женские недомогания. Вот без последнего счастья я бы точно прожила!